Башня шутов Сапковский Анджей

Он ел очень медленно, чувствуя, как мурашки бегают по спине под взглядами людей в углу. Женщина погремела сковородой, крикнула кому-то в другой комнате, подбросила огня, вернулась. С метлой.

– Я велела, – шепнула она, подметая пол, – отвести твоего коня на гумно, за хлев. Когда начнется, убегай через ту вон дверь, сзади, за рогожей. За порогом будь осторожнее. Возьми это.

Все еще как бы подметая, она подняла длинный стебель соломы. Незаметно, но быстро завязала на нем три узелка.

– Обо мне не думай, – шепотом развеяла она его сомнения. – На меня никто не обратит внимания.

– Герда! – крикнул трактирщик. – Хлеб пора вынимать! Шевелись, няха.

Женщина отошла. Сгорбившаяся, серо-бурая, никакая. Никто не обращал на нее внимания. Никто, кроме Рейневана, которого она, отходя, одарила горящим как головня взглядом.

Четверо за столом в углу пошевелились, встали. Подошли, звеня шпорами, хрустя кожей, скрипя кольчугами, опираясь пятернями на рукояти мечей, кордов и баселярд. Рейневан снова, на сей раз еще крепче, мысленно отругал себя за недоумство.

– Господин Рейнмар Беляу. Вот, парни, сами видите, что значит ловческий опыт. Зверь, как полагается, загнан, логово, как полагается, обложено, еще немного везенья – и не быть нам без добычи. А сегодня нам и впрямь повезло.

Двое встали по бокам, один слева, другой справа. Третий занял позицию за спиной Рейневана. Четвертый, тот, который «держал речь», усатый, в плотно усеянной плитками бригантине[89], встал напротив. Затем, не дожидаясь приглашения, сел.

– Ты не станешь, – не спросил, а скорее отметил он, – сопротивляться и устраивать тарарам? А, Беляу?

Рейневан не ответил. Он держал ложку между ртом и краем тарелки, словно не зная, что с ней делать.

– Не станешь, – сам себя заверил усатый тип в бригантине. – Потому как знаешь, что это глупо. Мы ничего против тебя не имеем, просто еще одна обычная работа. А мы, чуешь, привыкли работу себе облегчать. Начнешь дергаться и шуметь, так мы тебя сразу же сделаем послушным. Здесь вот, на краешке стола, сломаем тебе руку. Испытанный способ. После такой операции пациента даже связывать не надо. Ты что-то сказал, или мне показалось?

– Ничего, – Рейневан с трудом разлепил занемевшие губы, – не сказал.

– Ну и славно. Кончай хлебать. До Штерендорфа немалый путь, зачем тебе голодным ехать.

– Тем более, – процедил тип справа, в кольчуге и железных наплечниках, – что в Штерендорфе тебя наверняка не сразу накормят.

– А если и накормят, – хохотнул тот, что стоял позади, невидимый, – так наверняка не тем, что пришлось бы тебе по вкусу.

– Если вы меня отпустите, я вам заплачу, – выдавил из себя Рейневан. – Заплачу больше, чем дают Стерчи.

– Обижаешь профессионалов, – проговорил усатый в бригантине. – Я, Кунц Аулок, по прозвищу Кирьелейсон. Меня покупают, но не перекупают. Глотай, глотай клецки. Хлоп-хлоп!

Рейневан ел. Пражухи потеряли вкус. Кунц Аулок-Кирьелейсон засунул за пояс булавку, которую до того держал в руке, натянул перчатку, сказав при этом:

– Не надо было лезть к чужой бабе.

А потом, не дождавшись ответа, добавил:

– Совсем недавно я слушал попа, по пьянке цитировавшего какое-то письмо, вроде бы гебрайское. Примерно такое: всякое преступление получит справедливое наказание: iustam mercedis retributionem. По-человечески это означает, что ежели что-то делаешь, то надо уметь предвидеть последствия своих деяний и быть готовым к ним. Надо уметь принимать их достойно. Вот, к примеру, глянь направо. Это господин Сторк из Горговиц. Будучи таким же любителем сладенького, как и ты, он совсем недавно совместно с друзьями совершил на одной опольской мещаночке действие, за которое, ежели ловят, то клещами рвут и колесуют. И что? Гляди и восхищайся тем, как Сторк достойно принимает свою судьбу, какое светлое у него лицо и взгляд. Бери пример.

– Бери пример, – захрипел Сторк, у которого, кстати, лицо было прыщеватое, а глаза гноящиеся. – И вставай. Пора в путь.

В этот момент поленья в камине вспыхнули, со страшным гулом плюнули в комнату огнем, пылью искр, клубами дыма и сажи. Котел взлетел, словно им выстрелили, саданул о пол, хлестнул кипятком. Кирьелейсон подпрыгнул, а Рейневан сильным толчком повалил на него стол. Пнул и оттолкнул ногой лавку, а полупустой тарелкой пражухов саданул господина Сторка прямо по прыщавой морде. И щукой нырнул к двери на гумно. Один из типусов успел схватить его за ворот, но Рейневан учился в Праге, его за ворот неоднократно хватали почти во всех шинках Старого Города и Малой Страны. Он вывернулся, ударил локтем так, что хрустнуло, вырвался, прыгнул к двери. Он помнил о предостережении и ловко обошел лежащий за самым порогом завязанный узлом пучок соломы.

Преследующий его Кирьелейсон о магической соломе, разумеется, не знал и сразу же за порогом растянулся во весь рост, по инерции проехав по свинячьему дерьму. Вслед за ним упал на узел Сторк из Горговиц, на изрыгающего проклятия Сторка повалился третий из четырех типов. Рейневан уже был в седле, уже пустил поджидавшего его коня в галоп, напрямую, через огороды, через грядки капусты, через живую изгородь из крыжовника. Ветер свистел у него в ушах, вдогонку неслись визг свиней и дикая ругань.

Он уже был среди верб над спущенным рыбным садком, когда услышал позади конский топот и крики преследователей. Поэтому, вместо того чтобы обойти пруд, помчался по узенькой дамбе. Сердце у него несколько раз замирало, когда дамба осыпалась под копытами. Но ничего, пронесло.

Преследователи тоже влетели на дамбу, однако им в отличие от него счастье не улыбнулось. Первая лошадь не добежала даже до середины, заржала, соскользнула и по брюхо погрузилась в ил. Вторая рванулась, вконец додолбав дамбу подковами, въехала по круп в топкую жижу. Наездники кричали, яростно ругались. Рейневан понял, что самая пора воспользоваться обстоятельствами и предоставленным ему временем. Он ударил сивку пяткой, пошел галопом через вересковье к покрытым лесом холмам, за которыми надеялся увидеть спасительный бор.

Понимая, чем рискует, он все же заставил тяжело храпящего коня мчаться галопом вверх по склону. На вершине тоже не дал сивке передохнуть, а сразу погнал через покрывавшие склон рощицы. И тут, совершенно неожиданно, дорогу ему преградил всадник.

Испуганный конь заржал, поднялся на дыбы. Однако Рейневан удержался в седле.

– Недурно, – сказал всадник. Точнее – всадница, амазонка. Потому что это была девушка.

Довольно высокая, в мужской одежде, в облегающей бархатной курточке, из-под которой под шеей выглядывала снежно-белая брыжейка кофточки. У девушки была толстая светлая коса, сбегающая на плечо из-под беличьей шапочки, украшенной пучком перьев цапли и золотой брошью.

– Кто за тобой гонится? – крикнула она, ловко сдерживая пляшущую лошадь. – Закон? Говори!

– Я не преступник.

– Тогда за что?

– За любовь.

– Ха! Я сразу так и подумала. Видишь вон тот ряд темных деревьев? Там течет Стобрава. Поезжай туда что есть духу и заберись в топи на левом берегу. А я отведу их от тебя. Давай плащ.

– Да вы что. Госпожа… Как же так…

– Давай плащ, говорю! Ты ездишь хорошо, но я – лучше. Ах, какое приключение! Ах, ну будет, о чем рассказать. Эльжбета и Анка свихнутся от зависти!

– Госпожа… – пробормотал Рейневан. – Я не могу… Что будет, если вас схватят?

– Они? Меня? – фыркнула она, щуря голубые, как бирюза, глаза. – Да ты никак шутишь?

Ее кобыла, по стечению обстоятельств тоже сивая, дернула изящно мордой, снова заплясала. Рейневану пришлось признать правоту странной девушки. Ее благородных кровей – сразу видно – верховая лошадь стоила гораздо больше, чем сапфировая брошь на шапочке.

– Это сумасшествие, – сказал он, кидая ей плащ. – Но благодарю. И в долгу не останусь…

От основания холма донеслись крики погони.

– Не трать впустую времени! – крикнула девушка, покрывая голову капюшоном. – Дальше! Туда, к Стобраве!

– Госпожа… Твое имя… Скажи мне…

– Николетта. Мой Алькасин, преследуемый за любовь. Быыы-вай!

Она послала кобылу в галоп, который скорее можно было назвать полетом, чем галопом. В туче пыли бурей слетела со склона, показалась преследователям и пошла по вересковью таким головокружительным галопом, что укоры совести тут же перестали мучить Рейневана… Он понял, что светловолосая амазонка не рисковала ничем. Тяжелые лошади Кирьелейсона, Сторка и остальных, идущих под двухсотфунтовыми мужиками, не могли соперничать с сивой кобылой чистых кровей, несущей к тому же всего лишь легкую девушку и легкое седло. И действительно, амазонка не позволила себя догнать и очень быстро скрылась из глаз за холмом. Однако преследователи решительно и неумолимо шли у нее по пятам.

«Они могут просто утомить ее, – со страхом подумал Рейневан. – Ее и ее кобылу. Но, – успокаивал он совесть, – у нее наверняка где-то поблизости свита. На такой лошади, так одетая – это ж ясно, девушка высокородная, а такие в одиночку не ездят», – думал он, мчась галопом в указанном направлении.

«Конечно. И конечно, – подумал он, захлебываясь воздухом от скорости, – ее зовут вовсе не Николеттой. Посмеялась надо мной, бедным Алькасином».

Скрытый в ольховых топях вдоль Стобравы Рейневан облегченно вздохнул, да что там, даже вроде бы возгордился. Ни дать ни взять – Роланд или Огер, обманувший преследующие его орды мавров. Однако гордость и хорошее самочувствие оставили его, когда с ним случилось то, что, если верить балладам, не случалось ни с Роландом, ни с Огером, ни с Астольфом, ни с Ренальтом из Мантальбана или Раулем из Гамбурга.

Все вышло совершенно просто и прозаично: у него захромал конь.

Рейневан слез сразу же, как только почувствовал неверный, ломкий ритм шага сивки. Осмотрел ногу и подкову, но ничего не смог установить и тем более предпринять. Мог только идти, ведя прихрамывающее животное за узду. «Прекрасно, – думал он при этом. – От среды до пятницы одного коня загнал, другого охроматил. Куда уж лучше. Недурной результат».

Вдобавок ко всему с высокого берега Стобравы неожиданно донеслись посвисты, ржание, ругань, выкрикиваемая знакомым голосом Кунца Аулока по прозвищу Кирьелейсон. Рейневан затянул коня в самые плотные кусты, схватил за ноздри, чтобы тот не заржал. Крики и ругань затихли в отдалении.

«Догнали девушку, – подумал он, и сердце у него упало в самый низ живота от страха и укоров совести. – Догнали».

«Ничего подобного. Не догнали, – успокаивал рассудок. – Возможно, самое большее – настигли ее свиту и тут поняли свою ошибку. Николетта провела их и высмеяла, оказавшись в безопасности среди своих рыцарей и слуг. Значит, они вернулись, выслеживают. Охотнички!»

Ночь он просидел в чащобе, клацая зубами и отмахиваясь от комаров. Не сомкнул глаз. А может, сомкнул, но совсем ненадолго. Вероятно, все же уснул и видел сны, потому что иначе как бы мог увидеть служанку из трактира, ничем не приметную, ничем не примечательную, ту – с колечком калужницы на пальце? Как иначе, если не сонным видением, она могла к нему прийти?

«Нас уже так мало осталось, – сказала она. – Так мало. Не дай себя схватить, не дай поймать. Что не оставляет следа? Птица в воздухе, рыба в воде».

Птица в воздухе, рыба в воде.

Он хотел ее спросить, кто она, откуда знает магические навензы, чем – ведь не порохом же – вызвала взрыв в печи. Хотел спросить ее о многом.

Не успел. Проснулся.

Еще до рассвета Рейневан тронулся в путь. Направился вниз по течению реки. Шел, возможно, около часа, держась высоких лиственных лесов, когда внизу под ним неожиданно растянулась широкая река. Такая широкая, какая только одна на всю Силезию.

Одра.

По Одре шел под парусом против течения небольшой баркас. Шел грациозно, словно хохлатая поганка, ловко плывущая краешком светлой мелизны. Рейневан жадно вглядывался.

«Какие ж вы ловчие, – подумал он, видя, как ветер вздувает парус баркаса, а перед носом вспенивается вода. – Какие ж из вас охотники? А? Господин Кирьелейсон et consortes[90]? Небось думаете, поймали меня, обложили? Погодите, я вам выкину номер. Вырвусь, выберусь из расставленного капкана так лихо, так ловко, что вы скорее дьявола проглотите, чем снова отыщете мой след. Потому что придется вам тот след искать под Вроцлавом.

Птица в воздухе, рыба в воде…»

Он потянул сивку в сторону ведущей к Одре наезженной дороги. Однако для верности пошел не по ней, а держался лозняка и ив, полагая, что дорога непременно приведет к речной пристани. И не ошибся.

Уже издали услышал возбужденные голоса на пристани, раздраженные неизвестно то ли от ругани, то ли в запале купли-продажи и торговых переговоров. Однако легко можно было узнать: говорили по-польски.

Поэтому, еще не выйдя из лозняка и не увидев с обрыва пристани, Рейневан уже знал, кому принадлежали голоса и пришвартованные к столбам небольшие барки, баркасы и лодки. Это были wasserpolen – водные поляки, одрские плотогоны и рыбаки, организованные больше на манер клана, нежели коллективного товарищества. Рыбачья артель, членов которой, кроме профессии, объединял язык и крепкое чувство национальной обособленности. Водные поляки держали в своих руках большую часть силезского рыболовства, им принадлежала значительная доля в сплаве леса и еще большая – в малом речном транспорте, где они вполне удачно соперничали с Ганзой, которая не поднималась по Одре выше Вроцлава, водные же поляки возили товары аж до Рацибужа, а вниз по Одре плавали до самого Франкфурта, Любоша и Костшина. И даже – непонятно как обходя строжайший франкфуртский закон складирования[91] – дальше вниз, за устье Варты.

От пристани несло рыбой, тиной и смолой.

Рейневан с трудом спустил прихрамывающего коня по скользкой глине откоса, приблизился к пристани, лавируя меж сараями, шалашами и сохнущими сетями. По мосту шлепали босые ступни, шла разгрузка и загрузка. С одной барки выгружали, на другую загружали. Часть товара, который в основном составляли дубленые кожи и бочки с неведомым содержимым, с пристани переносили на телеги, за операциями следил бородатый купец. На одну из барок заводили быка. Бугай ревел и топал так, что сотрясался весь помост. Плотогоны ругались по-польски.

Довольно скоро все успокоилось. Телеги со шкурами и бочками отъехали, бугай пытался рогом развалить тесную загородь, в которой его заперли. Водные поляки, придерживаясь обычая, начали переругиваться. Рейневан знал польский достаточно хорошо, чтобы понять, что ругались больше по привычке, ни из-за чего.

– Направляется ли, позвольте узнать, кто-нибудь из вас вниз по реке? К Вроцлаву?

Водные поляки прервали пустопорожнее препирательство и глянули на Рейевана не очень-то дружелюбно. Один сплюнул в воду.

– А если и так, – буркнул он, – то что? Уважаемый пан шляхтич?

– Конь у меня захромал. А мне надо во Вроцлав.

Поляк крякнул, кашлянул, снова плюнул.

– Ну, – не сдавался Рейневан. – Так как?

– Я немцев не вожу.

– Я не немец. Я силезец.

– Да?

– Да.

– Ну, тогда скажи: перчи – не перчи, не переперчишь.

– Перчи – не перчи, не переперчишь. А теперь ты скажи: стоит кабак не по-кабаковски, сшит колпак не по-колпаковски.

– Стоит как… э, короче, не покал… кабак… Залезай!

Рейневан не заставил повторять себе дважды. Однако хозяин судна резко охладил его пыл.

– Погодь! Куды? Во-первых, я плыву только до Олавы. Во-вторых, это стоит пять скойцев[92]. За коня дополнительных пять.

– Если не имеешь, – добавил с лисьей усмешкой второй вассерполяк, видя, как Рейневан сконфуженно шарит в кошеле, – то у тебя я куплю коня. За пять… Ну, пусть будет – за шесть скойцев. Двенадцать грошей. У тебя будет аккурат на рейс. Ну а за коня, которого у тебя не будет, платить уже не придется. Чистая выгода.

– Этот конь, – заметил Рейневан, – стоит по меньшей мере пять гривен.

– Этот конь, – быстро заметил поляк, – ни хрена не стоит. Потому как ты не доедешь на нем туда, куда так спешишь. Ну так как? Продаешь?

– Если добавите еще три скойца за седло и упряжь.

– Один.

– Два.

– По рукам.

Конь и деньги поменяли хозяев. Рейневан на прощание пошлепал сивку по шее, погладил по загривку, хлюпнул носом, прощаясь, как там ни говори, с другом и спутником по несчастью. Схватился за веревку и запрыгнул на палубу. Моряк сбросил швартов со столба. Барка дрогнула, медленно вошла в стрежень. Бугай ревел, рыбы воняли. На помосте водные поляки осматривали ногу сивки и ругались ни о чем.

Барка плыла вниз по реке. К Олаве. Свинцовая вода Одры хлюпала и пенилась, ударяясь о борт.

– Э-э… Милсдарь!.

– Что? – Рейневан вскочил, протер глаза. – Что случилось, господин шкипер?

– Олава перед нами.

От устья Стобравы до Олавы по Одре неполных пять миль. Такое расстояние идущая по течению барка может преодолеть не дольше, чем за десять часов. При условии, что плывет без долгих стоянок и никаких других дел, кроме движения, у нее нет.

У вассерполяка, хозяина барки, дел было бесчисленное множество. Да и на недостаток стоянок в пути Рейневан тоже жаловаться не мог. Однако, в общем, у него не было никаких причин для нареканий. И хотя вместо десяти часов он провел на барке полтора дня и две ночи, однако был в относительной безопасности, странствовал с удобствами, воспользовался временем, чтобы выспаться как следует, наелся досыта. Ха, даже побеседовал.

Водный поляк, хоть и не представился Рейневану по имени и не требовал того же от него, был, в общем, человеком вполне симпатичным и приятным в общении. Неразговорчивый, чтобы не сказать ворчливый, брюзгливым и грубым он отнюдь не был. Человек простой, он, впрочем, был вовсе не глуп. Барка лавировала между островками и мелями, подходила к пристаням то по левому, то по правому берегу. Экипаж из четырех человек мотался как чумной, шкипер ругался и подгонял. Руль уверенно держала жена вассерполяка, женщина в самом соку. Рейневан, стараясь как мог блюсти приличие, в меру сил пытался не смотреть на ее крепкие бедра, выглядывавшие из-под подвернутой юбки. Отводил, если мог, взгляд, когда при маневрировании рулевым веслом платье женщины натягивалось на грудях, достойных Венеры.

Рейневан навестил в барке надодрские пристани с такими названиями, как Язица, Загвиздье, Клэмбы и Монт, был свидетелем коллективного лова рыбы и торговых сделок, а также сватовства. Видел загрузку и разгрузку самых различных товаров. Увидел такое, чего раньше ему никогда видеть не доводилось, к примеру, стодвадцатипятифунтового сома длиною в пять локтей. Ел то, чего никогда не едал, например, зажаренное на углях филе из этого сома. Узнал, как уберечься от топельца, никсы и вирника. В чем разница между неводом и дрыгавицей[93], в чем – между язом и гатью, какая между старицей и застругой и какая между лещом и гусьтерой. Наслушался немало очень нелестных слов о немецких хозяйчиках, тиранящих водных поляков варварскими пошлинами и поборами.

Следующий день оказался воскресеньем. Водные поляки и местные рыбаки не работали. Молились долго у довольно топорно изготовленных фигурок Божьей Матери и святого Петра, потом пиршествовали, потом организовали что-то вроде сеймика, а потом упились и подрались.

По данному шкипером знаку Рейневан соскочил на хлипкий помост. Барка отерлась о столб, развела носом водоросли, лениво повернула на стрежень.

– Все время по дамбе! – крикнул вассерполяк. – И так, чтобы солнце было за спиной! До моста на Олаве, потом к лесу. Будет ручей, а за ним уже стшелинский тракт. Не заблудитесь!

– Благодарю! Да поможет вам Бог!

Над рекой быстро поднимался туман, постепенно заволакивающий барку. Рейневан забросил на плечо узелок.

– Эй, пан! – долетело с реки.

– Что?

– Стоит кабак не по-кабаковски, сшит колпак не по-колпаковски, надо кабак перекабаковать, а колпак переколпаковать!