Повесть о настоящем Шарике Валиуллин Ринат

– Что любит меня.

– Прямо так сразу и сказал?

– Нет, как только я вышла замуж за другого.

– Ты уже и замуж успела выйти? Когда это было?

– В тридцать три. Ты помнишь свои тридцать три?

– Нет, хоть убей не помню себя в тридцать три.

– Может, их не было у тебя? – повисла на его шее Муха.

– Так вы расстались, что ли уже? – пытался Шарик удержать логическую цепочку.

– Чего бы тебе тогда звонила?

– Поздравляю!

– Вот, он мне Восьмого Марта, то же самое «Поздравляю!» сунул с порога хризантемами в нос.

– А ты что хотела?

– Тюльпаны. Настроение начало медленно падать. Собрав силу духа, я стала готовить ужин. Ну, знаешь, сыр, оливки. А он даже без вина, говорит, что у него давление, и он пока не пьёт. Нормальный, а? Как ты считаешь? Давление у него.

– Вроде да, с цветами даже. Пока чувствую только твоё давление на него.

– Но у меня-то всё в норме. В этот вечер я бы не отказалась от бокала шампанского.

– Ну, ты даёшь, тюльпаны!

– Режу я салат, говорю, что к родителям хочу зайти, поздравить маму и сестру. А он мне под руку: «Давай я им тюльпанов куплю». Представляешь, мне – хризантемы, а другим – тюльпаны.

– Да уж, наглец, – заржал Шарик.

– «Может, тогда они тебе ужин приготовят!» – бросила я нож в кусты салата. Он психанул, выскочил, через минуту кинул мне на плечо шёлковый красный шарф: «На, не пукай!» Тут уже психанула я, оставила салат и шмыгнула в ванну, выплакаться зеркалу. Когда я вернулась в себя, вижу – перед дверью стоит ведро, а там – целая клумба красных тюльпанов. «Шикарно», – воскликнула я про себя, а ему: «На хрена ты их купил?» – и прошла мимо в комнату, волоча за собой шлейф пренебрежения. Где-то через полчаса он зашёл ко мне в спальню, как ни в чём не бывало: «Пойдём поужинаем». «Странный вкус у этого салата, ты не находишь?» – жевала я тёплую зелень. «А я всё думал – крошить бутоны или нет?»

– Какая красивая у вас дружба! – съязвил Шарик.

– Это не дружба, это любовь.

– Тогда сочувствую, – изобразил он мину, опустив уголки губ. – Так ты пережила уже?

– Ну, более-менее.

– Кислый какой-то.

– Ты про мой вид?

– Я не настолько искренен. Я про кофе. Знаешь, что может уберечь женщину от депрессии, кроме любимого мужчины и горького шоколада?

– Вера в собственное обаяние.

Дверь еле поддалась, я с трудом протиснулся внутрь квартиры. Всё пространство было забито котом, по стене протиснулся к кухне, сел кушать. Кругом был Том и вещи, что он перепробовал.

– Том, тебе не кажется, что тебя здесь слишком? Не мог бы ты полегче, собраться, что ли, тебя раздуло, ты в моей жизни занял слишком много места. Куда ни глянь – везде твой мех, твой пух, твоё влияние, твой след.

– Да, не раздуло, а поправился. Всё это нервное. Сегодня думал то же самое, похоже, мысль у нас витала одна на двоих: вас, людей, так много в моей жизни, не жизнь, а сущий ад. Всё время вы и ваши ноги. Вот следствие – расстроился, съел ваш годовой запас.

– Надо что-то с этим делать, – продвинулся я вглубь квартиры.

– Надо, только лениво, – хотел кот потянуться, но задел гардины. – Может, ну его, хозяин, ляжем спать. К утру ты как-нибудь привыкнешь. А то, что меня много, кстати, не так уж плохо. Теперь ты можешь меня погладить, так между делом. Тебе же это нужно, не придётся даже звать. Том повсюду.

– Ладно, – смягчился я. – Только сразу договоримся, что ты не будешь меня притеснять ни в правах, ни в пространстве.

– Идёт.

– Есть будешь? Ах, да, извини, совсем забыл, – смутился я.

– Я уже от пуза, – заржал в усы кот. Он отодвинул от себя пустую миску и, облизнув небритую харю, изрёк: – Чувак, сигареткой не разживёшься?

Рот мой завис на минуту. «Начинается дискриминация», – подумал я про себя, глядя в его усы, протянул ему одну и помог прикурить.

Он, затянувшись всей грудью, продолжил:

– Всегда хотел понять, отчего люди с таким удовольствием курят после еды. Нет же в этом большого кайфа, – недовольно смотрел он на сигарету.

Я, роя и не найдя в затяжке достойный ответ, посмотрел на свою сигарету и промолвил:

– Ты это дело бросай! В чём прелесть курева после обеда – объяснить невозможно, но чтобы это понять, советую то же самое сделать после встречи с подружкой в постели.

– Что с тобой, Муха? Ты вся дрожишь, – встретил Шарик Муху после работы.

– Любовь меня не греет, Шарик, – прижалась она к нему и, посмотрев преданно друг другу в глаза, они затрусили дальше по аллее.

– Хочешь, я подарю тебе радиатор?

– Вот, и ты меня не любишь.

– По крайней мере, ты сможешь спокойно перезимовать, – проигнорировал он её упрёк.

– В чём измеряется настоящая любовь, Шарик?

– В детях.

– А дети в чём?

– В колясках.

– Мой уже вырос из коляски.

– Тем более, он же должен тебя любить? – вспомнил Шарик про своего.

– Ну, по-своему, да.

– А по-твоему?

– А по-моему, он хуже стал учиться.

– Так надо с ним поговорить по-мужски.

– Как я могу говорить с ним по-мужски, если я его люблю? Да и какой там разговор. Переходный возраст. Угловатый какой-то, обидчивый, замкнутый. Захожу к нему в комнату и что я вижу? Шкаф, компьютер, стол, ребёнок в четырёх стенах, две из которых «Я не знаю», две – «Всё нормально». С ним либо лаяться, либо молчать: «Уроки сделал?» – «Сделал». – «Показывай!» «Как там в школе?» – «Нормально». – «Точно нормально?» – «Всё нормально!» Вот он ответ, удовлетворяющий обе стороны, – вздохнула Муха.

– Вот оно, общение между поколениями, – понимающе кивнул Шарик. – Значит, ты правильно воспитала его, такой же сдержанный, как папаша, никто ни к кому не лезет в душу, – вспомнил, что путь к сердцу женщины лежит через её ребёнка.

– Да, он с детства такой. Однажды мы его с отцом в шутку спросили, когда ему было четыре года, кем бы он хотел стать? Знаешь, что он ответил? – продолжала хвалится находчивостью своего отпрыска мать. – «Никем, никогда, нигде, не хотел бы, не хотел быть похожим на то, что с вами случилось, останусь собой».

– Сам себе на уме, – снисходительно согласился Шарик. – Как же вы с ним ладите?

– У нас визовый режим между государствами, где дверь, как таможня, нас разделяет. Такое своеобразное недоразвитое доверие, – с сарказмом тявкала Муха. – И знаешь, что он мне на днях заявил? Что мы ретро, что живём мы неправильно, что нас пора в комиссионку. Как же он сказал-то? Тупо живём, – вспомнила мать.

– Тупо? – задумчиво протянул Шарик.

– Да, тупо. Может, сегодня сходим в музей?

– Может, лучше в мексиканскую кухню, она острее.

– Скучно с тобой, ты всё время думаешь о еде.

– Я добытчик. Нет ничего страшнее голодной женщины.

– Не преувеличивай. Я голодная, конечно, но у тебя были и пострашнее. Одна только Карма чего стоила.

– Если говорить о Мухах, то у них при слове «другая женщина» немедленно появляется жало, которым они начинают кусать тебя в самые незащищённые точки души.

– Так это же полезно! Иглотерапия, – злорадно улыбнулась Муха. – Ладно, пошли ко мне. Харчо тебя угощу. Любишь грузинскую кухню?

– Кавказ… – ностальгически завыл Шарик. – Ах, горы, горы. Лучше гор могут быть только горы с фуникулёром.

– Лучше моря может быть только море любви.

«Женщина – это интуиция прежде всего, поэтому хорошо бы её иметь рядом, эту путеводную звезду. Одиноким мужчинам тяжело, у них нет такого фонарика. Батарейки есть, а лампочки нету, и жизнь вхолостую», – думал всякий раз кот, когда наблюдал за соседской дверью, за которой жил самый натуральный факир.

Том не был с ним знаком, так как боялся всякого рода шарлатанов, которые запросто могли превратить его из кота в собаку или ещё в хомяка, только по причине плохого настроения. А настроение у одиноких людей постоянно было ни к чёрту, точнее сказать, его не было, об этом Том знал из собственного опыта. Он часто видел, как из квартиры факира выбегали кролики, вылетали голуби, голые женщины. «Может быть, я ему просто завидую?» – ловил себя на мысли Том.

Вот и сейчас он проснулся от криков: «Чёртов иллюзионист!» Подумал: «Опять он пилит». Шерсть кота покрылась вся любопытством: «Кого же сегодня? Любовницу или чью-то жену?». Поставив в ответ Шостаковича, растянулся перед диваном и закрыл глаза на холостяцкую жизнь.

Вечером на лестничной площадке, когда я пришёл с работы, а Том выбежал меня встретить, взгляд его споткнулся о стройные ноги в туфлях на высоком каблуке, настолько длинные, что остального тела не было видно. «А может, оно было отпилено, за то, что спало с другими?» – испугался кот, но в этот момент я захлопнул дверь, и стало спокойно. Том, общаясь с моими ногами, побежал на кухню к корму.

– Да, фокуснику лучше не изменять, – насыпал я еды Тому.

– Я же сразу же ему позавидовал, чьи-то способности вызывают это седьмое чувство.

– Есть чему позавидовать, – согласился с ним, открыв холодильник, который невкусно вздохнул. – Он умеет двигать предметы, вилки, чашки, дома, континенты, не прикасаясь к ним, не трогая их спокойную душу, – достал я бутылку кефира, сыр, сосиски. Понюхал и молча предложил их коту, тот отстранился. Сосиски полетели в мусорное ведро.

– Да, но как? – не отставал Том.

– Усилием своей воли или ещё чего-то.

Однажды он пригласил меня на свой концерт. После выступления мне удалось с ним познакомиться лично. И под впечатлением я попросил его пододвинуть ко мне один предмет безответной любви, – жадно отхлебнул я из бутылки. Кефир оставил мне свой кисломолочный засос на губах.

– Хозяин, ты идеализируешь? Ты разве не знаешь: чем ближе ты к идеалам, тем они дальше, – трещал едой кот, сузив от удовольствия свою точку зрения.

– Ну так слушай, – стёр я белые усы ладонью. – Маэстро устало сдвинул… Пока только брови, – я показал это напряжением своих, – И басом сказал: «Легко… Скажите только, как положить, вам больше нравится сверху или снизу?»

– А ты? – бросил кот от удивления.

– Я ему: «Я не думал так кардинально, нельзя ли тогда сначала меня – в её сердце?»

– Ну и?

– «Вы хорошо подумали?» – «Да!» – я ответил. «Ладно, будьте сегодня вечером в баре, напротив вашего, нашего дома, она придёт».

– Пришла? – начал ревновать кот.

– Ещё как пришла, – отломал себе булки я и начал жевать. Потом сыра, потом залил всё кефиром. Том посмотрел на меня с завистью. Я отщипнул от жёлтого куска и бросил ему: – После третьей мне показалось, что хватит, – решил я рассказать про вечер. – А она: «Я ещё не рассказала самого главного» и попросила четвёртую. После четвёртой она: «У меня есть ребёнок».

– Ну а ты? – съел свой сыр кот.

– Заказал себе тоже и выпил: «У мне тоже есть сын, живёт с бывшей». После пятой я ей сказал, что разведён. После пятой она: «Иногда я встречаюсь с бывшим, хотя это того не стоит, а ты?» – «Нет, она теперь живёт далеко, в Ирландии. И вообще, у неё есть другой». После шестой я предложил ей сигарету, она затянулась: «Ты не знаешь, как трудно спать без любви». – «Ты про бывшего?» После седьмой я согласился: «Да… У меня нет такой силы воли – спать с нелюбимыми». После седьмой глаза её заблестели, после восьмой я сказал: «Полно тебе», поцеловал крепко, добрым словом вспомнил факира, рассчитался и сказал, что мне надо кормить кота.

– Меня?

– Да, тебя.

– Снова я оказался крайним.

– Кто там? – спросила Муха через дверь.

– Это я, Герда, – тявкала та снаружи.

– Заходи. Открыто.

Когда Герда влетела в комнату, то увидела, как Муха что-то пишет на листке бумаге и при этом что-то спокойно пьёт из бокала через трубочку. Она морщилась, но, казалось, её это забавляло.

– «Неплохо» слитно пишется или раздельно? – спросила Муха, глядя на Герду заплаканными глазами.

– Смотря с кем, – подошла к ней Герда. – Что пьёшь? – заглянула она в стакан.

– Яд.

– Это вкусно? – пригубила подруга бокал. – Как ты можешь пить такую гадость? – схватила та бокал и выплеснула в раковину.

– Я считала, что он любит меня, – заикалась Муха.

– Кто? – принесла ей воды Герда.

– Шарик.

– Никого он не любит, кроме себя.

– Я считала, что мы неделимы.

– Плохо.

– Что плохо?

– Ты всегда плохо считала.

– А ты лучше? – начала приходить в себя Муха.

– Да, я его раньше просчитала. Хотя мне тоже на минутку так показалось, – не знала Герда, рассказать всё начистоту подруге или ждать, пока та сама догадается. – А что это за цветок у тебя? – понюхала Герда цветок на подоконнике, пытаясь отвлечь Муху. – Так красиво цветёт. Как называется? – посмотрела она на неё.

– Обида.

– Можешь дать мне росток?

– Да пошла ты в жопу!

– Спасибо! – засветилась Герда. – Теперь посажу на своём подоконнике, – закружилась она по комнате. – Если ты за Шарика, то не держи на меня обиды. Ты же его знаешь, он парень непостоянный и влюбчивый.

– Знаю, знаю. Сука не захочет, кобель не вскочет, – пробурчала Муха и пошла на кухню.

– Ты права! Мир не идеален. Всё из-за меня.

– Но и Шарик наш тоже отпетый мошенник.

– Да кому он нужен, чтобы его отпевать. Большой, а ума всё нет.

– А я вот недавно зашла в церковь, свечку за него поставить.

– Он же в Париже. Думаешь, поможет?

– А ты сомневаешься?

– Так ведь для этого надо верить.

– Хотя бы, чтобы Он поверил тебе. Мы же все атеисты наполовину, верим только, когда выгодно очень. Всё остальное время добиваемся одного – чтобы верили нам.

– Если ты считаешь, что я быстро ему отдалась, то нет. Я так долго вглядывалась в него, пытаясь понять что там, за фасадом лица? Да, познакомились (социалка прелюдий: кино, кафе, бары, ночи), да, переспали, да, не раз, да, это было чудеснее день ото дня, да, но что-то меня царапало внутри… Я знаю! Пустота, – выдохнула Герда.

– У меня было то же самое, особенно после. Такая дыра образовалась, что туда спокойно могла провалиться не только я, но и весь мир, к чертям собачьим. А кобель всё ходит-бродит, ищет своё «я», своё счастье. Когда вот оно, бери и люби.

– Я ему говорила уже, что сколько бы он ни уходил от женщины, он уходит от счастья.

– Ага, а мы без него остаёмся, – готовила на кухне чай Муха.

– Может, и нет его вовсе? Только хочется очень верить, что есть.

– Вот мы по углам и шерстим, – вынесла в комнату чайник и чашки Муха, а в вазочке – любимые сдобные ушки, которые она сама готовила.

– Куда же оно девается, парадоксально? – придвинулась к столу Гер да.

– Видимо, счастье – материя неделимая, доступная только двоим.

Шарик, пьяный и счастливый, лежал на Елисейских полях, задрав голову к небу и ковыряясь башней в носу. Башня была Эйфелева, она грациозно мерцала в парижской ночи, а он, маясь дурью, всё время пытался удержать её канувшую в небо вершину на кончике своего носа. Всё, чего не хватало в этот вечер для счастья, так это женщины. «Но где её взять за границей? Свою бы, родную», – подумал Шарик, как сразу же зазвонил телефон. Звонила Муха.

– Ты в роуминге? – как всякая чуткая женщина, поздоровалась она.

– Нет, я в Париже.

– Да знаю я. Поэтому и не хотела тебя разорять.

– Да говори, чего уж там, – оставил в покое силуэт башни Шарик. – Мне для тебя ничего не жалко.

– Правда?

– Правда.

– Ты такой щедрый, Шарик.

– Я не щедрый, я пьяный.

– По телевизору шёл фильм «Шербурские зонтики», я сразу вспомнила тебя. Подумала, как ты там?

– Я в порядке. Или ты про погоду?

– Нет, я про тебя.

– Лежу на Елисейских полях.

– Поля прямо в городе?

– Улица так называется, темнота.

– У нас давно уже стемнело.

– Ага, ещё в семнадцатом.

– Мы в другом часовом поясе.

– Я бы сказал – за поясом. Как в начале века заткнули, так и сидим. Ну, это всё лирика, – понял Шарик, что разговаривать с женщиной про политику – время терять. – Кстати, я здесь начал писать стихи.

– Да? Серьёзно?

– Серьёзно. Хочешь, почитаю?

– Конечно, я люблю стихи.

– Мы прогуливались по полям, она была высока, стройна, самое главное – рядом. Её глаза дышали открытым морем, стена предложений аккуратно замазана красным, из которой выходили фарфоровые слова, когда она говорила, блестящие колебания, когда смеялась. Лёгкое платье весны, вышито женскими формами, оно прикрывало слегка бесконечные ноги, вместо шпилек – две перевёрнутые Эйфелевы башни. Вонзались при каждом шаге в сердце Франции, в ногах её валялся Париж, я чуть выше.

– Ух, ты! Как красиво, правда не всё понятно! А кто эта сучка?

– Она не сучка, она парижанка.

– Понятно, куда нам до них, – обиделась Муха. – А как же языковой барьер?

– Чтобы склеить бабу, мне французский не нужен. Это там он может помочь, а во Франции – нет, здесь этим никого не удивишь.

– Ты с ней живёшь?

– В некотором роде.

– А где ты с ней познакомился?

– На собачьих бегах.

– Заграница сильно изменила тебя, раньше никогда не за кем не бегал.

– Я здесь чемпион.

– Ты и здесь был чемпионом, только раньше бегали за тобой.

– Дура, это же работа.

– Хорошо платят?

– На жизнь хватает.

– На красивую?

– Да, на красивую собачью жизнь.

– Ну, и как французские девки, отличаются от наших?

– Да.

– А чем?

– Не рычат.

– Что, такие послушные?

– Нет, картавые.

– А чем ты там занимаешься в свободное время?

– Свободой. Она же штучка капризная: чуть дашь слабину – и уже на поводке у обстоятельств, в лучшем случае – на поводке.

– А в худшем?

– В худшем на – цепи. Ну что ещё? Изучаю городские достопримечательности, улочки и дворы. Как закончу спортивную карьеру, думаю, поводырём пойти. Знаешь, профессия не бей лежачего: води себе престарелых или незрячих, оплата почасовая, сдельная. Там, глядишь, накоплю на конуру на Лазурном побережье. Лежи себе, загорай, пялься на молодых сучек, что приезжают на отдых, да внуков воспитывай, да рыбу лови, да устриц трескай.

– А на что жить будешь?

– Как на что? А пенсия? На их пенсию можно гарем содержать.

– Шарик на пенсии? Не смеши меня. Заскучаешь.

– Что-нибудь придумаю.

– Ресторан откроешь?

– Почему ресторан?

– В кино так показывают, у всех иностранцев единственная мечта – ресторан открыть.

– Нет, ресторан невыгодно. Нужна сеть, «Фас! Фуд», слышала про такую?

– Ну допустим. Ты думаешь, что все сразу набросятся?

– Очень выгодно. Но не знаю пока, как пойдёт.

– Чёрт, вот житуха! Жаль, что мы с тобой расстались, у нас так много общего.

– Да, будь мы разные, жили бы душа в душу. – смотрел на эту жизнь Шарик из-за границы, как из будущего в прошлое. И она не вызывала в нём больше энтузиазма. Учи французский, приезжай. «Чёрт, кто меня за язык тянул», – вытянул свой длинный язык Шарик и облизнулся. «Вдруг на самом деле приедет?»

– А кем я там смогу работать, разве что сукой.

– А там ты кто? – почесал лапой живот себе Шарик. – Ну что за условности? Думаешь, тут работы мало?

– В том-то и дело, что работать не хочется.

– А чего хочется?

– Просто хочется.

– С другой стороны, нужны мы им здесь, как собаке пятая нога. Здесь капитализм. Раньше я тоже думал, что он мне улыбается, – посмотрел Шарик на рекламный щит с какой-то цыпой, которая предлагала свежесть зубной пасты. – Потом пригляделся – оскал, – вылакал он последние капли из бутылки. – Алло, ты меня слушаешь? – остался его лай без ответа. «Вино кончилось, Муха улетела куда-то», – подумал он. Теперь не было ни его, ни её. И хотелось за ним сходить к ближайшему магазину. Аза ней, куда он мог сходить за ней? Шарик лежал и думал, что было бы, если… И все его философские мысли спотыкались о её прекрасное гибкое, тело, будто оно лежало полицейским на той самой дороге, по которой он так лихо мчался верхом на мечте, наслаждаясь прелестями свободы. Он летел и не притормозил, когда следовало. Взлетев выше седьмого неба. Полёт его длился недолго, затем больно упал на обочину жизни. Он вспомнил её слова: «Я могла бы быть лучше, но, боюсь тогда ты захочешь на мне жениться. А мне этого сейчас никак нельзя. Пока мне нужна свобода, я хочу есть её на завтрак обед и ужин. Нет ничего вкуснее свободы».