Король Камней Олди Генри
Пролог
– Кто? – спросил шаман.
– Мальчик, – ответили ему.
– Буду, – кивнул шаман. – Скоро.
Он сел на пол пещеры, влажный от каменной испарины. Набедренная повязка шамана сразу промокла и отяжелела. Родичи новорожденного ждали, еле слышно вздыхая. Время шло, и шаман начал двигаться. Взяв руками левую ногу, он поднял ее вверх, словно кот, собравшийся вылизать яйца, а потом, согнув в колене, заложил себе за шею. То же самое шаман проделал с правой ногой. Скрестившись на уровне щиколоток, босые стопы торчали по обе стороны затылка на манер куцых крылышек. Пальцами ног шаман непрерывно шевелил, усиливая сходство с крыльями. Руки он свел перед грудью, тыльными сторонами ладоней друг к другу. Не человек – бутон диковинного цветка, растущего в кромешной тьме, под массивами Шаннурана – шаман замер каменным идолом.
Лишь трепетали пальцы ног.
Молодой отец смотрел на шамана с завистью. Лечебные позы, именуемые «грезами Сатт-Шеола», давались ему с трудом. С самого детства а'шури были обречены на ежедневное повторение грез, и тем беднягам, кого судьба обделила гибкостью, приходилось тратить куда больше времени на простые позы, чем их удачливым соплеменникам – на сложные. Каждый раз, мучая тело, вопящее от боли, молодой отец говорил себе, что лучше сдохнуть. Он знал, что лжет. Он видел, как умирают дураки, отказавшиеся грезить. Легко свести счеты с жизнью, прыгнув в пропасть. Быстро убивают хищные жабы в колодцах Йо-Шенн. Неплохо упасть на нож: так, чтоб клинок пронзил сердце. Но прожить три счастливых дня без грез, и затем в течение месяца корчиться от адских метаморфоз, растекаться слизистой лужей, которая в конце концов уйдет, впитается в черные известняки, откуда душа мертвеца станет вечно взывать к живым а'шури…
Детей водили глядеть на кончину безумцев.
Чтобы знали.
Шаман вернул ноги на пол. Опершись ладонями о шершавую поверхность, он резким махом забросил ноги назад. Свел лодыжки над влажным полом, устроил затылок на этом импровизированном изголовье. Руками шаман обхватил бедра, сцепил пальцы на пояснице – и вновь застыл без движения. Лишь сновал узкий, темный язык, облизывая губы в странном ритме, да затылок мерно ударял о пятку левой ноги. Не человек – дитя в колыбели из собственной плоти, урод шаннуранских недр – шаман ждал и прислушивался.
Дед младенца, хнычущего далеко отсюда, в галереях Сорги-Тхо, смотрел на шамана с грустью. Младше на добрый десяток лет, дед знал, что очень скоро не сумеет грезить в достаточной степени. Возраст грыз суставы и скручивал узлами сухожилия. Возраст наливал в мышцы жгучей кислятины. Дед старался изо всех сил, сражаясь не столько за лишний день жизни, сколько за возможность избежать мучений. Если а'шури уделял должное внимание «грезам Сатт-Шеола», в старости он получал награду: право сесть спиной к сталагмиту и окаменеть. Говорят, это даже приятно. Во всяком случае, мертвые пращуры улыбались. Дед сам видел, как они улыбаются, и рассчитывал обзавестись такой же улыбкой в ближайшее время.
– Возьмите, – сказал шаман. – Там.
И кивком указал: где.
Мрак, царивший в пещере, не был помехой зрению а'шури. Дядя новорожденного – безбородый юноша – прошел под гирляндой натёчных сосулек, наклонился и поднял горсть мелкого щебня. Протянул шаману, молча спрашивая: что дальше?
– Выбери, – велел шаман.
– Два, – сказал дядя. – Знаю.
– Дурак, – ответил шаман. – Все знают.
– Два, – рассердился дядя. – Мальчик.
– Дурак, – повторил шаман. – Отряд вернулся?
– Нет.
– Третий сын с ними?
– И пятый.
– Хорошо. Ждите.
Мужчины не поняли, кого им ждать: возвращения отряда, посланного наверх за Вдовьей долей, или шамана? Но спросить побоялись. Сопели, топтались, чесались в паху. Дураки, думал шаман, продолжая грезить. Мои дураки. Родные дураки. Кто я без них? Пустое место, бессмыслица. Шамана беспокоила судьба отряда. Двое сыновей, вылизанных Черной Вдовой – это, конечно, радует. Быстрые, сильные, в боевых браслетах, приемыши Вдовы были ловкими убийцами и бдительными охранниками. Но ходить в набег год от года доводилось все дальше. Деревни вокруг Шаннурана пустовали; чтобы взять пленников, надо было карабкаться на скалы, ночами пробираясь в селения диких горцев – или идти лигу за лигой, мучаясь головной болью и рискуя нарваться на конный разъезд.
Люди полагают, мы боимся солнца, думал шаман. Тоже дураки. Чужие дураки. При чем тут солнце? Сев обычным образом, он вытянул и широко раздвинул ноги. Наклонился вперед, ткнувшись лбом в пол; прежде чем развести руки в стороны, подсунул их под колени. Дыхание Шаннурана текло сквозь шамана. Уловив неприятную задержку, он стал похлопывать ладонями по полу. Дыхание выровнялось, вернув шаману ощущение цельности. Един с Шаннураном, с чувствами и страстями Хозяев, которыми здесь был пропитан каждый камень, он знал, что младенец в безопасности, и мог позволить себе миг передышки.
Глубоководные рыбы, думал шаман. Никогда в жизни он не видел моря. Глубина была для него колодцами, пропастями и лавовыми туннелями. Вода – подземными реками и озерами, укрытыми от солнечных лучей. Из рыб шаман знал лишь слепых, чешуйчатых тварей с хвостами, похожими на серпы, да голавлей, изредка заплывавших в пещеры – переждать зимние холода. Мелкие рачки и лягушки – не в счет. Но чувства Хозяев служили ему воздухом и водой, пищей и светом, а для Хозяев чувства являлись знаниями и источником перемен. Обучен наставником, шаман умел укрощать это кипение и превращать смутное колыхание чувств в нужные сведения. Глубоководные рыбы, думал он. Это мы, а'шури. Когда мы всплываем из каменных пучин Шаннурана, где веками живем под давлением Хозяйских страстей – в разреженном воздухе свободы нас разрывает в клочья. Надо торопиться. Надо успеть взять Вдовью долю и вернуться на глубину, прежде чем сердце взорвется, как вонючий, пахнущий тухлыми яйцами туман, скопившийся в заброшенной шахте. Не волнуйся, старик. Отряд возвратится с пленниками, ты проведешь обряд вызова, и Вдова изберет себе пищу, а может, и сыновей. Вылижет их в сухой темноте камер, и бойцов станет больше. Успокойся, старик, и не надейся, что еще при твоей жизни Черная Вдова вылижет не бойца, каких много, а истинного шури'аша — надежду племени. Однажды это случится, ибо так завещали предки. Но к тому времени ты сольешься со стенами лабиринтов, окаменев, и Хозяева примут твою жалкую душу…
Двадцать лет назад, шепнула память. Забыл? Вдова любила мальчишку превыше остальных. Она делила свое драгоценное присутствие на двоих: древнего наглеца, одного из тех бездельников, кого внешние люди зовут магами – и испуганного звереныша, который быстро разучился бояться. Ты чуял Вдовью любовь, ты спал в обнимку с надеждой, и что же? Они сбежали, наглец и щенок, и третий, вор с острым мечом; сбежали и унесли сокровище, предназначенное для истинного шури'аша. Ты сжег надежду на костре разочарования, а твой собственный сын, твой любимец, кого ты готовил в преемники, сошел с ума и объявил шури'ашем себя, нарушив вековой запрет. Сегодня, закончив с новорожденным, ты навестишь сына – и сможешь вдоволь поговорить с ним о запретах, надежде и глупостях. Ты готов, ничтожество?
– Все, – сказал шаман. – Идем.
Мальчишка орал, как резаный.
Ребенок посинел от холода, крепко сжав крошечные кулачки. Дрыгая ножками, он надрывался из последних сил: требовал еды, тепла, ласки. Еще он требовал постоянства формы, но не знал об этом. Вокруг гранитного, грубо тесаного стола, на котором вопил младенец, сгрудились женщины. Те, кто постарше, прекрасно помнили, что еще ни одно дитя не умерло в ожидании прихода шамана. Они переглядывались и улыбались. Юная мать и ее сверстницы тряслись от страха. Роженице казалось, что время, обернувшись змеей, заглатывает малыша. Она обхватила себя руками – тесно-тесно – и из сдавленных грудей по капле сочилось густое молоко.
Губы шевелились, моля Хозяев о милости.
Галерея, где жил род, была просторной. Свод здесь круто опускался, открывая углубления странной формы – горожанин сказал бы, что они похожи на храмовые колокола. По краям углублений вниз свисала сталактитовая бахрома. Желтоватые, с восковым отливом, гребни расчесывали зябкий, пронизанный сыростью воздух, ловя на лету крупицы света – и прятали до поры в мерцающей сердцевине. За века в галерее натекли целые колоннады, разделив пространство на отдельные залы. В соседнем зале пол был испещрен естественными впадинами с водой. Темная, маслянистая жидкость неприятно колыхалась от сквозняка. Казалось, на дне беспокоится плотоядный моллюск, чуя поживу. Стена над ближайшей впадиной на десять локтей вверх заросла снежно-белым ковром кораллитовых цветов.
– Дай! – велел шаман.
Не глядя, он протянул руку – и дядя новорожденного вложил в ладонь пару камешков. Шаман придирчиво осмотрел добычу. Первый камешек устроил его полностью, второй пришлось обстучать плоским обушком ножа. Крошка, отслаиваясь под ударами, сыпалась под ноги шаману. Мелкие, размером с сухую горошину, камни сошли бы за пещерный жемчуг, будь они другого цвета. Шаман подул на «горох», затем бросил камешки в рот, тщательно облизал и выплюнул обратно на ладонь. Встав над ребенком, он долго молчал. Умолк и мальчик – он сорвал голос, и лишь всхлипывал время от времени.
Крепкий парень, оценил шаман. И мать не из доходяг. Выкормит. Дети у а'шури рождались реже, чем хотелось бы; жизнь каждого была в большой цене.
Изучая ребенка, шаман видел намеки на первые метаморфозы. Еле заметно, неуловимо для взгляда, если тебя не учили примечать такие изменения, руки и ноги ребенка становились то длиннее, то короче. Сплюснулся лоб, чтобы миг спустя вернуться к прежнему виду. В пупке пробилась кисточка волос, дрогнула – и втянулась обратно. Чувствительность новорожденного к эманациям Хозяев, какими полнился Шаннуран от горных пиков до бездн, где кипела магма и плясали демоны, была велика. Еще недавно единый с матерью, спасавшей плод в своей утробе, мальчик впервые сделался открыт для древних страстей, как самостоятельное существо – и тело младенца страдало. Не в силах сделать выбор – естественный для Хозяев, не имевших постоянной формы, но запретный для человека – ребенок ждал спасения или смерти.
«Все, – решил шаман. – Пора!»
Прижав камешки мизинцем и безымянным пальцем к центру ладони, большим и указательным он ухватил ребенка за левый сосок. Малыш пискнул. Быстрым движением ножа шаман отхватил сосок, смахнув сизый кусочек плоти на пол, и уронил в ранку один из камешков. То же самое он проделал и с правым соском. На груди новорожденного образовались две кровавые лужицы. Впрочем, крови натекло мало. Камни, закупорив раны, уже пустили корни. Темные, блестящие нити, тоньше волоса и проворней хорька, впились во влажную плоть. Края отверстий сомкнулись вокруг новых сосков, делая часть Шаннурана – частью маленького а'шури. С девочками было сложнее: соски требовались будущим матерям для кормления детей, и шаман обходился одним камешком, находя для него иное, заветное местечко.
Дитя причмокнуло губами, и крепкий сон сморил ребенка.
Еще с минуту шаман вглядывался в малыша. Да, наконец уверился он. Метаморфозы прекратились. Теперь, если мальчик – юноша, мужчина, старик – станет уделять должное внимание «грезам Сатт-Шеола», он проживет долгую и счастливую жизнь. Тело его будет меняться сообразно закону взросления, а позже – старения. Иные законы, убийственные для людей, не обретут власти над а'шури.
«Просто камни, – говорил наставник, повторяя это по тысяче раз. – Из-под ног. Никогда – рубины, сапфиры, изумруды. Никогда! Иначе ты убьешь ребенка.»
Просто камни, кивал шаман: глупый, молодой.
«Мы живем на глубине. Мы плаваем в чувствах Хозяев, несущих изменения. Обычный камешек спасет дитя. Драгоценный – убьет. Младенец не выдержит напора страстей, текущих через рубин или алмаз. Наверное, вне Шаннурана такое возможно. Там влияние Хозяев рассеяно в пространстве; здесь – собрано в тугой комок. Только шури'аш, полностью вылизанный Черной Вдовой, способен принять в себя драгоценность, вплоть до величайшей, и остаться в живых. Шури'аш, второй раз родившийся в Шаннуране, вскормленный млечным соком…»
Да, кивал шаман.
Он кивал и сейчас, в такт воспоминаниям, не замечая этого. Руки занимались привычным делом: мяли тельце спящего малыша, гнули конечности в суставах. На первых порах ребенку придется грезить с помощью родителей. Мать и отец знают, что делать; судя по младенцу, с ним не будет много хлопот. Чужой сын вырастет сильным и здоровым. Чужой… Мой сын, думал шаман. Мой гордый, мой безумный; мой несчастный сын. Уж лучше бы ты сорвался в пропасть. За двадцать лет я бы оплакал тебя – мертвого – и, пожалуй, смирился бы. Почему ты еще жив? Сегодня я навещу тебя, и мы поговорим обо всем. Ты ждешь старика-отца? Хотелось бы верить, что ждешь.
– Можно? – спросил дед новорожденного.
Шаман очнулся. Ноздри будоражил запах грибной браги. У стены дышала жаром груда мелко наколотого угля. Над ней булькал, закипая, котел с водой. Две старухи бросали в кипяток слизней, вымоченных в крепком рассоле, и коренья щель-травы. Рядом ждала груда мелких, заранее очищенных рачков – таких сетями ловили в подземных озерах. Женщины помоложе, ловко орудуя ножами, чистили и потрошили живородков. Чешуя веером разлеталась во все стороны. Перемигиваясь с красавицами, юноши возились со связками летучих мышей – жаркое из крылатых визгунов на вкус напоминало мясо серой белки. Летом молодежь поднималась за белками наверх, в леса на склонах, но зимой приходилось довольствоваться мышами.
Остальные а'шури переминались с ноги на ногу, ожидая, когда им разрешат приступить к пиршеству.
– Можно, – сказал шаман.
Рука скользнула в щель между камнями. Пальцы нащупали рычаг, сжали, потянули вверх. С тихим скрежетом плита, заслонявшая вход, ушла в сторону. Предки были мудры и мастеровиты: их механизмы действовали до сих пор. А'шури без зазрения совести пользовались наследством пращуров – тех, кто давным-давно спустился под землю, чтобы окунуться в дыхание Хозяев. Утратив знания, потомки сохранили навыки. Не спеша войти в камеру, шаман глубоко вдохнул. Мускус и тлен. О да, мускус змей и тлен вечности. От этого запаха у него кружилась голова.
Он шагнул вперед.
В подгорных лабиринтах имелось около трех дюжин камер, где Черная Вдова вылизывала и вскармливала сыновей. Большая часть из них пустовала. Сейчас были заняты шесть темниц. Пятеро детей из внешнего мира тряслись от страха, ожидая прихода Вдовы; шестой привык и ждал с нетерпением. Из них получатся хорошие сыновья, думал шаман. Крепкие, злые; преданные. Из шестого – лучший. Жаль, в походах они гибнут чаще, чем хотелось бы.
Сделав еще один шаг, он сел на пол и скрестил ноги.
Двадцать лет, напомнил шаман себе. Двадцать лет назад мальчишка, сидевший в этой камере, сбежал. Первый случай побега из Шаннурана, первый и последний. С тех пор в камеру перестали сажать избранников Вдовы, но темница не пустует. Ты хорошо знаешь, старик, что она заселена. Ты отдал бы жизнь – твою никчемную жизнь! – лишь бы этого не случилось.
– Я здесь, – сказал он.
Ответа не последовало; впрочем, как всегда.
– Мальчик, – сказал он. – Родился.
Тишина.
– Здоровый. Радость.
Радость, согласился мускус. Здоровый, шепнул тлен.
Глазам не требовалось света. Шаман и так прекрасно различал фигуру, сидящую напротив, у дальней стены. Выше, под потолком, зиял чернотой лаз, сквозь который в камеру приходила Вдова. Оттуда шел теплый, слегка затхлый воздух. Вопреки обычным путям тепла и холода, этот удивительный ветер опускался на плечи человеку у стены, окутывая его колеблющейся мантией. Казалось, что человек движется, дышит, меняет позу.
Шаман знал, что это неправда.
Его сын сидел здесь два десятка лет. Сразу после побега, когда один из сыновей Вдовы был убит возле юго-западного выхода из лабиринтов, а другой – недовылизанный – сбежал вместе с вором, укравшим величайшую драгоценность, сын шамана сказал: «Хватит!» Что хватит, спросил шаман. «Хватит ждать!» Мы ждем шури'аша, напомнил шаман. Таков завет предков. «Я – шури'аш!» – сказал сын. Ты дурак, ответил шаман. Дерзкий дурак. «Я – шури'аш!» – повторил сын. Шаман решил, что это временное помрачение, и ошибся. Есть ошибки, которых ты не простишь себе до конца дней. Потому что сын спустился на пятый ярус, в сокровищницы, оставшиеся от предков, и нашел драгоценность. Не величайшую: просто очень крупный изумруд. Еще он отыскал камень с острым краем. Щербатый кремень распорол сыну лоб, на три пальца выше переносицы, и безумец вложил изумруд в рану. Наверху, вне Шаннурана, ничего ужасного не случилось бы. У внешних людей такая рана оставила бы уродливый, звездчатый шрам, а может, загноилась бы, и пришлось бы промывать ее вином и отваром трав. Наверху – да, но не в толще шаннуранских гор, где жизнь с избытком пропитана страстями Хозяев.
Изумруд врос.
Сын кричал три дня. Он видел картины, сжигающие мозг, слышал требования, смысла которых не понимал, вспоминал события, каким не было места в памяти а'шури. На четвертый день он снова взялся за кремень. Кровь лилась по его лицу, пока крошащееся лезвие выковыривало «третий глаз» – зеленый, хищный. Когда же изумруд выпал, оставив во лбу багровый, запекшийся цветок из лоскутов кожи, погасли и два сыновних глаза, данные безумцу при рождении. Окостенел язык, утратив способность к осмысленной речи. Все, на что хватило несчастного – заползти в камеру, где раньше томился юный беглец, сесть у стены и ждать смерти.
– Двадцать лет, – сказал шаман.
Да, молча согласился ложный шури'аш.
– Смерть. Ты ждешь ее двадцать лет.
Из лаза послышался далекий шорох.
– Ты жив. Почему?
Не знаю, без слов ответил сын.
– Еда. Питье. Сон.
Что это, спросил ложный шури'аш. Я забыл.
– Почему ты жив?!
Жив, повторил сын. Что это? Я забыл.
– Ты грезишь?
Шаман знал, что нет. Этот разговор, когда один спрашивал, а второй молчал, повторялся всякий раз, год за годом. Зачем ты ходишь сюда, спросил шаман самого себя. И дал ответ: я надеюсь, что найду его мертвым. Не мумией, которая живет вопреки здравому смыслу, а честным мертвецом. Трупом, лужей, впитавшейся в известняки; частью стены. Тогда я успокоюсь.
– Она вылизывает тебя?
Не скажу, молчал сын.
Шаман вспомнил, как бесновалась Вдова после побега. Шаннуран содрогался от ее гнева. А'шури попрятались в укромнейшие из залов и галерей; кое-кто выбежал наружу, боясь, что горы рухнут и станут им гробницей. Нет, обошлось. Вдова успокоилась, и все вернулось на прежние, давно известные пути. Разве что Черная Вдова стала реже избирать пленников в пищу, и чаще – в сыновья. Впрочем, приемные сыновья умирали чаще обычного, не выдержав вскармливания и вылизывания. Гонясь за количеством, Вдова останавливала свой выбор на тех, кто был годен лишь отчасти. Шаман иногда думал, что бедняги скорее решились бы стать Вдовьим обедом, чем Вдовьей долей…
– Что? – громко спросил он.
– Отряд, – доложили из коридора. – Вернулся.
– Пленники?
– Восемь.
– Хорошо.
Я вернусь, шепнул он сыну. Родится мальчик, и я вернусь.
Жди.
…призрачный, зеленоватый свет. Клыки сталактитов и сталагмитов. Губчатая плесень на стенах зала. Перламутровое облако над головами собравшихся. Пленники у алтаря. Волынки в руках а'шури.
– Х'орбар фузган!
– А'шур ниган!
– Х'орбар фузган!
– А'шур ниган!..
Все, как обычно, думал шаман, ожидая явления Черной Вдовы. В недрах гор, под толщей земли и громадой камня, нет ничего нового. Есть ли новое снаружи, под солнцем и луной? Иногда ему хотелось вернуться в камеру, сесть рядом с сыном – и больше не вставать.
Мускус и тлен.
О да, мускус и тлен.
Глава первая
Да здравствует король!
1.
– Улитка! Лентяй-слизень!
Мечи скрещивались с оглушительным звоном. Две стальные полосы, два орудия убийства; символы мужества. Снопы синих искр были почти не видны на фоне снега, ярко блестевшего под лучами солнца. В центре двора снег утоптали до твердости льда. Подошвы сапог скользили, бойцам приходилось туго. В любой миг кто-то мог упасть, и уж тут пощады не жди!
Стойка железной двери.
Стойка сорочьего хвоста.
Пауза, и бойцы вновь сорвались с мест.
– Хромой мерин! Шевели копытами…
«Дурачок, – улыбнулся Ринальдо. Стоя на балконе, он любовался сыном. – Весь в деда. Бранится, наскакивает… Нет, чтоб поберечь дыхание! Я в его годы был рассудительней. Впрочем, я с детства предпочитал мечу пыль свитков и яд сплетен. Еще шесть-семь лет, и мальчишка зарубит меня, не вспотев. Нельзя дать ему повод. Повод и возможность….»
– Мерин!
«Надеюсь, он провозится не один год, прежде чем отправит меня к праотцам. Честный поединок? Нечестный поединок? Нет, малыш. Я заставлю тебя придумать что-то пооригинальней…»
– Н-на!
Двуручный меч принца Альберта изобразил в воздухе косой крест. Меч ковали для ребенка, прошлой весной. За это время принц вытянулся, раздался в плечах. Взрослый мужчина без труда справился бы с таким мечом и одной рукой. Но для юного принца, чьи щеки еще не знали прикосновения бритвенного лезвия, оружие тоже стало чрезмерно легким. Клинок свистел, ища брешь в чужой обороне. Альберт прыгал кошкой, припадал к земле, стараясь достать колени противника; буря и натиск, и уверенность в собственном бессмертии…
– Трус! Гуннар, ты трус!
Гуннар ди Шохт, в прошлом – капитан королевской гвардии, сносил оскорбления с равнодушием скалы над морем. Волны могут сколько угодно яриться внизу. Они могут даже плеваться, окатывая утес пенными брызгами. Рано или поздно волны откатятся назад, зеленея от бессильной ярости. Скала же проводит их каменным взглядом, не снизойдя к глупцам. Хмурое, иссеченное морщинами лицо Гуннара оставалось бледным. Для румянца, багрового, как закат над Чес-Дерри, старому гвардейцу требовалось нечто большее, чем изворотливость наследника трона. Лишь шрам на щеке налился кровью, став похож на дождевого червя.
– Ястреб, – дрогнули сухие губы. – Рвет клювом, хлещет крыльями…
– Получай!
– Ястреб, – повторил Гуннар, отступая.
– Вот тебе!
– Кричи, – согласился Гуннар. – Это правильно…
– Сдавайся!
– Кричи на круговых ударах. Не кричи все время…
– Мой принц! Ты забыл добавить: «мой принц»!
– Ты убит, мой принц…
Три раза шагнул Гуннар ди Шохт. Трижды сделал длинный выпад, действуя мечом, как копьем. Загнав принца в сугроб на краю площадки, он отошел назад, сделав вид, что колеблется – и прыгнул с места, завершая атаку четвертым, быстрым, словно молния, уколом. Тупой конец меча с силой ударил Альберта в грудь, защищенную стальным зерцалом поверх кожаного дублета на стеганой подкладке. Звон, вопль, и его высочество скрылся в сугробе, проломив спиной намерзшую за ночь корку.
– Это случайно! Давай еще раз!
– Давай, – кивнул Гуннар.
– Если бы я был в доспехе…
Гуннар оскорбительно хмыкнул.
«Великий Митра! – король плотнее закутался в плащ, чувствуя, как дрожь бежит вниз по хребту. – Благодарю за милость! Мой сын здоров. Мой сын упражняется с мечом. Не безногий калека – ловкий, сильный мальчишка. Он вырастет настоящим мужчиной, похожим на деда. Я буду радоваться на земле, глядя на него. Буду радоваться на небесах, когда ему повезет справиться со мной. Сивилла, залог нашей удачи – сегодня ты уедешь в Гендау…»
Ринальдо уже выбрал замок для пожизненного заточения сивиллы. Неприступная глухомань – вот наилучшее описание горных краев Гендау. Преданный болван – вот наиточнейшая характеристика Клемента ди Гендау. Графский титул – предел его мечтаний. Сделавшись графом, он будет беречь сивиллу, свою молодую супругу, как зеницу ока. А главное, не станет задавать лишних вопросов.
«Я бы оставил ее здесь, в Тер-Тесете. Держал бы под рукой, на крайний случай. Но это невозможно. Пойдут разговоры, ее сочтут моей фавориткой… Ссылка – лучший выбор. Счастлива ли она? Наверняка. Сестра в бедной обители, позже – беглянка, чудом избежавшая смерти. И вот – в скором будущем, графиня Гендау. Да она ноги мне целовать должна! Я дам ей приданое из казны. Осыплю пряниками, временами напоминая про кнут…»
Ринальдо вспомнил, как умирал его отец, Фернандес Великолепный. Неужели сивилла сумела бы спасти короля? Справилась бы с ядом? На покои нисходит темнота, отливающая янтарем, и отрава превращается в воду, а смерть – в призрак, тающий на пороге. Ринальдо снова принц, Фернандес по-прежнему король… Внизу бушует пир, горланят шуты и пьяницы. Из отцовской памяти – ломоть пирога! – изъят жалкий кусок: сутки, или меньше. Фернандес не помнит, что сын посягнул на него, что заговор увенчался успехом. И надо опять искать способ, да такой, чтобы ни один янтарь в мире, ни одна сивилла не вернула бы отца к жизни!
«Она едет в Гендау. Иначе я не совладаю с искушением…»
– Держись!
Принц Альберт теснил Гуннара. Нанося круговые удары по голове, один за другим, он заставил противника отступить, после чего с торжествующим кличем прорвался вплотную, норовя резануть гвардейца по локтю. Ловко подставив клинок, Гуннар высвободил левую руку, схватил принца за шиворот и вернул в сугроб. На сей раз наследник обошелся без воплей. Вскочив, весь в белой, искрящейся пороше, Альберт обманул Гуннара угрозой справа – и поразил бы отставного капитана в плечо, когда б не козни природы. Мальчик поскользнулся, нога проехала дальше, чем хотелось, и меч зацепил Гуннара на излете. Старый вояка отмахнулся с такой силой, что Альберт выпустил оружие из рук – и плашмя огрел его высочество по спине.
– Это нечестно!
– Да.
– Это подло!
– Да.
– Тут скользко…
– Разумеется. Велеть, чтоб присыпали песком?
– Ты должен был…
– Ты убит, мой принц.
Мальчик умолк, закусив губу. Посмотрел на балкон, где смеялся его отец.
– Ты прав, Гуннар, – сказал Альберт. Кровь бросилась принцу в лицо, глаза подозрительно заблестели. Так блестят слезы; так блестит сталь обнаженного клинка. – Тут скользко, и я убит. Я больше не буду обзывать тебя трусом и улиткой.
– Будешь, – возразил честный Гуннар.
– Нет!
– Да. Трусом, улиткой и мерином. Но теперь ты будешь это делать все реже.
Слепив снежок, принц откусил от него, как от яблока.
– Пусть так, – согласился он. – Давай еще раз?
2.
– Зачем звал? – спросил Вазак.
Амброз не ответил.
Толстяк-некромант втянул голову в плечи, исподлобья уставился на море. Он грубил, и рисковал, и знал это. Чайки над свинцом воды кричали: берегись! Волны плескались у берега: придержи язык! Сосны взбегали вверх по склону: прочь отсюда… Высилась в сотне шагов отсюда, ближе к мысу, Амброзова башня. Намекала, от фундамента до черепичной крыши: тебя, жирный, в дом не зовут. С тобой на ветру парой слов перекинутся, и ладно.
– Зачем звал, спрашиваю?
Амброз молчал.
На горизонте клубились тучи. Бледно-синие, как кожа бродяги, окоченевшего в чистом поле, тучи ворочались, громоздились одна на другую. У туч сегодня шел гон, свадьба, свальный грех. Глядя на них, Вазак вспомнил лицо Амброза в хрустальном шаре. Хрусталь с утра капризничал, превращая королевского мага в гостя из пекла. Назначая встречу, Амброз был непривычно краток. Часто облизывал губы, моргал; дергал подбородком, словно у него затекла шея. «Нет! – с опозданием понял Вазак. – Он не назначал встречу! Он договаривался о встрече…» Холодный пот прошиб некроманта. Толстяк плотнее надвинул шапку, чувствуя, как клочья меха щекочут брови и уши. Поверить в слабость надменного, острого на язык Амброза Держидерево? Проще было поверить в тайный умысел. Будь вежлив, приказал себе Вазак. Будь сдержан.
Будь…
Вазак знал: ничего не получится. Полнолуние, демон его заешь. Сегодня ночью. В такое время он, как ни старался, не умел держать себя в руках. Талел всегда злил его в полнолуние, а потом наказывал самым строгим образом.
– Просто так, – сказал Амброз. – Что, не веришь?
– Нет.
– Разумно. Я бы на твоем месте тоже не поверил. Вот скажи мне, дружище Вазак… Нас в Тер-Тесете было трое. Я, ты, Красотка. Сейчас нас осталось двое. Почему мы встречались так редко? И раньше, и теперь… Почему только по делу?
Вазак хрипло расхохотался. Смех вороньим граем метался над берегом, пугая чаек. Слезы текли из кабаньих, заплывших глазок толстяка. Щеки налились темным багрянцем, в горле что-то клокотало. Казалось, некроманта вот-вот хватит удар.
Амброз ждал. Сунув в рот варган, он указательным пальцем дергал язычок инструмента. Гнусавый напев вторил хохоту некроманта. Впору было поверить, что ученик Н'Ганги Шутника и ученик Талела Черного творят над морем странные чары, вызывая к свету исчадье ада.
– Ты – королевский маг, – отсмеявшись, сказал Вазак. – Ты ни в чем не нуждаешься. Наконец, ты сильнее меня. Продолжать, или лучше не надо? Мне бы не хотелось испытывать твое терпение.
– Почему? – Амброз оставил варган в покое.
– Ты храбрец, а я трус. Да, я, Вазак Жирный, повелитель гробов – трус.
– Даже трус кусается, если его загнать в угол.
– Предпочитаю иметь пространство для маневра. Я трус, но не дурак. Ты удивлен моим признанием? Так это не тайна…
– Продолжай, – кивнул Амброз.
– Ты красив, тебя любят женщины. Я похож на квашню с тестом. Мои женщины мертвы, они не любят, а покорствуют. Ты владеешь собой, как гвардеец – мечом. Меня снедают страсти, которых мне не укротить. Короли ценят тебя. Мной пользуются при необходимости. Когда необходимость проходит, меня брезгливо отбрасывают. Ты – предмет зависти. Я – мишень для стрел презрения. Ты еще не устал от моей исповеди?
– Я благодарен тебе. Продолжай.
Толстяк с изумлением смотрел на собеседника. Он не узнавал королевского мага. Начнись весенняя гроза, зацвети черемуха, превратись галька в золотые монеты – все это было бы естественней, чем поведение Амброза. Чем-то королевский маг напоминал мертвеца, поднятого меньше часа назад. Такие дрейгуры еще не поняли, что мертвы. Им кажется, что они живы, просто больны – и они прислушиваются к себе, словно люди, впервые узнавшие, что хворь уже отмерила им срок. О да, восставший мертвец поначалу схож с тяжелобольным: во всем ищет признаки болезни, находит их или изобретает; в любую минуту он – не здесь, не до конца, потому что судьба крадется на мягких лапах, и надо услышать первым, обернуться на звук…
– Я все сказал, – буркнул Вазак. – Все, что хотел, и ничего нового.
– Ты жалеешь о своей откровенности?
– Да.
– Не жалей. В сущности, ты ответил на мой вопрос. Мы, маги, встречаемся только по делу. Кузнец сидит с кузнецом за кружкой пива, и болтает о бабах. Скорняк со скорняком ловят рыбу по выходным. Солдат с солдатом играют в кости. Две кумушки ворошат грязное белье соседей. И только мы, знатоки рун, мастера метаморфоз, кудесники и чародеи… Ревность. Соперничество. Страх. Зависть. Злорадство. Обида. В результате – только по делу, и никак иначе. Почему, Вазак?
Толстяк пожал плечами:
– Так устроен мир.
– Я объявил Дни Наследования. Все, кто сочтет нужным, соберутся у башни Красотки. Думаешь, нас будет много?
– Я приду.
– Я тоже. Симон уже там. Уверен, явится и Талел. Кто еще? Десять человек, приятель. В лучшем случае, дюжина. Вряд ли больше. Почему?
– Остальным наплевать. Что ценного может быть у покойницы Инес?
– Умерла одна из нас – наплевать. Уважить мертвую – наплевать, и растереть. Только ценности – польза, и хватит. Если ценностей нет, большинство и пальцем не пошевелит. Тебе не кажется, что мы уроды? Говорят, у поэтов то же самое…
– Не знаю. Я не поэт.
– Ладно, оставим. Поговорим о чем-нибудь веселом. Ты помнишь труп Красотки?
– О да! – мимо воли вскрикнул некромант.
Вот это был прежний, знакомый Амброз. Заморочить голову, отвлечь пустым, лживым разговором – и вдруг прыгнуть волком из чащи, вцепиться клыками в глотку. Задать внезапный, болезненный вопрос – удар под ложечку! – и с мечтательной улыбкой глядеть, как собеседник станет выкручиваться. Пытаясь вернуть самообладание, Вазак глядел на клубящиеся тучи, похожие на грозди сизого винограда, и видел изменения Инес ди Сальваре, хладного тела в зимней могиле. Толстяка била дрожь, в паху все налилось. «Страсти, которых мне не укротить,» – с горечью вспомнил он. И в сотый раз пожалел о дне, когда пришел к башне Талела Черного, просясь в ученики.
«Скорняки ловят рыбу по выходным. Солдаты играют в кости…»
– Ты знаешь заклинания, способные причинить такой вред? – Амброз подошел ближе, взял некроманта за плечо. – Метаморфозы тела, при жизни и после смерти? Без смысла, изменения ради изменений?
– А ты?
– Я не знаю, – спокойно ответил королевский маг.
– Ты, Амброз Держидерево? Ученик Н'Ганги Шутника?
– Да, я. Понятия не имею. Я даже не представлял, что такое возможно. Единственное сравнение, которое приходит мне на ум – вода. Она принимает любую форму. Заключи ее в самый замысловатый сосуд, набери в горсть, рассей брызгами… Но плоть – не вода. Умом я в силах представить тело, способное к быстрым, а главное, сиюминутным метаморфозам. Но на практике… Так знаешь, или нет?
– Нет, – Вазак мотнул головой.
Шапка сползла ему на глаза. Поправляя ее, толстяк обратил внимание, что Амброз пришел на встречу с лошадью. С детской лошадкой-качалкой, выточенной из липы. Маленькая, для годовалого ребенка, игрушка стояла в трех шагах от магов. Боком она прижималась к узловатому стволу арчи, в тени вечнозеленой, курчавой кроны. Резчик постарался на славу – лошадка вышла, как настоящая. Равийский аргамак, дитя беспечных табунов; вот-вот ринется наперегонки с ветром.
Спросить, зачем Амброзу нужна липовая лошадь, некромант постеснялся.
– А Талел, твой учитель? Он знает?
– Спроси у Талела.
– Боишься?
– Да, – с ледяным спокойствием ответил Вазак. – Я боюсь рассуждать о том, чего знает, а чего не знает мой учитель Талел. Я боюсь отвлекать учителя пустой болтовней. Поэтому я жив до сих пор. И могу забавлять тебя на морском берегу. Зачем ты звал меня? Посетовать, что мы редко видимся? Предаться воспоминаниям о мертвой Красотке?
– Поговорить. О разных разностях, не завидуя и не прицениваясь. Так, словно завтра конец света, и все потеряло смысл. Представь, что в конце недели ты умрешь…
– Не хочу.
Читать бесплатно другие книги:
