Сильные мира сего Дрюон Морис

8

Женщина, которой отдали близнецов, занималась тем, что воспитывала незаконнорожденных детей крупных буржуа. Сильвена выбрала ее потому, что у той были хорошие рекомендации. Актриса не стала торговаться и хорошо платила за содержание детей. Однако перемена режима пагубно отразилась на одном из младенцев – мальчике; по непонятной причине он стал хиреть и спустя месяц умер.

Сильвене сообщили об этом в самое неподходящее время; она и без того опаздывала на репетицию в декорациях, и ее новый любовник, высокий смуглый молодой человек, игравший в одной пьесе с Сильвеной, уже торопил ее.

Она нацарапала письмецо Люлю, чтобы отправить его пневматической почтой.

«Это нередко случается с близнецами, – писала Сильвена. И продолжала: – Я подавлена горем. Я не сознаю, что делаю. Не сознаю, что говорю. Я еду на репетицию, как автомат».

Она подумала: «Он сочтет необходимым явиться вечером, чтобы утешить меня. Какая досада!»

Ведь ей удалось все так устроить, чтобы не видеть его двое суток; уже обо всем условились. И Сильвена поспешила добавить несколько слов: «Репетиция продлится весь вечер и всю ночь. Это ужасно!»

– Да-да, я совсем готова, милый, иду! – крикнула она своему любовнику.

Взглянув на озабоченное лицо Сильвены, тот спросил:

– Что-нибудь случилось?

– О, пустяки! Небольшие неприятности.

Про себя она подумала: «Да, надо ведь еще известить и Фернанду. От нее так просто не отделаешься».

После репетиции Сильвена поехала в магазин трикотажных изделий. По дороге купила букет цветов.

Фернанда жила в комнате позади магазина. Она была занята приготовлением обеда.

Целых полчаса несчастная судорожно рыдала.

– Вот, вот, – стонала она. – Господь Бог начинает меня карать. Я хочу взять девочку к себе, я хочу ее взять! А то ее там тоже уморят! Ведь она – частица моего существа, тебе этого не понять.

– Да нет же, голубушка, я отлично понимаю, – раз двадцать повторила Сильвена. – Ты же знаешь, я люблю их так, будто это мои собственные дети.

– А когда похороны? – спросила Фернанда.

– Послезавтра утром.

– Как ты туда поедешь?

– Должно быть, в автомобиле, вместе с Люлю.

– Значит… В каком часу мне надо быть у тебя?

– Нет-нет, голубушка, – поспешно возразила Сильвена. – Лучше тебе поехать туда отдельно от меня. Когда человек в горе, он не помнит, что говорит. Согласись сама, было бы ужасно глупо, если бы ты допустила оплошность, что-нибудь ляпнула…

Она достала из сумочки стофранковую кредитку.

– Вот… возьмешь такси.

Фернанда оттолкнула ее руку.

– Бери, бери, – настаивала Сильвена. – И не покупай цветы, я займусь этим сама. Как поздно! Мне очень грустно, но надо идти. Ты должна признать, что я немало забочусь о тебе.

– Спасибо, спасибо, ты очень добра, – пробормотала Фернанда.

Сильвена подняла лисий воротник на своем жакете и проговорила тоном, каким говорят с детьми, когда хотят их успокоить:

– А потом ты придешь на мою генеральную репетицию, а потом я стану направлять к тебе покупательниц, чтобы немного оживить твою торговлю, а потом, сама увидишь, все будет хорошо.

– О, когда речь идет о смерти, тут уж, знаешь, ничего хорошего быть не может, – возразила Фернанда, и по ее щекам заструились слезы. – Да, совсем забыла… Ведь я собиралась тебе рассказать… Сюда приходил какой-то тип, он задавал кучу вопросов – обо мне, о тебе: давно ли мы знакомы да в каком месяце мы уехали на юг…

– Что еще за тип?

– Не знаю. В коричневом пальто. Должно быть, сыщик. Не из полиции, но что-то в этом роде. Может, он приходил по поводу моей торговли.

«Неужели Люлю что-нибудь подозревает? – мелькнуло в голове Сильвены. – Нет, это невозможно. Впрочем, мне теперь на все наплевать».

И она отправилась обедать.

В представлении Моблана Мальмезон был далеким дачным местом. Вот почему для поездки туда он заказал не обычное такси, а вместительный автомобиль, напоминавший ту «испано-суизу», в которой они с Сильвеной ездили в Довиль. Большая охапка цветов лежала рядом с шофером.

Когда Сильвена и Люлю подъехали к дому кормилицы, Фернанда была уже там.

Сильвена бросилась в объятия своей подруги и воскликнула:

– О моя дорогая! Ты, как всегда, бесконечно добра и участлива.

Вполголоса она прошептала:

– Держи себя в руках, слышишь? Умоляю тебя!

Люлю больше всего заботился о том, чтобы не попадать ногой в лужи – их было немало возле дома.

Все время, пока продолжались похороны, Сильвена изо всех сил старалась плакать столь же безутешно, как Фернанда. Ей не пришлось разыгрывать эту комедию в присутствии многочисленной публики: за белым катафалком следовало всего пять человек. Как ни скромна была погребальная церемония, но и она казалась чрезмерно пышной. Невольно приходило в голову: нужна ли лошадь, чтобы отвезти на кладбище этот крохотный гробик, и нужен ли певчий, чтобы молить о милосердии к невинному младенцу?

«Ведь надо же было так случиться, чтобы умер именно тот младенец, которого назвали моим именем!» – невольно подумала Фернанда.

И ей захотелось взять под мышку маленький деревянный гробик и самой закопать его у какой-нибудь стены.

Отпевание в церкви заняло не больше четверти часа.

Кладбище было расположено неподалеку; узкая, недавно вырытая яма отсвечивала влажной глиной.

Подул легкий ветерок, и Люлю старательно прикрыл шею шарфом.

У кладбищенской ограды Сильвена шепнула Фернанде:

– Проводи меня до автомобиля. И сделай вид, будто утешаешь меня.

Несчастная мать, содрогаясь от рыданий, послушно зашагала рядом с Сильвеной, словно поддерживая ее, затем, понурившись, направилась к своему такси. Заметив, что Фернанда без сил рухнула на сиденье, Сильвена подумала: «Говоря по правде, я порядочная дрянь. Но такова жизнь, ничего не поделаешь!»

Большой наемный автомобиль двинулся в обратный путь к Парижу. Люлю сидел, выпрямившись на подушках, и смотрел в окно; выражение лица у него было холодное и замкнутое. Неожиданный удар судьбы не столько расстроил его, сколько раздосадовал.

Рядом с ним, слегка покачиваясь от толчков, сидела Сильвена; все было таким же, как прошлым летом, когда она уезжала вместе с Люлю в Нормандию: та же дорога за стеклом автомобиля, такая же бежевая обивка на подушках сиденья, такая же фуражка шофера перед глазами. И вместе с тем Сильвена отчетливо сознавала, что подходил к концу целый период ее жизни, период, отмеченный присутствием Моблана.

Теперь речь шла уже не о том, чтобы постепенно отдалиться от Люлю, нет, она уже ясно предвидела полный и безоговорочный разрыв.

Отныне она хотела сидеть в такой машине либо в одиночестве, либо в обществе человека, на которого ей было бы приятно смотреть. Ей опротивели утренние визиты и вялые прикосновения Моблана, она хотела, чтобы новый любовник проводил с ней все ночи напролет.

Из приличия прикладывая то и дело к глазам платочек, она незаметно поглядывала на молчаливого Моблана, на его профиль с вылезавшим из орбиты бледно-голубым глазом.

«Проканителилась с ним почти два с половиной года, он не вправе жаловаться», – подумала она.

Ей предстояло еще сообщить Люлю о том, что для нее уже было вопросом окончательно решенным, – о близком и неминуемом разрыве.

Сильвена понимала: у нее не хватит духу прямо сказать ему обо всем. Лучше написать письмо… И она уже повторяла про себя строки будущего послания:

«Ты должен меня понять… Конечно, мы останемся добрыми друзьями. Ты можешь навещать свою дочку так часто, как пожелаешь…»

Сильвена подумала: «Бедный старикан, все же это будет для него ударом».

Она была немного взволнована, но не из-за него, а из-за себя самой, из-за того, что перед ней открывалась новая, неведомая страница жизни. Она положила руку на сиденье.

Люлю похлопал своими дряблыми пальцами по ее маленькой упругой ладошке.

– Да… Все это очень грустно, мой бедный пупсик. Надеюсь, хоть девочка будет здорова, – произнес он таким тоном, словно хотел сказать: «Ведь она мне достаточно дорого обошлась».

Возвратившись к себе, Моблан обнаружил приглашение на семейный совет, который должен был происходить на авеню Мессины. Он не мог догадаться, зачем его приглашают. «Что им от меня нужно? – спросил он себя. – Чего они хотят? Семейный совет! Можно подумать, что я член их семьи! Вот негодяи… Ведь у них даже внуки живы!»

9

Семейный совет заседал уже около получаса, он происходил в обитом зеленой кожей кабинете Шудлера. Согласно закону, председательствовал мировой судья; он расположился за большим столом в стиле Людовика XV, на том месте, где обычно сидел Ноэль. Порученная этому судейскому чиновнику деликатная миссия льстила ему и вместе с тем служила для него источником беспокойства. Он робел в присутствии всех этих стариков с гербами на портсигарах и розетками орденов в петлицах, всех этих важных господ, обращавшихся с ним подчеркнуто вежливо, как они, вероятно, обращались бы с полицейским, вызванным для составления протокола по случаю какого-нибудь происшествия.

Время от времени мировой судья просовывал два пальца за пристежной воротничок с загнутыми уголками и подтягивал кверху рубашку. Он старался говорить как можно меньше, чтобы не допустить какого-нибудь промаха, который мог бы оказаться роковым для его карьеры. У краешка стола пристроился секретарь суда, человек с гнилыми зубами, задумчиво водивший пером по бювару. Каждый раз, когда произносили слово «миллион», он поднимал на говорившего грустные глаза.

Участники семейного совета расположились полукругом. Справа сидели представители отцовской ветви. Она состояла из двух братьев Леруа, Адриена и Жана, лысых краснолицых мужчин, которые тихонько постукивали по ковру остроносыми лакированными башмаками, прикрытыми белыми гетрами, и их кузена, некоего Моблан-Ружье, старика с внешностью солдафона; он все время разглаживал лежавшие у него на коленях перчатки.

По левую сторону восседал истец – Ноэль Шудлер, а рядом с ним – два брата Ла Моннери: Робер – генерал и Жерар – дипломат.

Жерар долгое время упорно цеплялся за участие в различных комиссиях международных конференций, но в конце концов был вынужден выйти в отставку. После смерти поэта он еще больше похудел, пожелтел и теперь уже совершенно походил на мертвеца.

Ноэль Шудлер в глубине души радовался, что Урбен де Ла Моннери под предлогом дальней дороги отказался присутствовать на семейном совете, хотя его участие, как старшего в роду, было особенно важным. Внезапные вспышки гнева и приступы ворчливого великодушия, свойственные старому маркизу, могли спутать все карты. Урбен прислал письмо, в котором выразил согласие на созыв семейного совета, и этого было достаточно. Шудлер предпочитал иметь дело с дипломатом, находя поддержку в холодной ненависти, какую тот всю жизнь питал к Люлю Моблану.

Генерал не произносил ни слова и только изредка сдувал воображаемые пылинки с орденской розетки. Он весь как-то ссохся, но его лицо по-прежнему хранило следы надменной красоты. Его теперь по-настоящему занимало только одно – предстоявшая ему через несколько дней повторная операция на предстательной железе. У левой, негнущейся ноги под сукном брюк вырисовывался резиновый мешочек, который был там подвешен, и каждые четверть часа генерал чувствовал, как этот мешочек делается тяжелее. И все же то, что происходило на семейном совете, немного отвлекало генерала от его невеселых мыслей.

В середине полукруга, стиснутый, как клещами, двумя ветвями родственников – по отцовской и по материнской линии, – молча сидел Люлю Моблан, ссутулившись и опустив глаза. Он чувствовал, что каждый из присутствующих обращает к нему свой осуждающий взгляд. Придя в себя от изумления, вызванного тем, что он встретил здесь своих племянников Леруа, и услышав из уст мирового судьи мотивы, по которым был созван семейный совет, Моблан решил не раскрывать рта и держать себя с подчеркнутым безразличием, словно речь шла вовсе не о нем, а о ком-то постороннем. Но его обрюзгшие восковые щеки, свисавшие на крахмальный воротничок, то и дело вздрагивали, а длинные кривые пальцы беспрестанно шевелились. Он все время курил и стряхивал пепел прямо на ковер. Вот уже полчаса ему приходилось выслушивать упреки, относившиеся к его нынешней и прошлой жизни, гневные слова, осуждавшие его привычки, непомерную расточительность, азартную игру в карты, пристрастие к злачным местам.

– Всему Парижу известно, – говорил Ноэль Шудлер, – что ты, любезный друг, промотал прошлым летом в Довиле полтора миллиона. За каких-нибудь три недели! Можешь ты это опровергнуть?

– Это неопровержимо, – вмешался Адриен Леруа, постукивая об пол лакированным башмаком. – И ты, конечно, помнишь, Люсьен, что я только недавно разговаривал с тобой и уже который раз призывал тебя к умеренности.

«Мерзавцы, мерзавцы, – думал Люлю, – они стакнулись между собой, они все против меня, даже Адриен, и все это подготовил Шудлер! Ну что ж, пусть выкладывают, что у них за душой, а там посмотрим! – Но он был встревожен, у него ныло сердце. – Мне навяжут опекуна, да, опекуна! Они хотят учредить надо мной опеку, раздавить меня, уничтожить! О негодяи! Но так просто я не сдамся. У меня в руках грозное оружие».

Как ни велико было презрение, которое испытывали к Моблану эти шесть стариков, собравшихся для того, чтобы судить одного из своих, и заранее договорившихся осудить его, все же они не могли не сознавать известную низость своего поведения… Вот почему родственники всячески старались усилить тяжесть выдвинутых против Люлю обвинений.

Генерал вытащил на свет всеми забытые истории сорокалетней давности. По его словам, Люлю еще в коллеже вел себя как бездельник и гуляка, он со скандалом вылетал из всех учебных заведений, куда его пристраивали.

– Ты всегда был позором семьи, – заключил генерал, – и самое скверное – что ты этим еще и кичился.

Впервые в жизни и только потому, что дело шло о том, чтобы лишить расточителя единственного источника его силы – большого состояния, единоутробные братья могли наконец сказать в лицо Моблану все, что они о нем думают. И они приводили все обвинения, какие только подсказывала им память.

Люлю то и дело стряхивал пепел, и серая кучка между его башмаками все росла. Дипломат выпрямился в кресле, давая этим понять, что собирается говорить. Монокль выпал у него из глаза, и он подхватил его рукой, на которой тускло блестел тяжелый золотой перстень.

– Я не позволю себе осуждать нашу матушку за второй брак, – начал он. – Мир ее душе! Бог свидетель, все мы – кроме тебя, Люсьен! – постоянно выказывали ей глубокое уважение. Но не буду скрывать, твое появление на свет не доставило нам большого удовольствия. Не берусь утверждать, что и наша почтенная матушка со своей стороны была этому очень рада. В сорок четыре года не очень-то благоразумно рожать пятого ребенка и к тому же от человека, которому уже исполнилось шестьдесят. Правоту этих слов, мой бедный Люсьен, доказывает тот факт, что тебя – единственного из всех братьев – пришлось извлекать с помощью щипцов, и это наложило отпечаток на всю твою жизнь. В сущности, тебя нельзя считать полностью ответственным за все глупости, какие ты совершил.

Люлю слишком долго сдерживался. На этот раз он не сумел совладать с охватившей его яростью.

– Так вот в чем причина! – закричал он. – Вы меня возненавидели, едва я появился на свет. Вы не могли простить своей матери, что она вторично вышла замуж за человека, которого вы презирали лишь потому, что он не был ни маркизом, ни графом, как вы. В ваших глазах я – плод неравного брака. Именно поэтому вы всегда дурно, не по-братски со мной обходились. Ведь, по-вашему, одни только Ла Моннери заслуживают уважения, не правда ли? А Мобланы, Леруа или Ружье – это все грязь, навоз!

Его неловкая попытка разъединить две родственные ветви не увенчалась успехом.

– Все это неправда, – возразил дипломат. – Твой отец был человек вполне достойный, и мы относились к нему с должным уважением. Не так ли, Робер?

Генерал, который в эту минуту незаметно ощупывал свою ногу, ответил:

– Я его в общем мало знал, но мы отлично понимали друг друга.

– Мы всегда считали, что между нашим дядей Бернаром и его пасынками существовали наилучшие отношения, как, впрочем, и между семьями Ла Моннери и Леруа, – вмешался Адриен Леруа. – Так что мне непонятна твоя вспышка, Люсьен.

«Банда негодяев и подлых лицемеров», – думал Люлю. В это мгновение его родственник Ружье раздраженно воскликнул:

– Пепельница рядом с тобой! Почему ты ею не пользуешься?..

Ноэль Шудлер повернулся к мировому судье, который сразу же засунул пальцы за воротник.

– Короче говоря, господин министр высказывается за учреждение опеки ввиду явного слабоумия… Не так ли? – спросил банкир.

Польщенный тем, что его назвали «господин министр», Жерар де Ла Моннери с достоинством кивнул головой.

– Пройдет еще четверть часа, и вы станете доказывать, будто я законченный идиот! – закричал Люлю глухим, прерывающимся голосом. – Именно к этому вы и клоните! Так вот, что бы вы ни затевали, я не настолько глуп и отлично понимаю вашу игру. И я прошу вас, господин мировой судья, занести в протокол, что я категорически протестую против всех этих утверждений и решительно отвергаю обвинение в слабоумии. Да-да, запишите это! И я представлю все нужные медицинские справки и свидетельские показания. Для меня это не составит никакого труда!

Он выпрямился в кресле и обвел присутствующих вызывающим взглядом. Но на всех лицах он увидел только презрительные улыбки.

– А потом, мне уже надоело находиться на положении обвиняемого, – продолжал Люлю. – В чем вы меня упрекаете? В том, что я развлекался? Глядя на всех вас, я понимаю, что поступал правильно. Не знаю, по какому праву вы пытаетесь помешать человеку тратить по его собственному усмотрению деньги, которые принадлежат ему одному. Да это ни в какие ворота не лезет!

Дипломат сокрушенно вздохнул, словно его удручало столь нелепое рассуждение.

– Вот-вот, – начал он, – именно это мы и не можем втолковать тебе битый час. Я говорю «час», а между тем следовало бы сказать – «всю жизнь». Ты, видно, забыл, что унаследовал свое состояние частью от нашей матушки и главным образом – этого я не отрицаю – от своего отца. Ты, видно, забыл, что твои родители завещали тебе родовое достояние – не знаю, отдаешь ли ты себе ясно отчет в том, что означает это понятие! – и за это достояние ты несешь моральную ответственность перед своими наследниками. Если бы наши отцы и дядья вели себя так, как ты, чем бы мы сегодня владели?

– Да-да, вот именно! – вскричал Ружье, хлопнув себя по колену.

– И мне глубоко понятна, – продолжал Жерар де Ла Моннери, – забота барона Шудлера о сохранении попавшего в твои руки родового достояния, на которое имеют законное право его внуки: ведь после гибели на войне моего бедного сына они – наши единственные наследники. Поступи он иначе, его сочли бы дурным опекуном. Я убежден, что такого же рода соображения движут и членами семьи Леруа.

«А, вы заговорили о наследниках, – подумал Люлю, – погодите, погодите же, голубчики! Я вам сейчас преподнесу небольшой сюрприз».

– Боюсь, что если мы не призовем тебя к порядку, – вмешался генерал, приподнимая свою негнущуюся ногу, – то в один прекрасный день ты не только окажешься без гроша и ничего не оставишь своим наследникам, но нам еще придется выплачивать твои долги.

В разговор снова вступил Шудлер.

– Раз уж речь зашла о родовом достоянии, – заметил он, – то мне кажется, господа Леруа могут сообщить нам по этому поводу весьма интересные данные.

Адриен Леруа сделал знак брату, Ноэль сделал знак мировому судье, судья сделал знак секретарю.

Жан Леруа достал из внутреннего кармана какую-то бумагу, водрузил на красный нос пенсне и начал читать вслух памятную записку, из которой следовало, что состояние Люлю, державшего свои деньги начиная с 1892 года в банке Леруа, непрестанно уменьшалось.

«Отличный урок! Впредь я не буду выбирать себе банкира из числа родственников, – решил Люлю. – Какие скоты!»

– Только за последние полтора года, – закончил Жан Леруа, – капитал Моблана сократился на тринадцать миллионов шестьсот тысяч франков. Его состояние тает с катастрофической быстротой, и это несмотря на все наши многократные предупреждения.

Услышав такую огромную цифру, секретарь вытаращил глаза и отложил перо. Шудлер попросил Леруа передать памятную записку судье для приобщения к делу.

– Красноречивые цифры… – многозначительно произнес дипломат.

– Это просто чудовищно! – завопил Люлю, поворачиваясь к своим великовозрастным племянникам. – Вам отлично известно, что десять миллионов из этих тринадцати я потерял на бирже, когда заварилась каша вокруг Соншельских акций. Вы ведь тоже потеряли тогда пять миллионов! Стало быть, и вы нуждаетесь в опекуне? Сегодня вы сговариваетесь с Ноэлем, как мошенники на ярмарке! А ведь не окажись вы трусами, не отступи вы так малодушно…

Люлю отвернулся от Леруа и посмотрел на Ноэля.

– …мы бы тогда разорили и тебя, и твоего сына, и твой банк, и весь род Шудлеров. Твой сын валялся у меня в ногах, слышишь, валялся у меня в ногах, умоляя предотвратить разгром, а в тот же вечер…

Ноэль с такой силой стукнул по столу, что лампа и письменный прибор подпрыгнули, а секретарь испуганно вздрогнул.

– Я запрещаю тебе оскорблять память моего сына! – заревел Ноэль. – Даже подлость должна иметь пределы.

В комнате воцарилась мертвая тишина, слышалось только тяжелое дыхание банкира. Всем присутствующим стало ясно, что их вмешательство теперь излишне. Они сыграли роль, отведенную им Шудлером, нанесли первый удар. Теперь он сам ринулся в атаку. Моблан почувствовал это, он съежился в кресле, и его бесцветные глаза были с этой минуты неотрывно прикованы к черным глазам Ноэля.

– Ты сделал очень важное признание, – обратился гигант к Люлю. – Ты сказал, что затеянная тобой в июне биржевая спекуляция имела целью разорить Шудлеров. Как видно, ты забыл, что мой сын, женившись, породнился с тобой, а стремление разорить своих родных, тем более если оно претворяется в жизнь – а ведь ты пытался претворить его в жизнь, – служит веским основанием для учреждения опеки. Наша семья обязана оградить себя от твоих злобных причуд. Это одна из причин, которые заставляют меня требовать, чтобы над тобой учредили опеку.

Люлю понял, что допустил грубый промах.

«Если б я знал, если б я только знал, – подумал он, – я бы заранее посоветовался с адвокатом».

Он почувствовал, что настало время нанести ответный удар.

– Ладно, будь по-вашему, назначьте мне опекуна, – проговорил он с деланым спокойствием. – Только должен вас предупредить: все ваши надежды прибрать к рукам мое состояние обречены на провал. Дело в том, что у меня есть ребенок, и я могу его усыновить хоть завтра, если мне заблагорассудится.

Это заявление не произвело ожидаемого эффекта.

– Не станем скрывать, мы давно уже приготовились услышать эту новость, – насмешливо проговорил Шудлер. – Но как ты сказал? У тебя только один ребенок? А ведь ты, кажется, хвастал, что у тебя близнецы?

– Теперь… теперь остался только один, – ответил Люлю упавшим голосом.

– Ах, вот как! Один уже успел умереть?

– Увы! Но другой жив и здоров, и вы скоро о нем услышите!

– Мы и так слишком много об этом слышали! – отрезал Ноэль. – Видишь ли, мой милый, я не говорю уже о том, что трудно поверить в отцовство человека, чей брак был аннулирован по причинам, известным и тебе, и мне, и всем здесь присутствующим, так что я не стану обижать тебя и вновь касаться этой стороны дела, тем более что ты, право же, не виновен в своей физической неполноценности…

– Негодяй! – пробормотал Люлю.

– …но, видишь ли, мы произвели небольшое расследование, и было установлено, что проделала пресловутая мадемуазель Дюаль, которой ты в письменном виде и в присутствии свидетелей пообещал в некоем ночном кабаке миллион, если она родит от тебя ребенка… Должен сказать, господа, – продолжал Ноэль, обращаясь к членам семейного совета, – я не берусь определить, чем был вызван поступок Моблана – пагубными и разорительными страстями или просто слабоумием… Так вот, говорю я, эта особа легкого поведения вовсе даже не мать тех близнецов, за которых ты ей заплатил два миллиона.

– Низкий лжец! – крикнул Люлю, вскакивая с кресла.

Щеки его покрыла восковая бледность. Но, выкрикивая эти слова, он чувствовал, как его невольно охватывает ужас – ужас от предчувствия правды. Моблан переживал одну из самых жестоких минут в своей жизни.

– А врач, принимавший детей, тоже лжец? – холодно спросил Шудлер. – Если я не ошибаюсь, особа, которую ты два года представляешь всем как свою любовницу, удалилась со своей подружкой в какую-то деревню в департаменте Вар, где будто бы разрешилась от бремени. Ты этого не отрицаешь? Отлично. Так вот, сельский врач, практикующий в той местности, утверждает, что роженица – молодая женщина с черными волосами, а мадемуазель Дюаль, как это всем известно, рыжая. Что касается брюнетки, которая произвела на свет близнецов, то она служила гардеробщицей в каком-то кабачке и, возвратившись в Париж, приобрела магазин на улице Лабрюйер, причем трудно понять, откуда у нее взялись деньги. Находишь ли ты все эти доказательства убедительными?

Пока Шудлер говорил, Люлю слушал его, так и не успев опуститься в кресло и застыв в весьма неудобной позе; множество мелких подозрительных фактов, странных поступков, которых он старался не замечать, перешептывания, на которые старался не обращать внимания, – все, вплоть до поведения Фернанды на похоронах младенца, внезапно всплыло в его памяти.

С минуту он тупо смотрел своими блеклыми глазами на мирового судью, затем в изнеможении упал в кресло, пробормотав:

– Подлая шлюха!

– В твоих собственных, да и в наших общих интересах, – заключил Ноэль, и на этот раз в его голосе прозвучали искренние ноты, – самое время положить предел твоему распутству и твоим глупостям.

Люлю пожал плечами. Он слишком страдал и не мог вымолвить ни слова. Он почти признавал правоту Шудлера и готов был согласиться, что заслужил наказание, которому его собирались подвергнуть.

С этой минуты стало ясно, что семейный совет фактически окончен.

Мировой судья спросил:

– Считаете ли вы также, господин Моблан-Ружье, что следует учредить опеку?

– Да-да, разумеется.

– А какого мнения придерживаетесь вы, генерал?

Генерал де Ла Моннери подул на свою розетку.

– О, я нахожу, что это следовало сделать уже лет двадцать назад.

На ковре тлел оброненный Мобланом окурок, и дипломат с презрительной гримасой вытянул ногу, чтобы погасить его.

– Господа, мне остается поставить перед вами последний вопрос, – продолжал судья. – Есть ли у вас какие-либо соображения относительно кандидата в опекуны? Разрешите напомнить, что такого рода назначение входит исключительно в компетенцию суда. Однако суд, как правило, соглашается с мнением семейного совета. Опекуном может быть либо член семьи, если он готов безвозмездно выполнять такие обязанности, либо человек посторонний, нотариус или юрист, скажем, как это было…

Шудлер нахмурил брови и посмотрел на мирового судью. Тот поспешил поправиться:

– …как этому есть примеры.

Наступило короткое молчание.

– Не знаю, следует ли допустить, чтобы все гнусности, о которых мы говорили, стали известны постороннему человеку? – проговорил наконец Ноэль.

– Да, было бы куда лучше, если бы кто-нибудь из родных взял на себя эти обязанности, – сказал Жан Леруа с таким видом, будто речь шла о каком-то крайне неприятном деле.

– Поскольку я и Жан – банкиры Люсьена, – вставил Адриен Леруа, – мы не можем быть его опекунами. Напротив, мы заинтересованы в том, чтобы кто-то третий контролировал его счет…

– В таком случае… – начал престарелый кузен Ружье, выпрямляясь.

Шудлер поторопился прервать его.

– Быть может, вы, господин посол, на правах брата… – обратился он к дипломату.

– Нет, нет! – запротестовал Жерар де Ла Моннери. – Я ненавижу денежные споры и плохо в них разбираюсь. Но вы сами, дорогой друг? Мне думается, вы отвечаете всем требованиям: вы член семьи, но не кровный родственник Люсьена, вы прославленный финансист, и если только многочисленные обязанности оставляют вам время… В таком случае опекуном Люсьена станет управляющий Французским банком. Полагаю, Моблан может этим только гордиться.

Весь обмен любезностями, который должен был привести к заранее поставленной цели, прошел незамеченным для Моблана: он был слишком подавлен и не успел приготовиться к отпору; он поднял голову лишь тогда, когда мировой судья произнес:

– Итак, семейный совет высказывается в пользу назначения опекуном барона Шудлера?

И шесть престарелых членов семейного ареопага одновременно кивнули головой.

– Принято единогласно, – с удовлетворением объявил судья.

В это мгновение Моблан почувствовал на себе взгляд гиганта и внезапно понял всю глубину постигшего его несчастья: он, Люлю, попадал под опеку, и его опекуном становился Ноэль.

Мировой судья взял протокол из рук секретаря, громко прочел принятое решение и предложил присутствующим подписаться под ним.

– А вы, господин Моблан? – спросил он, протягивая ручку.

Краска гнева залила лицо Люлю.

– Я отказываюсь подписывать это! – прохрипел он.

И, повернувшись к своим родственникам, завопил:

– Можете гордиться собой – вы просто банда мерзавцев!

Он вышел из кабинета, изо всех сил хлопнув дверью, но хорошо обитая дверь закрылась без шума.

– Ну что ж, все прошло как нельзя лучше, – заметил генерал.

– Да, могло быть куда хуже, – поддержал брата дипломат.

Он вставил в глаз монокль и посмотрел на часы.

– А главное – это было необходимо, – сказал Жан Леруа.

– Разрешите предложить всем вам по рюмке портвейна, – проговорил Ноэль Шудлер и позвонил лакею. – Вас же, господин мировой судья, я считаю своим приятным долгом поблагодарить и хочу отметить, что вы с необыкновенным тактом вели наш семейный совет.