Перекрестки. Демон маршрутизации Верт Алексей

…\Облачное хранилище Грейбокса\Г amp;Г. hyp

– Расскажи мне сказку, – просит она.

– Сказку? – улыбается он, вскидывая бровь. – Это – Грейбокс, здесь можно побывать в тысяче сказок. Какую ты выберешь?

– Про поиск, – говорит она, почти не раздумывая, но тут же спохватывается и добавляет, – и про возвращение. И про осаду и оборону. И про смерть бога, конечно.

– Однако! – он смеется.

Она вскакивает и нависает над ним. Воздух из вентиляции развевает ее мелкие кудри. Моргающие лампы серверов окрашивают веснушки на лице то в красный, то в зеленый. Кажется, весь Грейбокс гневается вместе с ней.

– Не хочешь? – спрашивает, чуть успокоившись. – Или не можешь?

– Ни так, ни эдак. Жду вдохновения, малыш.

Он вскакивает и кружит ее. Так долго и быстро, что многочисленные огни символов на голографических панелях сливаются в один блистающий ком. А затем она вдруг оказывается на земле. Шатается, пытается прийти в себя и замечает, что его уже нет рядом.

– Будет тебе сказка, – говорит он, стоя у зеленой двери с латунной ручкой. – Про поиск, про возвращение, про осаду и оборону и про смерть бога. Ты только смотри, слушай, чувствуй, вдыхай… это Грейбокс, он знает тысячи сказок.

Дверь распахивается, он делает шаг внутрь, а она, все еще чувствуя легкое головокружение, спешит за ним.

В сказку.

Сделать первый шаг – всегда трудно. Сделать шаг после приятной остановки – еще труднее. Идти всю жизнь – невообразимо сложно. Выдирать из земли корни, стряхивать с себя пыль веков и шагать дальше. Большинство идущих по этому пути совершают одну ошибку, которая в итоге приводит их к разочарованию.

Они сжигают мосты. Оставляют за собой пепел и руины, уничтожают саму возможность вернуться.

Так проще, я понимаю. В конце концов, тогда они просто идут, потому что ничего более не остается.

Я же считаю, что всегда нужно оставлять позади нечто важное, ведь дорога – это луч. Он может быть направлен в бесконечность, но у него всегда будет точка отсчета. Можно превратить луч в отрезок, поставив последнюю точку, но не стоит превращать его в прямую, убрав начальную отсечку.

Иначе, не имея смысловых привязок, ты просто затеряешься в пространстве.

Кроме того, есть еще причина, по которой не стоит сжигать мосты, – сила действия равна силе противодействия, и если ты оставил позади то, что любишь, то существует вероятность, что не ты вернешься, а оно отправится за тобой.

Или она.

Я сворачиваю с лесной тропы чуть в сторону. Касаюсь шершавого ствола сосны и чувствую, как глубоко внутри дерево живет собственной жизнью. Как разросшиеся корни подпитывают ствол, как сок разносится от основания до верхушки и разбегается по веткам.

Если не смотреть на вещи пристально, а рассредоточить взгляд, попытавшись обхватить разом все и ничего сверх, можно увидеть истинную суть.

Паутину тончайших проводов, сходящихся к одной точке. Множество сигналов, разбегающихся по линиям электричества. Какие-то из них коротки и обрывисты, как линия смерти на моей руке. Какие-то продолжают бег в бесконечность, как линия жизни, которая постепенно размывается, хотя ее контур всегда виден.

Убираю ладонь и вижу отпечаток, оставшийся на коре – грубый, почерневший, словно от копоти. Усмехаюсь было, но тут же становлюсь серьезным и удовлетворенно киваю.

Вытираю пот со лба – в лесу не жарко, но очень влажно, – и возвращаюсь на дорогу. Мокрая земля не хочет отпускать и разочарованно чавкает, когда ей не удается задержать меня.

Выхожу назад на тропу и продолжаю путь. Но перед этим, не удержавшись, оборачиваюсь и вижу отпечатки сапог. Как и рисунок ладони на дереве, это еще один след для той, которая должна меня найти.

Порой мне хочется, чтобы эта дорога закончилась. Навсегда. Разом. Так, чтобы я успел увидеть призрак того, что ожидает меня в конце пути, и никогда до него не добрался.

Никогда.

В этом видится противоречие, но я из тех, кто получает удовольствие от процесса, а самое страшное, что может со мной случиться, это то, что я когда-нибудь дойду до конца. Отыщу то, что искал, и пойму, что все закончилось.

И надо снова искать пути, продумывать вероятности, переступать через самого себя и убеждать внутреннее «я» в том, что существует еще много того, что ему надо. Что достигнутый результат – это не результат вовсе. Что непознанное гораздо приятней и сладостней изученного вдоль и поперек.

Такое чувство посещает меня, когда я вижу вдалеке человека. Поначалу я принимаю его за ту, которая идет по моим следам, и испытываю громадное разочарование, оттого что наша встреча произошла так скоро.

Но стоит подойти чуть ближе, как разочарование исчезает. Нет, это не она.

Это – он. Стоит в мешковатой шляпе с большими полями и высокими колпаком и ухмыляется. Я уже встречал его раньше, а потому не жду от этой улыбки ничего хорошего. Впрочем, дело даже не в этом. Так вышло, что все хорошее на своем пути я оставляю за спиной.

– Здравствуй, – говорит он. – И снова свиделись.

– Здравствуй, Меняла, – киваю я настороженно.

Он протягивает мне руку, и я, помедлив, отдаю маленький стеклянный шарик. Зеленоватый, слегка сколотый, но гладкий на ощупь.

Меняла ловко крутит пальцами, и шарик исчезает где-то в недрах его необъятного костюма.

– А теперь – выбирай, – говорит он и протягивает сжатые в кулак обе руки.

Я не раздумываю, тыкаю в левую.

– Ты уверен? – спрашивает.

Мне остается лишь пожать плечами и грустно улыбнуться. Когда вам встречается Меняла, то совсем не важно, какую судьбу вы изберете. В любом случае она вам не понравится, как не нравится то, что навязано извне.

На раскрытой левой ладони лежит красный шарик, в котором вспыхивают черные сполохи.

– Испытание, – хихикает Меняла. – Теперь оно твое.

Я киваю, но, прежде чем уйти, прошу:

– За мной следует девушка. Расскажи ей, куда я направился.

– Хорошо, – он пожимает плечами и застывает пластиковым истуканом. Один глаз горит красным, а второй – зеленым. Когда оба они станут цвета травы, дверь захлопнется, и никто больше не найдет этот лес. Я лишь надеюсь, что моя преследовательница успеет раньше других.

Отвернувшись от Менялы, я вижу, что тропа обрывается прямо у моих ног.

Что ж, в новой судьбе мне придется самому прокладывать дорогу. Для себя и для той, которая идет следом…

Полоса света колеблется перед глазами, как длинная белесая водоросль. Ее движение одновременно и завораживает, и вызывает дурноту, поэтому Герда опускает веки и пытается отступить назад, в тень. Шаг, другой. Свет двигается следом, касаясь ресниц. Тогда она поднимает ладонь, чтобы закрыть глаза… и обнаруживает, перед лицом не луч, а – и вправду – водоросль, мягкую и склизкую.

От неожиданности Герда вскрикивает – крик вырывается изо рта мелкими пузырьками воздуха и рвется вверх. Ноздри наполнились холодной водой, от которой нёбо колет, будто мелкими иглами.

Паника. Перед глазами красные круги.

Герда бьет руками, пытаясь всплыть на поверхность, вслед за своим криком.

Виски ноют, в них будто стучат десятки мелких молоточков. Сердце, не сумев вырваться из груди, часто-часто трепыхается и пробивается наружу через горло.

Герда хватается за водоросли, рывком опускается к самому дну, понадежнее упирается в ил и что было сил распрямляет ноги. Подпрыгнуть, нет, не подпрыгнуть, а взлететь… Вырваться из этого подводного леса, где деревья – белые, а тьма – жемчужно-зеленая.

Грязно-зеленая, как пыльные стены коридора. Где это было? И когда? Вечность назад? Или минуту? Она бежала, задыхаясь, – поворот, еще поворот, длинный лестничный пролет, и там, впереди – спина в знакомом свитере. Догнать, прижаться щекой. Погладить…

Ее хватали за протянутые вперед ладони, толкали плечами, дергали за локоть. Краем глаза она замечала, что по боковым коридорам так же быстро, как и она, проносятся люди. Или не люди? Лица с пустыми глазами, со зрачками, будто провалившимися внутрь себя, засасывающими свет и чужие взгляды… Не смотреть, нет; бежать, бежать, то и дело вырывая свои запястья из чужих пальцев, длинных, липких, холодных, будто водоросли.

Над головой блестит искра – яркий, черно-красный светодиод. Он в мгновение разгорается, разгоняя по углам памяти бетонный пол и ровно выкрашенные стены, размечает путь к поверхности – совсем недалеко, метра три, а она-то боялась! Герда выныривает – волосы прилипли к лицу, и уже не разглядеть, где светится маркер. И уж схватить его – тем более не выйдет, особенно если ты не успеваешь отдышаться толком и отплеваться от мутной душной воды… а тебя уже бьют по затылку. Тяжелым гладким веслом.

Сознание возвращается урывками. Отдельными картинками.

Вот ее затягивают в лодку.

Та плывет по извилистой быстрой реке.

До маленького причала из резного дерева.

От которого идет вверх по холму тропинка, аккуратно выложенная цветными камнями.

Ажурная садовая ограда.

И домик, утонувший в зарослях розовых кустов.

Герда просыпается на кровати, усыпанной лепестками роз. Рядом, на маленьком столике, дымится кофейник. Пахнет корицей, свежей выпечкой и цветами.

– Проснулась, девочка моя, – у изголовья, как по мановению волшебной палочки, возникает старушка. Тысяча добрых морщинок – лучиками солнца от уголков глаз. Кружевной чепец и накрахмаленный фартук. Женщина заботливо поправляет подушку и заглядывает Герде в лицо.

– П-проснулась…

– Тебя, вишь, вынесло волной на причал к домику моему. Неужто такая молоденькая… и топиться вздумала?

Герда, прежде чем ответить, тянется к затылку. После удара веслом ей показалось на мгновение, что голова раскололась, как орех в челюстях… – как его звали, уродца этого? не вспомнить… – и шишка, шишка должна была остаться! Как доказательство – старушка врет. Но голова совсем не болит. Странно.

– Я не топилась. Я искала…

– Ну, ничего-ничего, – старушка откидывает полотенце с подноса рядом с кофейником. Под ним плюшки с корицей, обсыпанные сахарной пудрой, и толстобокие пирожки. Гладит Герду по волосам. – Поешь, выпьешь кофейку, потом я причешу тебя, научу обращаться с розами, и печали забудутся, будто и не было их. А в дорогу отправишься завтра, на свежую голову. Правильно я говорю?…

Сколько Герда помнит себя, она следит за цветами в маленьком палисаднике рядом с рекой. Поливает колючие кусты с карамельно-блестящими зелеными листьями, равняет молодые побеги и ждет, когда же розовый бутон решит открыться. Дождавшись, смыкает ладони вокруг него и забывает обо всем на свете.

Между пальцами разворачивается крошечный смерч. Раскручиваются красные, терракотовые, желтые, молочные ленты света, заплетались в нежный узор – каждый раз новый. Свет плачет бриллиантовой росой, которая падает на землю и прожигает ее до самого сердца, до мягкой багровой магмы. Та вспухает и тянется вверх, к своему новому детищу. Между ладоней теплеет – и тут нужно быстро развести руки, чтобы, как крылья, взметнулись снопы искр и заворочался огонь в сердце.

Последней расцветает самая темная, красно-бархатная, почти черная. Герда наклоняется над розой, вдыхая аромат… и видит под ногами его. Шарик из зеленого стекла. Похож на сердцевину цветка. Она тянет к нему пальцы – в глаза будто плеснуло водой.

Река. Водоросли. Ты тонула. Ты плыла следом. Ты искала. Тебя остановили.

Она прикладывает ладонь к затылку и нащупывает в волосах крошечный гребешок. Выпутав его, подносит к глазам. Зубцы переплелись, складываясь в слова: «Старушка врет. Ты чуть не поменяла путь на цветы. Нравится?»

Герда оглядывается. Розы кивают ей, будто живые. Будто мертвые детские лица на проволочных стеблях. Лаборатория с ровными рядами ящиков. Сверху – лампы дневного света, снизу – земля и ростки. Под подошвами – заляпанный удобрениями пол.

Герда бросает гребешок на землю, прибивает его каблуком, крутится вокруг себя на одной ноге. Под ботинком хрустит.

Не оглядываясь, она лезет через ограду.

В этом лесу корни-провода так и норовят поставить подножку. Они вертятся под ногами, цепляют, заставляют оступаться и каждый раз при прикосновении даруют образ недостижимого места, в которое ты никогда не попадешь.

Еще здесь всегда ночь и луны, которые светят так, что ты отбрасываешь две тени. Одна вечно страдает, ведь ты на нее наступаешь, а вторая тянет назад, задерживает, цепляясь и вереща о том, что она никогда и ни за что не сдвинется с места.

А потом ты встречаешь Филина.

Обычную растрепанную птицу, сидящую на ветке и наблюдающую за тем, как ты медленно подходишь ближе.

– Привет, – говоришь ты несмело.

Филин медленно переводит взгляд на тебя. Так же медленно могут смещаться тектонические плиты. Сотни веков проходят, прежде чем огромные и ничего не выражающие глаза застывают на твоем лице.

Птица моргает. Раз, другой, третий.

Затем меланхолично «угукает» и замечает вскользь:

– Чайлд Роланд к темной башне пришел.

– Простите? – спрашиваешь ты.

– Простят, – отвечает Филин. – Ибо прощение даруется тому, кто просит, но не требует.

– Кажется, я вас не понимаю, – удрученно говоришь ты и оглядываешься по сторонам, пытаясь найти дорогу.

Разговор с птицей кажется тебе бесперспективным, но куда бы ты ни бросил взгляд – везде лишь чащоба. Вглядываясь во тьму, видишь пятна света, которые перетекают одно в другое. Одинаковые, бессмысленные, бесполезные.

– Ага! – внезапно вскрикивает Филин, и ты вздрагиваешь.

Пытаешься найти его взглядом, но птица уже куда-то делась. Кажется, ты замечаешь, как мелькнуло крыло чуть впереди. Поскольку выбора нет, бросаешься следом.

Бежишь, стараясь не замечать кусты, выползающие под ноги. Перепрыгиваешь бревна, на которых разеваются пасти с сотней зубов. Уворачиваешься от деревьев, с криком «поберегись!» летящих тебе навстречу.

И выбегаешь к домику.

Такой должен стоять где-нибудь на окраине города. Чтобы встречать и провожать путников уютом, теплом и сиянием изнутри. Но… резное крыльцо отсырело, из трубы валит черный дым, а провалы окон подобны тьме беззубого провала рта. Шамкают и причмокивают.

Рядом с крыльцом растет пара подсолнухов, покачивающихся в дивном танце. Рядом с ними развалился Черный Кот. Завидев тебя, он вскакивает.

– Однако же, – мурлычет животное. – Ну и ну, у нас гости, милости просим.

Ты собираешь что-то сказать, но в этот момент с подсолнуха слетает маленькое солнышко. Кот бросается к нему, одним махом слизывает языком, проглатывает, удовлетворенно урчит и потягивается, забыв о тебе.

– Здравствуйте, – говоришь ты.

– Что? А! Да! Добро пожаловать, добро пожаловать! Проходите. Или я это уже говорил?

Сделав несколько шагов, ты оказываешься рядом с Котом.

– Поиграем? – спрашивает он. – Ты будешь мышкой, а я кошкой.

– Вы же вроде и так, – недоумеваешь ты.

– Нет-нет-нет. Решительно протестую. Я – Кот, а буду кошкой. Это чрезвычайно важное различие.

– Но я в любом случае не могу быть мышкой.

– И вправду, – Кот огорчается. – Но и кошкой ведь ты быть не можешь?

Ты качаешь головой, Черный Кот мурлычет что-то себе под нос и отходит. Ты пожимаешь плечами, поднимаешься по крыльцу и распахиваешь дверь. Поневоле делаешь это так резко, что ручка остается у тебя в руках. Огорченный собственным поступком, ты пытаешься приладить ручку обратно, но она крошится у тебя в руках.

И тогда приходит осознание, что это пряник. Ты пробуешь на вкус – божественно. Самый лучший из всех, которые ты ел. Единственная проблема – так сладко, что хочется пить.

– Воды бы, – говоришь ты вслух.

– Нет ничего проще, – замечает Кот. Он прыгает, бьет лапой по водостоку, и оттуда начинает стекать вода.

Подставив ладони, ты напиваешься чистой ледяной водой, от которой сводит зубы. Пытаешься поблагодарить Кота, но замечаешь, что он вновь потерял к тебе интерес и что-то рассказывает подсолнухам.

Заходишь внутрь дома, в надежде, что сможешь узнать дорогу дальше и как-то решить вопрос со съеденной ручкой.

Внутри дом уже не так страшен, и ты понимаешь почему – он напоминает рисунок ребенка. Яркий, аляповатый, с нарушенными пропорциями и странными формами. Но тебе тепло и уютно. Хочется остаться здесь навсегда.

Ты отрываешь кусок от стены, жуешь превосходное шоколадное печенье и задумчиво ковыряешь пальцем кладку печки, сделанную, кажется, из безе.

И тогда снаружи раздаются шаги. Ты бросаешься к окну, видишь женскую фигуру, на секунду в сердце вспыхивает надежда, что это та, которую ты ждал.

Но стоит ей сделать пару шагов, как разочарование настигает тебя.

Эта женщина – воплощение прошлого. Но не твоего, а целого мира. Ее шаги основательны, ее лицо будто из камня вырублено, ее глаза сверкают.

И ты понимаешь, что она постарается тебя задержать. А еще лучше – остановить навсегда. Она не может угнаться за изменяющимся миром, а значит, не должен и ты.

Кот бегает у ее ног и кричит:

– Будем бить, будем рвать! – он выпускает когти и грозит тебе лапой.

Руки сжимаются и продавливают шоколад подоконников.

Но вот воинственный настрой Кота пропадает, и он убегает вдаль, погнавшись за бабочкой, с каждым взмахом крыла которой меняется мир.

Ты не меняешься. И женщина, что стоит снаружи и смотрит на тебя и на дом, не меняется тоже. Ваши неизменности полярны, как правда и кривда, как явь и навь, как завтра и вчера.

И ты понимаешь, что бой неизбежен…

– Бери, ешь, – маленькая разбойница швыряет Герде обгорелый кусок мяса. Хотя – как тут наешься? Обломок толстой трубчатой кости, на нем – жесткие волокна, часть из них уже превратилась в уголь.

– Охотники добыли? – Герда спрашивает, чтобы хоть что-то сказать. Ее уже ловили, привечали, обманывали, били, грабили… Потом угрожали ножом – с длинным узким лезвием, которое ловит огоньки звезд, но в нем не разглядишь своего отражения. Теперь можно и поговорить – для разнообразия.

– Не-а, – тянет разбойница. – Избушку немного покромсали. Ну, и того.

Герда не понимает.

– Дурочка, – ласково говорит дочь атаманши и водит острием ножа по животу собеседницы. – Курьи ножки – что еще с ними делать, кроме шашлыка?

Герду тошнит. Она зажимает рот двумя руками и пытается выбраться из-под вороха теплых шкур. От них пахнет псиной. Чердачные балки скрипят и ноют, из маленького окна тянет холодом.

В окно заглядывает месяц – тонкий серп, разбитый матово-белый плафон. Во дворе жгут костер – молча. Ни разговоров, ни песен, только жадное потрескивание пламени. Если кому-то и нравится на вкус избушка – так это огню.

У ворот переминаются двое. У одного в руках кол, у другого – ружье. Избушка стоит на холме. За забором леса – до самого горизонта. Тихо. Даже птицы не кричат.

– От кого мы прячемся?

– Ты прячешься. Мы – защищаемся. Если ты ее не видишь, это не значит, что ее нет. Она приглядывается звездами, выбирает удобный момент для нападения.

– Почему здесь? Не во дворце?

Неделю назад чумазая разбойница кружилась в танце по паркету. Платье с длинным шлейфом, десяток фрейлин, мать – вдовствующая королева, муж – лучший сказочник во всем королевстве. Герда сначала думала, что ее сказочник. Оказалось – чужой. Платье и сейчас тут – лежит в углу скомканной тряпкой. Разбойница подносит нож к лицу и долго пытается рассмотреть отражение.

– Лучше много малых побед, чем одна большая. Легче переписать потом. Передумать. Переделать.

– Угу, – Герда не находится, что на это можно ответить. Пробирается в сторону лестницы.

– Покрывало возьми, – маленькая разбойница швыряет ей вслед одеяло, сшитое из десятков кошачьих шкурок. Все полосатые, как на подбор. – Тебя когда-нибудь превращали в ледяную статую?

– Н-н-нет, – зубы стучат, как от озноба.

– Вот и меня – не превращали. Как стошнит – возвращайся.

Герда осторожно ступает по лестнице. Шаг. Еще шаг. Хочется бежать, сломя голову, но не хочется ее и вправду сломать.

Внизу сидит огромная Крыса и сверкает черными бусинами глаз.

– Поигрррраем? – мурлычет она.

Герда замирает, прижав кулачки к груди.

– Иг-иг-иг-игрррр, – урчит Крыса, подбирается к ее ногам и трется об колени. Голый серый хвост оплетает перила.

Герда выдыхает со свистом. Сжимает-разжимает пальцы, опускает руку…

Хрысь! – мелькают взъерошенные усы, глаза – зырк-зырк, игольчато-острые зубы – Крыса одним махом откусывает Герде палец и, вмиг потеряв к ней всякий интерес, семенит прочь. Приговаривая:

– Ем-ем-ем-ем-ем-ем…

Сбоку у нее на спине виднеется черный, будто обугленный отпечаток чьей-то ладони с растопыренными пальцами. Герду рвет желчью и обгорелыми опилками.

На чердаке маленькая разбойница умывается когтистой лапой и щурит круглые глаза – один зеленый, один красный.

Он помнит, как она упиралась и как смирилась под конец. Помнит, как вспыхнуло пламя и как ноздри защипало от удушливой смеси плавящегося безе, горящих волос и запеченной плоти. Помнит, как раздался истошный крик и как пришел ему на смену тихий скулеж.

Единственное, что он не помнит: зачем это было?

Гензель оглядывается и понимает, что остался один.

Стоит в обломках пряничного домика, который уже успел зачерстветь. Смотрит на догорающую и чадящую массу, слышит шум ветра и голос Филина вдалеке, прерываемый мяуканьем Кота.

Он ждет.

Ему хочется, чтобы его позвали по имени. Чтобы бросились на шею, обнимая, целуя, поздравляя, причитая, смеясь и плача. Чтобы трогали лоб, оттирали гарь с его лица, шептали что-нибудь ободряющее. Чтобы пришло осознание, что все это было не напрасно.

Тщетно.

Гензель проходит по развалинам дома. Машинально поднимает кусок стены и растирает черствый пряник в прах, добавляя его к праху ведьмы. Шаркает ногой, поднимая в воздух пыль, которая смешивается с пылью на его сапогах. Смотрит вдаль, ожидая, когда же появится та, что шла по следу.

Проходят, наверное, месяцы. А может быть, всего лишь мгновения. Но Гензель успевает пустить корни и покрыться пылью ушедших веков.

Наконец он делает шаг. Мучительный шаг, который приносит с собой осознание собственной беспомощности.

Это шаг назад.

Герда смотрит, запрокинув голову, на шпили из сиренево-белого льда, такого яркого, что ломит зубы и затылок. Острые башенки, переходы, карнизы – и ни одного окна. Никто не глядит вниз. Только ворота ухмыляются во весь рот – заходи, дурочка. Тебя когда-нибудь превращали в ледяную статую?

– Н-н-нет, – она плотнее закутывается в накидку из кошачьих шкурок и делает первый шаг по замерзшему озеру. Следом шуршит поземка.

Щеки побелели от холода, и она не чувствует, как по ним текут слезы, превращаясь в ледяные дорожки. Никто не спешит ей навстречу. Не слышно посвиста коньков. Не видно знакомой фигуры.

– Где же, где же ты? – приговаривает Герда в такт шагам. Ледяная дорога в сердце дворца тянется и тянется без конца.