Одновременно: жизнь Гришковец Евгений
Дом несколько раз грабили в 1990-х годах. Благо самое ценное не похитили. Но многое безвозвратно утрачено. По этой причине дом наглухо заколочен и закрыт жестяными листами. Зрелище жутковатое, но вполне объяснимое. Когда-то Тарковский мечтал о черепичной крыше, но черепицы тогда не было. Пришлось ему покрыть дом шифером, который, как рассказывали те, кто видел, был слегка зеленоватым. Ничего лучше он подобрать не смог. Теперь дом покрыт оцинкованным железом, что, конечно, не красиво, – но хотя бы не протекает…
Когда-то Тарковский ездил сюда из Москвы шесть часов автобусом, а от трассы шёл полями больше трёх километров, неся с собой продукты, которых в деревне купить было невозможно. Это трудно себе представить: человек, который блистал на международных фестивалях, который всей страной и мною, разумеется, воспринимался как аристократ, не вполне земной человек, а точнее – человек, побывавший на Солярисе… Этот человек никогда не имел автомобиля, мечтал купить «уазик», чтобы ездить в Мясное, но так и не купил. Этот человек своими руками построил сарай… Очень много чего сделал своими руками в доме и возле дома в Мясном.
Мы долго шли те самые сто пятьдесят метров к дому, шли без тропинки, через высокую траву. Я совсем-совсем затих. Подошли к заколоченной веранде, которую я тоже видел на фотографиях.
– Когда-то Андрей её покрасил на много слоёв олифой. Закатное солнце светило строго на веранду. В закатных лучах она была золотая. Он многое в этом понимал. Это потом Лариса (жена) покрасила её в зелёный цвет. Но зелень вскоре выгорела, а золото до сих пор проступает. Но как же здесь было красиво на закате! – услышал я, глядя на веранду.
Перед крыльцом я стоял около минуты, не решаясь на него ступить и вспоминая страницы дневника, где Тарковский описывал, как два дня делал это крыльцо.
4 июля
Крыльцо, ведущее на веранду и в дом, совсем небольшое, в четыре ступени. Каменное, точнее, бетонное, покрытое маленькой керамической плиткой 10 на 10 сантиметров, такой, какую мы помним по школьным столовым, общественным уборным и баням. Коричневые и бежевые, уложены в шахматном порядке. Плиточки лежат так, как их клали тогда, в советские времена, без чётких швов, кривенько. Пара плиток утрачена. Я рассматривал крыльцо, пока открывали дверь, и постоял на нём, когда все уже вошли внутрь и включили в доме свет. Перед тем как шагнуть в дом, я почувствовал лёгкое головокружение. Я понимал, что для меня происходит важное событие. Но ничего особенного не чувствовал. Только сердцебиение, головокружение – и всё.
Из открытой двери наружу, в знойный воздух, вырывался запах нежилого дома. Дома, который всю зиму, точнее, уже которую зиму подряд не топили. В этом запахе всегда есть что-то тёмное, влажное, затхлое, нежилое. Грустный запах. Возле самой двери на веранду, буквально при входе, на гвоздиках висела какая-то одежда. Старое пальто, чёрное, с чёрным блестящим подкладом, вельветовое пальтецо, женское, светлое, и что-то непонятное, довольно длинное, голубенькое. Одежда висела привычно, будто её набросили на гвоздик с тем, чтобы снова вскоре надеть, но так с гвоздя и не сняли.
– А это его любимый халат, – было сказано про непонятно голубую одежду. – Он из него здесь почти не вылезал. Он в нём на многих фотографиях.
Я машинально протянул руку и потрогал висящий халат. Стёганый, похожий на узбекский, но необычной расцветки. Поношенный, но целый. Слегка влажный оттого, что висел в непроветриваемом и нетопленном помещении. Но какой-то совершенно, абсолютно настоящий. Реальный, не музейный. И поэтому в самом лучшем смысле тёплый. Сказано же – любимый халат. Мне сразу стало хорошо. Радостно. И совершенно ушло, вылетело из меня то чувство, с которым приходят к мемориалам и в дома-музеи.
В доме я увидел абсолютную и, можно сказать, безупречную красоту. Красоту, которая целиком и полностью продумана и сделана Андреем Тарковским, чтобы в этой красоте жить и эту красоту постоянно видеть. Это, конечно, дом и жильё большого художника. И хоть прошли десятилетия с того момента, как он вышел из дома и никогда в него не вернулся, и что-то из дома исчезло, а какие-то детали переставлены или утрачены, основа видна, и она проста и прекрасна.
Вход в дом не посредине. Он смещён влево. И от него идёт длинный узкий коридор, упирающийся в окно, под которым стоит большой обеденный стол и по три стула вдоль стола с двух сторон у стен. Слева и справа – по две двери и большой старинный буфет позапрошлого века. Буфет массивный и весь-весь резной, в кружевах и узорах. Думаю, французский или испанский, хотя я небольшой знаток. Буфет этот не покрыт лаком, он красноватого дерева и выглядит потрясающе свежо. Это потом мне расскажут, что Андрей Арсеньевич многие дни и недели стёклышками скоблил его, очищая от старой краски, лака и шлифуя. Заматывал бутылку в тряпочку, разбивал её во дворе, а потом стёклышками чистил и чистил гладкие поверхности и все мельчайшие детали резьбы. Делал это не торопясь, и даже, как мне сказали, с удовольствием. После того как мне об этом сказали, я долго стоял возле буфета, гладил его и понимал, что я бы такого не смог сделать никогда, даже если б это было заданием или наказанием. Во мне точно нет ни того упорства, ни умения что-то делать собственными руками. Я бы, наверное, кого-то уговорил или убедил бы сделать это за себя…
Во всём доме стены белые – белёные. Потолки тоже с оставленными и выделенными чистыми деревянными балками. Потолок ни высокий, ни низкий – какой надо. В коридоре и во всём доме пол дощатый, мощные плахи. Лежат идеально, не скрипят и не прогибаются, положены давно, видимо, при строительстве. А дом построили в 1930-х годах. В центральном коридоре полы покрасили светлой краской. В комнатах доски не крашены. Тоже когда-то всё было скоблено стёклышками. В коридоре пол покрасили лишь потому, что женщины уговорили Андрея Арсеньевича: мыть некрашеное дерево ужасно трудно. Как мне сказали, он поддался, но далеко не сразу. Хотел, чтобы всё было чистым и натуральным.
Слева у входа – жилая комната сына Андрея и, видимо, бабушки. В ней две старинных кровати, большой антикварный шкаф и толстая деревянная полка, подвешенная на железных цепях. Полке в функциональном смысле не нужно быть такой толстой, но получилось очень красиво. На полке стоят разнообразные предметы: книги, иконы, какие-то безделушки, старая бутылка тёмного стекла. Но как бы что ни стояло на этой полке, всё равно будет казаться продуманным. Вход на кухню дальше слева по коридору. Буфет как раз стоит между дверьми в комнату сына и на кухню. Двери кажутся старинными из-за того, что очень простые и без каких-либо излишеств. Кухня – единственное место, которое выбивается из общей строгости дома. Даже Тарковский ничего не смог бы сделать и оправдать в интерьере советские холодильники, раковину, а также необходимую на кухне кафельную плитку, полочки для посуды и прочее. Кухня напоминает дачные кухни тех времён. Плитка на стене забавная: большие, толстые, с выпуклыми деталями, явно взятые из какого-то панно или отделки необычного помещения. И светленькие, маленькие, приклеенные так же кривенько, как на крыльце. Большие плитки привезли откуда-то из Прибалтики, потому что маленьких на всю стену не хватило. Плитку тогда было трудно раздобыть. Да и приклеили, как смогли. Посуда на кухне помнит своего хозяина. Тарелки не антикварные, но хорошие, простые, белые, с минимальным орнаментом. Стаканы и рюмки разномастные. Какие куплены Тарковским и успели ему послужить, а какие появились после – уже никто не помнит. С правой стороны дома – спальня, и у входа в дом, также справа – кабинет. В кабинет я вошёл в самую последнюю очередь.
На окнах в доме висят занавески. По-моему, льняные, и, как мне сказали, для каждой комнаты были занавески особого цвета и красили их тайком мастерицы на «Мосфильме». Теперь ткани выцвели, причём отчётливо видны на занавесках проёмы окон. Там, где падал свет, ткани выгорели, по краям же и внизу ещё угадывается цвет, которого хотел добиться хозяин дома. Покрывала на кроватях из той же ткани и покрашены там же и теми же руками. Видимо, красители были очень нестойкие. Но в выцветших этих тонах есть что-то величественное. В них есть что-то древнее, они выцвели сильнее, чем должны были за те тридцать лет, которые дом стоит без Андрея Тарковского.
Каждый стул, каждый шкаф в доме имеют историю. Весь этот антиквариат с большим трудом раздобывался Ларисой, женой Андрея. Каждый стул, каждый предмет не случайны. Из-за этого интерьеры дома абсолютно вневременные. Я не берусь определить стиль этих интерьеров. Отчасти его можно назвать древнерусским, но при этом всё живое, удобное и, несмотря на заколоченные окна, светлое. Свет былых лет чувствовался в каждой комнате. Свет того времени, когда в доме шла настоящая жизнь и когда в нём, хоть иногда, случались радость и даже, как писал сам Тарковский, счастье. Я отчётливо чувствовал этот свет и вдруг услышал:
– Это был очень светлый дом. Андрей любил открывать все окна, и чтобы в комнатах было как можно дольше светло и не нужно было включать электричество.
В кабинете мне очень понравилось! Я подчёркиваю это слово: понравилось. Мне там сразу стало хорошо, удобно, приятно и всё понятно. Слева от входа, рядом с дверью – книжный шкаф. Точнее, полки. Книг много, все очень разные. Я с удивлением обнаружил даже пару томиков Александра Дюма, ещё макулатурного, советского издания (это были дефицитные книги, которые можно было приобрести, только сдав какое-то количество макулатуры). Как Дюма оказался в кабинете Тарковского?! Но я улыбнулся «Королеве Марго». Рядом с Дюма нашёл книгу о Дюрере, упомянутую в дневнике. Я хотел бы ещё поизучать полку, но меня тянуло к другим предметам.
Представьте себе комнату: ты входишь – и перед тобой в дальней стене три окна, довольно узких, но их три. И в стене с правой стороны, ближе к углу – ещё окно. Ясно, что комната очень и очень светлая. Слева, строго посредине, большой камин необычной формы. Он не очень высокий, но широкий, и, конечно, является смысловым центром комнаты. Камин похож на печь, потому что кирпичный, оштукатуренный и побеленный, как печка. По чёрным внутренностям камина видно, что он не был декорацией. Мне сказали, его хорошо сложил местный печник, хотя и не представлял, как делаются камины. Андрей с удовольствием его топил и любил это дело. Рабочий стол стоит у дальней стены под средним окном. Он стоит торцом к стене. Рабочий стул – слева, так что сидя можно было смотреть в окно правой стены. Стол необычный. Его нельзя назвать письменным. У него нет тумб и всего пара выдвижных ящичков, да и те небольшие. На столе ничего не стоит. Зелёным сукном стол напоминает карточный игровой столик. Гнутые ножки. Не понимаю первоначальное предназначение стола. Может быть, для пасьянса. Не берусь судить. Но стол красивый и приятный. Как много пишущий за столом человек могу сказать, что стул и стол очень удобные. Интересно, были ли какие-то любимые предметы на столе? Сейчас нет ничего. Но мне кажется, так оно и было. Главным было то, что можно смотреть в окно прямо перед собой.
– К сожалению, вид, который был в этом окне, теперь уничтожен, – поймав мой взгляд, сказали мне. – Он очень любил здесь сидеть на закате. А солнце как раз в этом окне и садилось. Теперь деревья повырастали, но деревья – не беда. А вот дом этот ужасный, его никуда уже не убрать. Раньше была удивительная даль, возможно, из-за дали и заката он этот дом и выбрал.
Я тут же вспомнил историю про домик и участок за 400 рублей. Да! Кто тогда мог предположить…
А ещё я вспомнил недавнюю свою историю, очень похожую. Два года назад мы переехали в дом, в котором живём сейчас. Очень долго шла реконструкция, и нам уже не терпелось поскорее переехать в дом, который мы давно купили, но он требовал серьёзнейшего переустройства, а точнее, полной реконструкции. Дом довоенный, кирпичный, построенный так же, как дом Тарковского, в 1930-х годах. Хотелось сделать всё идеально, чтобы въехать и жить без ремонтов и серьёзных доделок. Хотелось, чтобы дом и садик были такими, чтобы можно было отдохнуть от кажущейся бесконечной стройки. Мы въехали и наслаждались особым образом жизни, который дарит отдельный дом. Никакая даже самая большая и дорогая квартира никогда не даст таких ощущений. Но по соседству, точнее, прямо за оградой громоздились безобразные гаражи, на которые смотреть было страшно, и каждый раз эти гаражи портили мне настроение. Однако никаким образом на их внешний вид повлиять я не мог. И вдруг хозяин гаражей вышел ко мне с неожиданным предложением эти гаражи купить и заломил за них такую цену, что мне стало скучно и грустно. Я немедленно отказался, сказав, что цена несуразная, и предложил другую цену, сильно меньшую. Я сказал, что никому, кроме меня, эти гаражи не могут понадобиться и что я воспринимаю это предложение как шантаж. Но, собственно, это и был шантаж. Потому что, действительно, гаражи могли понадобиться только мне и только для того, чтобы их убрать. Однако хозяин уверил меня, что вместо этих трёх гаражей запросто можно построить хоть и небольшой, но дом. Это вполне реально, и соответствующие документы у него готовы. Я категорически отказался и сказал, что он не там ищет простака. Но через какое-то время я стал наблюдать подъезжающие к гаражам автомобили. Из автомобилей выходили люди, и хозяин показывал им строения. Я счёл это инсценировкой и опять же шантажом. Всё это длилось довольно долго, пока как-то раз Лена (моя жена), глядя в окно, не сказала: