Любовь Стратегического Назначения Гладов Олег

Мой новый сосед — Валентин Николаев. Водитель-дальнобойщик радиостанция, пославшая мне первый по счёту и первый по значению сигнал.

Я не чувствую сейчас ни вибрации, ни ломоты в висках — ничего, что напоминало бы о том ночном (… ЩЁЛК?!)

Я просто посматриваю на молчащего Николаева поверх слегка пожелтевших страниц. Он молчит. Я молчу. Молчит Халидов. Один Вован трещит без умолку.

Чтобы там ни думал сейчас Валентин Николаев, я это услышать и почувствовать не могу: отключен приёмник? Либо передатчик? Либо всё, что было, мне привиделось?

— Я дворнику говорю: «Какого хрена я плачу за коммунальные услуги, если здесь воняет дерьмом и дохлыми кошками?» А этот удод, прикинь, отвечает…

В моей голове уйма информации. Правда, вся она однобокая. С клеймом «Многопрофильный Больничный Комплекс НефтеГазХим» и красным крестом на борту. Красный крест на белом — главный символ моего мира. Герб. Знак посвящённых.

Каста избранных метит им свою территорию. Я вижу его везде: рядом с инвентарным номером на телевизоре, на стендах в коридорах, на малюсеньких штампиках с внутренней стороны пододеяльника и моей пижамы. Он украшает белые шапочки медсестёр, чемоданы врачей и проносится иногда вдоль окон на днище вертолёта.

И всё равно эта уйма информации — всего лишь грязная лужица на дне гигантского аквариума. Пара ящиков с глупыми журналами в огромном, тёмном и пустом ангаре моей памяти. Когда-то это помещение было заполнено чем-то важным и бесценным. Моим. Чем?

Об этом я думаю глубокой ночью, когда все мои соседи засыпают и начинают похрапывать на разные лады. Но как всегда, ни к чему не прихожу. И потоптавшись в гулкой пустоте ангара, я засыпаю. Чернота.

— Слышь, Ярик. У тебя денег много?

Юра целый день чем-то недоволен. И вопрос, адресованный Ярику, — из тех немногих фраз, которые он соизволил произнести сегодняшним вечером.

— С собой? Или вообще?

Ярик отвёл взгляд от монитора и перестал стучать по клавиатуре стоящего на коленях лэптопа.

— Ну… Вообще.

— Много, — не раздумывая ответил Ярик и вернулся к прерванному занятию.

— А чё ты тогда тут задницу себе морозишь? На севере?

— Хочу и морожу.

— Были бы у меня бабки… Я бы даже не думая сел в самоль — и на «землю»… Пофиг куда, лишь бы свалить отсюда подальше.

— Так бери и вали, — Ярик достал сигарету и закурил, — чё, мало зарабатываешь?

— Не… Ну, конечно, больше, чем на «земле». Но на хорошую квартиру в Москве или Питере не хватит. Копить года три надо.

Помолчали.

— Слышь, Ярик, дай денег, а? — сказал вдруг Юра.

— Не-а. Не дам.

— Почему?

— Деньги портят.

— А сам-то?!.. Тогда займи.

— Нет. Не займу. Ты мне их не отдашь.

— Отдам!

— Когда? Через три года? Меня уже здесь не будет давно. В смысле в стране. Закончу дела и свалю. Дела у меня здесь… В Нефтехимпроме, понял? Тоже капусты должно набежать немало. Вот тогда и двину отсюда. А ты потерпи без швейцарских часов и джинсов каждый месяц. Плюс отпускные… И спокойно купи себе домик где-нибудь в средней полосе. Если скромненько — без текилы и ананасов — можно лет пять жить. Книжки умные читать, по лесам бродить, провинциальным студенточкам по ушам ездить и на звёзды смотреть…

— Не, — подумав, сказал Юра, — я так не хочу. Я лучше тогда здесь…

— Тогда сиди и не пи@ди, — неожиданно зло сказал Ярик, ткнув в Юру почти истлевшей сигаретой, и отвернулся к монитору.

— Нет, я так больше не могу! Достали окончательно! Мало того, что воняет на площадке, так вчера какой-то осёл на чердаке вентиль сорвал. Соседа сверху залило напрочь и меня вместе с ним. И, мля, надо же было мне ремонт недавно делать! Куда теперь пожаловаться, а?..

Опять Вован достаёт всех своими разговорами о соседях-свиньях. Я выдерживаю не больше пяти минут и выхожу из палаты. Кто-то смотрит телевизор. Некоторые пациенты прогуливаются по коридору. Я, не спеша, направляюсь в сторону туалета. Там на окне всегда лежит стопка старых газет. Иногда я, выбрав пару номеров, запираюсь в кабинке и, сидя на унитазе, читаю все статьи подряд… Читальный зал. Вернее зад!

— Эй, постой! — слышу я. — Эй! Лёха!

Оборачиваюсь и замечаю, что мне машет рукой из своей подсобки сестра-хозяйка Марья Ивановна, — Иди сюда!

Я подхожу ближе к её кабинету и вижу сидящую за столом медсестру Галину Алексеевну. Она смотрит на меня, потом на Марьванну:

— Чё это он, Лёха? Его ж неизвестно как звать.

— А он на брата моего Лёху похож. Ну вылитый! Тока тот постарше да потолще будет…

— Чего вам, Марьванна? — я переминаюсь с ноги на ногу.

— Набери в чайник водички, а? Всё равно в туалет идешь.

— Давайте… — я беру электрический чайник и бреду в нужном направлении. Открываю кран. Смотрю, как вода стремительно заполняет покрытые накипью внутренности чайника. Потом, слегка перекосившись, тащу блестящий резервуар обратно в подсобку.

— Ставь сюда, — кивает Марьванна. Она и её гостья заняты: перетасовав колоду карт, сестра-хозяйка гадает Галине Алексеевне. Карта за картой ложатся на белую скатерть. Я втыкаю шнур чайника в розетку и останавливаюсь за спиной Марьванны. Меня не гонят, и я наблюдаю за процессом.

— … И есть у него бубновый интерес… — карты складываются в непонятные мне, но явно знакомые обеим женщинам узоры. Фразы, произносимые при этом, кажутся мне полной абракадаброй, для них же каждое слово наполнено смыслом.

Марьванне часто приходится доставать свою слегка засаленную колоду: сюда, в кабинет сестры-хозяйки, почти ежедневно наведываются желающие послушать про «казённый дом», «долгую дорогу» или тот же «бубновый интерес».

Молоденькие санитарки, умудрённые опытом медсёстры, лаборантки… Бывают и пациентки из нашего или соседних отделений.

— Ничего не скрою, всё расскажу, милая… — приговаривает обычно Марьванна, выкладывая одну карту за другой.

— Галина Алексеевна… — процесс гадания наконец закончен и я пытаюсь привлечь к себе внимание.

— Чего тебе?

— Дайте мне тех таблеток ещё, от которых лучше спать. А то я всю ночь не сплю, а потом днём сплю и «Семейные ценности» пропускаю… — я намеренно называю любимый сериал Галины Алексеевны, который она ежедневно смотрит, как заворожённая.

— Это какие таблетки? — спрашивает Марья Ивановна.

— На «ди» начинается… — говорю я.

— Да «димедрол» это, — отмахивается Галина Алексеевна, — ладно, пошли, дам тебе таблеток, от которых лучше спать.

Через пару минут в своём кабинете она даёт мне бумажную упаковку:

— Здесь восемь штук. Как принимать, помнишь?

— Конечно, — я кладу димедрол в карман пижамы, — одну или две перед сном.

— Но не больше! Понял? А то будет передозировка.

— Это как?

— Заснёшь надолго, вот как. И можешь вообще не проснуться. Понял?

— Понял. Спасибо.

— Пожалуйста. Ладно, иди, мне работать надо.

— Юра.

— Чего?

— А гадание — это только женщинам разрешено, да?

— Почему это?

— Ну Марьванна, например, которая гадает — женщина. И гадать к ней приходят только женщины… А мужчины — нет. Не приходят…

— Хм… Мужчинам не запрещено вообще-то…

— А чего не гадают?

— О черт, Кэп! Ну потому, например, что считается бабским делом… Как типа маникюр и сериалы. А так, вообще… Мне, например, неинтересно. Тебе-то зачем?

— Так, просто…

— Вон, в «сети», куча подобных фишек. Всякие автоматические, виртуальные гадалки. Вводишь свои данные, и компьютер тебе всякую лабуду рассказывает, повеселее даже карточных будет…

Юра нажал несколько клавиш, на экране появились какие-то узоры:

— Во… Типа шаманские предсказания. Шаманы раньше поганок наедятся и давай по ушам чесать про будущее. Работа такая у чувачков. А это — типа цифровой аналог.

Я придвинулся поближе:

— А давай про меня погадаем?

Юра хмыкнул:

— Ну давай…

Он пробежался пальцами по клавиатуре. На мониторе сменились картинки, появились новые символы.

— Хм… Тут вообще нужно вводить дату рождения, знак гороскопа и остальное вроде того. А я не знаю, когда ты родился. Ладно… Когда тебя нашли?

— В ноябре, — сказал я.

— Точно, тринадцатого… Ладно. Пусть ты будто бы родился 13—го ноября…

Юра ввёл данные в компьютер.

— Так. Цвет глаз, — он наклонился и заглянул мне в лицо. — Чёрные… Волосы… Шатен. Возраст? А фиг с ним, пусть будет 28 лет.

Он, набрав необходимую комбинацию, сообщил мне:

— Ты, короче, типа Скорпион, рождённый в год Тигра, понял?

И запустил программу.

— Так… Про прошлое спрашивать?

Я кивнул.

— Так… Про прошлое… Настоящее твоё итак яснее ясного, и про будущее, да?

Я кивнул.

— Ага. Сейчас он всё посчитает, сопоставит и выдаст инфу… Минуту подожди.

Я сел и стал послушно ждать.

— Результат будет, мягко говоря, приблизительным… — сказал Юра.

Я промолчал.

— Хотя гадание, само по себе очень приблизительный процесс… Странное развлечение. Вроде как разгадывать кроссворд, зная что на последней странице все ответы напечатаны. Это я про то, что для дурака, которому гадалка по ушам ездит — все эти «бубновые интересы» и «казённые дома» — ребусы и кроссворды. Для опытной гадалки клиент — лох, которому она сейчас впарит полную чушь за бабосы. Тот случай, когда копеечная колода и две-три фразы, не имеющие никакого смысла, рождают деньги прямо из воздуха. Волшебство, мля! Политикам только учиться и учиться… Им для достижения цели нужно говорить полные смысла фразы. А тут наоборот: в той чепухе, которую ты намелешь, лохи сами найдут нужный им смысл.

Компьютер коротко пискнул.

— Кажется, готово…

Юра наклонился поближе к экрану, нажал несколько клавиш.

— Во! Сейчас будешь сам в шаманской лабуде разбираться. Смысл искать…

Зажужжал и мигнул зелёным глазком небольшой аппарат в углу комнаты — из него показался край белого листа, усеянный чёрными значками. Когда аппарат затих, Юра вытащил бумагу, пробежал глазами, хмыкнул и отдал мне:

— Я же говорил…

Шаманская цифровая Марьванна, перетасовав колоду и раскинув картишки, выдала мне: «Будет

Две смерти.

Одна уже была, о ней узнаешь после.

Текст/Весть/Письмо/недописано. Прочтёшь. Допишешь сам.

Путь неблизкий.

Искать будешь своё. Найдешь не только.

Хлопот много будет.

Сейчас__ /не было запроса/

Прошлое__ /нет данных/

Я ещё раз внимательно прочёл весь текст.

— Видишь, — Юра откинулся на спинку стула, — сказать, что о прошлом нет данных — легче всего. Типа: «Ой! Твоё прошлое заволокло туманом грехов! Но поступай, как сказали тебе (Юра хмыкнул) священные кроссворды, и всё будет зашибенно!» Понял?

Я молча смотрел в листок.

— А о будущем можно рассказывать сколько влезет. Кто вот знает, когда ты там…

Юра наклонился и заглянул в текст:

— Ну вот, хотя бы…

Он взял лист и монотонно пропел:

— «Искать будешь своё, найдёшь не только!»

Вернул бумагу мне:

— Ну! Понял?

— Кажется… — сказал я и сложил лист вчетверо. Потом сунул его в карман.

— Чай пить будем?

— Ага…

В этом году больничному комплексу исполнилось 25 лет. Четверть века назад здесь в авральном порядке вбивали сваи в промерзшую насквозь землю, заливали фундамент спеццементом, возводили стены при такой низкой температуре, что градации ртутных термометров просто не хватало. Говорят, лихо было. Весело… С матом и песнями, отмороженными конечностями и трупами. По-боевому. По-молодёжному…

На днях праздновали юбилей больницы.

Похожие друг на друга, одинаково усатые строители многоэтажного комплекса вспоминали свою молодость в обнимку с медсёстрами, пели «Здесь на краю заснеженной земли» и вели себя, несмотря на огромное количество водки в поллитровых запотевших ёмкостях, довольно прилично: драк, так обильно пополняющих наше травматологическое отделение, не было. В общем, двадцатипятилетие отпраздновали «как положено»…

Как сообщил мне Вадим Егорович, 25 лет — весьма серьёзный срок. Не в глобальном (это слово я понял), скорее, в личностном плане.

Все 25 лет истории существования комплекса, вместе с хирургией, терапией и травматологией, существует отдел, возглавляемый Вадимом Егоровичем… У этой структуры и названия своего нет. Так… Один из кабинетов в многодверном этаже, принадлежащем отделению «Интенсивной терапии»…

— Это чем-то похоже на «Стол находок», — говорит иногда Вадим Егорович, — так… Весьма относительно.

«Стол находок»… Когда человек попадает в «реанимацию», он перестаёт быть «человеком». Он — некий организм, имеющий форму человеческого тела. Две руки, две ноги, одна голова. По описанию совпадает…

Пациенты отделения «интенсивной терапии» — это в основном водители грузовиков, не разъехавшихся на межпромысловых трассах (из кабин их извлекают в виде фарша, с еле улавливаемым пульсом), бурильщики с оторванными конечностями, угоревшие в огнеупорных скафандрах спасатели, которые пытались совладать с вырывающейся из земли струёй пламени на аварийной скважине, и другие клиенты в том же роде. В кабинете Вадима Егоровича с добрую сотню небольших железных ящиков. Они занимают три стены помещения. Когда человек в бессознательном состоянии принимает в вены иглы капельниц и электроразряды, стимулирующие сердцебиение, его личные вещи — часы, блокноты, перстни, бумажники и тому подобное — отправляется в один из ящиков «Стола находок». Вадим Егорович запирает вещи на ключ и делает запись в журнале. Всё содержимое ящика вернут хозяину после того, как он придёт в себя. Или не вернут… Если владелец умрёт на столе, не придя в сознание. Иногда, пока где-нибудь на промысле добегут до телефона, пока туда долетит вертолёт «интенсивки», да ещё обратно. Успеют — не успеют…

— Лотерея, короче, — говорит Вадим Егорович.

Личные вещи умерших хранят до тех пор, пока их не заберут родственники, приехавшие за телом. Иногда у погибших нет никого. Их хоронит за свой счёт нефтегазохимический концерн, в котором они работали. В договоре о найме, говорят, на этот счёт особая графа есть.

Человека кладут в ящик и — в яму. Могилы обычно долбят летом — зимой это делать практически бесполезно. Да и летом, как говорят, немногим легче — после полуметрового слоя песка обычно начинают тупиться буры — вечная мерзлота. Подождут мужики, оттает чуть — и вперёд. Потом ещё подождут — опять оттает. Так тут и роют… Заранее. Штук тридцать ям. С запасом.

Человек лежит себе в самой холодной могиле на этой планете, а его вещи ещё долгие семь лет хранятся в кабинете Вадима Егоровича. Почему семь? Неизвестно. Правила такие. По ним же, если за это время никто имущество покойного забрать не соизволил, содержимое ящика выкидывается на свалку. Всё.

Моего ящика здесь нет, потому что положить в него было нечего. Такого, что можно назвать личными вещами. Зато они были у Семёна Викторовича Седашова, умершего в отделении интенсивной терапии ровно семь лет назад. Помощник бурильщика Семён Седашов умер, как следует из больничных записей, не приходя в сознание после дорожно-транспортного происшествия. Он пролежал в реанимации неделю, прежде чем его сердце остановилось. Семь дней — без сознания. Семь лет — в могиле.

Сегодня Вадим Егорович будет освобождать «июньские» ящики. Каждое первое число он очищает ячейки умерших: в этом месяце, семь лет назад. Сегодня очередь «июньских».

Вадим Егорович листает свой журнал. Потом берёт только один ключ и открывает небольшую серую дверцу. Ящик помбура Седашова. Небольшой коричневый бумажный пакет. Вадим Егорович высыпает его содержимое на стол:

— На, забирай…

Юра познакомил меня с Егорычем после того, как я раз пятьдесят, наверное, вслух выразил желание стать обладателем часов. Тикающих, скользящих стрелками по циферблату. Любых.

Я буду носить их. Сверять время. Слушать тиканье. Я буду любить их. Это будут МОИ часы.

— Да понял я, понял, — однажды раздражённо прервал меня Юра и набрал один из внутренних телефонов. — Слышь, Егорыч. У тебя там от жмуриков часов каких-нибудь не осталось? Ага… Когда? Понял…

— На. Забирай…

Часы лежат в небольшой компании: огрызок карандаша, блокнот, чехол с очками. Вадим Егорович двумя пальцами двигает хронометр ко мне:

— Ну, бери!

Тяжелые. Матово блестящие в свете ламп. Холодные… Ремешка нет, да и сами крепления для него отсутствуют…

— «Полёт»… — читаю я на тёмно-синем циферблате.

— Хорошие часы, — говорит Егорыч.

— А как их заводить?

— А вот как… — он щёлкает маленьким ребристым колесиком. — Понял?

— Аа… Спасибо…

— Не за что… Юрке привет, — и он смахивает остальные предметы из ящика в мусорное ведро. Всё.

В коридоре «Отделения интенсивной терапии» я минут десять с удовольствием разглядываю своё приобретение. Егорыч сказал, что со временем стрелки и цифры будут светиться в темноте. Сейчас не светятся. Должны впитать (?) солнечный свет. Здорово: впитатьсолнечный свет…

Я медленно бреду, уставившись в циферблат, не смотря себе под ноги, и вдруг что-то больно впивается мне в живот. Ручка тележки. Голые ступни торчат из-под простыни. Я зажимаю часы в кулаке.

— Чё стоишь, тормоз! Отойди!

Меня отпихивает здоровенный санитар и, повернув каталку поудобнее, прикручивает проволокой к большому пальцу ноги картонную бирку. Откидывает простыню.

Несмотря на восковую желтизну лица и ввалившиеся щёки, я узнаю тело на тележке.

Гапонов. Пролежавший в коме почти два месяца. Ещё тёплый, наверное. С зажившими уже «множественными повреждениями головы». Заблудившийся в тёмных коридорах в поисках выхода. Сели батарейки в фонарике? То-то же…

Веки Гапонова не закрыты до конца и поэтому, когда санитар разворачивает каталку и задаёт ей движение в сторону морга, я вижу свет ламп, отразившийся в потускневших глазах. И пока тележка удаляется по коридору, её пассажир жутковато искрит на меня под скрип колёс отблесками потолочных светильников.

Я разжал ладонь: часы оставили причудливый отпечаток поверх моих линий жизни, ума и сердца.

Пока я, не спеша, поднимаюсь по лестнице на свой этаж, меня вдруг посещает зыбкое ощущение, будто весь мир замедляется. Не сейчас. А в последнее время. Или я ускорился?.. Вспоминая себя, каким был два месяца назад, я понимаю, что думал и двигался медленнее. Вокруг с бешеной скоростью проносились медсёстры и с пулемётной скоростью сыпались слова из десятков ртов. Теперь я почти такой, как все. Выровнял скорость. Синхронизировал движение.

А вдруг можно?! Хотя нет… Нельзя…

В палате шумно. К Вовану зашёл знакомый из соседнего отделения. Они размахивают руками, тычут в журналы и громко разговаривают. Иногда в их разговор вклинивается дальнобойщик Николаев. Остальные молчат. Я — потому что ничего не понимаю в предмете разговора, Халидов — потому что не может говорить физически. А ему явно хочется. Поэтому молчание у нас получается разным: моё — равнодушное, его — тоскливое.

— Да чё там, блин, твой «Опель»? Вон, зимой по дороге на «заполярку» не разъехался твой «Опель» с «Тойотой». И чё? Все, кто в «Опеле», — всмятку. Сразу. А в «Тойоте», так, поцарапались. «Эйрбаги» сработали. У японцев с этим всё в поряде!

— Ха! Небось «Опель» был убитый. Какого-нибудь 84—го года выпуска! Давай щас возьмём новый «мэрс» и тюкнем его с новым «японцем», а? Чё там останется от твоей «Тойоты». И «круизёр» у них — одно название, что «джип», мосты целиком на просёлках вылетают.

— Да ладно херню пороть! Твой «мерседес» надёжный? Их щаз тыщами отзывают у диллеров! Ломаются постоянно! Это не тот «мерс» что был раньше, не надо сравнивать!

— Вот возьми, разгонись на своей «Тойоте» и вылети «Гелендвагену» навстречу… Посмотрю я, что от тебя останется… Видел я, как из «Ниссанов» и «Мицубиси» то, что от пассажиров осталось, извлекали. Как вспомню, и сейчас тошнить начинает.

— Тоже видали кое-что, от чего протошниться на всю жизнь можно с таким запасом… — пробурчал Вован. — Раньше я в морге работал, сам знаешь… Насмотрелся. Тут вон, на днях, вспомнить пришлось…

Я прижал часы к уху: «Тик-так. Тик-так…»

— Воняло у меня на площадке. Мы с соседом, ну который напротив, все ящики перерыли и щиток со счётчиками перетряхнули сверху донизу. Думали, мыша где дохлая или ещё чё-нибудь такое же. Ноль… И так странно ещё: то воняет, то нет. Хрен пойми, короче, Колян — ну сосед — говорит ещё: «Может газ где пропускает? От него тоже похожий бывает вонизм…» Позвали из «аварийной» Горгаза. Те пришли, понюхали. «Чё, дураки? — говорят. — Газ так не пахнет. Пропан, в смысле. А вот труп — тот да. Тот именно так и пахнет».

…удары моего сердца не совпадают с тиканьем. Почему?

— Я говорю: «Какой труп, дядя? Где ты труп тут, мля, видишь?» А этот хмырь носом повёл, подошёл к двухкомнатной, ну что рядом с моей, и по двери — «тук-тук» гаечным ключом: «Отсюда тянет, зёма… Чё стоишь? Ментов вызывай».

Правая, а теперь и левая ладони зачесались.

— Ну, короче, вскрыли хату, а там уже… У слесарей из РЭУ с собой респираторы, у ментов тоже… Учёные уже. Потому что, как дверь открылась, так я сразу же и блеванул. Фффу!!!

Вован помотал головой и сглотнул.

Тик — мне в ноздри вдруг проник ужасающий смрад разложения. ТАК — я почувствовал, как завтрак стремительно ринулся по пищеводу вверх. ТИК — и за мгновение до того, как воняющая желудочным соком жижа исторглась из моей глотки — ЩЁЛК. Щёлк.

Ужас. Мрак. Смрад. Холод.

ВКЛ!

Я не узнал бы эту квартиру. Потому что сейчас в ней было светло. В окна проникал дневной свет. Пыль столбами кружилась в широких солнечных лучах.

Так это было.

Тлен. Шокирующий запах падали. Подавляющий. Заставляющий всех присутствующих в помещении неосознанно скалиться под респираторами и тряпками, прижатыми к лицу.

И на полу…

Мне понадобилось мгновение. Я понял почти сразу. Тёмно-синий бархатный халат с маленьким золотистым узором — иероглифом «До» на груди…

А под ним…

ШОК. УЖАС. МРАК. СМРАД. ТЛЕН. ТЛЕН. ТЛЕН. ТЛЕН.

ВЫКЛ!

— О! Оклемался, я ж говорил, чё ему сделается?!

Очнулся я на кушетке в процедурном кабинете, с пузырьком нашатыря под носом. Поморгал, приходя в себя, увидел склонившихся надо мной медсестру и Вована.

— У него была серьёзная травма головы! — строго сказала Татьяна Алексеевна и гневно посмотрела на Вована. — А не руку он по пьяни второй раз сломал, как некоторые!

Вован перестал ухмыляться и исчез.

— Как ты себя чувствуешь? — Галина Алексеевна положила прохладную руку на мой лоб.

— Не знаю… Вроде нормально…

— Голова болит? Тошнит?

— Чуть-чуть…

— Ну полежи здесь, отдохни, — она убрала руку со лба и успокаивающе потрепала моё плечо и неслышно выскользнула из кабинета, притворив за собой дверь.

Юля.

Черноволосая бледная красавица. С матовой кожей и выступающими косточками ключиц.

Что ты чувствовала тогда, в лифте? Когда тоненько всхлипнула и выгнулась дугой за секунду до (!!!!)… Что тебя так взбесило в твоей квартире? Что ощущала, когда твои потаённые секреты — вспышка! — и стали моими? И почему, одарив меня жгучей пощечиной в полутёмной прачечной, попросила НИКОГДА ТАК НЕ ДЕЛАТЬ? Что? Что НЕ ДЕЛАТЬ? Зачем приехала домой, разделась, зажгла оплавившиеся остатки свечей и сосредоточенно съела горсть разноцветных таблеток: давясь и запивая стаканом воды из под крана…

Так это было.

Я знаю.

А знать и помнить — не одно и то же.