Галлиполийский крест Русской Армии Шашкова О.

Сборник статей, посвященный пребыванию 1-го Армейского Корпуса Русской Армии в Галлиполи

Сборник «Русские в Галлиполи» впервые вышел в свет более 80 лет назад в Берлине и сегодня является библиографической редкостью, доступной лишь специалистам в читальных залах некоторых библиотек. Простыми и безыскусными словами повествуется здесь о годе жизни Русской Армии на полуострове Галлиполи после изгнания из России. Знаменательно, что там, на берегу Дарданелл, в день окончания авторами своего труда и накануне отправки первой партии галлиполийцев в Европу – 22 ноября 1921 года – все сохранившие верность присяге создали Общество галлиполийцев. Оно, словно предугадывая начавшееся распыление Армии, продублировало структуру 1-го Армейского Корпуса, а впоследствии вошло в Русский Общевоинский Союз, созданный генералом П.Н. Врангелем в 1924 году. Так появление сборника предвозвестило создание общественной организации, первой, объединившей русскую эмиграцию. Председателем Общества галлиполийцев (ныне существует как его «продолжение» – «Союз потомков галлиполийцев») стал генерал-лейтенант В.К. Витковский, почетным председателем – А.П. Кутепов, а секретарем – капитан В.В. Орехов.

Публикуя книгу полностью, без купюр и изъятий, мы стремились сделать ее не только доступной более широкому кругу читателей, но и показать ежедневный, будничный подвиг воинов генерала П.Н. Врангеля. Эти люди сумели посреди тягчайших моральных и физических страданий, не имея в прямом смысле ничего, сохранить и свою душу, и свой воинский дух для той святыни, ради которой они жили и имя которой – Родина. Это их пример проложил путь, который помог выстоять и стал образцом для последующих поколений русских эмигрантов.

Титульный лист первого издания книги

Авторы книги – люди военные и, безусловно, талантливые, а потому стиль подлинника и язык повествования отмечены своеобразием: строгие формулировки, напоминающие рапорты, соседствуют здесь с редкими по драматизму, эмоциональному напряжению и проникновенности фразами. Бережно, как к великой ценности, составители отнеслись к сохраненным ими после года «галлиполийского стояния» материалам. Они уже не рассчитывали, что когда-либо смогут сказать большее о том времени, а потому поместили в книгу едва ли не все вывезенные с собой документы. Обилие таблиц, составленных с военной пунктуальностью, различные статистические выкладки, детальность описаний быта, – все это говорит не столько об особенностях «мемуарной памяти», сколько о том, что любой штрих, деталь жизни в лагере воспринимались самими галлиполийцами с ясностью последнего «судного дня». А потому главное в книге – ее дух, та нравственная сила и воля к жизни, которые пронизывают и объединяют все статьи. Публикуя сборник «Русские в Галлиполи», мы сочли необходимым снабдить издание примечаниями, раскрывающими предысторию некоторых событий, обстоятельства появления ряда общественных организаций, значение некоторых вышедших из употребления слов. В качестве приложения, помимо ряда официальных документов периода 1920–1921 годов, даются биографические сведения о генералах П.Н. Врангеле и А.П. Кутепове, которые помогают пролить свет на сложность взаимоотношений этих незаурядных личностей. Издание содержит именной указатель, где читатель найдет сведения о большинстве лиц, упоминаемых на страницах книги.

Публикация книги подготовлена кандидатом исторических наук

О.А. Шашковой.

Крым– Константинополь– Галлиполи

(Из телеграммы генерала Врангеля)

В I Книге Царств есть чудесная повесть о единоборстве Давида с Голиафом. Известно, что последний, увидев Давида, а он был молод, белокур и красив лицом, с презрением посмотрел на него и сказал Давиду: «Что ты идешь на меня с палкой. Разве я собака?» А Давид отвечал ему: «Ты идешь против меня с мечом и копьем, и щитом, я иду против тебя во имя Господа Саваофа»[7]. И вышел слабый и почти безоружный. И победил.

Такое же по силам и настроениям единоборство маленьких сил Русской Армии, пережившей всю горечь, потери и ужас новороссийской эвакуации и апертой в Крыму красными армиями всей России, началось 7 июня 1920 года[8] по почину генерала Врангеля.

Он шел открыто на неравный и по силам, и по средствам бой, но шел с твердой верой в победу правого дела – раскрепощения Родины.

Проявляя подвиги изумительного героизма, стойкости и непоколебимой твердости, пошли вперед испытанные боевые полки. Борьба велась хладнокровно и смело, с большим умением; враг нес тяжелые потери и втягивал в борьбу все новые силы, черпая их из необъятного людского океана России. А за нашей Армией был слабый, истощенный двухлетней борьбой тыл, запоздалая и колеблющаяся материальная помощь старой союзницы и измена новых возможных боевых друзей. В то же время затянувшаяся Гражданская война стала все более походить на борьбу регулярных армий и требовала, кроме умелого маневра, притока живых сил и мощных технических средств.

Отступать нельзя было, ибо Крым стал последним плацдармом борьбы за Россию. Истекая кровью, без подкреплений, Армия дралась, выполняя свой национальный долг. Однако неравенство сил становилось все ярче.

В стужу морозных октябрьских дней, в обстановке непрерывных лишений, в подавляюще неравных боях в Северной Таврии единоборство превращалось в жертвоприношение.

Но Армия не теряла своей боеспособности, которая, как и раньше, была очень высока[9]: окруженная со всех сторон в десятки раз превосходившими численно силами врага, главным образом, его конными полками, прорвавшимися уже на пути ее отступления, целиком пробилась к Перекопу и Сивашу, нанося врагу громадные потери.

Позиции Перекопа и подход частей генерала Фостикова, не успевших оправиться после эвакуации с Кубани, были слишком слабыми силами, чтобы изменить боевое счастье и позволить в создавшейся обстановке удержать за собой хотя бы Крым.

Участь борьбы уже была решена.

Как говорило впоследствии официальное сообщение Штаба Главнокомандующего, «неизбежность оставления нами Крыма не явилась для командования неожиданной, и подготовка к эвакуации велась заблаговременно, еще в период нахождения русских войск в Северной Таврии».

Недаром Русская Армия не отдавала красным ни пяди родной земли. Перекопские позиции, укрепления Сивашского полуострова, Карпова балка стали местом (6–9 ноября) самых ожесточенных боев и достались красным очень дорогой ценой. Доблесть полков 1-го Армейского корпуса соперничала по-прежнему и здесь с самоотверженной лихой работой нашей конницы. Почти без пищи, среди продолжавшихся холодов Армия отходила, но отходила как Русская Армия – в руках начальников и в огне борьбы.

А что же было в эти дни в тылу?

Там спокойно спекулировали, брюзжали на голод, ужасались ежедневному падению бумажного рубля; как и всегда во время борьбы, там жили и были десятки тысяч военнообязанных, так или иначе уклонившихся от прямого участия в борьбе; там слишком верили в Армию, чтобы даже при тревожных вестях с фронта особенно беспокоиться за завтрашний день. Там слепо верили в неприступность перекопских позиций и с сожалением готовились к новой зимовке в Крыму, а не в просторе России. Но в общем об эвакуации или близкой возможности ее, при всей теоретической допустимости, в те дни одинокого единоборства нашей маленькой Армии с красными полчищами всей России никто и не помышлял.

Поэтому, когда войска с боями прошли Юшунь и эвакуация была объявлена тылу, там этому просто не поверили. Сразу стали говорить, что это чья-то крупная провокация; текст правительственного сообщения об эвакуации был взят под сомнение, пошли слухи об иных сообщениях, о том, что, по примеру 1919 года, будто бы «Слащев на Перекопе», и поэтому красные опять зазимуют у ворот последней пяди русской земли. Сердце сжималось от боли при мысли, что через несколько дней поля и берега прекрасной Тавриды будут отданы «разбойнику и вору».

Однако правительственное сообщение об эвакуации, объявленное 11 ноября 1920 года, прямолинейно говорило следующее:

«Ввиду объявления эвакуации для желающих офицеров, других служащих и их семейств, Правительство Юга России[10] считает своим долгом предупредить всех о тех тяжких испытаниях, какие ожидают приезжающих из пределов России. Недостаток топлива приведет к большой скученности на пароходах, причем неизбежно длительное пребывание на рейде и в море. Кроме того, совершенно неизвестна дальнейшая судьба отъезжающих, так как ни одна из иностранных держав не дала своего согласия на принятие эвакуированных. Правительство Юга России не имеет никаких средств для оказания какой-либо помощи как в пути, так и в дальнейшем. Все это заставляет Правительство советовать всем тем, кому не угрожает непосредственная опасность от насилий врага, остаться в Крыму».

Тыл закипел сборами, укладкой, ликвидацией, раздачей, слухами и тревогой. Никто толком ничего не знал, но не было в то же время никакой паники, никакой измены, никакой открытой вражды. Только в Симферополе в связи с восстанием на заводе «Анатра» и с выходом из тюрем уголовного элемента была временно тыловая паника, сдержанная терцами генерала Агоева. Можно честно оказать, что наиболее общим чувством была какая-то томящая боль и грусть за такой неожиданно печальный исход героической борьбы, за безысходность на долгое время активной борьбы с большевиками, за то, что в правом деле победа осталась на стороне грубой, кровавой разбойничьей силы.

К полудню 10 ноября борьба на фронте закончилась. Прикрываемая конницей, Армия в полном порядке отходила к местам, предназначенным для погрузки. В идеальном порядке Кавалерийский корпус прошел Симферополь, направляясь на Алушту – Ялту. В ночь на 13 ноября (с 7-ми часов вечера до 6-ти часов утра) непрерывной лентой частей и обозов прошла через Сарабуз вся 1-я армия, направляясь на Севастополь. 2-я армия отходила на Феодосию – Керчь.

Отступление шло неспеша, по шоссейным дорогам, при самом благожелательном отношении со стороны жителей; грабежей населения по пути не было, ибо шли не банды развалившейся Армии, а воинские части.

Приказ Главнокомандующего об отъезде из Крыма застал части на походе и был понят весьма различно: где-то думали, что ограниченность средств эвакуации заставляет брать возможно меньше людей, и всем, кому прямо не угрожало наступавшее владычество «чрезвычаек», предлагали остаться в Крыму; отходившие от частей солдаты плакали, расставаясь с боевыми друзьями; их и пленных красноармейцев снабжали трехдневным запасом провизии; другие же части, наоборот, принимали по пути в свои ряды всех желающих эвакуироваться, и, например, численность конницы при отходе возросла вдвое; все стойкие части отходили полностью.

В городах Крыма шли в это время спешные сборы. Паники не было, так как коренное население относилось к Армии с полным расположением; отъезжавшие же были уверены, что всех погрузят на пароходы.

Были ли грабежи, погромы, восстания в тылу в эти дни?

Грабежи были, да и странно было бы, если бы их не было, так как на фоне крымского бестоварья и голода обнажался перед наступавшими большевиками сравнительно богатый тыл Армии и ее база, появлялись возможности подойти к складам всякого добра. В Симферополе грабили выпущенные из тюрьмы арестанты. В Алуште и Ялте растаскивали винные погреба; в Севастополе в ночь на 13 ноября, когда загорелись мельница и склады у вокзала, начались грабежи складов вещей и медикаментов Американского Красного Креста[11], железнодорожных пакгаузов и груженых поездных составов; в Феодосии и Керчи в ночь на 15 ноября были ночные грабежи магазинов, в которых участвовала грязная накипь Армии.

Но все это не наложило характерных черт на облик последних дней тыловой жизни Крыма. Их скорее можно обрисовать суетливыми сборами в дорогу, молчаливым сочувствием жителей и общим порядком. Никто не отметил ни одного эксцесса против армейских чинов. И друзья, и враги ее в те тяжелые дни преклонялись перед совершенным ею подвигом и перед величием предстоящих ей испытаний.

Когда 12 ноября днем рота Алексеевского училища вошла на Екатерининский проспект с бодрым родным напевом старой студенческой песни «Вскормили нас и вспоили отчизны родные поля», в запрудившей улицу толпе плакали, юнкеров угощали папиросами и шоколадом.

Заблаговременными распоряжениями Штаба Главнокомандующего все морские и транспортные средства были разведены и распределены по портам, заготовлен уголь, медикаменты и продовольствие. Военным училищам была поручена охрана порядка в местах посадки: Алексеевскому, Сергиевскому Артиллерийскому и Донскому Атаманскому – в Севастополе, Константиновскому – в Феодосии и Корниловскому – в Керчи.

В городах было необычайное оживление и движение. Толпы народа с узлами, чемоданами, свертками и вещами шли и ехали на извозчиках, подводах, автомобилях; на пристанях шла погрузка учреждений, штабов и отдельных лиц.

Но в то время, как утром 12 ноября тыловой Севастополь уже грузился, Керчь впервые услышала, что предстоит внезапная эвакуация и еще не верила катастрофе.

Днем 12-го прибыли в Севастополь последние перегруженные людьми поезда, в том числе поезд командовавшего 1-й армией генерал-лейтенанта Кутепова. В это же время к генералу Врангелю в гостиницу «Кист» явилась депутация от славных полков 1-го корпуса во главе с генералом Манштейном для принятия знамен этих полков, стоявших в помещении Главнокомандующего. В комнате уже стояли чемоданы.

Генерал Врангель вышел бледный, в черной черкеске и сказал собравшимся: «Я жалею, что не могу сейчас этого сказать всем; прошу вас передать всем то, что я скажу. Сейчас я убедился, что Европа и Америка нас предали: результаты налицо. В моем распоряжении кораблей настолько мало, что я не могу на них посадить даже все остатки славной армии, которая, истекая кровью, подходит к Севастополю. Куда мы едем, я не знаю, так как на мои запросы, которые я рассылал в течение двух дней со дня юшуньской катастрофы, ответов нет. У нас есть уголь, и мы уходим в море. Я продолжаю по радио вести переговоры и думаю, что они увенчаются успехом. Где мы пристанем, я не знаю, но где бы это ни было, я прошу вас передать эту просьбу частям: сохранить безусловный порядок, дисциплину и, самое главное, уважение друг и лично убедился, что ничего враждебного войскам ожидать было нельзя.

К утру 13 ноября стали подходить к городу части 1-й армии, и началась их погрузка. В порту было большое оживление: гудки, свистки, крики тысяч голосов, шипение пара; подходили, накренялись и уходили громады транспортов, усеянных людьми; к другу. Потому что я в состоянии говорить за вас только тогда, когда буду уверен, что мы и там останемся такими же, как и здесь, твердо веря в нашу идею и в то, что вина нашей катастрофы – не в нас самих».

В тот же день к вечеру командующий 1-й Армией принял ряд энергичных мер, чтобы обезопасить и обеспечить посадку на суда подходящих к Севастополю частей Армии… До глубокой ночи он на автомобиле с адъютантом объезжал окраины и предместья города, был на вокзале, пешком прошел длинный путь по железнодорожному полотну сновали лодки, буксиры; говор, гам. Небо было обложено тучами, дул холодный осенний ветер. На рейде уже стояли нагруженные трехтрубный «Рион», шведский «Модик», французский крейсер «Вальдек Руссо». Город пустел. Охрана города переходила к городскому самоуправлению и рабочим, которым было роздано оружие и патроны; много броневых машин и танков стояло по Екатерининскому проспекту. Уже темнело, когда на Нахимовском проспекте показалась большая толпа народа, во главе которой шел генерал Врангель: население Севастополя провожало популярного вождя. Он подошел к сменившимся караулам Атаманского училища и сказал: «Рад, что вижу вас такими же стойкими и бодрыми, как это было в Новороссийске и всегда на родной земле. Спасибо за порядок, за сильный дух. Мы отправляемся в неизвестность; что ждет нас, ничего не знаю. Будьте готовы ко всяким испытаниям и лишениям. Знайте, что спасение России и нас в наших руках».

Внутренняя гавань в Галлиполи. 1921 г.[12]

Ночь на 14 ноября и утро этого дня прошли в Севастополе совершенно спокойно, по городу ходили патрули юнкеров. Пароходы почти все ушли; на рейде стоял крейсер «Корнилов». Днем заставы и караулы стали стягиваться к Графской пристани. Около 2-х часов дня туда подошел генерал Врангель, обошел караул и стянувшиеся заставы сергиевцев, поблагодарил их за службу. Затем снял корниловскую фуражку, перекрестился, низко поклонился родной земле и на катере отбыл на крейсер «Корнилов». За ним погрузились на «Херсонес» юнкера; последним с берега сошел начальник обороны Севастопольского района генерал Стогов. Он остановился, перекрестился и заплакал. На берегу была масса народа. Благословляли, плакали.

Это было около 3-х часов дня, а в 4 час. 45 мин. английский миноносец по радио передал, что в город вошли большевики. Ночь пароходы простояли на внешнем рейде. Вечером доносился из города благовест церквей.

Так начался исход Русской Армии.

В благоговейной тишине отходили перегруженные суда в море, в неизвестность, отрываясь от далей Севастополя, от берегов Отчизны милой.

Боль обиды, тоска и тревога охватывали сердце.

Главнокомандующий направился в Ялту. Там грузилась конница. В идеальном порядке переполнялись вместительные «Крым», «Цесаревич Георгий», «Русь». Садились только люди; с тяжелым сердцем расставались с лошадьми, как со старыми боевыми товарищами.

15 ноября посадка закончилась. По набережной ходит генерал Врангель; уже был второй гудок последнего парохода, но еще нет трех высланных за город застав. Наконец заставы прибыли. Третий гудок. Генерал Врангель на «Корнилове» проехал мимо судов, пожелал счастливого пути, снял фуражку и сделал земной поклон родной земле. Толпы на пароходах стояли с обнаженными головами, со слезами на глазах. Им, тысячам людей, боровшимся за Родину, нет места на ней. Уходят в неизвестность, от своих, от родной опозоренной земли.

В Феодосии до полудня 13 ноября при мертвой зыби шла посадка войск местного гарнизона и кубанских частей генерала Фостикова; однако когда переполненные «Владимир» и «Дон» уже отошли на рейд, пришло донесение, что к городу подходит еще Кубанская дивизия; ее взять было некуда, и ей приказали идти для погрузки в Керчь. В дни посадки в Феодосии горели склады, шли грабежи переполненных поездных составов. Главнокомандующий побывал здесь после отъезда всех судов.

Керчь пережила эвакуацию позже других городов Крыма. 14 и 15 ноября там еще в совершенно спокойной обстановке шла посадка у широкого мола на «Мечту», «Поти», «Самару»; грузился местный гарнизон и тыловые учреждения; подходили для погрузки конные части 2-й армии (донцы и кубанцы); в городе в эти дни был полный порядок; патрули юнкеров отошли и погрузились лишь ярким солнечным осенним днем 16 ноября, после чего большевики заняли последний клочок Крыма.

Пароходы отходили перегруженные людьми, ибо надо было взять всех оставшихся; надеялись в проливе пересадить значительную часть людей на линейный корабль «Ростислав», бывший в Азовском море. Но оказалось, что вывести его не удалось, он прочно засел на мели, и скученность на пароходах не разрядилась.

Кто же и с чем выехал из Крыма?

По данным Штаба Главнокомандующего, из Крыма ушли все морские транспортные средства и боевые корабли, которые могли двигаться самостоятельно и на буксире, – всего 126 судов. На них было погружено около 135 тысяч человек, в числе которых до 70 тысяч бойцов, погрузившихся с ружьями и пулеметами (в Севастополе разоружили лишь садившихся на французские суда «Сегот» и «Сиам»).

Это были десятки тысяч людей, прежде всего училища и наиболее стойкие части тыла, погрузившиеся почти в полном составе; затем строевые части 1-го Корпуса и конница, казачьи части и штабы; потом в большом количестве – тыловые учреждения, военные и административные; в небольшом числе – семьи военнослужащих, и уже после – гражданские беженцы. Главными причинами, заставлявшими покидать родину, безусловно явились боевое братство частей и присущие военнослужащим чувства долга и чести, принципиальная непримиримость с большевиками и желание продолжать с ними борьбу во что бы то ни стало, угроза власти «чрезвычаек», невыносимость рабства советского строя.

Решиться ехать в полную неизвестность, для многих – с семьей и детьми, у порога зимы, буквально нищими, – для этого нужны были убедительные мотивы, а потому это нельзя было назвать стадным чувством, которое якобы загоняло тысячи русских людей на пароходы.

Большинство грузилось без вещей, прямо с похода, лишь с тем, что было в укладке; многие семейные не могли зайти и заехать домой, чтобы попрощаться, взять семью, часть вещей. Тылы грузились несколько богаче, появлялись чемоданы, корзины, перины, но и тут брали случайное, какой-то универсальный жизненный минимум; да и что брать с собой, когда едешь в море, в полную неизвестность?

Интендантство грузило, главным образом, продовольствие, белье, кожу и зерно. Остальное имущество, как достояние русского народа, по приказу Главнокомандующего, не уничтожалось и не портилось, а было передано охране рабочих. Орудия, бронепоезда, бронеавтомобили, танки и аэропланы были приведены в негодность и брошены по дороге к портам и в городах Крыма; лошадей угоняли в горы.

Все военные суда Черноморского флота в количестве 21 вымпела вышли в море. Шел переполненный громадный транспорт «Кронштадт», представлявший единственную по своей величине механическую мастерскую в Севастополе, шли маленькие катера, ехали на фелюгах. Под стройный напев «Спаси, Господи, люди Твоя…» отошел от Севастополя пароход «Ялта», наскоро обращенный в госпитальное судно. Раненых взял английский миноносец.

Пароходы вышли в море переполненными до крайности, все трюмы, палубы, проходы, мостики, решетки у трубы были буквально забиты и завалены людьми. Слава Богу, что море встретило бедных изгнанников хотя и непогодой, но было совершенно спокойно. Качка была малозаметна.

Большой перегруженный «Рион» вышел почти без угля, и в море его стало относить к берегу по направлению к Одессе. Жуткие часы пережили бывшие на нем тысячи людей. К великому счастью их, к «Риону» пришел на помощь буксир.

Переезд по морю до Константинополя длился от одного до пяти дней. Это была мука, которую трудно пересказать. Прежде всего, это было суровое начало физических лишений, которые выпадали потом на долю ничего не имевших, голодных, испуганных будущим людей. «Люди, попавшие на железную палубу, – пишет один из участников этого переезда, – лишенные всякого прикрытия от дождя и леденящего норд-оста, сбитые в кучу возле вонючих ретирад, у которых круглые сутки нескончаемая очередь, не проявляли протеста; они не мечтали о каком-либо благополучии в будущем, ибо для них ''довлела дневи злоба его'', стремление получить какую-либо пищу и возможность вытянуть и уложить свое уставшее от бессонницы и иззябшее тело. Продвинуться за чем-либо со своего места по пароходу почти было немыслимо; для нескольких саженей[13] пути приходилось иногда затрачивать часы, ибо везде стояли бесконечные очереди; за кружкой воды (единственной на день) – очередь, в уборную – очередь, вскипятить воду – очередь, да и то для избранных; перейти направо, пройти в трюм – везде непрерывные очереди; при этом всюду нервные, до крайности раздраженные люди, грубые окрики, обиженная придирчивость не то начальников, не то равных безличных и бесправных беженцев. Офицер, солдат, генерал, юнкер, дама – все сразу уравнялись в правах на кружку воды, на проход в уборную; дисциплина и простая житейская вежливость, воспитанность, выдержка падали катастрофически».

Происходили сцены, совершенно недопустимые с точки зрения воинской дисциплины, как со стороны старших, так и со стороны младших. Сказалось это и на юнкерской среде.

Одним словом, пароходная обстановка сразу разлагающе повлияла на моральный облик людей, резко перешедших из режима безусловного повиновения и дисциплины в расплывчатое в правовом отношении положение бесприютных изгнанников. Скученность породила вскоре грязь и насекомых; вымыться хотя бы и морской водой было невозможно; нельзя было, да и не во что переодеться; нельзя было просто раздеться. Спали вповалку на мокрых палубах, в грязных трюмах, у копоти труб. Особенно тяжело было женщинам. Добавим, что в этой кошмарной обстановке скученности, грязи и голода родилось несколько младенцев и умерло несколько больных и стариков.

Редко у кого были с собой запасы продовольствия; вся надежда была на паек или на скорую высадку. А паек экономили. Выдавали немного хлеба или из муки пекли по ночам в пароходной кухне лепешки; выдавали минимальные дозы консервов, селедки; бывали дни полной голодовки. Тяжело было но только без горячей пищи, но просто без горячей воды, без чая. Правда, были, конечно, отдельные исключения. Большинство же, не ропща, терпеливо несло взятый крест, с тревогой заглядывая в завтрашний день. И душа отдыхала лишь минутами, по вечерам, когда хор юнкеров или частей запевал заунывную или развеселую родную песнь.

На что надеялись тогда?

Говорили и думали, что приютит Франция или Америка, что повезут в Алжир, на Мадагаскар, в Аргентину или в Марсель, одни мечтали о службе в каком-то международном корпусе, другие о плантациях и мирном земледельческом труде. А пока что неуклюжие переполненные транспорты покачивались на волнах родного моря.

Но вот показались огни маяков у входа в Босфор. Проходит несколько часов, и все новые русские суда входят под только что поднявшимся над ними французским флагом в заветный пролив. Все высыпали на переполненные палубы. После нескольких дней созерцания бескрайних, холодных и непривычных просторов моря появились зеленеющие берега, зачернела земля, запестрело жилье людей, узкий коридор пролива разукрасился развалинами башен, причудливой архитектурой вилл, дач, заводов, местечек. У каждого при этом копошились самые простые мысли: «живут же люди», «вот бы высадились здесь, поработали бы, пожили бы, а там и в Россию». Из большого здания под американским флагом кричат «ура», машут платками; кричат и с пароходов, и уже думается, что Америка готова приютить беглецов.

Берега пролива становятся все ярче; замелькал уже трамвай; впереди пестрят мачты судов.

Пароходы подходят к Царьграду.

Развертывается широкая прекрасная панорама Константинополя, видна Святая София.

Прошли по рейду мимо прибывших ранее судов: вот величественный «Генерал Алексеев», а вот и «Корнилов». У трапа появляется знакомая бодрящая своим видом фигура генерала Врангеля. Пароход сразу оживает какой-то радостной энергией. Главнокомандующий здоровается с войсками. Несется единодушное: «Ура!»

То же громкое, долго не смолкавшие «ура» сопровождало Главнокомандующего во время объезда им на катере прибывших судов, многие из которых он посетил. Следует отметить, что пароходы с русскими изгнанниками стали приходить на Константинопольский рейд, начиная с 15 и кончая 22–23 ноября, причем, когда первые суда уже отошли оттуда в Галлиполи («Саратов» и «Херсон» – 21 ноября), суда из Керчи только что начали прибывать. Всего же одновременно более ста русских судов – военных и торговых, крупных и мелких – встали угрюмой, облупленной людьми, голодной армадой на внешнем рейде Константинополя и выкинули флаги: «Хлеба!» и «Воды!»

Это были не только условные знаки и обычные морские сигналы. Это был крик о помощи десятков тысяч людей, запертых в плавучие тюрьмы и воистину не имевших на сегодня ни хлеба, ни воды. Они так катастрофически свалились на голову Константинополю, что, конечно, трудно было ожидать при всем сочувствии к русским изгнанникам с чьей-либо стороны скорой и налаженной помощи. Поэтому первые дни подходили к пароходам какие-то случайные катера и больше наводили справки, чем подвозили продовольствие. Да и то было чисто случайным: то американцы привезут молоко и шоколад детям, то французы сгрузят консервы, то наши русские земцы подвезут в мешках долгожданный хлеб.

А на пароходах продолжалась та же давка, грязь, моральное разложение и общий голод. Международная полиция следила за тем, чтобы русские не съезжали с пароходов.

Вдали причудливой панорамой светился громадный город, вокруг пароходов сновали лодки торговцев – «кардашей», переполненные хлебом и сластями; мимо судов свободно и легко бороздили волны дачные пароходы, переполненные чужой, оживленной толпой. Всюду была жизнь, а русские изгнанники все сидели в своих невольных тюрьмах и терпеливо ждали решения своей участи.

«Я был вчера, – писал в те дни один из молодых наших писателей, – 19 ноября 1920 года, среди 66 кораблей, стоявших в Мраморном море, в устье Босфора; я разыскивал на них остатки замученных русских писателей, а нашел 130 000 распятых русских людей! Они поставлены на глаза всего мира,  на самом видном месте между Европой и Азией, но их видят далеко не все обитатели Европы. Это, слава Богу, не вся еще Россия, но это одна тысячная часть распятой России, и этого достаточно, чтобы ослепнуть от потрясающего зрелища».

А Комитет политического объединения русских граждан в Константинополе в обращении к союзникам и друзьям писал: «Разве это только толпа, обезумевшая от горя и страдания? Нет, это люди, отдавшие все в защиту принципов, одинаково дорогих и для вас, и для нас, и для всего человечества. Сделайте все, чтобы остатки всемирного арьергарда не исчезли с мирового поля битвы, чтобы те, в ком остались воля и энергия, вновь собравшись с силами, опять могли выступить на спасение родины своей. Если нашлась территория для временного пребывания сербских героев, для бельгийских мучеников, неужели не найдется в мире угла для русских, отстаивающих грудью вас, Европу, от нового нашествия варваров?»

В первые же дни с пароходов стали сгружать раненых, тяжелобольных, гражданских беженцев, а затем и строевые казачьи части. Многие  пользовались любым из подошедших катеров, чтобы объехать суда и разузнать о том, погрузились ли куда-нибудь жена, мать, дети, брошенные в других городах Крыма.

Переполненные транспорты в гавани г. Галлиполи

Вместе с частичной разгрузкой пароходов постепенно улучшалось и питание. Подвоз продуктов становился более регулярным; привезли много пресной воды, появился кипяток, а там заклубились и походные кухни; правда, иногда это была пшенная каша на морской воде, но все же это была уже горячая пища.

Правовое положение офицеров и солдат все еще не выяснилось. Жили по-прежнему только слухами; приказы не доходили. Константинопольские газеты, редко попадавшие, были полны фантастическими описаниями «крымской катастрофы», «эвакуации», «хождения по мукам», но ничего не проясняли в личной судьбе изгнанников: были ли они беженцами или военнообязанными, могли ли высаживаться или должны были ждать, когда их кто-то и куда-то повезет, – этого никто точно не знал. Говорили по-прежнему о Франции, заговорили о Сербии, стали все чаще называть Галлиполи. Но о последнем говорили, что там только палаточный лагерь, малярия, «долина смерти» и там до весны не выживет никто.

Тыловая накипь Армии, загруженная каким-то неведомым добром, довольно свободно съезжала с пароходов и терялась в константинопольской беженской пыли, но воинские части держались сплоченно, открыто издеваясь над разбегавшимися «мучными королями» и возмущаясь людьми, агитировавшими за переход в беженцы.

Они знали, что пока оружие с ними, пока у них в трюмах часть продовольственных и интендантских грузов, пока с ними русские боевые суда, они не пропадут.

Понятно поэтому то отношение, какое встретило со стороны воинских частей выполнение французами международных правил о разоружении. Все знали, что на чужой земле отошедшую армию должны были разоружить, но оружие сдавали французам с большим душевным смятением, чувствуя какую-то незаслуженную национальную обиду, чуя, что это именно может обратить Армию в беженцев, лишить последних средств защиты, национального лица. Оружие прятали, бросали с огорчением в воду, расставались с ним с большой печалью[14].

Это прежде всего понял такой русский и истинно военный человек, каким всегда был генерал Кутепов. Через три дня после прибытия на рейд он уже издал следующий приказ, весь дышащий призывом к боевой готовности:

«Константинополь. ''Алмаз''

Приказ № 1

по войскам 1-й Армии

5/18 ноября 1920 г.

§ 1

Приказываю в каждой дивизии распоряжением командиров корпусов всем чинам за исключением офицеров собрать в определенное место оружие, которое хранить под караулом.

§ 2

В каждой дивизии сформировать вооруженный винтовками батальон в составе 600 штыков с офицерами, которому придать одну пулеметную команду в составе 60 пулеметов.

§ 3

К исполнению приступить немедленно и об исполнении донести.

Генерал-лейтенант Кутепов».

По соглашению с французами, воинским частям оставляли одну двадцатую часть оружия. У офицеров оружия не отбирали. Несмотря на это французы сгрузили с прибывших из Крыма судов:

45 000 винтовок,

350 пулеметов,

12 000 000 ружейных патронов,

330 000 снарядов,

60 000 ручных гранат.

Одновременно с этим французские власти стали разгружать принятое ими в свое распоряжение прибывшее на пароходах русское казенное имущество[15].

Все это, происходившее на глазах нищих голодных людей, при самом начале изгнания, произвело на всех очень тяжелое впечатление. Всего было выгружено тогда:

а) продовольствия:

зерна …………………….. 300 000 пудов,

сахара…………………….20 000 пудов,

чая……………………….. 17 000 пудов,

табака ……………………… 1500 пудов,

разных продуктов ………….. 50 000 пудов;

б) обмундирования и белья:

шинели, френчи и шаровары … 42 000 пудов,

рубахи и кальсоны ………….. 340 000 пар,

носки ……………………… 640 000 шт.,

полотенца…………………… 285 000 шт.,

обуви………………………..58 000 пар,

кожи………………………… 592 000 кг,