История человечества. Запад Скляренко Валентина

Среди фресок Кносского дворца трудно найти хотя бы одну композицию, запечатлевшую какой-нибудь важный или второстепенный эпизод из истории правящей династии и всего государства. По существу, здесь нет ни исторических событий, ни исторических личностей. Изображенные на фресках сцены из так называемой придворной жизни едва ли могут быть привязаны к какому-то определенному хронологическому моменту или периоду. Участвующие в них персонажи («дамы» и «кавалеры») настолько похожи друг на друга, что едва ли могут быть названы по именам. Все происходящее в этих сценах существует как бы вне времени, т. е. вечно и неизменно повторяясь в годичных циклах религиозных празднеств. Здесь явно господствует восприятие времени как замкнутого круга, в котором все постоянно возвращается к исходной точке, прошлое и настоящее как бы слиты в одно застывшее целое, а будущего вообще нет. Очень трудно найти хотя бы намек на какие-то конкретные исторические события также и в других дошедших до нас произведениях минойского искусства. Столь обычные в древневосточном – египетском, шумеро-вавилонском и ассирийском – искусстве сцены битв, осады крепостей, морских экспедиций, царской охоты, прибытия иноземных послов, строительства храмов, транспортировки огромных статуй и т. д. в искусстве Крита практически неизвестны. Исключение составляют только изображения военных и охотничьих эпизодов на вещах, изготовленных минойскими мастерами явно по заказу ахейских правителей Пелопоннеса; найдены они в шахтовых могилах в Микенах.

В связи с этим возникает вопрос о роли царя, монарха, в критском государстве. Минойская монархия остается на удивление безликой. Как бы ее ни представлять: как свирепую и безжалостную тиранию легендарного царя Миноса или же как справедливую и благодетельную власть кносского «царя-жреца», некогда возникшую в воображении А. Эванса, оба этих взгляда при отсутствии по-настоящему «читабельных» письменных источников пока не удается подтвердить с помощью имеющихся археологических данных.

Конечно, известные сейчас дворцы-храмы Кносса, Феста и других минойских центров вполне могли выполнять функцию парадных резиденций «священного царя» или, может быть, нескольких таких царей (если предположить, что Крит еще не успел стать вполне централизованным государством). Выделение так называемых жилых покоев царя и царицы в восточном крыле дворца все еще остается не доказанным реальным фактом. Но ни размеры дворцов, ни величие их архитектуры, ни богатство и великолепие их внутреннего убранства сами по себе еще не могут служить прямым подтверждением дошедших до нас в античной мифологии сведений об исключительном могуществе критского Миноса или Миносов. В действительности мы не знаем, кем был главный обитатель даже самого большого Кносского дворца: самодержавным деспотом наподобие египетских фараонов, «конституционным монархом» вроде царей Угарита или же просто безвольной и безвластной марионеткой в руках клики придворной знати, как японские императоры эпохи сёгуната. Мы все еще не можем с уверенностью сказать, кому на самом деле принадлежали «царские знаки» вроде уникальных образцов парадного оружия, открытых при раскопках дворца в Маллии, кто восседал на алебастровом «троне Миноса» в тронном зале Кносского дворца и кто был похоронен в так называемой храмовой усыпальнице близ Кносса. До нас не дошло ни одного надежного изображения «царствующей особы». По разным причинам переоценке подверглись практически все те произведения искусства, в которых Эванс и другие ученые его поколения склонны были видеть если не настоящие портреты неведомых нам критских царей, то, по крайней мере, их условно обобщенные изображения.

Конечно, трудно смириться с мыслью, что цари Крита были настолько слабы и ничтожны, что даже их придворные художники совершенно ими не интересовались и не пожелали запечатлеть для потомства их облик. К тому же то, что изображения царей в минойском искусстве отсутствуют, можно истолковать и так: особа царя почиталась настолько священной, что простые смертные были лишены возможности ее лицезрения даже в виде картин или статуй. Эта последняя догадка позволяет понять, почему фигура царя не находит места в произведениях фресковой живописи, украшавших дворцовые залы или парадные покои домов богатых горожан и открытых для публичного обозрения. Может быть, такие изображения встречаются на вещах, которые использовал сам царь или близкие ему люди?

Одним из таких предметов может считаться стеатитовый сосуд из «царской виллы» в Айя Триаде, известный в науке под условным обозначением «кубок принца» или – в другом варианте – «кубок вождя». Стенки сосуда украшает рельефная композиция, состоящая из двух сюжетно связанных между собой сцен. Их общий смысл разными авторами объясняется по-разному. Артур Эванс был убежден, что мужская фигура с длинными волосами и жезлом или, может быть, копьем в повелительно вытянутой вперед руке изображает «юного минойского принца», который, стоя перед воротами своей резиденции, отдает распоряжения «офицеру своей гвардии». Почтительно вытянувшийся перед своим повелителем «офицер» держит в одной руке меч, а в другой загадочный предмет, который Эванс квалифицировал как «очистительное кропило». В его понимании меч и кропило были на Крите двумя главными атрибутами и символами верховной власти царя-жреца, одновременно светской и духовной. Эту мысль Эванс удачно подкрепил ссылкой на одну из своих находок – цилиндрическую печать из Кносса. На ней изображена женщина, по всей видимости богиня. В одной руке она держит типично минойский меч в виде рапиры, а в другой – тот же самый предмет, что и в левой руке «офицера» на кубке из Айя Триады, т. е. «кропило». Странное только на первый взгляд присвоение богиней царских регалий, по мысли Эванса, становится вполне объяснимым, если предположить, что она почиталась на Крите как небесная или, может быть, подземная покровительница царя-жреца, а он – как ее представитель на земле.

К сожалению, замечательный английский археолог не счел нужным расставить все точки над «i» и смысл сцены, представленной на сосуде из Айя Триады, остался нераскрытым. Не объяснил он и второй части рельефной композиции, находящейся на другой стороне сосуда и изображающей трех мужчин, облаченных в странные широкие одеяния вроде кавказских бурок. Эванс предположил в свойственной ему экстравагантной манере, что одеяния эти представляют собой не что иное, как шкуры африканских слонов, доставленные юными охотниками на Крит и, видимо, преподнесенные в дар царю.

Есть и другие объяснения сюжетов рельефов кубка из Айя Триады: по мнению некоторых исследователей, они изображают кульминационный момент торжественного жертвоприношения во дворце. Слуги преподносят царю только что содранные шкуры жертвенных быков, причитающиеся ему как персоне, то ли воплощающей в себе божество, то ли являющейся его главным представителем на земле. Бык почитался на Крите как священное животное, может быть, как воплощение одного из главных божеств минойского пантеона, и поэтому его участие в изображенной на кубке сцене, хотя бы только в виде свежесодранной шкуры, наполняет всю композицию особым смыслом. Кроме того, определенным образом обработанные бычьи шкуры использовались для изготовления больших щитов в виде восьмерки. Щиты эти ценились не только сами по себе как важнейшие элементы защитного вооружения минойских воинов, но еще и как очень значимые для набожного критянина священные символы. В минойском искусстве они постоянно сочетаются с двойными топорами-лабрисами, так называемыми рогами посвящения и другими культовыми элементами. Учитывая все это, нетрудно догадаться, что царь в этой сцене выступает одновременно в двух главных своих ипостасях: верховного жреца, выполняющего ключевые роли в общегосударственных религиозных церемониях, и верховного главнокомандующего критской армии, осуществляющего высший надзор над экипировкой своих воинов.

Некоторые из трактовок изображений на кубке просто удивляют. Так, известный греческий археолог Спиридон Маринатос предположил, что изготовивший этот маленький пластический шедевр камнерез имел в виду всего-навсего детскую игру в войну. На эту мысль его натолкнули будто бы отрочески свежие лица изображенных на кубке персонажей. Еще одна интересная гипотеза: сцена, представленная на кубке из Айя Триады, в обеих своих частях изображает церемонию инициации или посвятительный обряд, совершаемый над мальчиками-подростками их предводителем-юношей или молодым мужчиной, старшим и по возрасту, и по статусу. Страбон в «Географии» рассказывает о воспитании подрастающего поколения у критских дорийцев, о жизни мальчиков в так называемых агелах, о курьезном обычае умыкания мальчиков их уже взрослыми возлюбленными. После продолжавшегося около двух месяцев сожительства где-нибудь в лесу за городом похититель должен был подарить похищенному воинское одеяние, чашу и быка. Обряд посвящения, таким образом, состоит в одаривании похищенного мальчика (так называемого офицера) его возлюбленным – молодым аристократом (так называемым принцем). В сцене на кубке такими дарами могут считаться меч и предмет, напоминавший Эвансу кропило, в руках у «офицера», а также шкуры трех, очевидно, уже принесенных в жертву быков, которые несут на своих плечах юноши, изображенные на том же сосуде, но с другой стороны.

На этом эпизоде Страбона построена и вторая версия, более правдоподобная: две фигуры, противостоящие друг другу в основной сцене, изображают, соответственно, юношу – предводителя агелы («офицера») и его непосредственного начальника («принца»), отдающего распоряжения относительно только что принятых в агелу неофитов (фигуры, закутанные в бычьи шкуры, в другой части той же композиции).

Однако искусству минойского Крита изображение бытовых сцен вообще неизвестно. Сюжеты большинства произведений минойского искусства относятся, скорее, к разряду священных или мифологических. В центре внимания художника, как правило, находятся события общегосударственного масштаба, иногда происходящие на земле, иногда в мире богов, но не эпизоды из чьей-то частной жизни. Тем более, «кубок принца» был найден на территории так называемой царской виллы в Айя Триаде, то есть в здании официального характера, как и дворцы Феста или Кносса. Само место находки дает основание предполагать, что мастер, изготовивший кубок, имел в виду нечто более значительное, чем прием новых подростков в компанию «скаутов» или же куртуазную сцену из жизни молодых аристократов.

Это допущение подтверждают два важных момента: во-первых, это характерная поза «принца» и, во-вторых, предметы, которые держит в обеих руках стоящий перед ним «офицер». «Принц» стоит в очень характерной позе: повелительно вытянутая вперед правая рука с жезлом или копьем, согнутая в локте левая рука, фронтально развернутое туловище при показанных в профиль голове и ногах, длинные ниспадающие на спину волосы. Эта поза точно соответствует канону изображения божества или же человека, приравненного к божеству. Предметы в руке «офицера» не могут быть не чем иным, кроме как атрибутами царской власти. Странный предмет в левой руке «офицера», принятый Артуром Эвансом за «очистительное кропило», в действительности может быть истолкован и по-другому: либо как бич, либо как крюкообразный жезл. Оба эти символа власти присутствуют на портретных изображениях египетских фараонов начиная уже с эпохи Древнего царства. Странно, что Артур Эванс, всегда настойчиво искавший и находивший в минойской культуре элементы египетского происхождения, не обратил внимания на это сходство. Ведь ссылка на него могла бы стать гораздо более весомым аргументом в поддержку его египетской гипотезы. Крюкообразный царский жезл (так называемый калмус) был известен также и у хеттов. Он фигурирует в описаниях различных религиозных обрядов в хеттских священных текстах. На хеттских барельефах царь почти всегда изображается с калмусом в руке. Известно, что минойский Крит имел достаточно тесные, хорошо налаженные контакты как с Египтом, так и с царством хеттов, и, следовательно, минойцы могли заимствовать свою религиозную и государственную символику как в той, так и в другой стране. Египетский вариант в данном случае кажется более предпочтительным, так как загадочный предмет в левой руке «офицера», пожалуй, больше напоминает эластичный кожаный бич, чем твердый деревянный или металлический жезл. На уже упоминавшейся цилиндрической печати из Кносса с изображением богини, вооруженной мечом и, по всей видимости, тем же самым «кропилом», его сходство с бичом не вызывает никаких сомнений.

Человек с прямым жезлом в руке должен быть признан царем, хотя совсем не обязательно видеть в нем самого легендарного Миноса. Человек, застывший перед царем в позе, выражающей беспрекословное повиновение, может считаться одним из его приближенных, например придворным сановником. Но почему в таком случае этот персонаж держит в руках два главных атрибута царской власти – меч и бич, находясь не позади царя, что было бы более или менее понятно? Слуга должен нести за своим повелителем принадлежащие ему регалии, либо чтобы просто избавить его от лишней тяжести, либо чтобы освободить его руки для каких-то важных манипуляций. Почему же он стоит прямо перед царем? Объяснение, вероятно, может быть только одно: в следующий момент сановник должен вручить своему монарху его священные знаки, и это будет означать, что именно теперь он становится царем в самом прямом и точном значении этого слова. Иными словами, перед нами – не просто выхваченный наугад эпизод придворной жизни, а сцена вступления на престол нового царя.

В эту схему хорошо вписываются также и бычьи шкуры, изображенные на противоположной стороне кубка. Судя по тому, что группа юношей, несущих эти шкуры на своих плечах, помещена художником на заднем плане, как бы за кулисами этого маленького спектакля, им еще предстоит сыграть некую важную роль в его следующем акте, после вручения царю символов его власти.

В древности было распространенным представление о том, что перед вступлением на престол царь должен прежде всего очиститься от всей накопившейся в нем скверны. В самой церемонии очищения у многих древних народов часто использовались шкуры жертвенных животных – быков или баранов, как правило, только что содранные. Человек, нуждающийся в очищении, должен был встать на шкуры босыми ногами или опять-таки босиком пройти по полу святилища, устланному шкурами. Считалось, что шкуры при этом впитывают в себя скверну, как грязь или влагу.

В 1983 году в Хании (западный Крит) была сделана сенсационная находка. Здесь среди руин минойского поселения, погибшего в огне пожара, был открыт совершенно уникальный слепок с печати с изображением города или, быть может, дворца. На его кровле среди «рогов посвящения» гордо высится монументальная мужская фигура, своей позой и характерным жестом вытянутой вперед руки со сжатым в ней длинным жезлом напоминающая фигуру юного царя на «кубке принца». Мнения ученых, впервые увидевших этот слепок, сразу же резко разделились. Одни готовы были видеть в изображенной на нем загадочной фигуре царя, другие полагали, что это может быть только божество. Как бы то ни было, совершенно очевидно, что это «Владыка города». Простирая вперед руку с жезлом, «Владыка» как бы принимает под свое державное покровительство и опеку лежащий у его ног город, но и сам при этом утверждается в своем праве на высшую власть. Неведомый нам критский резчик сумел на таком ограниченном пространстве впечатляюще передать всю торжественность момента царского апофеоза. Исполненная грозного сверхчеловеческого величия фигура «Владыки города» невольно вызывает в памяти зловещий и трагический образ легендарного Миноса.

Конечно, было бы преждевременно пытаться сделать на основании этой находки сколько-нибудь далеко идущие выводы относительно царской власти на Крите. Трудно удержаться от мысли, что наши представления о ней ограничены крайней скудостью имеющейся в нашем распоряжении информации. Вероятно, не все критские цари были ничего не значащими марионетками, послушно выполнявшими все прихоти и капризы правящей клики придворных жриц. Возможно, и среди них время от времени появлялись люди, наделенные сильным героическим или тираническим темпераментом, сумевшие проявить себя как доблестные воители или как мудрые законодатели. Недаром главными атрибутами царствующей особы на Крите считались меч воина и бич пастуха.

Но нельзя сбрасывать со счета странную анонимность царской власти. Если справедливо предположение о сознательном запрете на изображения царской персоны, то это свидетельствует об осознании минойцами огромной священной значимости личности царя как представителя Великой богини или, по меньшей мере, ее верховного жреца и главного посредника между миром богов и миром людей. Стремление как можно более надежно застраховать этого гаранта всенародного процветания и благоденствия от каких бы то ни было вредоносных влияний могло натолкнуть на мысль о необходимости сокрытия его священной особы от праздного любопытства толпы, что и привело к изъятию этой темы из репертуара минойских художников. В Египте и в некоторых других странах Древнего Востока развитие идеи привело к прямо противоположному результату, т. е. к публичной демонстрации царского величия, в том числе и средствами «монументальной пропаганды». Но на Крите этого не произошло. Почему?

Возможно, будь в нашем распоряжении письменные источники, мы смогли бы ответить и на этот вопрос, и на многие другие. Но без них самые поразительные вещественные памятники безмолвны.

Критская письменность – еще одна загадочная страница истории великой цивилизации.

…Казалось, ничто не предвещало того, что этот день станет столь важной датой в истории изучения прошлого народа, стоявшего у колыбели европейской цивилизации. В летний сезон 1908 года итальянская археологическая экспедиция, с середины 80-х годов XIX столетия работавшая в южной части острова Крит, вела раскопки царского дворца на акрополе древнего города Феста. И вот вечером 3 июля Луиджи Пернье, исследуя культурный слой в одном из подсобных дворцовых помещений, обнаружил вместе с табличкой, исписанной известным уже тогда критским линейным письмом, памятник дотоле неизвестной письменности. Это был небольшой по размерам диск из хорошо обожженной глины, имевший диаметр 1,8—16, см и толщину 1,6–2,1 см. Сформованный вручную без помощи гончарного круга, он имел не совсем правильную геометрическую форму. С обеих сторон подобно причудливому узору его покрывала спирально идущая надпись. Она была составлена из множества аккуратно нанесенных на керамическую поверхность рисуночных знаков. Знаки эти объединялись в группы, выделенные прямоугольными рамками или, точнее, заключенные в отдельные ячейки. Под последними знаками в некоторых группах имелась странная косая черта, напоминавшая вираму – особый значок индийского слогового письма. Богатая древностями земля Крита подарила исследователям новый уникальный памятник и одновременно загадала им очередную загадку, причем пока самую трудную.

Фестский диск сразу породил массу вопросов. И первым был, конечно, вопрос о его происхождении. Специалисты ломали головы над тем, где следует искать место изготовления таинственного диска: на самом острове или за его пределами? Ясно было только одно: исходя из имевшихся к моменту его обнаружения в распоряжении ученых данных, не приходилось сомневаться в том, что этот памятник вполне мог появиться на Крите.

Наибольшее количество критских надписей записано на глиняных табличках так называемым линейным письмом Б. Расшифровать его пытались более сорока лет. Главную трудность в расшифровке создал не кто иной, как сам Артур Эванс. Он сделал очень многое для разгадки минойской письменности: определил слоговой характер некоторых знаков письма Б, распознал в исписанных табличках хозяйственные документы, расшифровал цифровые обозначения на этих табличках, указал на связь критской письменности с другими письменными системами Средиземноморья. Но Эванс предпочитал работать самостоятельно, на правах первооткрывателя задержал публикацию материалов и, таким образом, сделал их недоступными для других ученых. Кроме того, ученый полностью исключал возможность того, что язык надписей линейного письма Б окажется греческим, каковым он на самом деле и был. Авторитет Эванса был так велик, что никто не осмеливался оспорить его мнение. Даже тогда, когда в Пилосе (юго-запад Пелопоннесского полуострова), легендарной столице мудрого старца Нестора, участника Троянской войны, американский археолог Карл Блеген нашел сразу 600 табличек, написанных письмом Б, ученые сочли их привезенными с Крита.

Неудивительно поэтому то, что решение проблемы критской письменности стало возможным, к сожалению, уже после смерти сэра Артура Эванса. Он умер на Крите в 1941 году, накануне немецкой оккупации острова. В 1951 году профессор Беннет опубликовал пилосские таблички, и уже через год молодой английский ученый Майкл Вентрис, архитектор по образованию, дешифровал линейное письмо Б.

Вентрис занимался этой проблемой больше десяти лет. Долгое время он был уверен, что языком этих табличек был этрусский язык. Во всяком случае, он и мысли не допускал (авторитет Эванса!), что им может оказаться греческий. Но этрусский язык никак не хотел вписываться в «сетку» изменяющихся окончаний слов, которую составил Вентрис. И тогда ученый решил посмотреть, как в эту «сетку» впишется греческий. Результат оказался невероятным: греческий язык подошел как нельзя лучше!

Майкл Вентрис погиб в 19 6 году в автомобильной катастрофе в возрасте 34 лет. Его колоссальный труд завершил один из лучших знатоков древнейших греческих диалектов, доктор Кембриджского университета Джон Чэдуик.

Благодаря дешифровке линейного письма Б, многие знаки которого почти или полностью совпадают по начертанию со знаками линейного письма А, удалось прочитать подавляющее большинство надписей последнего. Но понять при этом прочитанные тексты не удается, так как невозможно установить родство языка минойцев ни с одним из известных древних или современных языков. А следовательно, невозможно найти близкие по смыслу и звучанию слова. Кроме того, надписей на языке линейного А мало, в несколько десятков раз меньше, чем на языке линейного Б, а имеющиеся – очень краткие.

На фестском диске представлен третий вариант критской письменности. Десятилетия упорной работы исследователей, трудившихся над его дешифровкой, не пропали даром. Хотя они и не увенчались решающим успехом, но все же позволили значительно продвинуться вперед в изучении этого уникального памятника.

Прежде всего удалось наконец установить истинное происхождение диска и его письменности. Этому особенно помогли две важнейшие находки археологов. Проводивший в 1934—193 годах раскопки пещерного святилища в Аркалохори (центральный Крит) выдающийся греческий ученый Спирос Маринатос нашел здесь медную литую секиру с выгравированной на ней надписью, содержащей знаки, полностью идентичные тем, что встречаются на фестском диске. В 1970 году был опубликован происходящий из Феста оттиск на глине знака, тождественного знаку 21 (по нумерации, принятой учеными) письменности диска.

Постепенное накопление новых археологических материалов дало возможность утверждать: неразгаданная письменность фестского диска имеет местные критские корни, причем даже те знаки, которые раньше рассматривались как свидетельства иноземного происхождения диска. Например, знак 02 – «голова, украшенная перьями». Артур Эванс сравнивал его с изображениями корон из перьев на шлемах воинов-филистимлян с древнеегипетских рельефов, которые на несколько столетий моложе фестского диска. Но при раскопках одного из горных святилищ на востоке Крита были найдены глиняные головы подобной формы. Кроме того, имеются изображения фантастических полулюдей-полуживотных, связанных, по-види мому, с солнечным культом, с такими же зубчатыми гребнями и клювообразными носами, как и у знака 02. Все это дало возможность сделать вывод о том, что знак «голова, украшенная перьями», есть не что иное, как смешанный образ человека и петуха – священного животного на Крите, бывшего атрибутом верховного божества.

Знак 24 («пагодообразное здание») одно время сопоставляли с деревянными домами жителей Ликии, страны на юго-западе Малой Азии. Однако куда большее сходство с этим знаком обнаруживают критские многоэтажные здания, изображение которых имеется на оттиске печати из Закроса (Восточный Крит).

О знаке 06 («женщина») А. Эванс отзывался, как о резко контрастирующем с обычным обликом минойских придворных дам. Но выяснилось, что знак 06 изображает вовсе не человеческое существо, а богиню-бе-гемотиху Таурт (греческая Тоэрис), почитание которой было заимствовано из Египта и существовало на Крите задолго до создания фестского диска, причем богиня на этом рисунке изображена в характерной критской женской одежде.

Так разрешилась проблема знаков письменности диска, считавшихся ранее некритскими по происхождению. Теперь практически для всех знаков, встречающихся на диске, могут быть подобраны прототипы, принадлежащие целиком к несомненно минойским сюжетам. Само спиральное расположение надписи не чуждо и критскому линейному письму А, и напоминает об излюбленном орнаментальном мотиве в искусстве древних критян.

Вопрос о том, в каком направлении следует читать надпись на диске, справа налево или слева направо, т. е. от края к центру или наоборот, также можно считать решенным окончательно. Уже один из первых исследователей фестского диска, Алессандро делла Сета, указал на то, что развертывание надписи, как нескончаемой череды рисуночных знаков, идет против часовой стрелки: сначала по краю диска, затем лента надписи в конце первого витка спирали «натыкается» на его начало и резко «перепрыгивает» во второй ряд, начиная следующий виток. К тому же на обеих сторонах диска перед крайней ячейкой с внешнего конца спиральной ленты нанесено по пять крупных точек, которые могут быть истолкованы как указывающие на слова, стоящие в начале строки.

Последним и самым убедительным аргументом в пользу чтения надписи справа налево явились рассуждения о том, как чисто технически выполнялось нанесение отдельных знаков на диск. Выяснилось, что когда миниатюрные матрицы накладывались на поверхность сырой глины не совсем ровно, то их оттиски получались более глубокими с левой стороны. Следовательно, древнекритский художник-«печатник», штампуя надпись, действовал левой рукой. А работать таким способом было удобно, и даже единственно возможно, только в том случае, если знаки последовательно наносились справа налево. При обратном его направлении мастер, печатавший текст, неизбежно сам создавал бы себе практически непреодолимые трудности в своей тонкой работе. Левой рукой, державшей штамп, он совершенно заслонял бы предыдущие, уже нанесенные на глину знаки и терял бы всякую возможность аккуратно и в правильном порядке ставить новые оттиски в туго скрученную для большей компактности спиральную надпись. А раз написание текста производилось справа налево, то таковым должно было быть и его чтение (иначе пришлось бы допустить, что вопреки всякому здравому смыслу и в пику прочим наборщикам всех времен и народов критский мастер имел обыкновение начинать набор текста с последнего печатного знака).

За годы исследований было предложено множество вариантов прочтения текста фестского диска, но ни один из них не был признан всеми специалистами. Вот один из наиболее аргументированных вариантов: «Сакавипи правитель, в Кноссе царь, собрал? (освятил власть?): Са…нор(а) правителя, в Амнисе a-…-dI (наименование сана); Саяпис(и), правителя Тилисса; Са… – нас(и), правителя Ви…нон(и); Сатетот(а), правителя По…; Апафатоп (и), правителя Дав(и); Сатур(и) правителя, сына Сааси… правителя, [правителя] Лато; Сатур(и) правителя, сына Апафатоп(и) правителя, [правителя] Дав(и); Сатур(и) правителя, сына Саа…тепи(а) правителя, ja-pri-so-na (наименование сана) в Тилиссе; Сакав(и) правителя, to-na-sI (наименование сана) в Фесте; Сааси…правителя, прорицателя в Фесте; Саунон(и), правителя Амниса; тот(и) правителя, u-рrа-а (наименование сана) в Р/Лако…се…»

Толкование этого текста таково: это самая древняя в Европе надпись, посвященная историческим событиям. Содержание ее составляет, скорее всего, священный договор, в основе которого помещен список правителей отдельных городов Крита. Форма диска напоминает солнечный символ, что заставляет вспомнить о происхождении критских царей от бога Солнца. Видимо, каждый участник договора получил свой экземпляр, это объясняет применение метода штамповки надписи. Что же касается письменности, то высказывается предположение, что это специально введенная письменность сакрального, т. е. священного, характера. Конечно, это всего лишь одна из теорий.

За свою историю Криту пришлось неоднократно испытать разрушительные землетрясения. Главными их результатами поначалу стало строительство на развалинах Старых дворцов еще более грандиозных и величественных – Новых. Как это ни странно, пережитые критянами стихийные бедствия как будто не только не помешали, но и по-своему способствовали дальнейшему расцвету минойской культуры.

Единое Критское государство с центром в Кноссе окончательно сложилось в 1580–1450 гг. до н. э. Именно тогда всю заселенную территорию острова охватывает густая сеть дорог, безопасность которых охраняли устроенные через определенные интервалы сторожевые посты. централизация власти достигает своего максимума. В обширных кладовых Кносского дворца скапливаются колоссальные продовольственные запасы и огромное количество всевозможных ремесленных изделий, которые в виде собираемых с населения натуральных податей поступают сюда из разных уголков острова. Все поступления в царскую казну, по-видимому, строжайшим образом учитывались с помощью большого штата специальных чиновников.

В других крупных критских городах дворцовые кладовые также были наполнены заготовленными впрок съестными припасами и изделиями ремесла. Критяне выращивали пшеницу, просо, ячмень, чечевицу и горох, виноград и оливки, пряности, лен и шафран (из него делали высококачественные красители), занимались садоводством и огородничеством, разводили крупный рогатый скот, овец и коз (лошадь впервые появляется на острове не ранее середины XVI в. до н. э.). Занимались и древнейшими промыслами – рыболовством и охотой, бортничеством.

Подвластные Криту заморские земли, в первую очередь острова Эгейского моря, тоже вносили свою лепту в укрепление могущества гегемона. Значительная часть ценностей поступала в кладовые критских дворцов, вероятно, в качестве дани. Как раз в это время устанавливается знаменитая «талассократия Миноса» – полное господство критского флота в Восточном Средиземноморье, сделавшее Крит мировой державой. Во времена могущественного фараона-завоевателя Тутмоса III (152 —1473 гг. до н. э.) критяне, в отличие от многих других народов, на равных общаются с египтянами, поддерживают с ними регулярные дипломатические отношения.

Очистив воды прилегающих морей от пиратов, кносские владыки открыли своим торговым кораблям свободный путь во все стороны света. Великолепные изделия критских ремесленников проникали на восток до Месопотамии (на территорию нынешнего Ирака), на запад – до Пиренейского полуострова. Они часто встречаются при раскопках на севере Балкан и в Египте. В обращении появились первые примитивные деньги – медные слитки определенного веса в виде бычьей шкуры. Архитектура и изобразительное искусство на Крите достигают наивысшего расцвета.

Кносская держава находилась на вершине своего могущества, когда стихийное бедствие нанесло минойской цивилизации жестокий удар.

Весь густо населенный мифологический мир богов и героев Эллады имел для греков вполне определенные точки отсчета – грандиозные катаклизмы. Первым из них считался потоп, который относили ко времени сына Посейдона Огига, царствовавшего над древнейшими народами Беотии в Фивах еще до появления там легендарного Кадма. После Огигова потопа новое расселение людей началось с Аргоса – города на полуострове Пелопоннес. Постепенно земли, ставшие впоследствии эллинскими, заняли потомки Форонея, сына реки Инаки – «первого человека, владевшего Пелопоннесом». царившие затем потомки Форонея и их подданные были уничтожены, по мнению греков, следующим, Девкалионовым, потопом, названным так по имени сына Прометея Девкалиона. Огигов потоп мало интересовал греческих мифографов и историков, поскольку это была история древнейшего, догреческого населения. Некоторые авторы даже и не узнали об этом потопе, а полагали, что управляемый Огигом народ вымер от чумы. Комментатор Платона, излагая платоновскую теорию повторяющихся катастроф, упоминает об Огиговом потопе как о первой на памяти греков гибели человечества. Никаких подробностей при этом он не приводит. Подробности, хотя и незначительные, мы находим в труде римского антиквара I в. до н. э. Варрона «О римском народе». Передавая содержание этого несохранившегося произведения, христианский автор Августин сообщал, что при Огиге изменила свои размеры, цвет и путь Вечерняя звезда (Венера), видимая в дневное время. Другой христианский автор, Евсевий, располагавший не дошедшим до нас хронографическим сочинением Кастора, датировал Огигов потоп временем за 260 лет до Девкалионова. Вот и все, что донесла до нас греко-римская традиция.

Девкалионов потоп, напротив, вызывал самый живой интерес. Согласно мифу, впервые изложенному Геллаником в сочинении «Девкалиония», весь мир – от долин до горных хребтов – был залит потоками воды, и лишь сына Прометея фессалийца Девкалиона и его жену Пирру пощадили боги, чтобы не прекратилась жизнь на земле и не перестали небожители получать от людей положенные им жертвы. Девять дней и ночей носило по морю плот с этой единственно уцелевшей парой, пока не прибило к одной из горных вершин Средней Греции – Парнасу. Так рассказывали большинство древних, и лишь сицилийские авторы уверяли, что плот пристал к сицилийской Этне.

После того как Девкалион и Пирра принесли благодарственные жертвы (одни утверждали – Зевсу, другие – Фемиде, чей храм уцелел у подножия Парнаса), боги дают им совет, как возродить человеческий род, и, следуя ему, они бросают через голову камни – «кости» матери-земли. Из камней, брошенных рукой Девкалиона, «родилось» новое поколение мужчин, рукой Пирры – женщин.

Девкалион и Пирра оставили на земле потомство: дочь Протогенею, о которой греки ничего рассказать не могли, и двоих сыновей – Амфиктиона и Эллина. Амфиктион правил сначала Фермопилами, затем, вступив в брак с дочерью афинского царя Кадма и изгнав его, захватил власть в Афинах, объединил их с Фермопилами и царствовал в течение восьми лет, пока не был свергнут сыном Гефеста и Геи Эрихтонием. После этого греки потеряли его след. Зато Эллина считали родоначальником всех греческих племен, ибо сыновьями его были Эол, от которого пошли эолийцы, Дор, прародитель дорийцев, и Ксуф, чьи сыновья Ион и Ахей дали имя ионийцам и ахейцам.

Греки даже вычислили дату потопа, и в хронике, запечатлевшей знаменательные события с древнейших времен до времени ее составления (так называемой Паросской надписи), он отнесен в переводе на наше летосчисление к 1530 г. до н. э. С этой даты начинается, в представлении греков, не просто новое поколение людей – начинается греческая история с ее многочисленными героями, поставленными у истоков знатнейших аристократических родов. До того мир принадлежал богам, и титанам, и их бессмертному или полубессмертному потомству. Смертные же – все без исключения – «безвестными уходили в мир Аида». Отныне в жизнь вступили поколения, рождавшие героев, соперничавших славой с самими богами. До того на земле с копошившимися на ней ничтожными людьми не совершалось великих событий (разве только в Афинах первому царю Аттики Кекропу довелось стать судьей в известном всем грекам споре между Афиной и Посейдоном за владычество над Аттикой). Отныне же земля превратилась в арену напряженного драматического действия, героями которого были не только и не столько боги, сколько люди, совершавшие совместные походы и индивидуальные подвиги, вступавшие в братские союзы и столкновения друг с другом, с чудовищами и даже с богами.

Опыт Шлимана уже доказал возможность соответствия между мифом и археологическим материалом. Однако трудно было рассчитывать на археологическое подтверждение исторической основы мифа о Девкалионовом потопе, особенно после того, как в 1930-х годах раскопками в долине Евфрата на огромном пространстве (по крайней мере, 150 00 км) был выявлен пласт песка и глины, разделивший «допотопный» и «послепотопный» слои близ устья реки несколькими метрами. Это был реальный след гигантского наводнения, породившего шумерский миф об Утнапиштиме, впоследствии заимствованный библейскими авторами и переработанный ими в легенду о Всемирном потопе и спасшемся от него Ное. Хотя значительное отличие греческого мифа и от шумерского, и от библейского ни у кого не вызывало сомнения, исследователи усматривали в нем сильно преобразованный вариант «бродячего» древнешумерского сюжета.

Молодой греческий археолог Спирос Маринатос вряд ли задумывался над этой проблемой, когда в 1932 году начинал раскопки километрах в шести к северу от знаменитого Кносса. Пологий холм, спускающийся к самому морю, привлек внимание тогда еще никому не известного ученого, надеявшегося найти памятники, подобные тем, которые обнаружил в Кноссе Эванс: ведь, по сообщению греческого географа Страбона, именно здесь, у моря, находился Амнисс – порт могущественного владыки Крита Миноса, чья столица Кносс располагалась в глубине острова.

Раскопки оказались успешными: и на вершине холма, и на его склонах стали находить остатки стен, домов, алтарей, расписные глиняные сосуды. Полностью раскопав виллу, украшенную тончайшей работы фресками с изображениями лилий, приступили к работам на северной стороне холма. Начали освобождать от земли обнаруженную у самого моря довольно значительную постройку, относившуюся к концу XVI в. до н. э. Короче говоря, вырисовывался еще один центр времен морского могущества Крита, реальность которого уже доказали блестящие открытия Эванса в Кноссе. Такое открытие само по себе было большой удачей для начинающего археолога. Но если бы Спирос ею и ограничился, его имя затерялось бы в тени славы первооткрывателя критской цивилизации, подобно именам многих других археологов, работавших вместе с Эвансом и после него. Этому помешала находка, связавшая всю дальнейшую судьбу археолога с небольшим островком Фера, лежавшим в 120 кило метрах к северо-востоку от Крита. Открытия на этом островке принесли Маринатосу в конце жизни не менее громкую славу, чем Эвансу раскопки на Крите.

На первый взгляд это даже нельзя было назвать археологической находкой: всего лишь осыпь камней в одном из обращенных к морю помещений северной постройки. Археологи ищут следы деятельности людей, а здесь свой след оставила природа. Камни, не тронутые человеком, обычно сбрасывают в отвал. Так, видимо, и поступил бы рядовой археолог. Но в руках Маринатоса кусок пемзы оказался ключом к одному из самых крупных открытий века.

Пемза – вулканическая порода, а на Крите и в непосредственной близости от него нет ни одного не только действующего, но и потухшего вулкана. Как же попала эта груда камней на северное побережье острова? Если открытия Артура Эванса показали, что в основе мифов о Миносе лежало воспоминание о прошлом могуществе Крита, то почему бы, рассуждал Маринатос, не обрести реальность и мифу о Девкалионовом потопе. Ведь древние относили его как раз к концу того XVI в. до н. э., в слое которого и была сделана необычная находка.

Ближайший вулкан удален от Крита более чем на сто километров. И если воздушная волна могла перенести выброшенную вулканом породу на такое расстояние, какова же была мощь извержения?! Какова была сила землетрясения и величина поднятого им вала, обрушившегося на острова и побережья Эгеиды?!

Когда на небольшом островке Кракатау, лежащем в Тихом океане между Явой и Суматрой, в августе 1883 года произошло извержение, о нем долго писали газеты и журналы всего мира как о самой крупной катастрофе века. Пар, образованный хлынувшей в кратер водой, разорвал остров и взметнул 50 тысяч кубометров раскаленных каменных обломков и песка на тридцатикилометровую высоту. Остатки острова разбросало на расстояние до 2 тыс. км. Земля и море на многие километры покрылись метровым слоем пепла и были окутаны мраком, а гигантская волна-цунами докатилась до Южной Америки, принеся гибель почти 40 тысячам человек. От Кракатау до Америки несколько тысяч километров. Что же должно было твориться на островках Эгейского моря, когда похожим образом пробудился вулкан Феры! Ведь до самого дальнего из островов Эгеиды, Крита, было всего 420 километров, а до Фессалии, которую мифы связывали с именем Девкалиона, немногим менее двухсот.

В 1934 году, через два года после находки на критском побережье пемзовых камней, Спирос Маринатос впервые высказал идею, что катастрофу, в результате которой в конце XVI в. до н. э. погибли критские

дворцы, вызвало извержение вулкана на Фере. Пока это была только гипотеза. Чтобы проверить ее правильность и убедить других, ему следовало, временно переквалифицировавшись в геолога, изучить вулканическую деятельность Кракатау и сопоставить ее с геологическими условиями Феры. К тому же нужно было доказать, что жизнь на Фере прервалась именно в конце XVI в. до н. э., то есть одновременно с разрушениями на Крите, известными по раскопкам А. Эванса. Следы этой жизни в конце прошлого века обнаружили французские, а затем и немецкие археологи, но не сумели датировать случайно открывшийся слой – они отнесли его к значительно более позднему времени. Находки французов и немцев не вызвали интереса в научном мире. Даже точное место французских раскопок было забыто. Все пришлось бы начинать сначала… Но для этого С. Маринатос должен был выбить средства, убедить научный мир, спонсоров, власти в том, что раскопки на безвестном вулканическом островке важны и могут пролить свет на древнейшую историю знаменитого Крита.

Греческое правительство охотно выделяло средства для работ на Балканском полуострове, Крите или на островах Эгейского моря, считавшихся перспективными. Но оно совсем не стремилось поощрять «фантазии» начинающего археолога. Однако Маринатос не сдавался. Он тщательно изучил еще несколько вулканов, напоминавших ферский, что позволило ему с большей уверенностью сопоставлять последствия извержения на Кракатау и на Фере. Он детально ознакомился со всеми археологическими отчетами, связанными с раскопками на Крите и Фере, после чего счел себя вправе опубликовать в 1939 году в одном из ведущих научных журналов Англии статью «Вулканическое разрушение минойского Крита», в которой обобщил археологический и геологический материал, касавшийся гибели критских дворцов в конце XVI в. до н. э. Маринатос доказывал прямую связь между извержением вулкана на Фере и критской катастрофой.

Ученому удалось не только рассчитать, что мощь извержения на Фере вчетверо превышала мощь извержения на Кракатау, но, главное, восстановить геологическую картину катастрофы. Дополненная и уточненная впоследствии греко-американскими геологическими изысканиями, она такова.

Когда началось извержение и раскалившийся кратер вулкана заполнился водой, взрывом пара выбросило чуть ли не втрое больше камней и пепла, чем это было на Кракатау. На месте горного массива с вулканом, на 2 километра возвышавшимся над уровнем моря, осталась плоская коса протяженностью 11 километров. Большая часть острова превратилась в кратер гигантских размеров. И этот кратер, и то, что осталось от острова после катастрофы, покрылись многометровым слоем белой пемзы и красноватого пепла. Удушливые газы, пепел и пожары почти полностью уничтожили жизнь, по крайней мере, в радиусе до 170 километров. Взрыв острова сопровождался к тому же двадцати-тридцатиметровой волной-цунами, которая, довершив разрушения, смела крупные города восточной и северной части Крита, не говоря уже о мелких портовых городках Кикладских островов.

Было невероятной смелостью выступать на родине Эванса с гипотезой, по-новому осветившей одну из самых загадочных страниц критской истории. Первооткрыватель критской цивилизации, чей авторитет для англичан был незыблем, ревниво относился ко всем публикациям о Крите. Может быть, поэтому редактор счел необходимым предварить статью С. Маринатоса комментарием, в котором подчеркивалось, что редакция не разделяет точки зрения ее автора, идущей вразрез с мнением Эванса.

Археологи и историки встретили статью о гибели Феры с равнодушным недоверием. Зато геологи проявли к ней живой интерес. Действительно, на вулканическую деятельность Феры никогда не обращали особого внимания, тогда как несравнимо менее мощные вулканы Везувия, Этны и даже крошечного островка Стромболи близ берегов Сицилии были изучены тщательнейшим образом. Возможно, так случилось потому, что кратер древнего вулкана с поднимающимися из моря отвесными краями ни формой, ни размером не был похож на кратер: диаметр этой огромной чаши достигал 11 километров (между тем вулкан Кракатау, считавшийся до тех пор одним из наиболее грандиозных в мире, имел пятикилометровый кратер).

Греческие, американские, шведские геологи подхватили идею Маринатоса. Исследования, прерванные Второй мировой войной, возобновились сразу же после ее окончания. В 1946–1947 годах шведская подводная экспедиция обнаружила на дне моря у северного берега Крита мощный слой пепла. Химический анализ показал, что он аналогичен пеплу вулкана Феры.

Теперь уже и многим историкам мысль о связи извержения вулкана Феры с критскими разрушениями перестала казаться фантастической. Они внимательнее присмотрелись к руинам критских дворцов и поселений. Под новым углом зрения было исследовано несколько близлежащих островков Эгейского моря. В результате обнаружилось, что одновременно на Крите и островах Эгейского моря угасло более сорока очагов жизни. Эта серия катастроф, казавшихся раньше изолированными, совпадала по времени с катастрофой на Фере.

Когда в 1967 году Маринатос приступил наконец к раскопкам Феры, от них уже ждали успеха. Ученый высадился на острове до начала археологического сезона, чтобы наметить место для предстоящих работ. Предстояло решить, где искать столицу этого небольшого островка. На мысу Акротири, близ крошечной современной деревушки Феры, где вяло и безрезультатно вели раньше раскопки французские археологи, или восточнее, где немецкая экспедиция открыла руины какого-то дома? До прибытия на остров, готовя план экспедиции, Маринатос склонялся ко второму варианту. Однако после тщательного исследования острова его мнение изменилось, и он решил начинать с Акротири. «Непосредственное изучение местности, когда красноречиво говорит сама природа, гораздо полезнее и надежнее, чем “археология письменного стола”», – писал он много лет спустя в дневнике. Интуиция археолога подсказала ему, что главный город острова должен лежать на южном побережье.

Раскопки начались в мае 1967 года, а уже через два года было ясно, что Фера может стать эгейскими Помпеями. Маринатос организовал на острове международный конгресс, посвященный вулкану, и вынес свое открытие на суд археологов, историков и геологов. Из-под двойного слоя пемзы и пепла на глубине от трех до семи метров перед глазами участников конгресса показался город, жизнь в котором оборвалась около 1520 г. до н. э.

На пятый год раскопок перед археологами уже лежал город эпохи бронзы, современный минойскому Кноссу, Маллии, Фесту. И хотя город был небольшой, его постройки оказались в основном двух– и даже трехэтажные. Самая значительная из них, скорее всего святилище, состояла из ряда помещений разной величины, некоторые из них были сплошь заполнены культовыми предметами – жертвенными расписными столиками исключительно тонкой работы, сосудами, амулетами. Открылись и великолепные фрески.

В домах раскопанного города обнаружено большое количество сосудов, в основном местного производства, реже критских. По художественному уровню местная керамика не уступает критской. Так же, как критяне, жители Феры украшали свои сосуды растительным орнаментом, но был у них и собственный излюбленный сюжет – ласточка, приносящая на своих крыльях весну. Найдены в городе и предметы домашнего обихода, вернее, пустоты, образовавшиеся в пепле на месте истлевшего дерева, которые после заливки их гипсом дают точные слепки кроватей, табуретов и другой мебели, служившей жителям острова до дня катастрофы.

С самого начала раскопок археологи стремились оставить после себя музей, а не разграбленные руины. Все сохраняли по возможности на местах, чтобы создать впечатление живого города. А между тем условия работы связывали ученых дополнительными трудностями. Город нельзя было раскапывать, как обычно: сверху можно было расчищать лишь те здания, которые сохранились до двух-трех этажей и находились на глубине не более трех метров. Остальная часть города лежала на глубине 9—11 метров. Метра на два ее покрывал слой пемзы, а затем на 7–9 метров шла масса вулканического пепла. В этом пепле, очень эластичном и прочном, археологи прокладывали шахты и тоннели и таким образом находили улицы, переулки, дома. В шахты, окружавшие раскапываемые строения, вставляли металлические опоры, на которых закрепляли крышу. Частично секции такого рода крыш делались прозрачными. Поскольку к концу каждого сезона раскопанная часть города оказывалась под крышей, это обеспечивало сохранность фресок – их можно было оставлять на месте. Фрески этого здания ничуть не менее выразительны, чем во дворцах Крита, и даже более разнообразны по сюжетам. Здесь и стадо голубых обезьян, карабкающихся в гору, и испуганно озирающиеся антилопы, и панорама весны с парящими в воздухе ласточками, и торжественное шествие празднично одетых женщин с дарами в вытянутых руках, и дети, занятые кулачным боем. Удивительны росписи так называемого Западного дома, особенно поражает техника фрески-миниатюры. На шестиметровой полосе развернуто целое действие. Перед нами три города – один из них критский, судя по типичным для критских дворцов рогам. Здесь же изображены две реки и флотилия из множества кораблей, украшенных гирляндами, видимо, в знак победы. Флотилия входит в гавань. Женщины и дети с балконов и крыш домов приветствуют корабли высоко поднятыми руками.

С техникой фрески-миниатюры археологи встречались и раньше, в критских дворцах, но та, что найдена на Фере, не только самая крупная из всех нам известных, но, может быть, и самая совершенная. Особенной тонкостью и точностью отличалась рука одного из мастеров, трудившихся над ее созданием, ведь некоторые рисунки имеют линии толщиной с волос. А по углам комнаты, украшенной этой фреской, почти в натуральную величину изображены два рыбака. Один из них сохранился полностью. Это юноша с тонкой, как на критских изображениях, талией и с широкими, повернутыми в фас плечами, с некоторым удивлением рассматривающий свой улов.

К 1972 году стало ясно, что на некогда процветающий центр в течение полувека обрушились две катастрофы. В середине XVI в. до н. э. город пострадал от сильнейшего землетрясения и превратился в руины, его отстраивали заново. Во многих домах к старым полуразрушенным стенам были пристроены новые, намного более тонкие; иногда новую стену возводили рядом со старой.

Разрушенный город быстро возрождался. По тому, как много его обитатели построили добротных домов сразу после землетрясения, можно судить о процветании острова. Большой военный флот тоже говорит о его могуществе. В случае необходимости корабли использовались в торговых целях – недаром археологи находят вместительные сосуды, какие обычно размещали на палубах торговых судов. Флот этот представлен не только на упоминавшейся уже фреске-миниатюре. На одной из фресок из того же Западного дома изображен большой военный корабль с шестью каютами. Над их люками высятся шесты, поддерживающие шлемы, украшенные бычьими рогами. Художник тщательно выписал фигуру кормчего с огромным веслом в руках, гребцов, капитана, выглядывающего из каюты, над которой поднято вместо одного два шлема. Судя по размерам корабля, он совершал дальние плавания. Фрески дают представление о маршрутах таких плаваний. Среди городов, изображенных на фреске-миниатюре, есть критский (археологи узнали его по характерному украшению архитектуры – двойным бычьим рогам) и африканский (с пальмами возле домов). О тесных контактах с городами дельты Нила говорят изображенные на обеих фресках шесты с символами египетской богини Буто – пучками переплетенных лилий. Такой же символ – и над каютой капитана на фреске с кораблем. Идет ли речь о каком-то политическом союзе Феры с Египтом или только об определенном религиозном влиянии, сказать трудно. Непонятно и то, почему предпочтение отдано символике Египта, а не Крита, с которым Фера была связана намного теснее.

Итак, жизнь Феры только вошла в обычную колею, как вновь проснулся вулкан. После новой катастрофы уже некому было возрождать город. Да это было бы и невозможно: многометровый слой пемзы полностью скрыл следы жизни.

После землетрясения, которое можно было бы датировать примерно 1580 г. до н. э., и после обрушившейся на Феру катастрофы (около 1520 г. до н. э.), основные критские центры с их великолепными дворцами возродились. Полное запустение Закры, Маллии, Феста, Кносса произошло не одновременно, а приблизительно полстолетия спустя после извержения вулкана на Фере и гибели ее населения – между 1470 и 1450 гг. до н. э. Именно тогда все города северного и восточного Крита оказались разрушенными настолько, что подняться из руин смог только Кносс. Остальные же центры, покинутые жителями, впоследствии превратились в платформы для новых поселений, где обитали уже другие народы.

Сначала такое несовпадение было воспринято большинством исследователей как противоречие, разрушающее теорию Маринатоса. Однако после внимательного изучения пепла на Фере выяснилось, что он покрывает остров двумя одинаковыми по химическому составу слоями. На нижнем слое успела появиться эрозия. Значит, между двумя событиями – прекращением жизни на острове и последним пробуждением вулкана – прошло не менее полувека. Правда, многие исследователи не были убеждены этим доводом и обращали внимание на то, что в руинах критских городов никакого пепла не оказалось. Но это легко объяснить, если учесть, что раскопки велись главным образом в то время, когда никому не приходило в голову связывать критское разрушение с извержением далекого вулкана Феры. Зато «молчание» критских руин полностью компенсировали многочисленные пробы вулканического пепла, поднятые со дна моря в ходе морских геологических экспедиций. Экспедиции обследовали морское дно в радиусе примерно 150 км к северу, западу и югу от Феры и по крайней мере на расстоянии 600 км к востоку от нее. Ни к северу, ни к западу, ни к югу от острова ни один лот не поднял пепла, зато к востоку результаты превзошли самые смелые ожидания. Наиболее мощный слой залегания пепла (212 сантиметров!) был обнаружен в 150 км к востоку от Феры, на расстоянии 50 км от Родоса. И почти на той же долготе, в 50 км от восточной оконечности Крита, толщина пепельного слоя уменьшилась до 78 см, а на расстоянии 100 км к югу, по другую сторону от Крита, слой пепла, став тоньше почти в 20 раз по сравнению с максимальным залеганием, составил всего лишь 4 см.

Вероятнее всего, пепельный ураган несся на восток. Только этим можно объяснить то, что в 500 километрах восточнее Феры слой пепла достигал 4,5 сантиметра и лишь в 600 километрах уменьшился до 0,5 сантиметра.

Радиокарбонным методом установлено, что пепел, который залегал возле Крита и Родоса, и тот, что на 600 км был удален от места катастрофы, образовался в одно и то же время – около 1390 (с погрешностью в 60 лет) года до н. э. Значит, относить его следует не к первому, гибельному для Феры, а ко второму извержению, сопровождавшемуся более разрушительным уже для более крупного Крита землетрясением. Тем же временем была датирована пемза, обнаруженная в послевоенные годы на островах Эгейского моря, на побережье Малой Азии и даже на территории Македонии. Более того, выяснилось, что пемзу, найденную Маринатосом в 1932 году в Амниссе, следует отнести к первой половине XV в. до н. э.

Эти три катастрофы, произошедшие с интервалом в 50 лет – около 1580, около 1520, около 1460 гг. до н. э., – для греков Балкан должны были слиться в единое воспоминание. А может быть, в Балканской Греции действительно катастрофические последствия имела лишь одна из них.

В созданной греками картине Девкалионова потопа навстречу обрушившемуся с неба ливню устремились вышедшие из берегов потоки. Видимо, тридцатиметровая, как подсчитал Маринатос, волна, сопровождавшая извержение вулкана около 1520 г. до н. э., двигалась в сторону Балканского полуострова – цунами обычно имеет одно направление. Будь это направление «критским», небольшой остров был бы сметен.

К тому же волна была неизмеримо ниже, чем во время гибели Феры, и не могла вызвать ощущения глобальной катастрофы ни у населения Крита, ни тем более у населения Балкан. Зато более сильным был пепельный ураган. Но туча вулканического пепла неслась не в сторону Греции, а на восток, задевая краем египетское побережье. Поэтому не случайно исследователи стали усматривать в библейском предании о «тьме», окутавшей землю, отголосок реальных последствий ферской катастрофы. Это та самая «тьма египетская», которую библейские авторы связывали с так называемым исходом евреев из Египта. «Осязаемая тьма», «густая тьма», в которой «не видели друг друга, и никто не вставал с места своего три дня», – подобная картина, рисуемая библейским автором, не могла быть вызвана солнечным затмением, зато она живо напоминает описание очевидцем намного более слабого извержения Везувия, погубившего в августе 79 г. н. э. близлежащие Геркуланум, Помпеи и Стабии. Очевидец – Плиний Младший, известный писатель и политический деятель Рима, друг знаменитого историка Тацита.

Семнадцатилетним юношей он пережил катастрофу, находясь километрах в тридцати от вулкана, в небольшом городке Мизен, расположенном на мысу близ Неаполя. В зрелые годы он по просьбе Тацита в письме к нему описал свои впечатления. Сначала, по его словам, над Везувием нависла огромная черная туча, прорезаемая гигантскими зигзагами и лентами пламени. Опустившись на землю, она окутала море и скрыла от глаз перепуганных жителей Мизена соседний остров Капри и сам мизенский мыс. Людей, пытавшихся покинуть сотрясаемый подземными толчками город, настигал густой мрак, разливавшийся по земле подобно потоку. «Наступила темнота, не такая, как в безлунную или облачную ночь, а какая бывает в закры том помещении, когда огни потушены… Пепел сыпался частым, тяжелым дождем. Мы все время вставали и стряхивали его, иначе нас засыпало бы и раздавило под его тяжестью». Когда мрак начал понемногу рассеиваться, «превращаясь как бы в дым и туман», «все предстало изменившимся глазам еще трепетавших людей. Все было засыпано, словно снегом, глубоким пеплом». И от этой огромной массы пепла, покрывшего в Помпеях слой обрушившихся на город пемзовых камней двухметровой пеленой, на дне Неаполитанского залива нет и следа. В Мизене же пепел не обнаружен не только на морском дне, но и в земле. Значит, пепельный ураган, вызванный извержением на Фере, был неизмеримо сильнее даже на расстоянии сотен километров от вулкана.

Во время извержения Везувия тучи смешанного с пылью пепла носились в Риме, застилая солнце, и достигли берегов Африки. Можно себе представить, какими для Египта были последствия катастрофы на Фере! Впрочем, коснулись они, скорее всего, только дельты Нила. К тому же пепельный дождь был устрашающим, но отнюдь не гибельным. Даже Крит, лежащий гораздо ближе к вулкану, чем Египет, пострадал в основном от землетрясений и пожаров, вызванных долетавшими с Феры раскаленными камнями. Похоже, что лишь на северном берегу, в Амниссе, здания были не только разрушены подземными толчками, но и раздавлены тяжестью навалившихся на них пемзовых камней и пепла.

Именно после этого последнего разрушения происходит на Крите смена населения. Данные археологических исследований на островах Эгейского моря говорят о том, что XVI–XV вв. до н. э. были временем, когда ахейские племена Балканского полуострова пришли в движение. Они постепенно расселяются – сначала на северную часть Кикладских островов, затем до самого Кипра; центры ахейской культуры обнаружены на Делосе, Кеосе, Паросе, Наксосе, Мелосе.

Бедствие, обрушившееся на Крит, благоприятствовало проникновению туда ахейцев, поскольку ослабило население острова, сделав его неспособным к активному сопротивлению. Уничтожение критской державы с ее могущественным флотом образовало вакуум, который вскоре заполнили обитатели юга Балканского полуострова, значительно менее пострадавшие от бедствия. Они переправились на Крит и заняли его разрушенные и опустевшие города и дворцы. Об изменении состава населения на Крите мы знаем из предания, которое записано Геродотом со слов пресиев, считавших себя потомками первых обитателей острова и бывших свидетелями переселения новых народов, главным образом эллинских. Геродот также сообщает, что Крит дважды опустошался катастрофами и долгое время оставался безлюдным.

При ахейцах дворцовые комплексы Феста и Маллии превратились в сельские поселения. Обширные залы кносского дворца с помощью внутренних перегородок были превращены в небольшие комнаты, а двери замурованы. Значительно примитивнее стала керамика. На смену линейному письму А, которым пользовались минойцы, пришло линейное письмо Б, передавшее древнейший диалект греческого ахейского языка. Изменился погребальный обряд: вместо захоронений в глиняных саркофагах появились скальные гробницы.

Те же перемены, судя по историческим преданиям, коснулись и другого острова Эгеиды – Родоса. Диодор Сицилийский, использовавший родосскую легендарную традицию, сообщает о трех периодах в истории острова. До первого катастрофического наводнения Родос был заселен «детьми моря» тельхинами, прославившимися многими полезными изобретениями, ревностным почитанием статуй богов и умением предугадывать природные бедствия. Предвидя катаклизм, тельхины заблаговременно покинули остров и поселились в Малой Азии. Остальное население погибло, ибо Родос был полностью покрыт водой. Когда вода отступила, обнажились горы, а низменная часть острова превратилась в сплошное болото. Тем временем Гелиос, совершавший по небу свой каждодневный путь, направил на Родос свой пылающий взгляд. Болото высохло, и возродилась жизнь. Наряду с птицами и животными появились семеро юношей и их сестра Электриона. Это были гелиады, «дети солнца», второе, «послепотопное» население Родоса. С них на острове началось почитание отца всего живого Гелиоса. «Дети солнца», согласно Диодору, превзошли «детей моря» в познании тайн природы – они постигли звездное небо, а кроме того, разделили сутки на часы, усовершенствовали мореплавание, открыли письменность. Всему этому, в отличие от тельхинов, скрывавших свои знания, гелиады научили людей. Но и эта культура была уничтожена гигантским наводнением, случившимся после непрерывных дождей. И вновь пришлось начинать все сначала. Греки даже забыли, что при «детях солнца» владели письмом, и были уверены, что грамотой они обязаны финикийцу Кадму.

Взгляды современных ученых совпадают с картиной, которую рисуют мифы в обработке авторов эллинистической эпохи. Некоторые удивительные совпадения археологических данных с мифами говорят о том, что в античности знали о крито-микенской культуре больше, чем это принято думать. Например, постоянные «морские» мотивы, характерные для росписей сосудов минойской эпохи, отражающие роль моря в жизни обитателей доахейского Крита, могут служить иллюстрацией к рассказу о «детях моря», а письменность «детей солнца», впоследствии забытая греками, предвосхищает открытие документов линейного письма в Кноссе.

Конечно, античным авторам, пользовавшимся мифами как историческим источником, минойская эпоха представлялась лишь в общих чертах. Но благодаря подвижникам археологии древнейшая история эгейского мира предстала перед нами в той полноте, о какой не смели и мечтать древние мифографы.

Катастрофа, уничтожившая минойскую цивилизацию, давно перестала быть легендой. А что случилось с населением острова? Погибло ли оно или уступило место новым хозяевам Кносского дворца? А может быть, кто-то успел спастись и начал новую жизнь на одном из бесчисленных островов Эгейского моря? Из тумана веков появляется другой большой остров – не в Эгейском, а в Тирренском море, Сицилия.

С Сицилией связано несколько легенд, свидетельствовавших о контактах ее древнейших жителей с населением Восточного Средиземноморья: бегство с Крита в Сицилию Дедала и преследование его Миносом, погибающим в выстроенном Дедалом неприступном Камике; путь Геракла из далекой Иберии с быками Гериона; высадка на крайнем западном берегу Сицилии беглецов из Трои. Часть из них, смешавшись с местными жителями, сиканами, положила начало народу элимов, другая – во главе с Энеем, пройдя через Сицилию, осела в Италии. Одиссей плавал в омывающих Сицилию морях, побывал в стране лестригонов и на островах циклопов, Кирки, Каллипсо, Эола.

Первая из этих легенд, связывающая Крит с Сицилией, стоит особняком среди преданий, созданных греческой фантазией о Крите. Ведь в большинстве легенд критского цикла мы видим отражение самой блестящей поры в древнейшей истории острова. А к тому времени, о котором начинает повествовать история Дедала, Крит уже стал малопримечательным регионом эллинского мира.

Миф о Тесее – первый намек на приближающийся закат критского морского владычества. К нему примыкают и другие предания о критских неудачах. Геракл по пути в страну амазонок побеждает на Паросе правящих там сыновей Миноса и забирает двух его внуков взамен двух своих спутников, убитых на этом острове. Примерно тогда же аргонавты, проплывая мимо Крита, уничтожают медного великана Талоса, забрасывавшего камнями всех, кто приближался к острову с враждебными намерениями. Один из малоизвестных вариантов мифа, трактующий сюжет освобождения Афин от власти Миноса, прямо связывал конец критского морского могущества с созданием флота в Афинах. Согласно этой версии, которую Плутарх взял у какого-то более раннего автора, в Афины с Крита бежал на корабле Дедал, и Минос пустился за ним в погоню на больших кораблях. Но буря занесла Миноса в Сицилию, где он и закончил свои дни, а его сын потребовал от афинян выдачи Дедала, грозя умертвить взятых отцом афинских заложников. Правивший тогда Афинами Тесей пошел на хитрость. Вступив в переговоры с новым царем Крита, он построил, между тем, флот и двинул его к берегам острова. Критяне, не подозревавшие о существовании кораблей у соперников, приняли их за дружественный флот и не препятствовали высадке. Заняв гавань, Тесей устремился к критской столице Кноссу и там, у ворот Лабиринта, убил в сражении царя и его телохранителей. Власть перешла в руки Ариадны, и Тесей, заключив с ней мир и вечный союз, освободил находившихся на Крите сограждан.

Согласно общепринятому варианту мифа, в период правления Миноса держава его, несмотря на отдельные неудачи, не утратила своей мощи. Не случайно художник и строитель Дедал, которого насильственно удерживал Минос, не мог покинуть остров, и лишь воздух – единственная неподвластная людям стихия – открыл ему путь к свободе. Это было последнее свидетельство о силе Миноса. А дальше наступает конец могущества Крита. О нем повествует предание о походе Миноса в Сицилию вслед за непокорным художником и его гибели в неприступном Камике, возведенном Дедалом для местного царя Кокала.

Первый дошедший до нас пересказ этой легенды сохранился в труде Геродота в неожиданной связи с Саламинским сражением: афиняне обратились к критянам с призывом к участию в общеэллинской борьбе с персами; те, прежде чем дать ответ, отправили послов в Дельфы, и пифия напомнила жителям острова, что эллины в свое время не помогли отомстить им, за смерть их царя Миноса на Сицилии. Приведя ответ оракула, историк комментирует его рассказом о сицилийской истории критского царя. Минос достигает в поисках Дедала Сицилии (носившей тогда еще название Сикания по населявшему ее народу сиканов), а через некоторое время за ним в ту же Сиканию отправляются почти все критяне, кроме полихнитов и пресиев, и осаждают Камик. Не сумев, несмотря на пятилетнюю осаду, взять город, критяне покидают остров. Смерть Миноса, подробности которой Геродот не сообщает, он датирует третьим поколением до Троянской войны. Продолжая рассказ о дальнейшей судьбе попавших на Сицилию критян, историк пишет, что критские корабли были уничтожены бурей и вместо родины уцелевшие участники похода оказались в Южной Италии, где дали начало роду мессапиев.

Фукидид, считавший критскую талассократию Миноса реальным историческим фактом, ничего не сообщает о Миносе в Сикании, как и о Дедале и Кокале. Это не означает, что Фукидид не знал предания. При нем постановка на афинской сцене трагедии Софокла «Камикейцы», вызывавшая самые живые ассоциации с катастрофической неудачей сицилийского похода самих афинян, сделала сюжет популярным. Поэтому игнорирование его афинским историком показывает, что он не считал поход Миноса реальностью.

Другие греческие авторы отнеслись к мифу с большим доверием. О прибытии Дедала к царю сиканов Кокалу рассказывают Филист и Эфор. Гераклид Понтийский в своей «Минойской политии» связывает изменение старого названия сицилийского города Мака на новое – Миноя с тем, что в этом городе высадился Минос и побежденные варвары приняли здесь критские законы. Аристотель, разбирая критское государственное устройство, сообщает о нападении Миноса на Сицилию и о его гибели в Камике. Филостефан, а также Каллимах в «Причинах» повествуют о том, что Дедал, прибыв в Камик, ожидал сына у дочерей Кокала, которые и убили с помощью кипятка явившегося туда в погоне за Дедалом Миноса.

В I в. до н. э. к этому сюжету обращается Диодор в посвященных Сицилии главах своего труда. Он рассказывает о бегстве Дедала с Крита, о его деятельности в земле сиканов и о гибели настигшего его там Миноса, перечисляет приписываемые гению Дедала островные сооружения. Среди них – возведенный для Кокала неприступный город Камик, узкий и извилистый вход в который могли охранять три-четыре воина; туда, в царский дворец, Кокал смог перенести свои богатства. Из остальных творений, сохранившихся, по словам Диодора, до его дней, он называет бассейн в окрестностях города Мегары, через который несла свои воды в море река Алабон; пещеру в области Селинунта, куда отводились пары горячих подземных источников, дававших целебное тепло; изваяние барана из золота, посвященное Афродите Эрицинской, а также, добавляет историк, «много… других искусных сооружений в Сицилии, которые разрушились за давностью лет». Минос же, по словам Диодора, узнав, что Дедал находится в Сицилии, двинулся туда со значительным войском и, причалив в районе Акраганта, потребовал выдачи мастера. Кокал, пригласив Миноса, обещал выполнить это требование, но во время разговора с гостем вылил на него кипяток, после чего передал тело критянам, объяснив смерть несчастным случаем. Воины торжественно погребли своего царя, которому была воздвигнута монументальная гробница, соединенная с храмом Афродиты, где многими поколениями ему воздавались почести, пока при расширении Акраганта в V в. до н. э. ее не разрушил Ферон, отдавший затем критянам обнаруженные внутри останки.

Излагает историк и судьбу оставшегося без предводителя критского войска: поскольку служившими у Кокала сиканами были сожжены критские корабли, критяне, лишенные надежды вернуться на родину, остались на Сицилии. Часть из них осела в городе, названном по имени царя Миноей, часть, продвинувшись в глубь острова, заняла укрепленное место, основав там город Энгий, в дальнейшем прославившийся храмом Матерей, культ которых напоминал критский. Правда, другие греческие авторы столицу Кокала называют не Камиком, а Иником.

При всех отличиях деталей мифа в изложении сохраняется костяк, сводящийся к простому сюжету: Дедал бежит от Миноса и прибывает в царство Кокала; Минос, настигнув беглеца в столице Кокала Камике (или Инике), погибает. Кроме того, Геродотом и Диодором к этому сюжету добавлен рассказ о судьбе критского войска, прибывшего на Сицилию вслед за критским царем (согласно Геродоту) или вместе с ним (согласно Диодору) и вынужденного остаться в западных землях (в Южной Италии – по Геродоту, в Сицилии – по Диодору) из-за гибели кораблей (по версии Геродота, уничтоженных бурей, по версии Диодора – местными жителями).

Что касается судьбы Крита после гибели Миноса, то о ней сообщает Геродот, излагая предание, услышанное им от потомков тех самых пресиев, которые не участвовали в сицилийском походе: на опустевший остров переселились другие народы, главным образом эллины. И датирует он это событие временем за три поколения до Троянской войны. Близкую хронологию дают и другие легенды, единодушно связывая конец критской талассократии с концом жизни Миноса, отодвинутой от Троянской войны на те же три поколения (Приам и Нестор, бывшие совсем юными в момент победы Геракла над сыновьями Миноса, стали глубокими старцами ко времени Троянской войны; современники старости Миноса – отцы или деды участников сражений под стенами Трои).

После возвращения критян, бывших союзниками Менелая, утверждает Геродот, остров вторично опустел из-за начавшегося там мора, и современное Геродоту население Крита, по его мнению, – это уже третий поток переселенцев, объединившийся с остатками прежних обитателей острова. Они ничем не напоминали сподвижников Миноса или героев Троянской войны и были известны как жители острова, ничем не при мечательного, кроме разве что некоторой отсталости по сравнению с остальным эллинским миром.

Когда в ходе раскопок Артура Эванса далекое прошлое Крита начало «возвращаться» из легенды в реальную историю, связанные с ним мифы, вписавшись в общую картину крито-микенской эпохи, прекрасно дополнили археологический материал. Это позволило в самих этих мифах увидеть своеобразный исторический источник, хотя и нелегкий для понимания. И общая картина, воссозданная творцами мифов, и отдельные вплетающиеся в нее предания оказались стоящими на твердой почве фактов.

Итак, Сицилия дала приют осколку того, что осталось от критского могущества. Это могло быть в начале XIV в. до н. э., когда Крит вступил в новую фазу своего существования – фазу ахейскую; и вместе с остальными ахейцами, как повествует предание, три поколения спустя новое критское население участвовало в грандиозном по тем временам совместном предприятии греков – Троянской войне, которую аэды украсили столькими невероятными подробностями.

Основным условием благополучного развития цивилизации на Крите было его островное положение. Именно оно обеспечило минойцам долгие годы спокойствия – Крит не подвергался вторжениям извне. Египтяне, возможно, были слишком заняты; с севера долгое время вероятность вторжения была исключена. Но все изменилось в смутные времена окончания бронзового века. На материке пришли в движение индоевропейские племена. Некоторые из них проникли на Крит уже после упадка Кносса; они оказались прилежными поселенцами и занялись земледелием в долинах, a коренных жителей загнали в небольшие одиночные поселения, где они со временем навсегда покинули подмостки мировой истории. Ирония судьбы – лишь за два или три столетия до этого культура Крита оказывала огромное влияние на греческую, и остров навсегда остался в представлении греков таинственным затерянным золотым краем. Сведения о минойской культуре проникли на материковую Грецию вместе с ахейцами, которые вторглись в XVIII–XVII вв. до н. э. на территорию Аттики и Пелопоннеса и основали там селения и города. До наших времен сохранились материальные символы критского влияния на ахейскую культуру – укрепления на возвышенных частях городов (акрополи). По уровню своего развития ахейцы изначально были намного ниже покоренных ими народов, хотя у них и были боевые колесницы. На собственном опыте познавшие насилие и войны, в отличие от жителей острова (в частности и потому, что они не были защищены морем и испытали притеснение со стороны других племен на своей родине, откуда пришли), ахейцы надежно укрепили города и возвели своеобразные замки. Это была военизированная цивилизация. Время от времени пришельцы выбирали места для городов, которые спустя много лет превратились в центры греческих городов-государств. Среди них были Афины и Пилос. Это были небольшие города, самые крупные из них насчитывали не более нескольких тысяч жителей. Один из самых могущественных центров – Микены – дал имя цивилизации, которая в конечном счете продолжила свое существование в середине II тыс. до н. э. в бронзовом веке.

Микенская цивилизация оставила после себя великолепные золотые реликвии. Записи на кносских и других табличках, найденных в Пилосе на западе Пелопоннеса и датируемых 1200 г. до н. э., наводят на мысль об очень сильном критском влиянии. Но, хотя многое в ахейской Греции и напоминало Крит, это был совсем другой мир. Микенская цивилизация была патриархальной, что характерно ля многих индоевропейских племен. Каждый сколько-нибудь значительный город имел царя. Один из них царствовал в Микенах, правя обществом воинов-землевладельцев, в подчинении которых находились арендаторы земель и рабы из числа автохтонного населения. Возможно, он возглавлял своего рода федерацию царей. На эту мысль наводят сведения, полученные из дипломатических записей Хеттского царства, в которых есть указания на существование в микенской Греции подобия политического объединения.

Кроме сведений о царях пилосские таблички содержат материал, позволяющий говорить о существовании жесткого надзора центрального управления над общинной жизнью, а также о наличии четкой иерархии официальных должностных лиц. Не вызывает сомнения, что имелись различия между положением рабов и свободных общинников. Нам только не дано узнать, как эти различия проявлялись в повседневной жизни. Не очень много мы знаем и об экономической жизни, которая своими корнями уходит в микенскую культуру, традиционно ориентированную на полное подчинение всей экономики царскому «дворцу», как это было на Крите.

К 1400 г. до н. э. влияние Микен было очень заметно и в материковой Греции, и на островах. Можно даже говорить о единой культуре, хотя существовали языковые различия в виде племенных диалектов, сохранившихся вплоть до времен классической Греции. Микены сменили Крит, утвердив свое торговое превосходство в Средиземноморье. Они основали торговые центры в Восточном Средиземноморье, и с ними считались хеттские правители. Со временем микенские керамические изделия вытеснили критскую керамику, а основанные критянами фактории отошли к микенцам. Микенская империя достигла вершины своего расцвета в XV и XIV вв. до н. э. Кроме всего прочего, этому благоприятствовали ослабление Египта и крушение Хеттского царства. На берегах Малой Азии были основаны колонии Микен, процветала торговля с азиатскими городами, особенно с Троей. Примерно с 1300 г. до н. э. начало нарастать напряжение между последней и греческими городами, и единственным выходом из этого состояния могла быть война. Ахейцы составили основную ударную силу коалиции племен, вторгшихся в Египет в конце столетия, и, по-видимому, это грандиозное вторжение завершилось примерно в 1200 г. до н. э., навеки оставшись в памяти как осада Трои.

То, что обозначается термином «смутные времена Эгейского мира», закрыто от нас и так же неясно, как и то, что происходило приблизительно в этот же период на Ближнем Востоке. Когда Троя пала, в материковую Грецию уже началось вторжение новых племен варваров. В конце XIII в. до н. э. крупные центры микенской цивилизации были, по-видимому, разрушены в результате землетрясения, и греков разбросало по разным местам. Так наступил конец микенской цивилизации, хотя и не все ее центры были уничтожены. Но их существование продолжилось уже на гораздо более низком уровне развития. Исчезли царские сокровища, дворцы так и остались не восстановленными. В уцелевших городах обосновались тогда еще менее цивилизованные племена, которые успешно просуществовали тут еще целые столетия; в некоторых местностях коренные жители были изгнаны или превратились в рабов новых завоевателей, индоевропейских племен с севера, продвижение которых началось примерно за столетие до падения Трои. Это нашествие совершенно не походило на прежние, когда завоеватели просто заселяли опустошенные ими земли; на этот раз они принесли с собой уже существующие у них порядки, никак не связанные с микенцами. Эгейский мир распадался, наступал период хаоса. Только перед самым наступлением 1000 г. до н. э. стали вырисовываться смутные очертания нового высококультурного образования – классической Греции.

Этрусские химеры

История на многих примерах показывает, что развитие каждого народа, каждой культуры идет в соответствии с определенными законами. Почему так получается, пытались объяснить многие, но безуспешно.

Одно из проявлений этой тайны – история древней Этрурии – цивилизации, что расцвела в северной Италии в начале I тыс. до н. э.

Открытие Этрурии, как и многих других государств, произошло совершенно случайно. Весной 1828 года тосканский крестьянин вышел пахать землю. Неожиданно бык, тянувший плуг, провалился в глубокую яму. Вытаскивая быка, крестьянин обратил внимание на то, что провал был чрезвычайно глубоким и расходился куда-то в стороны. Заинтересовавшись, крестьянин взялся за лопату. К вечеру в его руках была целая гора драгоценностей: золотые вазы, кубки, массивные серьги, кольца, браслеты. Яма оказалась древним захоронением. В Тоскане и раньше случались подобные находки, хотя захоронения, как правило, оказывались разграбленными еще в древности.

Находка послужила толчком к вспышке настоящей «золотой лихорадки». Открытием заинтересовался сам Люсьен Бонапарт, князь Канино, родной брата Наполеона Бонапарта. Он разогнал кладоискателей и взял дело в свои руки. Из нескольких сотен гробниц извлекли около двух тысяч античных ваз, сотни золотых украшений, статуэток, сосудов, кубков, браслетов. Раскопки в Тоскане вызвали интерес не только при европейских дворах, но и в среде ученых. Люсьен Бонапарт продал часть своей коллекции ряду музеев Франции, Англии, Германии, Италии. С этого, по сути, началось научное изучение древностей этрусков – народа, чья культура во многом стала предшественницей культуры Древнего Рима.

Первым был найден некрополь Вульчи, одного из самых богатых и значительных городов древней Этрурии. В последующие годы были открыты другие центры этрусской цивилизации – Тарквинии, Черветери, Кьюзи. Позднее археологи отыскали знаменитые гробницы Барберини и Бернардини в Пренесте, потрясшие мир роскошью найденных здесь золотых изделий и тончайших украшений из слоновой кости. Французский археолог Ноэль де Вержер так описывал открытие одной из гробниц: «С последним ударом кирки камень, закрывавший вход в склеп, разлетелся на куски, и при свете наших факелов мы увидели уходящие вглубь своды, чей покой на протяжении двадцати веков не был никем потревожен. Все здесь находилось еще в том самом виде, как в тот давний день, когда склеп был замурован. Античная Этрурия предстала перед нами такой, какой она была во времена своего величия. На погребальных ложах воины в доспехах, казалось, отдыхали от боев, участниками которых им пришло быть – против римлян или наших предков галлов. Очертания тел, одежды, материи, краски были видны несколько минут, затем все исчезло по мере того, как свежий воздух проникал в склеп, где наши мерцающие факелы едва не погасли из-за отсутствия кислорода. Прошлое восстало перед нами и тут же исчезло, подобно сновидению, исчезло, словно для того, чтобы наказать нас за наше дерзкое любопытство… По мере того как эти хрупкие останки превращались в прах, воздух становился более прозрачным. И тогда мы увидели себя в компании других воинов, на этот раз детищ художников Этрурии. Казалось, в колеблющемся свете наших факелов ожили на всех четырех стенах огромные фрески, украшавшие склеп. Они вскоре привлекли все мое внимание, ибо показались мне самым значительным в нашем открытии…»

Об этрусках сохранились очень скудные сведения. Разные причины привели к тому. Многое из того, что писали древние греки и римляне, погибло. Этрусский язык до сих пор остается «тайной за семью печатями», и о содержании тех немногих этрусских текстов, что чудом сохранились, приходится только догадываться. И главное, этрусская цивилизация, которая постепенно раскрывается перед учеными, оказывается настолько непохожей на другие, уже известные, что не приходится удивляться ни множеству ошибок, допущенных при ее описании греками и римлянами, современниками этрусков, ни нашему нынешнему, чрезвычайно замедленному проникновению в этрусские тайны.

Об этрусках упоминали античные и средневековые авторы. Римский император Клавдий написал историю этого народа. В XV веке монах-доминиканец Аннио де Виттербе создал «Историю этрусских древностей», в XVI – ирландец Томас Демпстер выпустил в свет фундаментальный труд, содержащий свод всех сохранившихся от античности сведений об этрусках, перечень и описание известных в то время этрусских древностей. Об этрусках писали ученые XVIII века. Но только после открытий в Тоскане этрусская цивилизация стала объектом серьезных исследований. И все же, несмотря на десятки лет изучения городов и некрополей, сотни научных работ, история этого народа во многом остается загадочной и непонятной.

Вопрос о происхождении этрусков интересовал еще античных авторов. В V в. до н. э., когда слава этрусков еще не закатилась, греческий историк Геродот, которого называют «отцом истории», записал интересные сведения. В одном из произведений он, описывая главным образом столкновения между греками и персами в первой половине V в. до н. э., сообщил много ценных данных о жизни других современных ему народов, и в том числе о малоазийских лидийцах: «…в царствование Атиса, сына Манея, была большая нужда в хлебе по всей Лидии. Вначале лидийцы терпеливо

сносили голод; потом, когда голод не прекращался, они стали измышлять средства против него, причем каждый придумывал свое особое. Тогда-то, говорят они, и были изобретены игры в кубы, в кости, в мяч и другие, кроме шахматной игры; изобретение шахмат лидийцы себе не приписывают. Изобретения эти служили для них средством против голода: один день они играли непрерывно, чтобы не думать о пище, на другой день ели и оставляли игру. Таким способом они жили восемнадцать лет. Однако голод не только не ослабевал, но все усиливался; тогда царь разделил весь народ на две части и бросил жребий с тем, чтобы одной из них остаться на родине, а другой выселиться; царем той части, которая по жребию оставалась на месте, он назначил себя, а над выселявшейся поставил сына своего, по имени Тиррен. Те из них, которым выпал жребий выселиться, отправились в Смирну, соорудили там суда, положили на них нужные им предметы и отплыли отыскивать себе пропитание и местожительство. Миновав многие народы, они прибыли наконец к омбрикам, где основали города и живут до настоящего времени. Вместо лидийцев они стали называться по имени сына того царя, который заставил их выселиться; имя его они присвоили себе, и названы были тирренами».

Так звучит самый древний рассказ античного историка о происхождении этрусков. Геродот считал, что этот народ не принадлежал к местному италийскому населению. Тот факт, что именно Геродот упоминает о происхождении этрусков, сам по себе не является чем-то исключительным и не может служить доказательством исторической достоверности версии греческого историка. В древнее время было принято интересоваться происхождением самых различных явлений. Люди хотели знать, кто основал их город, кто был пра-отцем их народа, кто установил те или иные порядки, и придумывали легендарных героев или объясняли все вмешательством богов. Откуда Геродот почерпнул сведения, которые он излагает? Сам он источника не указывает. Вполне возможно, что он пересказал предание, распространенное в его время.

В древности долгое время господствовала точка зрения, что этруски пришли в Италию с востока. Она подтверждается тем, что практически на протяжении всего античного периода писатели и историки придерживались единого взгляда на происхождение этрусков. Во всех случаях прямым или косвенным источником их сведений был Геродот.

«В этот период в Лидии правили два брата, Лидий и Тиррен; и они после того, как были принуждены к этому неурожаем, бросили жребий, кто из них должен вместе с частью населения покинуть родину. Жребий пал на Тиррена. Он доплыл до Италии и дал земле и ее населению и морю свое имя, которое стало известным и до сих пор сохраняется», – пишет Веллей Патеркул, историк эпохи императора Тиберия (14–37 гг. н. э.).

Корнелий Тацит, живший на рубеже I и II вв. н. э., также использовал сообщение Геродота: «ибо Тиррен и Лид, от царя Атиса рожденные, по причине умножившегося народа разделили его между собою. Лид остался в отеческих землях, а Тиррену предоставлено основать новые селения, и по именам предводителей народ, в Азии поселившийся, наименован Лидянами, а в Италии – Тирренами…»

Лишь Дионисий из малоазийского города Галикарнаса выступил против версии Геродота. Дионисий жил в Риме в конце I в. до н. э., входил во влиятельную литературную группу и оказал большое влияние на литературную деятельность своего времени. Он написал исторический трактат «Римские древности», в котором проанализировал самую древнюю фазу римской истории от основания Рима до его первого столкновения с Карфагеном, когда римское государство впервые выступило на международной арене как серьезный претендент на гегемонию в западной части Средиземноморья.

Дионисий Галикарнасский подробно описал в своем труде легендарный период римской истории. Он стремился доказать, что родословную римского народа следует вести прямо от греков. Этрусков он упоминает поэтому, только рассматривая историю Греции и Рима и сопоставляя параллельные явления, характерные для развития обоих государств. Тем не менее, приводимые им сведения об этрусках, в том числе об их происхождении, до сих пор представляют немалый интерес.

Дионисий отрицает точку зрения Геродота, ибо, утверждает он, у этрусков не было с лидийцами ни общего языка, ни общих богов, законов или традиций. «Поэтому, кажется мне, правы скорее те, кто считает их местным населением, а вовсе не пришельцами». Споря с Геродотом, Дионисий ссылается и на то, что современник Геродота Ксанф, автор четырехтомной «Истории лидийцев», вообще не упоминает об их переселении в Италию. По версии Ксанфа, сына царя Атиса звали вовсе не Тиррен, а Тореб, и он остался в Малой Азии, где владел частью царства своего отца. По имени Тореба его подданные якобы назывались торебяне, а один из малоазийских городов стал именоваться Тореб.

Свидетельство Дионисия представляет особый интерес, потому что Дионисий знал этрусков и мог слышать их речь. Кроме того, он сам происходил из местности, которая считалась прародиной этрусков. Некоторые современные исследователи называют Дионисия Галикарнасского создателем так называемой «этрусской проблемы». Но если бы отрывок из произведения Дионисия и не дошел до нас, «этрусская проблема» все равно возникла бы – своеобразие этрусского языка, этрусского искусства и всей этрусской цивилизации пробуждает интерес к источнику ее зарождения.

Когда ученые стали собирать и анализировать свидетельства античных авторов, которые могли бы пролить свет на происхождение этрусков, их внимание привлекло одно место в произведении Тита Ливия, позволяющее думать, что в древности, возможно, существовала еще одна точка зрения на этот вопрос: «И альпийские племена, бесспорно, тоже по происхождению этруски, особенно ретии, которые, однако, под влиянием окружающей природы одичали до такой степени, что они не сохранили от старых обычаев ничего, кроме языка, но даже и язык они не сумели сохранить без искажения».

Ретия – область, простирающаяся от Боденского озера до Дуная и включающая нынешний Тироль и часть Швейцарии. Отрывок из Ливия не проясняет вопроса и допускает различные толкования. Одно из них заключается в том, что еще в древности считали, что этруски проникли в Италию с севера по суше и что Ретия была своеобразным промежуточным пунктом на их пути. В отличие от предыдущих теорий, это уже гипотеза современных исследователей.

Прошло много столетий, прежде чем мир снова открыл этрусков, а вместе с древностями этого народа и загадку его происхождения. Наибольшее число сторонников вначале имела теория или, скорее, гипотеза о том, что этруски пришли в Италию с севера.

В XVIII и начале XIX века ученые не располагали широкими познаниями об этрусском народе. Стремясь раскрыть тайну его происхождения, они в основном начинали с того места, где обрывались свидетельства Геродота, Дионисия и Ливия. Высказывание Дионисия казалось им достаточно убедительным и поколебало веру в историческую достоверность рассказа знаменитого Геродота, но в то же время не было столь бесспорным, чтобы устранить все сомнения. Поэтому главным источником сведений, к которому обращались при поисках родины этрусков, стал Ливий.

Сторонники его точки зрения подчеркивали два обстоятельства. Первое – это сходство звучания слов «Ретия» и «расенна» – так называли себя этруски. Второе – тот факт, что в придунайской ретийской области были обнаружены надписи, сделанные этрусскими буквами на языке, похожем на язык этрусков. Авторитет Ливия, казалось, возрос еще больше, а теория северного происхождения этрусков, похоже, была доказана.

На самом деле проблема была решена далеко не окончательно, и точка зрения Ливия торжествовала недолго. Ее с самого начала опровергали данные другого античного историка. Им был не кто иной, как Плиний Старший, который пишет, что ретами называли этрусков, которых в IV в. до н. э. вытеснили из долины реки По вторгшиеся туда кельты. Эта гипотеза объясняет и происхождение этрусских находок в придунайской области.

Точка зрения Геродота все же имеет сторонников. Новые открытия как бы помогли Геродоту вновь обрести утраченную репутацию. Один такой спасательный круг был брошен египтологами. В египетских надписях, сделанных в XII в. до н. э., говорится о врагах, приплывших из-за моря и угрожавших тогдашней Египетской империи. Это были «морские народы», обитавшие, по всей вероятности, на островах Эгейского моря или на побережье Малой Азии. Выяснилось, что один из этих народов назывался турша, что имело особое значение для этрускологов: название «турша», встречающееся в египетских надписях, они отождествили с греческим названием этрусков «тиррены» и приписали этрусским мореплавателям неудавшуюся попытку вторжения в Египет.

В 188 году было сделано важное открытие на острове Лемнос в Эгейском море. Французские археологи нашли близ деревни Каминия надгробную стелу, на которой штрихами был изображен воин с копьем и круглым щитом. Рядом с рисунком на стеле была выбита греческими буквами надпись, но не на греческом языке, хотя основное население острова составляли греки. При сравнении текста с этрусскими письменными памятниками было доказано, что язык, на котором он написан, имеет общие черты с этрусским.

Лемносская стела, как и сами этрусские надписи, до сих пор не поддается расшифровке, но возможно, что стела все-таки имеет отношение к этрускам. Может быть, они некоторое время жили на острове, а это значит, что они пришли в Италию из-за моря. Лемнос мог быть временным пристанищем, где этруски останавливались на пути с востока на запад, или даже исходной точкой, откуда начала свое продвижение одна из групп этрусских мореплавателей. Правда, еще нужно доказать, что надпись действительно сделана на этрусском языке.

Теория малоазийского происхождения этрусков получила подтверждение в дальнейшем, когда было обнаружено, что между некоторыми малоазийскими и этрусскими именами существует удивительное сходство.

Современные ученые приводят еще некоторые аргументы в поддержку теории о восточной прародине этрусков: сходство некоторых этрусских захоронений с теми, что были обнаружены на Востоке, в особенности с захоронениями царского дома Лидии; высокое положение женщины в обществе, традиция писать имя матери наравне с именем отца в надгробных надписях, гадания, которые использовались этрусками для толкования воли богов, особенно гадание на внутренностях животных, известное вавилонянам и другим народам Востока.

Но как бы ни интересны были все эти построения, как бы ни убедительны были аргументы, приводимые сторонниками той или иной теории, по мнению некоторых современных этрускологов, проблема происхождения этрусков не самое важное. Главное не в том, пришли ли этруски в Италию и если пришли, то откуда, а в том, как сложился на территории Италии этрусский народ и благодаря чему достиг таких успехов.

В этрусских городах почти не проводились археологические исследования. Все, что осталось от их поселений, в основном покоится в земле. В последующие века на этих местах выросли города или поселения, окруженные плодородными полями. Чтобы вести раскопки, надо сначала выкупить землю. Естественно, что этрускологи предпочли вскрывать другие – лучше сохранившиеся и сулившие больше надежд на успех – объекты, например склепы и целые некрополи, которые были и до сих пор остаются наиболее богатым источником наших знаний о жизни этрусков.

Этрурия не была единым государством. В ней процветали отдельные города-государства, напоминающие полисные образования Греции. Ежегодно представители двенадцати городов Этрурии собирались в храме Вольтумна, который был расположен на территории древних Вольсиний. Здесь представители полисов обсуждали военные и политические вопросы. В этом этрусские города, вероятно, следовали примеру союза двенадцати греческих городов в Малой Азии. На протяжении столетий ситуация менялась, тот или иной этрусский город достигал расцвета или, напротив, приходил в упадок. Политическое лидерство переходило от города к городу. Связь между этрусскими государствами должна была быть прежде всего религиозной; можно предположить, что, подобно грекам, собиравшимся в Дельфах или Олимпии для проведения общегреческих празднеств, этруски также собирались в Вольсиниях, чтобы принять участие в играх и большой ярмарке, а представители городов-государств обменивались здесь мнениями и вырабатывали планы общих действий. На этих собраниях избирались некие общеэтрусские официальные лица. Некогда здесь, возможно, выбирали и царя, а позднее жрецов.

Вряд ли между этрусскими полисами существовало такое острое соперничество, какое бытовало между греческими городами-государствами, но они все же с трудом объединялись для совместных действий. В большинстве войн этрусские полисы сражались в одиночку или же заключали временные союзы с другими государствами, независимо друг от друга вступали в соглашения с Римом, заключая с ним перемирия. Можно сказать, что этрусские полисы образовывали свободную конфедерацию независимых городов-государств, связанных религиозными узами, общим языком и в некоторых случаях обоюдными интересами.

Хотя в античных источниках и упоминается двенадцать городов Этрурии, точный список этих городов неизвестен. Скорее всего, он не оставался постоянным на протяжении столетий. В этот список могли входить Цере, Тарквинии, Вульчи, Рузеллы, Ветулония, Вольсинии, Клузий, Перузия, Кортона, Арретий и Волатерры, а когда пали Вейи, их место заняла Популония.

Римляне переняли некоторые наиболее яркие этрусские традиции, включая инсигнии – символы царской власти, которые впоследствии стали символами римских магистратов. По утверждению Ливия, принимая царский сан от двенадцати ликторов, Ромул следовал этрусским традициям. После установления республики у жрецов-ликторов появились фасции – пучки прутьев с воткнутыми в них топориками, которые они несли перед консулами. Дионисий Галикарнасский рассказывает, как Луций Тарквиний Старший одержал победу над этрусками и те преподнесли ему символы царской власти – «золотую корону, трон из слоновой кости, скипетр с орлом на набалдашнике, пурпурную тунику, украшенную золотом, и расшитую пурпурную мантию». Археологические раскопки наглядно подтверждают, что этруски в самом деле использовали многие из приписываемых им регалий.

Из рассказов античных авторов известно, что закладка города была для этрусков не только технической проблемой. Их мировоззрение основывалось на представлении, что жизнь человека предопределена богами. Поэтому прежде всего они стремились узнать волю неба по полету птиц. Затем определялось священное место – центр города, по-латыни mundus. Через него проводились две главные оси, одна с востока на запад – decumanus, вторая с севера на юг – cardo. Впоследствии эту традицию унаследовали римляне. Этот обычай описан с весьма интересными подробностями составителем словарей римлянином Фестом, жившим во II в. н. э.

Основатель города, покрыв голову углом платка, прокладывал плугом с бронзовым лемехом вокруг территории будущего города борозду. Поднятый пласт земли должен был лечь внутрь круга, чтобы в будущий город текло богатство. Плуг тянули бык и нетель. Бык – с внешней стороны круга, чтобы город был сильным по отношению к внешним врагам, нетель, как символ будущего изобилия в городе, – с внутренней. Борозда в представлении людей того времени играла ту же роль, что и крепкие стены. Она разделяла два мира – тот, что находился под защитой богов, и тот, который был ее лишен. Однако спустя короткое время жители города, как правило, уже обносили очерченный круг не только символической, но и настоящей стеной. Если верить легенде, точно так же был основан и Рим.

Когда археологи заинтересовались ранними этрусскими городами, они были удивлены тем, что планировка многих из них не соответствует идеальным принципам градостроительства. Обнаружилось, что эти города застраивались хаотично, а многочисленные изгибы и повороты их улиц обусловлены рельефом местности. Лишь в городах, основанных позже, около VI–V вв. до н. э., стала применяться строгая планировка с системой взаимоперпендикулярных улиц и кварталов. В тот период эти принципы применялись не только в Этрурии, но и во всем цивилизованном Средиземноморье, и пальма первенства в этой области принадлежит совсем не этрускам. Однако римляне считали, что планированное градостроительство – заслуга этрусков.

Шахматный принцип планировки был применен при строительстве этрусского города, заложенного в VI в. до н. э. Это город Миса недалеко от Болоньи, и просуществовал он недолго. Уже в IV в. до н. э. на него напали кельты. Судьба обошлась с жителями города безжалостно, но для археологов это обернулось удачей. Они обнаружили настоящий этрусский город, в котором внезапно оборвалась жизнь, и поэтому все, что дошло до нас, сохранилось в первозданном виде. На Мису не повлияли последующие исторические перемены, перестройка и расширение города – это были этрусские Помпеи.

Перед глазами археологов предстали остатки небольшого поселения, расположенного на важном торговом пути. Главные улицы Мисы были на удивление широкими – с мостовой и тротуарами они достигали 1 метров. Параллельно и перпендикулярно им тянулись более узкие улочки. От стоявших когда-то вдоль них домов сохранились каменные фундаменты. Остальные строительные материалы – дерево и необожженный кирпич – оказались менее долговечными. Над городом возвышался акрополь, в котором нашли остатки храмов и алтарей. Улицы, по всей вероятности, были мощеные, и город имел свою кана лизационную сеть. По аналогии с Марцаботто можно представить себе систему обеспечения города питьевой водой. В акрополе, вблизи от источника, находился крытый водный резервуар из туфа. От него отходили четыре трубопровода, также выложенные туфом. Трубопровод, по которому вода из резервуара поступала в город, удалось обнаружить сравнительно недавно – в 1954 году, хотя отдельные его части были найдены раньше. Трубы сделаны из терракоты, один их конец немного шире, другой – у же, так что они вставляются один в другой.

В Этрурии были не только свои Помпеи, но и своя Венеция – расположенный неподалеку от Мисы город Спина. Об этом крупном городе-порте на Адриатическом море упоминали многие источники, например, Страбон подробно описал местность, где он располагался. Но раскопки 1922 года в предполагаемых окрестностях Спины не дали результатов. Обнаружить город не удалось.

В 1954 году итальянские археологи Н. Альфиери и П. Е. Ариас обнаружили в этом районе множество захоронений и на этом основании заключили, что Спина находится недалеко, но определить точное местоположение города на побережье, изрезанном лагунами, было трудно.

В свое время стало известно, что христианский храм Девы Марии, построенный в VI в. н. э., расположен на месте языческого святилища. Оно находилось вблизи одного из рукавов реки По, названного Старая По. Это важное для этрускологов сообщение, однако, надо было проверить, прежде чем начинать раскопки. Археологи засели за архивы, и действительно в 1956 году им удалось найти документ, который подтвердил эти сведения.

Кроме того, Альфиери и Ариас воспользовались данными аэрофотосъемки. Она дала неожиданные результаты. На фотографиях запечатлелся древний канал длиной 3 километра и шириной 30 метров, который соединял Спину с морем. В соответствии с градостроительными принципами этрусков канал был сориентирован с востока на запад, а часть его представляла собой decumanus Спины. Параллельно и перпендикулярно главному шли более узкие каналы. Так археологи узнали, что Спина была городом каналов. Ее дома строились на сваях, а жители передвигались по воде.

Значение Спины как порта особенно возросло во второй половине V в. до н. э., после того как сиракузцы разгромили этрусков в Тирренском море и фактически закрыли им туда доступ. В Спину корабли доставляли из Аттики керамические изделия, а из Спины вывозили главным образом зерно, выращенное в долине По, янтарь, поступавший с севера, и другие товары.

Порт находился на перекрестке дорог, соединявших Этрурию с Грецией. Греки занимали в Спине не менее влиятельное положение, чем знатные этруски. Об этом говорят богатые греческие могилы. В некрополе города можно встретить и бедные могилы, и роскошные склепы, не оставляющие сомнений в том, что в них захоронены богачи. Спина, город с очень пестрым населением, как и любой морской порт, рассказала о себе еще далеко не все. Некоторые археологи считают, что именно здесь, где существовала греко-этрусская среда, скорее всего, может быть найдена греко-этрусская двуязычная надпись, которая даст ключ к расшифровке этрусского языка.

Раскапывая остатки этрусских городов, археологи находят «города без домов». По остаткам фундаментов бывших строений очень трудно судить о том, как выглядел этрусский дом. Тем не менее, некоторое представление о нем составить можно. Путеводителем при этом служит форма склепов: многие из них строились по аналогии со зданием, которое человек занимал при жизни, но были намного прочнее. Кроме того, в этрусских захоронениях встречаются урны, по виду напоминающие дома или хижины. Некоторые из них имеют двухскатную крышку, в которой сделано отверстие. Такое же отверстие встречается и в некоторых склепах. Это не что иное, как копия окна в крыше жилищ, через которое в центральное помещение проникал свет и стекала дождевая вода в бассейн, устроенный в полу. Конструкция крыши с отверстием в ней была не простой, ее подсказал, очевидно, многолетний опыт. Этруски, ценившие воду, сумели найти оптимальное решение, которое заимствовали и римляне.

Судя по всему, немало элементов римских домов унаследовано от этрусков. Это тоже помогает реконструировать этрусское жилище. Если положить рядом планы этрусского склепа и римского дома, то в глаза бросится разительное сходство между ними. Это относится, например, к склепу, который был обнаружен в середине прошлого века недалеко от Перузии. Он довольно большой, к каменным входным дверям ведут крутые ступени. Сразу за входом находится самое просторное помещение, которое напоминает римский двор-атрий. По правую и левую стороны от центрального зала расположены комнаты меньшего размера – точно так же, как по бокам атриев в жилых домах. Атрий гробницы ведет в таблинум. В римских и этрусских домах таблинум был комнатой главы семейства. В таблинуме гробницы стояла урна Арнта Велимны, главы многочисленного рода Велимнов – Волумниев. Рядом находились урны других членов его семьи. Склеп Волумниев, относящийся к III в. до н. э., – точная копия жилого дома.

Благодаря находкам из этрусских склепов нам известна также и обстановка этрусского дома. В Клузии была даже найдена коллекция миниатюрной посуды, которой пользовались этрусские хозяйки.

Мебель у этрусков была простая и состояла, как правило, из немногих предметов. Для сна служили лежанки. Но ими с успехом пользовались и во время трапез: этруски возлежали на них, опираясь на один локоть, а пищу брали с низких прямоугольных столиков на трех ножках. Кроме того, были распространены и более высокие столы на четырех ножках. Полагают, что этруски пользовались креслами. Во всяком случае, кресла из терракоты и бронзы встречаются в могилах клузийского некрополя. На них стояли канопы – урны в форме человеческого тела. В нескольких могилах обнаружены каменные кресла, но при жизни этруски, скорее всего, сидели на плетеных креслах. Позже их сменили легкие греческие сиденья. Платяного шкафа в этрусском доме не найдешь – в то время одежду хранили в сундуках. Из предметов домашнего обихода тогда больше всего ценили не мебель, а подсвечники, треножники, жаровни, нередко представлявшие собой настоящие произведения искусства.

Мы знаем также, как этруски одевались. Источником этих сведений являются произведения этрусских скульпторов, а также фрески на стенах могил. Мужское платье довершал короткий плащ, надевавшийся через голову. Он ниспадал с левого плеча, оставляя правое открытым. На рисунке, относящемся к VI в. до н. э., в такой плащ – тебенну – одет царь. Тебенна, обычно пурпурная, по краям была отделана вышивкой. От этрусков этот предмет одежды заимствовали римляне. У них тебенну носили жрецы и воины. Значительно больше в Риме была распространена удлиненная тебенна – тога.

Женщины носили свободно ниспадающие льняные туники. Туника, состоявшая из двух частей, скалывалась на плече. Рукава были не обязательны. Поверх туники, ниспадавшей многочисленными складками, – часто ее перехватывал пояс, – накидывали белый плащ. Наряду с повседневной одеждой существовали и более изысканные наряды. На этрусских фресках изображены танцовщики и музыканты в ярких платьях, поражающих своими линиями и покроем. Возможно, однако, что это были специальные туалеты, предназначенные для особо торжественных случаев. Что касается обуви, то тут этруски имели довольно большой выбор. Они могли, например, носить кожаные остроносые туфли, перепоясанные ремешками, кожаные или матерчатые сапоги с вышивкой, шнуровавшиеся спереди, сандалии без каблука, иногда на деревянной подошве.

Скульптурное надгробие знатного этруска. IV в. до н. э.

Этруски любили роскошь. Знать наслаждалась ею не только в домашней обстановке, но даже и в военных лагерях. Вот что говорит об этом Дионисий: «Вкусы у тирренов самые изысканные, они всюду носят с собой не только необходимые им вещи, но также и драгоценные предметы разного рода, предназначенные для удовольствия и роскоши». А вот оценка этрусков, прозвучавшая из уст Диодора, жившего в I в. до н. э. «Этруски, – писал он, – утратили доблестную стойкость, столь высоко ценимую ранее, а вследствие своего пристрастия к пиршествам и изнеженным удовольствиям они лишились славы, которую их предки завоевали на поле брани».

Украшения очень любили богатые женщины. Раскопки говорят не только об их изысканном вкусе, но и о невоздержанности некоторых из них, кичившихся многочисленными драгоценностями. Например, тело Лартии, похороненной в цере, в могиле, названной по имени нашедших ее Реголини и Галасси, было в буквальном смысле слова завернуто в золотые и серебряные украшения. В одной из гробниц в Марсильяне найдена очень красивая золотая пряжка, украшенная уточками, меандровыми узорами и парой золотых львят. Много драгоценностей, особенно пряжек, найдено и в Ветулонии. Во многих видах ремесел этруски были непревзойденными мастерами.

Если погребения этрусских женщин так богаты, то какое же положение занимали женщины в обществе?

Этрускологи сходятся во мнении, что главой этрусской семьи, как и римской, был мужчина. Однако этрусские женщины, в отличие от римлянок и гречанок, пользовались в семье большим авторитетом и принимали активное участие в общественной деятельности. Поведение этрусских женщин даже вызывало сомнение в их нравственности – настолько оно отличалось от привычек других представительниц слабого пола античности, интересы которых в основном ограничивались семьей и домом. Аристотель, ссылаясь на утверждения историка Феопомпа, обвиняет этрусских женщин в том, что они пировали вместе с мужчинами, лежа под одним плащом. Вспомним Лартию, погребенную в гробнице Реголини – Галасси в середине VII в. до н. э.; для нее в гробнице было отведено почетное место. Римские авторы записали несколько историй об этрусских женщинах – в основном это жены знатных этрусков Тарквиниев. Римлянам чрезвычайно трудно было представить себе поведение женщин, настолько расходившееся с их собственными представлениями о морали.

Танаквиль, этрусская высокорожденная особа, супруга Луция Тарквиния Старшего, была весьма искусна в толковании предзнаменований и предсказала своему мужу блестящее будущее. После смерти супруга она отстранила своего сына от власти с тем, чтобы царем стал ее зять, Сервий Туллий. Истории, рассказанные о молодых Тарквиниях и их женах, поистине удивительны. Жена Тарквиния Великолепного, упрямая и жестокая Туллия, не только направила свою колесницу на Форум, переехав при этом тело своего мертвого отца, но и первая провозгласила Тарквиния Великолепного царем.

Отличия в нравах этрусских и римских женщин видны и из рассказа-легенды Тита Ливия. Ливий повествует о событии, которое произошло в тот период, когда Римом правил этрусский царь Тарквиний Гордый. Под его предводительством римляне пытались овладеть городом Ардеи. Сначала им это не удалось, и они приступили к длительной осаде. Во время осады, как рассказывает Ливий, царские сыновья устраивали пиршества и попойки. На одном из таких сборищ у Тарквиния Коллатина разговор зашел о женах. Каждый стал хвалить свою супругу. Тарквиний Коллатин сказал, что не нужно лишних слов, и предложил всем убедиться, что его жена Лукреция лучше остальных. Мужчины, не долго думая, повскакивали на коней и в ту же ночь домчались до города, где оставались их жены. Они обнаружили, что Лукреция сидит дома и прядет, а ее невестки проводят время в обществе, наслаждаясь роскошными трапезами. По рассказу Ливия, самой достойной оказалась Лукреция, в образе которой воплощен римский идеал женщины и жены. Но среди этих женщин Лукреция была единственной римлянкой, в жилах жен других Тарквиниев текла этрусская кровь. Об этой важной подробности Ливий умалчивает.

То, что этрусские женщины пользовались в обществе относительной свободой, хорошо видно из настенных росписей в гробницах. Женщины изображались обедающими со своими супругами (при этом чета возлежала на одном ложе), они нередко присутствовали на играх, занимая иногда почетные места. Подобные вольности шокировали греков, которые не уставали рассказывать самые непристойные анекдоты об этрусской распущенности. Античный автор Феопомп, славившийся своим злоязычием, рассказывал о прекрасных этрусских женщинах, выполнявших упражнения обнаженными. Они обедали с мужчинами, которые не являлись их мужьями, были невоздержанны в употреблении крепких напитков и столь неразборчивы в связях, что производили на свет детей, не зная при этом, кто является отцом. Этрусские мужчины, по Феопомпу, не стыдились совершать половые акты публично, открыто вступали и в гомосексуальные отношения. Плавт также писал, что этрусские женщины не стыдятся зарабатывать себе приданое проституцией. Однако дошедшие до нас этрусские памятники свидетельствуют о том, что обвинения Феопомпа не более чем пересказ сплетен. Надгробные надписи полны гордости за семью, а изваяния любящих пар на саркофагах олицетворяют чистый идеал супружеской любви.

Каков был истинный идеал этрусской женщины, мы не знаем. Известно лишь, как представляли себе совершенную женщину римляне: pudica, lanifica, domiseda, т. е. она должна была быть целомудренной, уметь ткать, сидеть дома. Естественно, многие римлянки восставали против этого шаблона. Из «Жизнеописания императора Августа» Светония мы знаем, что Август носил одежду, которую ему изготовила жена Ливия вместе с дочерью Юлией и внучкой, тоже Юлией. Но обе Юлии охотнее пряли и ткали, чем исполняли обет целомудрия. Августу, который очень ценил в семье добропорядочность, не оставалось ничего иного, как в конце концов выгнать обеих.

Известно, что принимались меры, направленные на ограничение свободы нравов римских женщин. Тот же император Август разрешал замужним римлянкам смотреть сражения гладиаторов только с верхних ярусов. На состязания атлетов их вовсе не допускали. А гречанки? За исключением жрицы богини Деметры они не имели права принимать участия в олимпийских играх. Этрусским же женщинам не возбранялось участвовать в играх и танцах. Роскошно одетые, они могли присутствовать на всех состязаниях и даже исполнять роль распорядителя.

Развлекающимися и пирующими с мужчинами этрусские женщины изображены и на стенных фресках в склепах. На фресках более позднего периода они, правда, помещены сзади мужчин и едят сидя, видимо научившись у римлянок скромности.

Этрусских женщин нельзя было запереть в четырех стенах дома. Влиятельных представительниц аристократических семей привлекала общественная деятельность. На этом поприще они могли проявить инициативу и оказаться в гуще событий. Сохранились предания о том, как женщины решали судьбу общества.

Атлеты. Фрески из Гробницы Колесниц в Тарквиниях

Одно из них – легенда о Танаквиль, жене этрусского царя Тарквиния Приска. Он стал римским царем благодаря своей жене. Однако Танаквиль была не только тщеславна. Предание приписывает ей и другие качества. Как многие этруски, она умела толковать предзнаменования и воспользовалась этим искусством в своих интересах. Однажды у Сервия Туллия, грудного ребенка рабыни из Тарквинийского дворца, загорелась голова. Поднялся крик, все бросились тушить пламя, но Танаквиль, привлеченная шумом, распорядилась, чтобы никто не касался ребенка, пока он сам не проснется. И действительно, как только младенец открыл глаза, сверхъестественное знамение исчезло. Танаквиль тайно сообщила своему мужу, царю Тарквинию, что этот мальчик станет его преемником. Они взяли его на воспитание и, когда он вырос, обручили со своей дочерью, показав тем самым, что прочат юношу в наследники трона. Предсказание Танаквиль сбылось, причем она активно содействовала этому: когда Тарквиний Приск был убит своими врагами, жаждавшими власти, она помогла Сервию Туллию занять престол.

В римской среде некоторые влиятельные женщины этрусского происхождения сохранили энергию и привычки, присущие миру этрусков. Этрусская кровь проявляла себя спустя столетия и после упадка могущества этрусков. Одна из таких женщин, Ургулания, пользовалась влиянием при императорском дворе. Дружба с императрицей Ливией, женой Августа, вознесла ее, по словам Тацита, «выше законов… Впрочем, сила Ургулании столь была безмерна, что когда в сенате по одному делу нужно было ее свидетельство, то она в сенат прийти отказалась, и для его получения послан был к ней претор…» Решительность эта влиятельная женщина проявила, например, в таком случае. Как пишет Тацит, ее внук, претор Плавт Сильваний, убил свою жену Апронию, но перед императором утверждал, что спал и ничего не помнит и что Апрония сама себя убила. Император Тиберий этой выдумке не поверил и пришел к убеждению в виновности Плавта. Его ждало суровое наказание. Однако решительная бабушка послала внуку кинжал, чтобы он покончил с собой и избежал судебного преследования.

Кстати, родственные связи этой семьи довольно интересны. Сын Ургулании женился на Лартии, женщине этрусского происхождения. Примеру отца последовали сыновья. Уже упомянутый М. Плавт Сильваний женился на Апронии – девушке с этрусским именем. Другой внук Ургулании, П. Плавт Сильваний, был женат на Вибии, предки которой также были этрусками. У Ургулании оставалось еще двое внуков – Авл Плавт Ургуланий и девочка Ургуланила, которую Ургулания выдала замуж не за этруска, а за будущего императора Клавдия, увлекавшегося этрусской историей. Вполне возможно, что эта полуримская, полуэтрусская атмосфера в семье и побуждала Клавдия проявлять интерес к истории этрусков.

Видное положение этрусских женщин в семье и их активное участие в общественной жизни породили точку зрения, будто этрусское общество было матриархальным. Впрочем, надгробных надписей, в которых родословная этрусков велась по материнской линии, немного. И если рядом с именем умершего стоит имя его матери, то, как правило, приводится и имя отца. И стоит оно перед материнским именем. Пояснить эту двойственность можно тем, что такие надписи встречаются, в основном, в III и II вв. до н. э., то есть в тот период, когда этруски потеряли уже все или почти все и подчинились Риму. Этрусская аристократия стремилась сохранить и выставить напоказ привилегии, которыми она еще пользовалась, и с этой целью действовала так же, как во все времена поступали представители аристократических семей: подчеркивала чистоту этрусской крови. Именно этим можно объяснить этрусский обычай указывать на происхождение и по отцовской, и по материнской линиям. А в труде Геродота есть замечание о малоазийских ликийцах из Анатолии: «Они называют себя по матерям, а не по отцам. Если вы спросите мужчину, кто он, он ответит, назвав свою мать и мать своей матери». Греческий историк Феопомп нечто подобное говорил и об этрусках – они якобы имели общих жен и их дети не знали отцов. Эти сообщения особенно подчеркивают сторонники восточного происхождения этрусков.

Этруски были истинными жизнелюбами. Они предавались всем возможным жизненным удовольствиям, в том числе общественным играм. И в этом этруски нашли верных учеников и последователей в лице римлян, которые интересовались играми, если верить преданию, еще во времена основания Вечного города.

Когда Луций Тарквиний Старший пожелал провести игры в Риме куда более торжественно, чем его предшественники, он повелел возвести деревянные трибуны для публики, которую развлекали «лошади и кулачные борцы, выписанные из Этрурии». Подобные деревянные трибуны можно увидеть на росписях гробницы Колесниц в Тарквинии: группы мужчин и женщин сидят на скамьях, защищенных от непогоды навесом, в то время как на арене внизу разворачиваются состязания. Некоторых лошадей еще только запрягают, три колесницы уже готовы, и их проводят мимо трибун. Одна роспись гробницы из Клузии показывает возничего, сброшенного с колесницы, а в гробнице Олимпийских игр в Тарквинии изображена упавшая лошадь. Ее ноги запутались в вожжах, а возничий с кнутом в руке оглядывается назад, чтобы оценить расстояние, отделяющее его от соперника. В античных источниках встречается короткое упоминание о гонках колесниц в Вейях. Тарквиний Гордый заказал мастерам этого города терракотовую колесницу, запряженную четверкой лошадей, предназначенную для установки на крыше нового великолепного храма в Риме. Скульпторы из города Вейи выполнили заказ, но когда терракотовое изваяние уже было в печи, оно вдруг раздулось и затвердело так странно, что мастера, испугавшись, незамедлительно позвали прорицателей. Слава ждет того, сказали те, кто будет владеть этой колесницей. Услышав это, жители Вей решили не отправлять терракотовую колесницу в Рим, и вскоре после этого в городе состоялись гонки колесниц, призом в которых и было терракотовое изваяние. Победителем вышел возничий знатного происхождения. Получив приз, возничий уже выводил своих лошадей с арены, когда они вдруг взвились на дыбы и понесли, не останавливаясь, до самого Рима и Капитолийского холма. Это предзнаменование убедило жителей города Вейи передать терракотовую колесницу в Рим, и все, что было предсказано прорицателями, сбылось.

На арене, изображенной на стенах гробницы Колесниц, происходят другие состязания. Вот кулачные бойцы, кисти их рук защищены ремешками. Один атлет сгибает колено, другой готовится к прыжку, ждут своей очереди метатели дисков, прочие атлеты готовятся к гонке или к исполнению танца. На других изображениях – конские скачки и состязания в ходьбе, метании копья и по прыжкам в длину, выполняемых в греческой манере – с грузами в каждой руке. Все эти виды легкоатлетических соревнований пришли из Греции.

Наглядно рассказывают об играх фрески на стенах одной из этрусских могил в Тарквиниях – «Склепа авгуров», названной так потому, что на ее стенах изображены две фигуры, которые исследователи принимают за авгуров – предсказателей будущего, угадывавших волю богов по полету птиц. Фигуры стоят по разным сторонам закрытой двери, их жесты можно истолковать как ритуальные. В том, что это, скорее всего, авгуры, нас убеждают нарисованные в нескольких местах птицы.

Фрески «Склепа авгуров» открывают жестокие обычаи этрусков, которые соблюдались в первую очередь при похоронах знати. В честь умершего обычно проводились бои, чаще всего между пленными. Это была кровавая борьба не на жизнь, а на смерть, с применением различных садистских приемов.

На одной фреске показана наиболее жестокая сцена: полукомичный, полудемонический человек по имени Ферсу в фантастическом наряде, с уродливой маской на лице следит за кровопролитной схваткой собаки с человеком. Борющийся обнажен, но голова его закутана тканью или кожей, так что он должен вслепую биться с разъяренным голодным псом. Правда, он вооружен палкой, но пользоваться ею может лишь ограниченно, так как она обмотана веревкой, которая захлестнута петлей вокруг его левой ноги. Один конец веревки привязан к запястью его правой руки, которой он сжимает палку, другой держит в руке Ферсу. Сражающийся может сам себя повалить на землю, если слишком сильно дернет за веревку, обмотанную вокруг ноги. В другой руке Ферсу держит еще одну веревку, привязанную к шее собаки, и может подстегивать, раздражать пса, если тот успокоится. Ферсу, таким образом, выступает в роли кровавого дирижера, который обеспечивает зрителям более длительное и острое зрелище.

Этруски также выполняли ритуал, или упражнение, которое впоследствии было перенято римлянами, назвавшими его Троянской игрой; они и придумали историю, связавшую ритуал с древней Троей. Этрусская ваза VII в. до н. э. украшена изображением лабиринта, помеченного словом truia. Точное значение этого слова неизвестно – оно может означать танец вооруженных воинов или место, где он исполнялся. Из лабиринта на изображении выходят вооруженные танцоры и два всадника. Возможно, танец этот был связан с умением владеть оружием и искусством верховой езды.

Наряду с легкоатлетическими состязаниями были и другие, подобные тем, что изображены на росписях гробницы Жонглеров в Тарквинии или гробницы Обезьяны в Клузии. Главная фигура на рисунках – тот, для кого и сооружена гробница. Он наблюдает за представлением, устроенным в его честь. Гробница Обезьяны названа так по изображению маленькой обезьянки, сидящей на дереве с цепью на шее. Другой рисунок изображает сидящую на высоком стуле женщину в накидке, ее ноги стоят на скамеечке, а над головой она держит зонтик. Женщина наблюдает за состязаниями девушки-жонглера и человека ростом с младенца, но с бородой – вероятно, комического актера. На изображении же в гробнице Жонглеров девушка балансирует с зажженной жаровней для благовоний на голове, а юноша стоит наготове с диском или мячом в руках. Они исполняют свой номер под аккомпанемент флейтиста, под эту же музыку танцует женщина в яркой одежде и с нарумяненными щеками.

Упряжка лошадей. Фреска VI в до н. э., Кьюзи

Этрусские мужчины проводили много времени, охотясь на диких зверей, которые в Этрурии водились в изобилии. Художники часто изображали сцену погони за оленем или кабаном, зайцем или птицей, при этом охотники могли быть как пешими, так и конными, а помогала им свора собак. На оленей охотились с луками, кабанов травили собаками, забивали копьями, а иногда и топорами. Зайцев преследовали с собаками и забивали толстыми палками, а птиц сбивали камнями, пущенными из пращи. Закрепленные на шестах сети служили ловушками и для загнанной дичи. Кстати, вот любопытный способ загона зверей в расставленные сети: «Говорят, что в Этрурии наряду с обычными способами охоты на кабанов и оленей, при которых используются сети и собаки, применяется и другой, куда более успешный метод – в качестве приманки используется музыка. Сети натянуты, и ловушки расставлены. И вот появляется музыкант, играющий на свирели. Он старается избегать громких и резких звуков, его свирель издает самые нежные мелодии, на которые она способна. В тишине волшебные звуки разносятся по лесу, долетая до горных вершин, проникая в ущелья и заросли, во все звериные норы и гнезда. Сначала, когда звуки музыки долетают до них, звери пугаются, но затем они невольно поддаются очарованию свирели. Околдованные музыкой, звери покидают своих детенышей и свои логова. Дикие животные тирренских лесов, привлеченные певучими звуками свирели, постепенно подходят все ближе и ближе к охотникам, пока не попадутся в расставленные тенета».

Росписи показывают различные этрусские занятия. На фреске «Склеп охоты и рыбной ловли» можно увидеть этрусков на берегу моря. Вот мальчик карабкается на поросший травой холм, а другой в это время ныряет в море. Вот мужчины ловят рыбу. На волнах качаются маленькие весельные лодки, а кормчие крепко сжимают рулевые весла. На одной лодке мужчина целится копьем в рыбу, на другой – мальчик бросает в воду леску с крючком. Это был не единственный метод рыбной ловли, известный в Этрурии. Мальчик, изображенный на оборотной стороне зеркала, в одной руке держит удочку, а в другой – только что пойманную рыбу. Другая сцена показывает возвращение охотников в удачный день: впереди бегут собаки, за ними следуют верхом охотники, за охотниками идут слуги, несущие на шестах добытую дичь.

Этрусские пиршества иногда проводились под открытым небом. Об этом можно судить по изображенным в некоторых гробницах ярким навесам, защищающим пирующих от непогоды. Пиры были не только частью погребальных ритуалов, но и неотъемлемым элементом общественной жизни. Вот что говорит об этом Диодор: «…дважды в день они [этруски] накрывали великолепные столы, на которых было все для роскошного пиршества, ставили ярко расписанные ложа и серебряные чаши разного рода, тут же присутствовало немалое количество слуг…» Обычай устраивать пиршества дважды в день казался грекам столь же странным, как и присутствие на ужинах жен пирующих. На настенных росписях женщины либо возлежат на одном ложе с супругами, либо сидят возле ложа своих мужей. Этруски, подобно грекам, ели руками. Столы уставлялись яствами, рядом располагались пиршественные ложа, а глиняные сосуды и бронзовые жаровни стояли на буфетах, залы освещались свечами в бронзовых канделябрах.

Когда присутствовало большое количество пирующих, мальчики-слуги торопились добавить вина в чаши гостей, снуя между ними со своими кувшинами. Музыка и танцы – неотъемлемая часть пира, а под ложами видны собаки, кошки и птицы, подбирающие крошки. Вся сцена наполнена веселым оживлением, несмотря на то, что она изображена на стене гробницы.

На пирах играли в коттабос – археологами найдены бронзовые подставки, которые использовались для этой игры. Они имели тяжелое круглое основание и тонкий вертикальный стержень высотой около двух метров. Большой диск фиксировался примерно на середине шеста, а второй, меньший по размеру, балансировал на верхушке. целью этой застольной игры было вылить остатки из чаши с вином так, чтобы они попали в верхний диск, заставив его упасть на нижний. На одной из этрусских чаш мы видим менаду, меняющую диск на шесте коттабоса, в то время как Бахус, уже изрядно захмелевший, наблюдает за ней.

Этруски играли и в кости, а кроме того, кости могли использоваться для предсказаний. Обычно игральные кости помечались точками, как и современные, но на одной паре есть этрусские слова – это названия первых шести цифр. Модель игровой доски, вместе с маленьким мешочком, в котором хранились кости или фишки, изображена на стене гробницы Рельефов. Зеркало из Палестрины показывает, как использовалась эта доска. Молодой человек и женщина сидят в помещении, перед ними лежит доска с отчетливо видимыми параллельными линиями. Короткий разговор записан рядом с ними на архаической латыни. «Думаю, что я выиграю», – говорит молодая женщина, а юноша отвечает: «Надеюсь!»

Одной из характерных особенностей этрусков, которую особо отмечали античные писатели, была их любовь к музыке. Этрускам или лидийцам приписывалось изобретение военной трубы. У них было несколько разновидностей бронзовых инструментов, которые использовались при торжественных шествиях или выпасе стада. Особенно же славились этруски своим пристрастием к игре на флейте. Флейтист – одна из наиболее часто встречающихся фигур на этрусских изображениях. Эти музыканты появлялись на религиозных празднествах, военных парадах, на играх, пирах, на кухне и якобы умели очаровывать своей игрой даже животных, выманивая их из нор. Греки говорили, что этруски занимались кулачными боями, месили тесто и даже секли своих слуг под звуки флейты.

Излюбленный тип флейты у этрусков имел две трубки. Флейтисты часто изображались в форбеях – полосках кожи или ткани, прикреплявших мундштук ко рту музыканта. Известны были и флейты с одной трубкой, подобные современным. Иногда можно увидеть флейты Пана, с ними, как правило, изображались сатиры или сирены. Часто флейте аккомпанировала лира. Форма лиры менялась на протяжении столетий, но, как правило, этот инструмент имел семь или более струн, по которым ударяли плектроном, удерживаемым в правой руке. Иногда флейтисты и музыканты, игравшие на лире, танцевали под свою собственную музыку, но чаще всего приглашались другие танцоры, которые могли держать в руках инструменты, подобные кастаньетам.

На играх исполнялись воинственные танцы. Хотя мы не знаем ни мелодий, ни ритма, есть предположение, что размер был трехдольным, то есть танцевали нечто вроде трипудия, танца, исполнявшегося жрецами одной из древних коллегий Рима. Характерным элементом этого танца был троекратный удар ногой о землю.

Источники донесли до нас рассказ о событиях 364 г. до н. э. в Риме. В том году разразилась чума, и когда все жертвы были принесены, но избавления от напасти не последовало, из Этрурии пригласили артистов, которые должны были смилостивить богов с помощью сакральных танцев. «Без песен, даже не имитируя действия певцов, артисты, вызванные из Этрурии, танцевали под мелодии флейтистов, и движения их были грациозны. Молодые римляне стали подражать им и впоследствии стали называться гистрионами (от этрусского слова «истер» – актер)». Гистрионы из Рима сопровождали свои представления песнями. Странно, однако, что сами этруски, судя по всему, не пели даже под аккомпанемент лиры, как это было принято у греков. Нет ни одного изображения этрусских певцов.

Древние авторы утверждают, что высокого уровня этруски достигли и в искусстве врачевания, что даже нашло отражение в намного переживших саму этрусскую цивилизацию античных пословицах и поговорках. Известно, что этруски знали целебные свойства источников и некоторых растений. Теофраст, греческий ученый, живший в IV–III вв. до н. э., в сочинении о растениях пишет: «…народ этрусков – это народ, знающий лекарства». Римский историк Марциан Капелла, живший в IV–V вв. н. э., подтверждает это мнение: «Этрурия, прославленная открытием лекарств». Этрусские произведения изобразительного искусства дают представление о том, как хорошо их авторам была известна анатомия человека.

В развалинах храмов, а также в специальных ямах рядом с ними было обнаружено множество глиняных, мраморных и бронзовых моделей – так называемых вотивов – рук, ушей, ног, а также внутренних орга нов животных и человека. Этруски приносили эти изображения в жертву божествам, заботящимся о здоровье людей и животных, и просили их помощи, чтобы излечиться от болезни или сохранить от падежа скот, а также благодарили за выздоровление. Вотивы прикреплялись к стенам в святилищах. Когда на стенах больше не оставалось места, вотивы снимали и складывали в особые священные ямы.

В первые десятилетия XX века ученые придавали этим моделям внутренностей очень большое значение, считая их уникальными древними свидетельствами анатомических познаний этрусков. Со временем стало ясно, что многие вотивы содержат грубые ошибки. Поэтому сейчас исследователи оценивают эти предметы намного более сдержанно.

Этруски занимались предсказаниями по внутренностям животных – гаруспицией. Поэтому они должны были бы в совершенстве знать строение их тела. Но и этот вопрос до сих пор не совсем ясен. Конечно, гаруспики, угадывавшие волю богов по внутренним органам, в общих чертах знали, где они расположены, какую имеют форму и окраску. Но анатомия животных интересовала их не с научной точки зрения, так что гаруспики не слишком серьезно обогатили познания своих соплеменников в этой области..

Большего уважения этруски заслуживают как стоматологи. В их могилах найдены зубные протезы. Один протез представляет собой четыре золотых кольца, которые стягивали четыре зуба. Сохранились лишь два крайних здоровых зуба, искусственные выпали. Во втором протезе, наоборот, два искусственных средних зуба пережили века. Каждый из четырех зубов был стянут золотым кольцом, а искусственные зубы, кроме того, были еще и приклепаны. Некоторые протезы были сделаны так умело, что служили своим владельцам до самой их смерти. По всей вероятности, вблизи Старой Фалерии, где найден череп с сохранившимся зубным мостом, когда-то работал опытный протезист. Другой вид протеза предназначался для укрепления шатающихся зубов. Чтобы устранить этот недостаток, этрусские дантисты тонкой золотой проволочкой, словно спиралью, опоясывали основание зубов. Кроме того, этруски надевали на испорченные зубы золотые и терракотовые коронки.

Страницы: «« « 123456 » »»