Искажения Дзюба Михаил
Пружины кресла давят мне в поясницу. Я кручусь, устраиваясь удобнее.
– Просто послушайте. Дело в том, что приблизительно сорок лет назад Их зонды обнаружили в пределах границы нашей Галактики три пригодные для жизни и размножения homo sapiens планеты. Эти планеты максимально приближены по всем параметрам к Земле. И все же оказалось маленькое «но». Это «но» даже не в транспортном вопросе, как можно было бы подумать, а в химическом составе воздуха этих планет. Воздух там состоит из тех же химических элементов, что и земной, но вот азота в нем меньше, а кислорода – больше. Что, как понимаете, затруднит не только дыхание. И вот тут дело касается непосредственно вас.
– Каким образом?
– Запах. Если быть максимально точным, то жидкость из вашего тела. Запах, как понимаете, побочный эффект.
– Не совсем понимаю, – паника начинает проникать во все кластеры моего сознания; я снова готовлюсь бежать. Похоже, эти события – дело Их рук.
Полуорганизм, словно невидимыми антеннами, улавливает мое нарастающее беспокойство.
– Вы, главное, не волнуйтесь. Я чувствую, что вы считаете меня, – из динамика раздается скрежет-покрякивание заменяющее Полуорганизму, по-видимому, смех, – Их приспешником. Смею вас заверить – вы ошибаетесь. Да, конечно, у вас нет оснований мне верить, и все же.
Я вдруг четко осознаю, что нахожусь на достаточной глубине, чтобы меня уже никто и никогда не увидел и не услышал.
Паника, пары клаустрофобии и приступ гипергидроза. Я чувствую, как в подмышечных впадинах образуются водопады.
Я пытаюсь дышать ровно.
– И что моя жидкость?
– Ах да, отвлеклись. Вырабатываемая вашим телом жидкость не что иное как, – Полуорганизм делает паузу, – не вдаваясь в подробности, назовем жидкость из вас «нормализатором». Своеобразным «упорядочивателем» для естественного общего хода.
– Допустим. Тогда объясните Их наличие? Насколько я осведомлен, Они хотели меня ввиду вполне вероятных моих знаний. Которые, если позволите так выразиться, стали чем-то вроде переданной по наследству семейной ценности, – я улыбаюсь, но улыбка выходит совсем невеселой. – Второе. Чем я интересен вашему союзу терраформинга.
– Для Них, вы – билет к монополизации этих планет. Собственно, и для нас тоже, – Полуорганизм снова покрякивает своим смехом. – И между Ними и нами, – да-да, я говорю «нами», так как полагаю, что вы примите нашу точку зрения, – есть, пусть и одна, однако существенная разница. Они жаждут вселенского управления, подчинения всего, и, разумеется, рынка неограниченного потребления. Для нас же это единственный шанс создать тот мир тотальной демократии, лелеемую человечеством мечту. И знаете что? Они искали вас не только с помощью специально натасканных на ваш запах ищеек. Они пользовались услугами телепатов, астрологов и других сомнительных личностей. И не нашли! Выходит, ваша судьба дать возможность иной парадигме.
– Только что я столкнулся с Гомонистами. Эти парни тоже мечтают построить дивный новый мир.
– В этом суть того, о чём я вам толкую. Каждый потенциально имеет возможность построить тот уютный мирок, который ему по душе. А детали, краски и полутона – тут важно менее всего. Важно другое. Персональная конструкция должна быть симпатична строителю. И, как понимаете, не мешала другим.
– Разве это возможно?
– Я не смогу дать вам утвердительный ответ. История говорит – нет. Абсурдное чувство «надежда» подсказывает – да. Полагаю, что на начальном этапе этот, что вы хорошо обозначили, «дивный новый мир», вполне может случиться. Как на первых порах у Древних греков. А дальше, дальше мы умрем и нам будет всё равно. Поэтому на наш век хватит. Звучит эгоистично? А кто из нас не эгоист? – Полуорганизм забулькал и зашипел динамиком от удовольствия собственной энтимеме16.
Я чувствую себя погруженным в бассейн с липкой водой. Пот струится по мне ручьями, одежда пропиталась насквозь, от запаха начинает кружиться голова.
– Вам, вероятно, мешает червячок на шее, – я вспомнил, что теперь я, буквально, не один. Мое больное тело породило, в общем-то, паразита.
– Мы легко его удалим. Тем более есть у меня подозрение, что червячок долго не протянет, – почти ласково говорит Полуорганизм.
Где-то за перегородкой вагона раздался нарастающий и оглушающий дребезг и лязг. Дребезг и лязг нарастал и оглушал, пока не стал конкретным предметом: бочкообразным роботом с тоненькими манипуляторами, на концах которых, будто термиты, суетились членистые пальцы.
Передвигался робот прыжками, производя этот дребезг и лязг. Клапаны и крышки оглушающе хлопали по железным бокам робота. Но сам робот показался мне счастливым. В его прыжках и лязге было столько беспечности, что это искусственное существо определенно не могло быть несчастным.
– Это Сапог, – представил робота Полуорганизм. – Сапог замечательный хирург. При жизни он оперировал различных представителей истеблишмента. Устав от абсурдности бредовых идей, которыми истеблишмент разражался находясь в наркозе, Сапог наелся специальных препаратов, написал записку, состоящую из фразы «и снова – снова». Затем трансформировался в робота и присоединился к «Демократическому союзу терраформинга». Сейчас, как я понимаю, Сапог деградировал почти полностью, но дело свое он все еще знает крепко, – Полуорганизм видит сомнение на моем лице. – Просто поверьте.
Из Сапога выползает полый фидер с лицевой маской. Маска закрывает мне рот, и я соскальзываю в густую патоку анестезии. Затуманенным взором вижу, как Сапог орудует своими пальцами-термитами на моей шее: проводит пальпацию вокруг терракотового цвета отметины, пробегает по червяку Тиму. Затем достает скальпель, тремя движениями отделяет червячное тело Тима от моего тела. Вводит в вену прозрачную жидкость, отправляя меня в благостную пустоту.
В маслянистой пленке бессознательности вяло шевелит плавниками гниющая с головы рыба иллюзии человечества.
Я открываю глаза и обнаруживаю себя всё в том же кресле велюровой обивки. Первое, что я вижу, это приглушенный и слегка изумрудный свет. Этот приглушенный и слегка изумрудный свет нечто, как выразился бы писатель Перле, лимитрофное17. Нечто такое, отчего действительность никак не наберет свою яркость, не станет действительностью. Я не без удовольствия отмечаю, что отныне моя шея свободна. Больше нет тяжести, нет чужого присутствия. Ощупываю место, где должно было быть терракотового цвета пятно – чистая кожа. И мне хочется посмотреть на себя в зеркало.
Я собираюсь в кучу, приподнимаюсь в кресле. Однако ни громыхающей бочки Сапога, ни жидкостно-баночного Полуорганизма в вагоне нет. Я один. За пределами вагона, глубоко внутри подземных коридоров, странный звук. Изнутри вагона это слышится так, будто за плиткой стен ворочается громадный бегемот, обернутый в целлофан.
Выхожу через замершие уже навсегда двери вагона. Удушливый полумрак. В нитях ламп накаливания жизнь еле видна; кресла ожидания, свисающие буквы, вывернутые прутья турникетов оказались по ту сторону света. Странный звук стихает, словно бегемот в целлофане дал деру вглубь подземных коридоров.
Я чувствую, что мне неуютно. Впервые моё принужденное болезнью одиночество, но легко принятое, давит. Ровно до этого момента моё одиночество было мировоззрением. Теперь же стало грубым задником действительности. И к этому придется привыкать.
Та сторона света раздвинулась. В интимном свечении ламп накаливания появился Полуорганизм.
Механическая коляска, с прикреплённым сверху сосудом Полуорганизма, протарахтела мимо меня. Три глазных яблока внутри банки повернулись в мою сторону.
– Прошу вас следовать за мной, – скрипнул динамик.
Механическая коляска, поскрипывая, набрала приличный ход. Мне даже пришлось перейти на бег трусцой. Когда моё дыхание участилось, коляска остановилась.
– Вот сюда, будьте любезны.
Полуорганизм вкатился за скрытый тяжелой атласной портьерой альков. Я проследовал внутрь.
Альков был пустым, за исключением внушительной медной фигуры утконоса с прямоугольным отверстием в брюшине. В прямоугольном отверстии, игнорируя логику механики, хаотично, вращались шестерни.
– Это автоматон18, – ответил на мой немой вопрос Полуорганизм. – Он визуализирует карту видимой Вселенной.
Полуорганизм оборвал себя на полуслове. Закатился за автоматон, где, по-видимому, наехал колесом на скрытый рычаг. Шестерни в брюшине автоматона завращались чуть быстрее.
– Уже вот-вот, – пообещал Полуорганизм. – Как у вас с астрономией? Впрочем, не имеет значения. Сейчас автоматон покажет карту видимой Вселенной. Ту, куда проникли взгляды телескопов.
Автоматон-утконос запищал, пугающе разошёлся его клюв.
Посреди алькова повисло голографическое изображение скоплений светящихся точек, туманностей, кругов, спиралей.
На увенчанном горлышком сосуде Полуорганизма загорелась рыжая точка, и изображение Вселенной стало размытым – Полуорганизм что-то искал.
– Подождите секундочку, – сипнул динамик. – Это Галактика Млечный Путь. Наша с вами. Обратите внимание на этот квадрат, вот же – сто пятьдесят градусов по долготе. Увидели? Рукав Персея. И дальше – за Внешним Рукавом.
Я вижу, что ничего не вижу. Пустая синева. Тонущая сама в себе перспектива.
– У вас тоже, наверное, есть это ощущение «ничто», – и уже во второй раз Полуорганизм ответил на мой немой вопрос. – Однако присмотревшись можно её увидеть.
Полуорганизм увеличил фокус, навел резкость.
Теперь я вижу блекло-синий эллипсоид. Планета.
Чуть левее – горящий фонарик. Солнце.
– Чистый Уэд19. Так мы назвали эту планету. Скажете пафосно? Ну и пусть, – Полуорганизм замолчал, в динамике щелкнуло статикой. – Чистый Уэд находится на расстоянии в сорок четыре тысячи световых лет от Земли.
– Далеко.
Мне вновь неуютно. Липкий пот струится по мне. Пот смешивается с топким одиночеством, с пустой синевой ничто, с безликими грубыми цифрами.
– Не близко, правда. Но оно того стоит. Хотя, знаете, проблемы транспортировки, в целом, нет. Телепортация.
– Невозможное возможно?
– Все невозможное в какой-то момент становится возможным. Телепортация не исключение. Что вы скажете, а? Согласны? Согласны стать необходимым элементом? Согласны стать Отцом?
Мне трудно принять себя элементом. Ещё труднее принять себя Отцом.
– Только «Прощание славянки» не нужно играть, договорились?
Часть 3
Неотменимая модальность зримого20. Россыпь цветного бисера сигнальных ламп. Чернильная резина пола. Обивка капсулы в сетке морщин. Покрытое каплями нашего дыхания толстое стекло иллюминатора двери. На периферии зрения – Мармарис. Её мерное вздымание груди под тугим кожаным плащом, её острые скулы. Над головой Мармарис табло секундомера.
Он сказал, пока не загорится красным один.
Как только на табло появится красная цифра «один», нас – меня, Мармарис, капсулу – разложит на молекулы. Мармарис, видимо, не волнуется – у неё есть опыт. Её молекулы неслись через всю Галактику не единожды. Молекулы Мармарис разбегались друг от друга уже несколько десятков раз, чтобы через секунду собраться вновь. Через секунду и я стану бегущими друг от друга молекулами.
Очень странно поймать себя на мысли о том, что поймал себя на мысли. На мысли о побеге. Если быть откровенным перед самим собой, выходит, я бегу всегда. И чем дольше бег, тем легче это делать. Вначале отмечаются детали: имена, люди, события. Позже, когда несешься во всю грудь, едва можно уловить целые пласты жизни. Пласты отламываются незаметно и тихо.
Со временем наступает момент абсолютного вакуума. Затем бесконечная прострация, которая вытесняет даже вакуум. И в этом нет Их вины. И чьей-либо другой. В этом нет вины как таковой. Бег – это исключение порочной заплесневелости.
Я словно тот дублинский еврей в старом ирландском романе21. День длиною в жизнь. Или жизнь длиною в день. Стоит ли искать верное определение. Он же искал суждение о ней. Всё думал, изменяет ли она; рубенсковских телес изможденная заплесневелостью, но ещё сохранившая привлекательность. Возомнившие себе думали трогает ли она себя там, предаваясь воспоминаниям о молодом герое. А дублинский еврей заплесневелой кучей собственных дневных умозаключений лежит рядом. Боится потревожить.
Любить и бояться. Нет ничего хуже.
Острые грани гаек. Серо-стальные огромные гайки. Настоящие. Неотменимые. Вытянуть руку и потрогать. Искусная работа по металлу. Механизм создал крепление механизма. Гладкое, обжигающе-холодное и мертвое. Почувствовать мертвый холод.
Рядом ее рука. Изящная и теплая.
Действительная?
Понять, что действительно. Найти точку опоры.
Однако где эта точка опоры, когда после красной цифры «один» моё «я» станет неопределенным множеством разрозненных молекул.
Утеряно в памяти его имя, но однажды луч сконденсированных молекул вошел в него знанием. Может и я стану таким лучом, проникающим в кого-то. Он проснется и подумает, что он что-то знает. И все же не будет знать, потому что я не знаю о том, что знаю я.
Уверенность в действительном разрушится карточным домиком. Загорится красным где-то наверху. Мир в один момент вздрогнет. Потеряет заданные координаты. Первый разрыв произойдет в коленном суставе. С непостижимой скоростью разрыв трещинами распространится повсюду. Молния последнего отблеска света, всё захлебнется в себе самом. Лишь теплая рука.
Действительная?
Темнота действительная. Настоящая. Я ощущаю рядом с собой чье-то присутствие. Протягиваю в направлении ощущения присутствия кончики ногтей. Пронзаю пустоту.
Сбитое дыхание. Моё? И мое тоже.
Я с усилием выпрямляю свинцовые суставы. В ушах шум крови, на губах крови привкус.
– Вы в порядке? – я слышу знакомый голос со стороны ощущения присутствия. – В первый раз всегда так, не волнуйтесь. Главное, чтобы сборка прошла нормально. Без отклонений.
В этом «без отклонений» есть нечто пугающее. Отклониться от себя самого.
Сквозь опухшие веки стремится просочиться новый мир. Новый мир входит в моё сознание обрывками: плоскость стены, едва уловимый звук шипения, оголенная конечность.
Дверь капсулы отворяется, и плоскость стены наваливается непреодолимой тяжестью; я ощущаю неприятное брожение в желудке.
Тугой плащ Мармарис заполняет видимое мне пространство. Мармарис берет меня под руку и выводит из капсулы телепорта.
Непреодолимая тяжесть стены отступает. Я набираю полную грудь воздуха, как вдруг четко осознаю, что новый мир определенно внес качественные коррективы. Моё обоняние теперь не обжигает дух протухшего яйца. Впервые за много десятков лет я узнал воздух на запах. На вкус. Я вновь набираю полную грудь воздуха, задерживаю дыхание, чтобы удостоверится, не обманывают ли меня собственные чувства.
– Я теперь совсем не пахну! – неуверенно говорю я.
– Для меня ну вот ничего не изменилось в этом отношении, – Мармарис закрывает дверь капсулы телепорта. – Но так и должно быть. – Поправляет ремень своего тугого плаща. – Познакомьтесь – Такахаши.
Такахаши – это по коленную чашечку купированная нога. Конечность, которую я видел сквозь опухшие веки. Такахаши-культя обнажен: темные волоски на голени закручиваются спиральками, ороговевшие желтые ногти на длинных пальцах, нервно бьет пульс на выступающей возле подъема вене.
– Нужно собираться. Скоро телепортационная приемная исчезнет. Идемте.
Я следую за Такахаши и Мармарис. В свете невидимых ламп мы минуем анфиладу дверных проемов, после чего останавливаемся в небольшой комнате напоминающей операционную. На кафельном столе две бесформенные субстанции, цвет которых настолько неописуемый, что исключает определение цвета как такового.
– Надевайте, – повелительно говорит Мармарис. Она берет одну из субстанций и прикладывает ее к губам.
Субстанция медленно обволакивает рот Мармарис, скрывая половину её лица.
– Это Потполы22, – голос Мармарис звучит без искажений, будто на её лице субстанции нет вовсе. – Местная фауна. Потполы помогут нам дышать, пока мы не доберемся до места. Эти существа – адаптивы, они пропускают через себя здешние газы, на выходе давая привычный нашим легким воздух. Да не бойтесь вы!
Я беру Потполу в руки. Она невесомая, словно взял в охапку гусиные перья. Прикладываю Потополу к губам. Она совершенно гладкая, словно обдуло ветерком.
– Не так уж и плохо, – замечаю я, и чувствую, как Потпола повторяет мою артикуляцию.
– Я же вам говорила. Поспешим.
Такахаши мерными отточенными прыжками ведёт нас тусклыми коридорами. Впервые за время пребывания на Чистом Уэде я понимаю, что это самое время мне недоступно. Недоступно понимание времени и всего в нём происходящего. Внутри меня это ощущается так, как будто сбились внутренние часы. И даже не день поменялся с ночью, а ночь уместилась в наносекунду, в которой день бесконечно начинается.
Мы выходим из последнего коридора на холмистый каменный ландшафт. За низкими белесыми облаками яростно бьет ультрафиолетом новое для меня солнце.
Такахаши отмеряет прыжками небольшое расстояние и останавливается. Я оборачиваюсь на то место, откуда мы пришли. Телепортационная приемная – похожая на раскрытую книгу конструкция – постепенно тускнеет, становится прозрачной и исчезает.
– Нужно подождать, – говорит Мармарис, и смотрит куда-то вдаль.
Подождать чего? И сколько ждать? Тем более ждать там, где привычного времени – субъективно – нет.
– А почему Такахаши – нога? – спрашиваю я, удивляясь глупости собственного вопроса.
– Потому что он – нога, – получаю столь же глупый ответ плюс ту иронию в голосе, когда ребенку объясняют очевидное.
– Я имею в виду, как Такахаши таким стал.
– Давняя история. Такахаши был членом одной из группировок Якудза. Всё было хорошо ровно до того момента, пока он не влюбился. А влюбился он, сильно так влюбился, в дочь собственного босса. А дочь босса Такахаши не любила, она любила своего папу. Поэтому Такахаши взорвал босса, дочь и себя. Осталась от Такахаши одна нога. И сон.
– Может быть даже грустная история, – безучастно отвечаю я. – Что значит – «остался сон»?
– Именно сна мы и ждем. Сна Такахаши.
Я смотрю на Такахаши. Всё так же нервно бьет пульс на вене. Затем биение пульса замирает, Такахаши вытягивается всей своей ногой и оседает на каменистую поверхность Чистого Уэда.
– Уснул, – констатирует Мармарис.
И почти мгновенно камень под культей приходит в движение. На месте Такахаши-ноги появляется человек с железной головой. Нет, не столько с головой, сколько с формой головы. Живое подтянутое тело и железная болванка в форме головы.
– Это сон Такахаши – Такахаши. – Мармарис снова представляет Такахаши.
Сон Такахаши приветственно кивает железной болванкой. Там, где должно быть лицо, идут непрекращающиеся метаморфозы. Нос сменяется усами. Усы сменяются губами. Губы сменяются ушами. Уши сменяются глазами. Глаза сменяются подбородком. Нескончаемо.
Такахаши раскрывает левую ладонь. На ладони проявляются литеры.
– Ж-Д-Е-М Т-Р-А-Н-С-П-О-Р-Т, – сообщает он.
Ждать вне времени можно сколько угодно.
Мой мозг только сейчас начинает ощупывать происходящую со мною событийную линейку. Пытается обнаружить ошибку. Это, пожалуй, страх. Попытка обнаружить, зафиксировать ошибку – всегда работа инстинкта самосохранения, и как следствие, страх. Впрочем, понять совершенную ошибку можно исключительно много позже. И так как понимание масштаба ошибки приходит после, этим ошибка и страшна – после исправить уже ничего нельзя.
– Т-Р-А-Н-С-П-О-Р-Т Ж-Д-Е-М, – вдруг повторяет Такахаши.
Мармарис отвлекается от созерцания каменистого ландшафта.
– Рекурсия23, – говорит она. – Таким образом он поддерживает в себе вектор задачи.
– Зачем же такой проводник, который забывает свою задачу.
– Такахаши-сон – савант. В его памяти содержится фрактально подробная карта планеты, включая зеркальное отражение Чистого Уэда. И неужели из-за такой мелочи как рекурсия увольнять бесценного сотрудника.
Трудно не согласится. Я киваю головой, показывая, что с утверждением Мармарис мне совсем не трудно согласится.
Неожиданно грунт под ногами приходит в движение. Такахаши втягивает голову-болванку в плечи и делает шаг в сторону. На месте где он стоял, появляется серебристая коробка лифта. Двери лифта с мягким шипением идут в стороны, обнажая внутренности: вишневого дерева стены вычурной резьбы в духе чиппендейла24 и пять кресел в стиле наполеоновского ампира.
Такахаши жестом приглашает нас занять места. В кабине лифта ненавязчиво звучит свинг.
Я и Такахаши расположились в соседних креслах, Мармарис устроилась напротив меня.
Мой внутренний гироскоп даёт понять, что лифт движется горизонтально. Я стараюсь быть равнодушным, нарочито лениво перебирая бахрому кресла. Такахаши из ладони в ладонь перебрасывает литеры: – Г-Е-Б-Б-Е – в левую, из левой в правую – Р-Е-Л-Ь-С. Такахаши увеличивает скорость переброски букв, отчего буквы сливаются в объемное «РЕ».
Мармарис наблюдает за жонглированием Такахаши и, видимо устав, прикрывает глаза.
– Скажите, а это больно? – спрашиваю у Мармарис, прерывая затянувшееся молчание.
– Больно – что?
– Мне интересно, каким образом из меня извлекут запах или жидкость. В общем, то, что нужно извлечь. Операция?
– Мне трудно ответить вам исчерпывающе. Насколько известно, процесс извлечения основан на биосинтезе. Из вас выделят основной фермент, соединят его с местным микроорганизмом. Это все, что я могу вам сказать по данному вопросу, – Мармарис снова теребит складку плаща, резким движением её расправляет, облегченно выдыхает. – Технологией владеет исключительно ТЦП.
Неожиданное появление некого ТЦП обеспокоило меня. С другой стороны не так сильно, чтобы меня накрыло очередной волной страха. Быть может, я начинаю привыкать к непредсказуемым сменам декораций? Быть может, я просто устал. Так или иначе, меня начинает разбирать любопытство.
– Что такое ТЦП?
– Разве Полуорганизм вам не рассказал о ТЦП?
– Не припомню.
– Это наши друзья. Выражаясь точнее, военно-полевое отделение «Демократического союза терраформинга». Задача ТЦП состоит в непрерывном сканировании Чистого Уэда для своевременного и необходимого военного вмешательства. И так как они военные, а не политики, именно у них хранится технология извлечения основного фермента. Такой подход к делу, я считаю, оправдан. У военных всегда есть возможность как уверенной защиты технологии, так и её уничтожения в случае неудачи, – Мармарис улыбнулась мне уголками губ. – Вы не бойтесь. У нас всё получится.
Я смотрю в глаза Мармарис. В них бесконечное море спокойствия. В этом море, почти, успокаиваюсь и я.
Такахаши прекращает жонглировать литерами, тянется рукой куда-то под кресло в стиле ампир. Одна из стен вишневого дерева подернулась рябью и стала прозрачной.
За стеной-окном, на каменистом ландшафте, гроздьями раскинулись алмазные сферы и кольца. Сферы и кольца сливались одна с другой, образуя причудливые сооружения. Глядя на них, мне вдруг нестерпимо захотелось лизнуть их, как карамель.
– Что это? – спрашиваю я, не отводя глаз от панорамы за окном.
– Эфирные города-бублики Циолковского, – почти устало отвечает Мармарис, будто сферы утомили её одним фактом своего существования. – В них живут громады Собиральщиков.
Города-бублики. Странное и одновременно смешное название.
А ещё ниоткуда и внезапно объявившийся Циолковский. Сама его фамилия: тяжеловесная и бросающая в грусть.
Я, отчего-то, на протяжении многих лет думал о Циолковском. Хотя никогда не был увлечен космосом. Циолковский для меня всегда представлялся человеком-телескопом. Я не мог поверить, что Циолковский мог быть настоящим – из плоти и крови – человеком.
Вероятно днем, на работе с коллегами, в семье с близкими, когда Циолковский был на виду – он находился в состоянии «человек». Но как только наступала ночь, и Циолковский скрывался от посторонних взглядов, он превращался в телескоп.
Циолковский-телескоп еженощно заглядывал в пространство, всё дальше и дальше отодвигая его границы. Циолковский-человек ежедневно насыщал обнаруженное пространство мыслью. Циолковский находился в непрерывной галлюцинации самого себя, в которой ежесекундно раздвигал рубежи возможного. Он знал то, чего не знали другие. Но он знал. Я же знаю то, что что-то знаю, но что – мне неведомо.
– Кто такие эти Собиральщики?
– Просто люди, которые нашли себе подобных за пределами действительности, – начала Мармарис. – Основатель Собиральщиков много лет назад преодолел притяжение действительности и вышел за его пределы. Оказалось, что там тоже есть жизнь. Постепенно эти люди стали собираться в обособленные союзы. Занимались собирательством ферм, собирательством глупости и собирательством ругательств в адрес друг друга. Со временем эти люди так увязли за пределами действительности, что организовали узловую громаду Собиральщиков. Когда узнали о Чистом Уэде – первыми и эмигрировали. Теперь размножаются городами-бубликами Циолковского.
Музыка в кабине стихла. Прозрачная стена вновь подернулась рябью и вернулась к исходному состоянию – вишневому дереву. Лифт качнуло, и он остановил свой ход. Створки дверей пошли в стороны.
– В-Р-Е-М-Я Н-Е Ж-Д-Е-Т. – Такахаши молниеносно перекидывает литеры на ладонях и покидает кабину.
Лупанар25
Узкий проспект, покрытый бетонными плитами. Края проспекта погружены в густую дымку.
Ряд сгорбленных фонарей, их основания обрамлены барельефами с теофанией26 Того-Самого-Героя. Лампы фонарей пугающе бесцветны: мертвые глаза лежащего у края дороги сбитого животного.
Мы неспешным шагом пересекаем проспект. Эхо стука наших подошв поднимается вверх, превращается в легкую барабанную дробь. Я представляю, как эта дробь может выглядеть: и дробь проявляется белой пунктирной линией.
В дальнем конце проспекта яркими желто-голубыми буквами светится вывеска «Бар Лупанар». Выдуманная мною белая пунктирная линия упирается в заглавную букву «Л».
– А-А-А-А-Б-Б-Б-Б! – над нашими головами раздался оглушающий рев.
Читать бесплатно другие книги:
