Опыт нелюбви Берсенева Анна

Колька смотрел на Киру и улыбался. И взгляд его, и улыбка были какие-то странные. Потом он засмеялся, замахал руками и пошел со двора, что-то бормоча.

– Я за молоком пришла, – не дождавшись ответа, сообщила Кира. – Я Ангелины Константиновны Тенеты внучка и теперь всегда буду сама за молоком приходить.

– Ага, ну да, – закивала тетя Валя. И истошно заорала: – Колька!.. Твою мать!.. Принеси молоко, там в сенях банка! Только что подоила, тепленькое, – добавила она уже без всякой истошности в голосе. – Пейте на здоровьичко.

– Спасибо, – сказала Кира.

Ее удивило, что тетя Валя не только не ответила, почему кричит, но, кажется, даже не поняла, о чем ее спрашивают.

Но долго об этом размышлять Кира не стала. Банка оказалась тяжелая, к тому же идти надо было осторожно, чтобы не пролить молоко, и это занимало ее внимание всю дорогу до дому.

Однако разобраться, в чем тут дело, было все же необходимо. Поэтому сразу по возвращении домой Кира спросила:

– Бабушка, а почему тетя Валя Ветчинкина все время кричит?

– Она не кричит, – усмехнулась бабушка. – Она так разговаривает. Ей кажется, что она разговаривает совершенно нормально. Не умеет она по-другому.

Бабушка взяла у Киры банку, плеснула молока в эмалированную миску, выпустила туда же четыре яйца и начала взбивать омлет. Омлет этот был особенный – готовился по рецепту французского повара Эскофье, который придумал его для Сары Бернар. Секрет состоял в том, что на вилку насаживался разрезанный зубчик чеснока, вследствие чего у омлета получался лишь легкий чесночный запах, но не чесночный вкус.

– Как же тетя Валя разговаривать по-другому не умеет? – рассудительно возразила Кира. – У нее все слова такие же самые, как у тебя и у меня. Но ты же не кричишь, и я не кричу. Почему тогда она кричит?

– Потому что она не такая, как ты и я, – ответила бабушка.

– У нее другой характер?

– Дело не в характере. Она вообще другая. Во всём. Вот я смотрю на цветок и ясно вижу, что лепестки у него белые. А она смотрит – и так же ясно видит: черные. И объяснить ей, что она ошибается, невозможно.

– А лепестки точно белые? – уточнила Кира.

– Точно.

– Значит, можно ей объяснить, – уверенно сказала Кира.

– Нельзя, – так же уверенно возразила бабушка. – Ну как ты ей объяснишь, если у нее зрение по-другому настроено? Что для тебя белое, то для нее черное. Что для тебя крик, то для нее обычный разговор. И глаза ты ей свои не вставишь, и не переделаешь ее ни в чем. От таких, как она, надо просто держаться подальше.

Тогда Кира все-таки не согласилась с бабушкой, да вообще-то и не поняла, о чем та говорит. Но вся дальнейшая жизнь в Кофельцах – и в тот год, и во все следующие – убедила ее в бабушкиной правоте незаметно, однако твердо.

Ей было, например, жалко Кольку Ветчинкина, потому что он родился больным: выговаривал только самые простые слова, улыбался бессмысленной улыбкой и не умел даже читать. Но однажды она с удивлением поняла, что в деревне Кольку никто не жалеет, и никто не понимает даже, за что его можно жалеть, и сама тетя Валя не понимает тоже.

Бабушка по этому поводу заметила:

– Так ведь он ничем от них от всех не отличается. Что толку, что они умеют буквы складывать? Все равно их только ценники в магазине интересуют. А к тридцати годам мозги полностью пропьют – вообще никакой разницы с Колькой не будет.

Бабушкины слова вызывали у Киры смущение. Такое разделение людей казалось ей презрительным и неприличным. Но вместе с тем она не могла не видеть, что разделение есть, что оно не глубокое даже, а коренное, сущностное, и как к нему ни относись, а существует оно объективно.

Но в чем оно состоит, Кира не понимала, даже когда ей было уже не пять лет, а пятнадцать. Проще всего было, конечно, сказать, что черта проходит между деревней и городом. Это было очевидно, но именно потому вызывало у Киры недоверие: она не признавала простых ответов на сложные вопросы.

Получить ответ одновременно и сложный, и точный можно было только у одного человека – у бабушки.

– Разделение очень простое, – сказала та, когда Кира наконец подступилась к ней с вопросом. – Проходит по линии духа. Для одних людей ценности духа – действительно ценности, для других – непонятный сор, который либо не интересует, либо раздражает и вызывает желание его уничтожить. Красивый предмет – сломать, умного человека – унизить. Они даже внешне легко узнаются, эти люди: топорно сделаны. Я, кстати, подозреваю, что их предки произошли не от Адама.

– А от кого? – с интересом спросила Кира.

– Может быть, в самом деле от обезьяны. Во всяком случае, к тому моменту, когда Бог пять тысяч лет назад создал Адама по своему образу и подобию, какие-то человекообразные существа на Земле уже существовали. Швырялись камнями в зверей и выкапывали коренья палкой-копалкой. После неандертальца и кроманьонца – обрыв, никакого связующего звена. А потом вдруг начинается человек культуры. Обработка бронзы, архитектура, живопись… Любовь, я думаю, тоже только с Адамом и Евой появилась, прежним существам простого совокупления хватало. Как и их потомкам.

Бабушка кивнула в сторону деревни, где как раз гудела свадьба. Музыка громыхала так, что даже здесь, на веранде дачного поселка, с трудом можно было расслышать друг друга, а в самой деревне, судя по крикам, уже начиналась драка.

– Ба… – задумчиво проговорила Кира. – Но ведь это же надменно. Вот так про людей думать.

– Ну и что? – Бабушка пожала плечами. – Я имею право на свою надменность. Я приложила немало усилий для того, чтобы как можно больше походить на человека, и совершенно не обязана быть на равных с тем, кто либо никаких усилий к этому не приложил, либо приложил их в обратном направлении. И вообще, дело не в надменности как таковой, а в том, какие выводы человек из своей надменности делает. Какой образ жизни для себя выбирает. Вот твой папа, например, тоже надменный, но его жизненный выбор не вызывает у меня одобрения. И все-таки у нас с тобой нет причин ставить себя на одну доску с примитивными существами.

У нас с тобой!.. То, что бабушка говорит о ней и о себе вместе, наполнило Киру гордостью. Она всегда хотела быть похожей не на папу и не на маму, а именно на бабушку с ее умом, ироничностью и резкостью суждений. В резкости она, наверное, и стала на нее похожа, но вот бабушкиной самодостаточности у Киры не было ни в детстве, ни в юности, и в тридцать лет не появилось тоже.

Как это сочетается с ее очевидной для всех независимостью, даже самоуверенностью, Кира и сама не понимала. Но одиночество было для нее так мучительно, что даже уединение порой бывало ей не в радость, хотя в уединении-то она нуждалась всегда.

– В общем, время мы тут провели шикарно! – услышала Кира Элинин голос.

Она встрепенулась. Да, никакого нет сейчас уединения. Она на Сахалине, в бухте Тихой, и вокруг полно людей.

– Особенно морская рыбалка удалась, – сказала Элина. – Придется теперь воспевать господина Длугача устно и письменно. Между прочим, где он?

Элина стояла на большом валуне. В одной руке у нее был пластиковый стаканчик с вином, в другой – крабья клешня. Два огромных красных краба лежали у нее на плечах наподобие погон. Фотограф Денис стоял перед нею и фотографировал ее в этом экзотическом виде.

– Длугач в Москву улетел, – ответил он.

– Ради прощального пикника мог бы и задержаться, – скривилась Элина.

– Новая труба куда-нибудь позвала, – усмехнулся Денис. – Мы-то в его бизнес-плане уже отработанный пункт.

Элина бросила в костер обломки крабьей клешни, допила вино и, спрыгнув с валуна, подытожила:

– Лично я бы ему дала. Шарм у него хоть и топорный, но все же имеется.

– Кроме шарма, у него еще и жена имеется, – заметил Денис. – И любовница.

– Одна? – деловито поинтересовалась Элина.

– Я про одну слышал. Но не утверждаю, что это все. Почему двух или трех не завести, если средства позволяют?

– Вот и я о том же, – согласилась Элина. – Почему бы ему не взять в любовницы меня? Я бы его сильно облагородила.