Порою блажь великая Кизи Кен

Я был в легком шоке от перемены, приключившейся со старым енотом; казалось, будто он, умудрившись сбросить гипс, стал еще умудренней — и при этом помолодел. Я следил, как Генри осматривается, указывает, какие деревья валить, как, в каком порядке, и так далее… и такое было у меня впечатление, будто я вижу некогда знакомого, но почти забытого человека. В смысле… это был не тот старый сумбурный, пустобрешистый персонаж, что громыхал, никем толком не замечаемый, по дому и местным барам последние полгода. Но и не тот шумный ходячий прикол, что год назад. Нет, постепенно я проникся, что сейчас передо мной — тот герой-дровосек, за которым я бегал в походах по окрестностям лет этак двадцать назад: спокойный, упорный, уверенный человек-скала, который учил меня, как завязывать булинь одной рукой и как вставлять расклинки, чтоб подсеченное дерево упало с точностью до «мудного волоска», хоть орехи подкладывай да коли!

Я смотрел на него молча. Словно боялся, что от первого же моего слова это наваждение сойдет. А старый Генри все говорил — с толком, с расстановкой — и я испытал приятную гибкость в теле. Будто пару кварт пива выдул. Легкие дышали легко и глубоко, и такой покой по телу разлился, почти что сон. Было хорошо. Я прикинул, что впервые за много и много лет по-настоящему расслабился — ну если, боже мой, вчерашний массаж от Вив не считать. Вот ведь, подумал я: старый старый Генри вернулся; ну так пусть порулит, покуда я дух переведу.

Поэтому я ничего не говорил. Я не мешал ему с его наставлениями, и лишь когда Джоби был совсем рядом, я напомнил, что склон, который мы обрабатываем, — аккурат тот самый, что он нам утром указал.

— Забыл? — ухмыльнулся я. — Сам же сказал, чтоб от этих скал начинали?

— Да верно все, верно, — говорит он, без тени огорчения, и продолжает: — Но я выбрал это место как самое безопасное. И то было утром. А теперь у нас нет времени, больше нету. В том, другом месте, склон покаверзнее, но там мы нарежем вдвое больше дрынов, чем тут. Ладно, все расскажу, когда Джо подойдет. А теперь заткнись и дай мне поразмыслить.

И я заткнулся и дал ему поразмыслить, припоминая: когда, бишь, я в последний раз так поступал?…)

Я миновал школу и спортивную площадку и провел остаток того неприкаянного утра за тусклыми чашками тухловатого кофе, что подносил мне тоскливый Гриссом, считавший меня, вероятно, единственным виновником упадка его бизнеса. За это время я развил и разработал свою теорию демонов-одноклубников — отточил символику, заострил углы, растянул ее, чтоб накрыть все мыслимые беды… Я распространил ее куда дальше средней школы. Все начальные классы я сторонился площадки, в колледже скрывался от нее в классных комнатах, отгородившись бастионом книг, и не играл ни на какой базе в поле за окном. Ни на первой, ни на второй, ни на третьей. И уж тем более не бывал я «дома». В крепости — и бездомный. Бездомный даже в родном городе моей родной команды, и нет базы, куда бы перебазироваться. Ни единой пары рук во всем этом промозглом мире, что обняли бы меня, ни единой четверки деревянных ножек, что упокоят меня на себе перед уютным камином. А теперь еще, в довесок ко всему, я брошен, брошен в больнице, обречен на безжалостные спазмы пневмонии, брошен моим бессердечным отцом. О, Отец, Отец, где же ты?..

— Промок, что пес лохматый! — говорю я Хэнку. — При такой-то погодке надо было б принарядиться получше. — Я снова уперся своей ковыляшкой в бревно, чтоб гипс не тяготил, достал из кармана вязаную шапчонку и натянул. В сухости головизну не сохранит, ну так впитает дождь, чтоб в глаза не тек. Джо Бен заявляется, карабкается наверх почти что на четвереньках, будто зверек какой, из норки выгнанный:

— Что случилось? Что случилось? — Посматривает то на меня, то на Хэнка, потом плюхается на бревно и смотрит туда же, куда и мы. Его аж на кусочки зуд разрывает, так не терпится узнать, но он понимает, что я скажу, когда скажу, и потому не спрашивает более.

— Такие дела, — я оправил свою шапчонку и сплюнул. — С порубкой надо завязывать, — говорю я им, — и завязывать надо сегодня. — Так прямо в лоб. Хэнк с Джо Беном закуривают, ждут объяснений. И я говорю: — Луна на нуле, но сейчас в рост пойдет, дело швах. Об заклад бьюсь, нынче утром прилив был на минус полтора, а то и на минус два. В-сам-де-ле низкий. Когда мы сегодня из дому вышли, река, должно, так низко стояла, что мидий на сваях видать, верно? При таком-то дохлом приливе? А? Видели мидий? А смотрел кто?.. — Я глянул Хэнку в глаза. — Ты сегодня сверял уровень с приливной таблицей, ась? — Он помотал головой. Я сплюнул и глянул на него с досадой.

Джо говорит:

— Ну так и чего это значит?

— А то и значит, — говорю я им, — что нашей игре капут и аут, а Ивенрайт с Дрэгером и вся их свора сосиялистов выходят в дамки — вот что это значит! Если мы не врубим первую космическую. Это значит… что по всей округе идут чертовски нехилые дожди. Такие, что жиденькие эти приливы-отливы, почитай, незаметны. И с притоков воды придет столько, сколько в кошмарах никому не снилось. А при растущей луне? Может, мы вообще на пороге вселенского потопища! Не сегодня ночью, пожалуй. Нет, не сегодня. Если только совсем стихия не разгуляется. А с нее станется — но, допустим, нет. Допустим, все будет, как есть. Но завтра или послезавтра уже никто не сумеет поймать плот, ни мы, ни «ТЛВ». Поэтому нужно успеть со сплавом, покуда совсем она не озверела. Сейчас… скажем, пол-одиннадцатого, а это значит одиннадцать, двенадцать, час, два… допустим, мы будем сплавлять по два дрына в час… — Я задрал голову на одну елку перед нами. Красава. Как в старые времена. — По семнадцать погонных футов, да надвое примножь… сколько получается? Пять часов. Ну, шесть, скажем. А Энди останется на ночь на лесопилке, при лодке и прожекторе, будет ловить припозднившихся гостей… ага, мы справимся. Так. Ладно. Если будет у нас шесть полновесных часов порубки, и без сбоев, мы — дайте-ка прикинуть… хм…

Старик все говорил, стреляя бурым кончиком языка из амбразуры губ, и время от времени прерывался, чтобы сплюнуть табак. Обращался скорее к себе самому, нежели еще к кому… Хэнк докурил сигарету и запалил другую, и теперь кивал, слушая старика (рад был, что старый хрыч взял бразды и рупор. Чертовски рад, честно вам сказать.

Генри продолжал свою пылкую речь. Поведав нам с Джо все детали и обозначив все опасности и трудности, он наконец закруглился, заявив:

— Но, чес-слово, мы им врежем! — Я знал, что он так и скажет. — Даже с запасом время есть, если ушами не хлопать. А завтра наймем буксир и оттащим плоты «Тихоокеанскому лесу», досрочно. Не дожидаясь Благодарения. Сбагрим с рук долой, покуда не унесло. Что ж… туго придется, но мы сдюжим.

— Еще как! — сказал Джо. — О да! — Такие затеи — это стихия Джоби.

— Ну?.. — сказал старик, переходя к делу. — Ты что скажешь?

Ошибиться трудно: спрашивал он меня.

— Крутовато придется, — сказал я ему. — Тем более когда Орланд и Лу, и все остальные отвалили от нас, зашуганные Ивенрайтом и городом. В смысле, нелегко будет сплавить по такой разгулявшейся реке столько плотов при такой нехватке рук…

— Я знаю, что нелегко, черт побери! Но я не за то спрашивал…

— Эй! — Джоби щелкает пальцами. — Мы можем попросить бригадиров «Тихоокеанского леса». — Он аж подпрыгивает от возбуждения. — Они должны нам помочь, понимаешь? Они же не хотят, чтоб зимой у них лесопилки стояли? А с буксиром Мамаши Олсон и большими парнями из «ТЛВ» мы управимся будь здоров, как по маслу да по божьему елею.

— Попытка не пытка, — говорит старик и отталкивается от бревна. — Попробуем, когда дело дойдет. Но сегодня — сможем добрать до заказа? Всю недостачу? Втроем?

— А то! Конечно, сможем, о да, и ничто нам не…

— Я тебя, Хэнк, спрашиваю…

Да понял уж. Я, прищурившись, поглядел сквозь сизый сигаретный дым, сквозь папоротники и чернику, сквозь частокол этих черных чудовищных стволов — поглядел на реку и задался вопросом: сможем или не сможем? Но ответил лишь: не знаю. Он сказал «втроем». То есть двое и старик. Два усталых малых и один калека старый. Безумие, сказал я себе и знал, что должен ответить старику: «И думать нечего». Слишком опасно, забудь, забей…

Но почему-то в тот момент он не казался мне старым калекой. Передо мной был уже не «дедушка Йети», персонаж городского фольклора. Нет, передо мной был молодой и задорный удалец, вышедший из глубины времен и снова готовый поплевать на ладони да взяться за гуж и топор. Я смотрел на него и медлил. Что ему сказать? Если он говорит, что мы на это дело горазды, так, наверно, знает, что говорит?

— Я тебя спрашиваю, парень… — Потому что сам я знаю лишь, что этого черта из прошлого и канатом на приколе-покое не удержишь, когда он за гуж взяться решил. И я говорю: ладно.

— Ладно, Генри, давай попробуем. — Наверно, ты о таком, ручном повале знаешь больше, чем мы с Джоби вместе. Поэтому — ладно, валяй. Твоя очередь. Я устал править этой телегой. У меня другое на уме и на сердце. Бери поводья. Наставляй меня, направляй меня. Об этом я и мечтал. Я устал, но работать буду. Если только под твоим началом. Если ты направишь меня, наставишь, укажешь мальчику путь…)

Когда Гриссом возымел нахальство попросить меня оплатить магазину издержки за журнал, на который я пролил кофе, я решил пригласить свою хандру в какое-нибудь другое место. Пересек улицу и зашел в «Морской Бриз, кафе и гриль», истинный апофеоз американского общепита: две официантки в дряблой форме болтают у кассы; на чашках губная помада; унылые россыпи матовых шоколадок; сдуревшие от бессонницы мухи пережидают дождь; пластиковое корытце с пончиками; и, поверх крикливого календаря от «Кока-Колы» — кривая минутная стрелка, методично вскрикивая, ковыляет по циферблату часов от «Доктора Пеппера»… идеальное место для медитации и единения с природой.

Я забрался на один из дермантиновых стульчиков, заказал кофе и выкупил на свободу один из томимых неволей пончиков. Официантка, что была пообщеупитанней, приняла мой заказ, взяла деньги, отсчитала сдачу и вернулась к кассе развлекать свою заскучавшую товарку игрой на аккордеоне шеи… так ни разу толком и не осознав мое присутствие. Я жевал пончик и огорчал печаль свежим крепким кофе, стараясь не загадывать наперед и не задавать себе вопроса: «Чего я жду?» Древний холодильник стенал на суматошной кухне. Минутная стрелка скорбела в бессмысленной панихиде, скрипучим криком пролетая над черствыми фастфудными секундами, над нудными минутами, отмеряя бремя унылой диеты, коей обречен довольствоваться Тот, Кто Колеблется…

Дождь разгулялся над склонами, как раз когда трое мужчин взялись за работу. Хэнк дернул веревку стартера своей пилы и поразился ее пушиночному весу (просто возьми поводья в свои руки и сними с меня седло…), когда руки казались такими тяжелыми. Генри прошелся вдоль бревна в поисках места, куда бы завести трос, и пожалел, что не прикупил пакета или пленки какой, чтоб обмотать этот сраный гипс, а то ж водой напитается и будет еще потяжельше против обычного. Джо Бен же, напротив, мчался вприпрыжку обратно к тому бревну, которое обрабатывал до свистка Хэнка, с такой прытью, будто грязь на башмаках сделалась невесомой. Он стал еще энергичнее и шустрее. Все шло замечательно. Прежде, утром, он о чем-то еще волновался — сейчас уж и не припомнить, — но все вышло, как мечтать нельзя лучше: драматическое прибытие старика Генри, известие про приливы-отливы, ответственное планирование, приглушенные голоса, фанфарная эйфория, захлестнувшая всех, битье себя в грудь — Мы сделаем это! — прикрой меня, Джоби, и я всех порву! Да, парень, да! Тот самый медный гонг старшеклассного идеализма и решимости, что был ему милей всего на свете: давай! давай! давай! Снова и снова, пока все слова не сливаются в сплошной рев: «Сделаем, сделаем, сделаем!» — и когда я положил руку на бревно и погладил его, у меня было такое чувство, что если не привязать камни к ногам, я прямо сейчас взлечу в небо — и бревно с собой прихвачу. Оно уж было готово, когда Хэнк свистнул, и теперь ждало лишь хорошего пинка, чтоб сдвинуть комель, уцепившийся за скалу. Ну-ка, ну-ка…

Джо обогнул бревно и осмотрел домкрат. Тот был вывинчен на максимум, один край упирался в скалу, другой — вгрызся в кору. Сворачивать — это значит, что бревно сползет обратно на несколько дюймов, пока он упрет домкрат в другую скалу.

— Нафиг! — громко молвил он, смеясь, и наказал себе: — Не уступай ни дюйма! — Он просочился своим компактным шустрым телом под домкрат, уперся плечами в скалу, а башмаками — в бревно. Я тебббе такого пендаля отвешу, что ты у меня аж в моооре улетишь! Да! Бревно переваливается через камень, набирая скорость, натыкается на пень, перескакивает через него, и стрелой летит по всему склону, остановившись всего в каком-то полуярде от реки! Славно, славно. — Эй… — Джо встал и крикнул через плечо Хэнку и Генри, смотревшим на него. — Видали? О, ребята, тут и возиться нечего. Кого еще вам спихнуть, чтоб ваши силенки поберечь?

Смеясь, он сбежал по склону, с домкратом-пушинкой под мышкой, на крылатых башмаках. И маленький транзистор весело болтался на его шее, радостно попискивал…

Отличненько — я снова скрутил домкрат, завел под бревно и взялся за ручку! Домкрат намертво вцепился в сочную кору на заднице полешка. Деревянный скрип нарастал с каждым оборотом. Бревно откатилось на несколько футов, замерло, и — на этот раз елочка покатилась, круша чернику и папоротники, и прыгнула прямо в речку. Да, сэр, так точно, да! Он подобрал домкрат, закинул лямку на плечо и покарабкался вверх на четвереньках — да-кто-нам-что! — отфыркиваясь и откашливаясь на ходу, будто паучок-водомерка, эмигрирующий на высокую землю. Его лицо раскраснелось и было иссечено царапинами, когда он достиг очередного бревна, над которым трудился Хэнк с пилой.

— Хэнкус, ты еще не закончил с этой ерундовиной? Генри, похоже, нам с тобой придется отдуваться за этого лодыря!

Он перепрыгнул бревно, и грязь на его башмаках превратилась в чистый гелий: и пусть никто-никто даже не сомневается, он это сделает, ей-богу, сделает!..

В своей хижине Индианка Дженни напевала над астрологической картой, которая непостижимым образом покрылась вдруг узором из сплетенных колец, каждое — точно с донце стакана! Ли потягивал кофе в «Морском Бризе». В доме Вив домыла посуду и думает, чем бы теперь заняться. Джен с детьми остались сегодня в своем новом обиталище, хлопот стало куда меньше. Приятно все-таки отдохнуть от суеты. Я, конечно, очень рада Джен и детишкам, и мне будет их не хватать, когда они переедут, но приятно хоть немножко отдохнуть. Ох-ох-ох, как же здесь тихо, когда никого нет…

Стоя посреди просторной гостиной, глядя на реку, наслаждаясь отдохновением и щемящей радостью, почти тревожной… будто я что-то предчувствую, и оно вот-вот разразится. Кто-то из малышей — ревом, наверное. Знаю, что меня успокоит: хорошенько поваляться в горячей ванне. Просто какая-то Принцесса Белоручка-Беложопка, а? Но, бог мой, как же тут спокойно и тихо…

Хэнк утер нос влажным рукавом свитера, торчащим из-под пончо, снова стиснул пилу и вгрызся в дерево, пока еще стоявшее перед ним, чувствуя, как отдохновение труда, простого незатейливого труда, теплой волной разливается по всему телу… (Будто сон, что-то вроде. И расслабуха — больше, чем от иного сна. Никогда я не был против повкалывать. Я бы прекрасно мог работать по-простому, от звонка до звонка, с восьми до пяти, и чтоб только пальцем тыкали, от сих до сих. Только б по уму, конечно, тыкали. Да, мог бы…) Все шло замечательно. Деревья валились куда надо, ветер оставался умеренным. Генри, когда мог, помогал выбирать стволы, прикидывать путь, заводить домкраты, замещая своим опытом кости, которые, как он знал, были хрупче мела… присвистывая, сплевывая, уверенный в том, что можно совладать, даже если во владении остались лишь ноу-хау, даже если ноги как масло, а руки как стекло, и ничего, кроме этого ноу-хау — и все равно можно совладать! Ниже по склону Джо Бен обстригал двадцать пять ярдов своего нового бревна, наслаждаясь визгливым трепетом пилы в руках, что отдавался в спинных мышцах зарядами электрического могущества… пошла зарядка, о да, рубильник на полную, о да, еще немного — и я схвачу эту деревяшку и хрустну об колено! И скажите, что не…

На прилавке «Морского бриза» стояла коробка с пластинками молодежной музыки. Чтобы скоротать время (я сказал себе, что жду, когда отец покажется из «Коряги» через улицу), я предпринял исследование современных вкусов Юной Америки. Посмотрим-ка… вот у нас Терри Келлер, «Вместе с летом» — очень мило — «Чужак на берегу» — сочинения — кого? — Мистера Экера Билка. Эрл Грант, «Нежный свинг»; Сэм Кук, «Твист всю ночь напролет»; «Кингстон Трио» — «Джейн Джейн Джейн»… Бразерз Фор… «Хайвеймен» (поют про «Любителя птиц из Алькатраса», балладу, основанную на фильме, основанном на книге, основанной на жизни житуна, который, наверное, и слыхом не слыхивал про «Хайвеймен»…) «Скайлайнерз»… «Джой Ди и Старлайтерз»… [92] Пит Хэнли со своей «Дарданеллой» (это-то как сюда попало?), Клайд Мак-Кто-то просит «Забудем Прошлое» … [93] а вот и номер один в хит-параде кафе «Морской Бриз»: официантка с трехфунтовым носом под тридцатью унциями пудры, под аккомпанемент посудомоечной струи исполняет композицию «Чего торчишь тут?».

Я пробормотал в кофейную чашку:

— Жду, когда милый папочка заберет меня отсюда. — Но это никого не убедило…

Склон звенел надрывным рыданием лесоповала; зуд работы в лесу — будто осы в дощатых стенах. Онемевшие ноги отмечали удары о холодную землю лишь болезненным кряхтением костей. Генри подтащил домкрат к очередному бревну. Джо Бен подпевал своему радио:

Лес бросил в контратаку на защиту своих извечных владений все извечные средства, изобретенные природой: ягодные кусты возводили колючие баррикады; ветер бомбил подгнившими бронебойными сучьями-вдоводелами; валуны молчаливыми надолбами выползали из земли, блокируя дотоле свободное и легкое продвижение; ручейки выползали из своих траншей, обрушивались ледяной бурой лавой… А верхушки огромных деревьев, казалось, цеплялись за самый дождь, миллионами зеленых иголок лихорадочно пришивали себя к небу.

Но деревья продолжали валиться, вздыхая тяжко и протяжно, «каабухаясь» в губчатую землю. Чтоб быть остриженными и распущенными на бревна, стащенными и спущенными в реку с обескураживающей регулярностью. Против всех сил, что могла выставить природа в оборону.

С прошествием часов, отмерянных падениями дерев, эти трое приспособились к рабочим возможностям и недостаткам друг друга. Слов меж ними было мало, изъяснялись они безмолвным языком общего труда, сплачиваясь во все более умелую ударную бригаду, лихо наступавшую на крутой склон. Они стали почти одним человеком, одним тружеником, знающим, как применить свое тело и умение без лишней траты сил и двойной работы разных членов.

Генри выбирал деревья, намечал их путь к реке, ставил домкраты в наиболее подходящие места. И отступал в сторонку. Вона как поехала, а? Можно поиметь их, не имея ничего, акромя опыта и сметки, и черт меня раздери, если не так… Хэнк без устали, как машина, валил и обстригал деревья, и громоздкая пила молнией мелькала в его длинных канатно-жилистых руках; работал он без спешки, но методично, механически и уж конечно брезговал неизбежными для любого другого работяги перекурами, а прерывался лишь, чтоб заправить пилу или вложить новую сигарету в угол рта, когда губы чувствовали слишком близкий жар от прежней, — он доставал пачку из кармана, вытряхивал сигарету, брал ее губами за кончик… и только тогда впервые прикасался к окурку грязной перчаткой, чтоб возжечь им новый дым. Подобные пунктирные паузы были кратки и широко разбросаны по его упрямой трудовой прямой, и он почти ликовал, снова окунаясь в свой ударный ритм — не думать, только работать, как эти, от звонка до звонка, с восьми до пяти, и не брать в голову всякий мусор, пусть лишь меня направят и укажут мне, как лучше. Как было когда-то. Покойно. И просто. (И за все эти часы я даже не вспомнил о Малыше, не задумался, где он сейчас.) … А Джо Бен взял на себя основную долю работы с домкратом, перебегал от одного ствола к другому, там чуть подвернет, тут чуть подтолкнет, и — оп-па! Пошла-поехала, споро-скоро, да по косогору! О'кей — а теперь туда, дальше бревна домкратом низвергать, круть-верть, скрип-кряк-плюх. О да, кайф, кайф! Шуууууум, вниз до речки — и лови еще подарочек, Энди, старина, огромный, как ковчег… и спина его бугрилась горами радостной энергии, и восторг веры рос с каждым новым бултыхом бревна в реку. Кто верует — и горы в море свергнет и сверзнет, и только Богу ведомо, что еще… и он направлялся к очередному бревну — бежал вприпрыжку бескрылой птицей в оперении дерна, хромовой кожи и алюминия, а радио болталось и вопило из-под горла:

И все трое, притершись друг к другу, соединились совершенно… некое подобное и прекрасное единение можно изредка наблюдать в джаз-бэнде, когда у него взаправду получается, когда музыканты свингуют разом, или же когда баскетбольная команда на своем поле и до того выкладывавшаяся из последних сил, внезапно вдохновляется вторым и многими дыханиями, единым дыханием, и разом вырывает победу у пришельцев… ребята знают, что проиграть невозможно; потому что все — передачи, ведение, розыгрыш — каждая крошечная деталька идеально притерта к другим. И когда такое происходит, каждый зритель понимает, что они… будь то пять парней в баскетболе, или четверо в джаз-бэнде, или же трое лесорубов… что они, эта команда — вот сейчас, вот в эту секунду — лучшая в своем роде на всем свете! Но чтобы стать таковой, команда должна задействовать все свои компоненты, и наилучшим образом подогнать их друг к другу — и все их безжалостно бросить на алтарь победы, возводя их к абсолютным вершинам и выше.

Джо чувствовал это единение. И старик Генри. А Хэнк, наблюдая работу своей команды, ведал лишь ее красоту и был до головокружения счастлив, легко и свободно крутясь колесиком этого замечательного механизма. Но не думал о безжалостном порыве. И не думал о том, что они стремятся к своему пику, подобно тому, как машина, что слишком долго несется на полной скорости, продолжает реветь цилиндрами, уже не разгоняясь и не ведая критической точки своего ресурса, и летит мимо нее и к ней с той же скоростью, на тех же оборотах, и в том же ревущем молчаливом неведении. Лишь радио пробивалось сквозь раж лесоповала:

Дымчатая стеклянная дверь «Морского Бриза» распахнулась, и из дождя возник какой-то прыщавый Адонис. Зашел и уселся у стойки рядом со мной, явно замышляя похищение трехнедельной шоколадки с прилавка подле кассы — чревато для него парой месяцев за мелкую кражу и усугублением прыщей.

— Миссис Карлсон… Я тут подумываю прокатиться по реке до Шведской лощины, чтоб с Лили повидаться, и я поеду мимо дома Монтгомери. Это если вы желаете навестить свою маму, — один глаз — на несвежей шоколадке, другой — на еще более несвежей официантке.

— Нет, не сейчас, Ларкин. Но спасибо за предложение.

— Ну тогда ла-ана! — Цап! — Ну, до свида-анья.

Когда он отвернулся от стойки, наши глаза встретились, и мы застенчиво ухмыльнулись друг другу, похвалившись своими тайными грешками. Он поспешил к своей машине, но на улице стоял, колеблясь, несколько минут, тревожась на предмет моей сознательности: не лучше ли вернуться и расплатиться за умыкнутую шоколадку, покуда я не заложил. А в лесу падают деревья, и дождь ломтями кромсает небо… а я в кафе колеблюсь, тревожусь на предмет своей сознательности: в уме ли я, что дурачу себя столь долгим ожиданием папаши?.. В лесу, склонившись над бревном, старик Генри умело заводит домкрат между пеньком и стволом, точь-в-точь как, ей-богу, делал это в былые деньки, хоть, может, и не такой я нынче живчик, как в былые-то деньки… И еще я недоумеваю, почему бы не выйти и не попросить прыщавого воришку подвезти меня. Почему нет? Он едет к дому Монтгомери, прямо мимо нашего дома. Он мой должник, при таком-то компромате на него! Джо Бен сбегает по склону, перепрыгивает через папоротники прямо к сползающему бревну, и втыкает свой домкрат, не дожидаясь остановки, потому что не надо тормозить, когда сомненья прочь, потому что когда не сомневаешься — ты уже у Христа за пазухой, в пуховом платочке, в меховом мешочке… И вот я сполз с дермантинового стула, зачерпнул сдачу из кармана, чтоб оплатить окончательный счет, и поторопился к двери — исполненный решимости сделать ход, покуда порыв не иссяк… А Хэнк выдергивает, пилу из огромного замшелого ствола, едва тот кренится; отскакивает, глядит, как в вышине клонится верхушка, качается, все быстрей, свистит и охает, всасывая серый дождь — и валится, ровно так, как я люблю: просто, прямо — бух! Ну разве не счастье, ну разве не чудо?… и поспешая, я представлял себе: привет, Вив, вот и я; готова ли ты, нет ли! «Что такое?» — восклицает Вив, но то лишь собаки скребутся у крыльца, требуя обеда. Она откладывает расческу, откидывает волосы назад. Ли поддергивает воротник, делая шаг в дождь. Прыщавый парень паникует при его приближении и уносится на своей машине. Хэнк вырубает пилу, чтоб заправить. Прикуривает очередную сигарету, снова заводит четырехсильный движок. Старик Генри жонглирует табачной жестянкой, руки его закоченели. Джо прыгает, спотыкается, падает, жертвуя лоскуток кожи с подбородка настройке громкости на своем транзисторе, музыка обрывается. Внезапное затишье шипит горящим запальным фитилем под сырым небом. Все замирают, замечают эту давящую тишину, но тотчас спохватываются, хватаются снова за работу. Ли бредет по гравию на восток. Вив кормит собак. Хэнк давит большим пальцем кнопку смазки на пиле. Генри заправляет рот порцией табаку, хрипит, сплевывает. Джо Бен снова включает радио, убежденный, что падение, ей-богу, улучшило прием… Бёрла Айвза:

И фитиль выгорел, и лес расстался с недолгим затишьем.

И тяжкое, пропитанное дождем дыхание ветра наваливалось с реки, сминая папоротники и чернику; и «идешь по жизни ты — так цель узри…», и Хэнк чувствует, как воздух над головой набухает этим ветром, вбирает его в себя; пила, только что откусившая толстую ветку поваленной ели, взрыкивает от своей свободы, Хэнк поднимает взгляд, хмурится еще до того, как услышал! очумелый скрежет коры, он оборачивается к бревну как раз вовремя, чтоб узреть ослепительный желто-белый оскал клыков щерящихся из мшистых губ пасть скрежещет злостью на его пилу выхватывает из рук яростно сплевывает машина визжит от ужаса норовя зарыться в землю спасаясь от мстительного леса за спиной старого Генри, который бросает свой домкрат Ё! когда на него накатывает вал грязи и хвои как черный черт! дождь и пусть глаза мои не те что бывалоча миг чтоб соскочить по склону где Джо Бен слышит вопль металла за занавесью папоротников но когда нет сомнения в сердце где Хэнк? резко оборачивается, бросив свое бревно, видит, направляет меня, и наставляет, и все что я хочу, чтоб было тихо и мирно, как во сне с восьми до пяти, и ни тревог, ни забот о том… как бревно стоймя всей массой обрушивается на Генри РУКА БОЖЕ здоровая черт БОЖЕ БОЖЕ оставь старому ниггеру хоть немножко руки чтоб засадить домкрат! неловко помахивает и через миг исчезает в оскале клыков и бревно скачет танцует по косогору будто ублюдочный дрын решил встать и поискать свой пень! зеленым кулаком прихлопывает Хэнка в плечо пляшет будто эта блядь ублюдочная озверела от своей смертушки спрыгивает отхватывает старику руку сшибает меня с ног надрывается «Джо! Джоби!» последний из нас и руки его раздвигают папоротник и затупленный белый круг скалится щерится разрастается над глинистой канавой ууп! взметнулся в отчаянном заднем сальто над папоротниками, над берегом, и не то чтоб по-настоящему испугался, ужаснулся, или вроде того, просто легкий, точно грязь на башмаках обернулась крылышками… и висит в воздухе над берегом какое-то мгновение… чертик из табакерки на пружинке… выпрыгивает Oп! из своей табакерки и катится кубарем через кустарник… на лицо нахлестывает краснота стариковской руки сломана грабля до самой блядской косточки разодрана… зависает, подпружиненный Оп! на секунду уродливая гоблинская физиономия красна и по-прежнему весело ухмыляется все о'кей Хэнкус о'кей и можешь не думать мать твою что эта ветка которую срезал натворила бы и падает и шлепается на глинистый берег если бы только Берегись! не этот домкрат Берегись! не волнуйся Хэнкус лицо такое же красное как стариковская БОЖЕ блядина, оставь мне хоть что-то чтоб драться с РУКА БОЖЕ моя здоровая РУКА Берегись! только не волнуйся, Хэнкус никогда не сомневайся шлепается утыкается в грязный берег прямо у тропинки БЕРЕГИСЬ, ДЖОБИ плюхается, качается, помахивает, будто беглое бревно прощается с поддомкраченным собратом, валится набок СЗАДИ спиной в воду по-прежнему уверенный и беспечный наполовину в реке почти что прихлопнуло «почти» не в счет бревно, поперек ног, обеих, и замирает.

И снова — рядом больше чем безмолвие: радио; дождик пыхтит в хвое, река смакует берега… Хэнк перекатился в папоротники, вскочил, ошеломленный ударом — ждет — в спину. Все успокоилось — ждет — все кристально, осело мертвящей, беззвучной безмятежностью, будто камень грез в перстне грез. «Шагаешь ты по жизни — так лучше в корень зри» (Только это были не грезы, не сон, но лишь кристаллизованная безмятежность. Ибо разум мой был ясен, так ясен и быстр, что обогнал время. Время наступит через минуту; время, наступит, через минуту…) Эта мысль стучала и стучала негромким эхом. «Скажу: смотри на пончик, на дырку не смотри». (Через минуту, через минуту. Я спал. Я проснулся, но время еще не настало, не началось. Через минуту эта ветка рухнет, эти утки, замерзшие в воздухе, полетят дальше, и из руки старика хлынет кровь, а я заору во всю глотку. Через минуту. Если я и могу сорваться с тормозов — это самое будет через минуту).

— Джо! — (через минуту я) — Джоби! Держись, я иду!

Он съехал по желобу в жирном глиноземе, перемахнул через кусты на берег и увидел Джо Бена, сидящего по плечи в воде, и смотрелось, будто он баюкает бревно на коленях. Прижался жилистой спиной к крутому берегу и улыбался вдаль, через реку, горам. Его подбородок покоился на коре, без видимой муки.

— Ой-ой-ой, похоже, она в меня крепко втюрилась, эта девочка, а? — Он негромко засмеялся, на удивление безмятежный. Как и я тогда… подумал Хэнк: для Джоби время еще не началось. Он еще не понял, в какой беде…

— Хреново тебе, Джоби?

— Да вроде не так уж хреново. Она плюхнулась мне на ноги, но подо мной мягкая глина. И похоже, ничего не сломано. Даже радио не разбилось. — Он подкрутил настройку; и Бёрл Айвз завибрировал над рекой:

И был между ними — ждут вместе — момент странной истины, пока они не заговорили вновь.

Затем… Хэнк вскочил на ноги.

— Держись! — сказал он. — Сбегаю за пилой.

— Как старик? Я слышал, как он орал.

— Бревно всмятку отдавило ему руку. Вырубился. Побежал я за пилой.

— Пойди займись им, Хэнк. Мне не больно. Обо мне не морочься. Помнишь, что я тебе говорил? Мне нагадали, что доживу до восьмидесяти и будет у меня двадцать пять ребятишек. Займись стариком, потом пилить будешь. И береги себя.

— Себя? — Нет, послушайте этого чокнутого! — У него пятеро мал мала меньше, а он мне говорит поберечься. Ну ты даешь! — высказал я ему и побежал вверх по склону. Когда добрался до Генри — задыхался так, что едва не сдох. — Фьюууу… Сурово! — Я приказал себе расслабиться, убеждал, что мы хоть попали в переплет — но выкрутимся. Расслабиться и успокоиться — как Джо. Заставил легкие вдохнуть глубоко и медленно, попытался унять дрожь в руках. — Ну и дела твои, господи… — Легче, легче, тише — криком горю не поможешь. Тише…

В голове его звенело, сердце вырывалось из груди, а он все пытался — выжидал — отогнать прочь глупые мысли. Особенно — панические глупые мысли.

На кургане из хвои и земли возлежал старик, будто разбившаяся чайка. Я встал на колени и осмотрел сломанную руку. Что ж… на вид паршиво, но кровь лила не так уж сильно. Я достал платок из кармана, перетянул руку у плеча, и кровь почти остановилась. Этого хватит, чтоб дотащить его до пикапа наверху. Да, работенка будет — наверх его переть. Но, может, у Джоби ноги в порядке, и мы соорудим носилки и вдвоем его потащим. Вот только бревно это распилю, сдвину. «Это бревно». Через минуту я спущусь и распилю его — «но это бревно!» Через минуту я — «Это бревно на Джо… в воде!»

Хэнк вздернул голову. Сердце стучало взбесившимся телеграфом. Сообщение кристаллизировало все — дождался — перед его глазами, снова: Вот почему я не мог расслабиться! Я знал, еще там, внизу. Я знал. Как знал, что будет беда, еще до того, как это бревно взмыло в воздух. Как знал ночью совершенно точно, что… О господи, это бревно, оно так лежит!

Зарычав, он схватил бензопилу и снова бросился по пропаханному в глиноземе желобу, уклоняясь от ветвей и перепрыгивая через папоротники, к берегу, где лежал беспомощно Джо Бен…

Я брел по гравию на обочине, на восток, к старому дому, вознамерившись дойти до конца, раз уж пустился в путь, хоть все восемь миль. Я развлекался своим игривым симбиозом с дождем: я шел от него, а он просто шел и меня подгонял. Это щекотное содействие стихии, стекавшей мне за шиворот, подстегивало мою решимость: У меня получится, сурово говорил я себе, я одолею. И таким образом я мог отрешиться от мыслей об испытании, что ожидало впереди, — лишь стремиться попасть туда. Я тащился вверх по реке и просто вверх, в горку, непреклонный и неустанный, и не видела эта дорога моего голосующего большого пальца: я одолею, чес-слово, и притом — если дождь в расчет не брать — сам одолею, чес-слово…

Хэнк выломился из прибрежных кустов у самого бревна. Он заметил, что вода успела подняться по спине Джо на пару дюймов.

— Рад тебя видеть, — сказал Джоби. — А у нас тут ванна наполняется…

— Джо! Я не смогу! Это бревно! — Я дерганул трос, будучи близок к помешательству. У меня руки снова трясутся. — В смысле, я не смогу его перерезать… В смысле, сам посмотри, как оно охрененно притоплено, и я… — Пила затрещала. Лицо Джо помрачнело, когда он уразумел, о чем я. Бревно сидело так глубоко, что я не смогу его перепилить, не достану так, чтоб движок в воде не захлебнулся. Вот почему я сам не мог успокоиться. Я понял там, наверху, что не смогу перепилить. А может, и раньше понял. — Ладно, — все же сказал я. — Посмотрим, как получится…

Хэнк снова уткнул в кору опорную вилку — и вонзил мельтешащие зубья. Джо зажмурился: мимо полетели в ягодные кусты древесные огрызки и опилки. Сначала он чувствовал, как щеку кратко и зло жалили ошметки коры, потом услышал, как пила заплевалась и забулькала — и заглохла. Снова было тихо; дождь и радио: «Когда идешь по жизни ты — так в корень зри»… Джо открыл глаза; по ту сторону реки он видел Пик Мэри за пеленой дождя и проворных сумерек. Но все равно. Кто не имеет сомнений… да отрешится от тревог. Хэнк подергал пилу, чтоб снова завести, но движок заклинило.

— Все равно без толку. Так не получится, Джо.

— Ладно, Хэнкус, все о'кей. — Главное — сердцем чувствовать. — Я знаю, что все о'кей… ибо… смотри: нам надо только немножко подождать. И немножко веры. Ибо… Смотри, парень: все уже яснее ясного. Разве прилив не сгонит с меня эту штуку через минуту-другую? О да, разве не так?

Хэнк поглядел на бревно.

— Не знаю… так глубоко сидит. Придется малость его приподнять, чтоб слезло.

— Значит, малость подождем, — уверенно сказал Джо Бен. — Эх, надо было с завтрашнего дня курить бросать. Но ничего, перетерплю.

— Конечно, — сказал Хэнк.

— Конечно. Просто подождем.

И ждали. В то время, как небо за рекой тонуло в дожде, а лес за спиной шикал на ветер, прислушиваясь к жиденькой жестяной музыке, разыгравшейся у его ног. В то время, как капли, источив ледяную землю, сливались в ручейки, ручейки — в потоки, бичуя склоны шрамами эрозии.

В то время, как волны далеко на побережье, в бухте Дьяволовой Каталажке, вздымались выше и выше, совершая побег через щербатые скалистые стены, и тучи сшибались над головой: наступали с моря — и в панике откатывались назад от неприступных гор.

В то время, как Вив вылезает из горячей ванны и сушит себя мурлыканьем перед электрокамином в комнате, пахнущей розовым маслом.

И в то время, как с каждым шлепком моих промокших и непреклонных ботинок сокращалась дистанция между мной и домом, все более росла моя решимость: восемь миль через дождь, восемь тоскливых миль… что ж, если я это одолею — я одолею все…

Хэнк пробовал завести под бревно домкраты, но они лишь утопали в глине.

— Лошадь бы сюда, — сказал Хэнк, выматерившись на домкраты.

— И что? — спросил Джо, потешаясь над Хэнковой злобой на неуступчивое бревно. — Впрячь в бревно, дернуть вверх и пропахать им меня? Нет, тебе кит нужен, чтоб в воду уволок нашу палочку. Так точно. Не знаешь, где бы нанять хорошего кита-трехлетка, приученного к упряжи?

— Ты как? Полегче не стало?

— Может, малость. Сложно сказать. Потому что я замерз, как волчий хвост, если хочешь знать. Сколько там прибыло?

— Еще пара дюймов, — соврал Хэнк и закурил новую сигарету. Предложил Джо затяжку, но тот, повкушав дым глазами, предположил, что лучше уж держать свои обещания Господу, при таких-то делах. Хэнк курил молча.

А на том берегу на ветвях в торжественном ожидании сидели чопорные зимородки.

Когда вода достигла шеи Джо Бена, Хэнк поднырнул, упер плечо в кору и попробовал сдвинуть бревно. Но такая тяжесть потребует не меньше чем двухсотсильного дизеля — и Хэнк это понимал. Понимал он и то, что бревно, лежащее так, наискосок, перечеркнув кромку берега, поднимется еще нескоро, а когда вода вытолкает его — вернее всего, оно еще больше накатит на берег, на Джо.

Время от времени кто-то из зимородков пикировал — но тотчас возвращался на ветку, не рискуя коснуться воды.

Джо выключил радио, и теперь они просто говорили. О старике, что лежал наверху, укрытый Хэнковой паркой, о работе, о том, как они позвонят Дж. Дж. Бисмарку, директору «Тихоокеанского леса» — это первое, что нужно сделать, когда доберутся до телефона: затребовать на завтра для сплава подмогу не из профсоюза.

— Может, и самого старину Джерома Бисмарка вырядить в макинтош да говнодавы, да пустить в рейс по реке, прямо в плоты и впрячь — чем не зрелище? Дж. Дж. Бисмарк барахтается в воде с багром, все четыреста фунтов? Боже, боже…

Хэнк рассмеялся при этой мысли.

— Ладно, остряк, может, напомнить тебе, как ты в первый раз пошел ворочать бревна на воде, чтоб «сверху не заветрились»? Забыл? Не совсем даже на воде: середина января, бревна вмерзли… Не помнишь?

— Нет. Ничего такого не припоминаю. Начисто.

— Нет? Ну так я освежу память. Ты напялил дюжину свитеров, целый гардероб ватных штанов и большой тулуп…

— Вранье. Это был не я. Не было у меня никогда тулупа. Это какой-то другой парень…

— И первым номером программы ты сыграл в полынью и канул камнем. Бултых — и нету. Пол-лесопилки сбежалось тебя выуживать — такой ты был увесистый. Я чуть со смеху не подох.

— Это кто-то еще. Я всегда легок и грациозен. Может, о тебе лучше? Как насчет того шарфика, что Барбара тебе связала, а он на цепь пилы угодил? Какое-то время мы просто терялись в догадках, что происходит: повешение или декапитация? Как тебе это?

— А помнишь, когда наша борцовская команда поехала в Бенд на соревнования — это к вопросу о шмотках, — и наш большой друг Брюс Шоу заявился в смокинге, потому что тренер сказал: «Выбираемся в большой свет, ребята!»

— О, Боже, Боже… Брюс Шоу — это шоу.

— Брюс-арбуз… кстати, он еще закрупнел.

— Ой-ой-ой! О да. Кстати, он хаживал в нашу церковь, я не рассказывал? Падал на пол и говорил на языках. Близко не подходи. Да, он еще больше раздался, со школьных лет.

— А он ведь и тогда не заморыш был. Двести восемьдесят, двести девяносто фунтов, так где-то…

— Потом он бросил наши мессы, и я о нем не слышал. А ты?

— Попал в скверную автоаварию, семь или восемь лет тому… Эй, а я тебе не рассказывал? Я как-то свиделся с ним, вскоре после той аварии. Кажется, в Юджине, в «Ранчо „Мелодия“». Увидел его на танцульках, окликнул — «Здорово, Брюс» — довольно дружелюбно, но он был злой как черт из-за чего-то там, и вызверился на меня так, будто пополам порвать готов. А я — слушай, я тебе этого не рассказывал еще — а я в ту ночь и сам дохрена нервный был, дохренее не бывает. Только-только вернулся в то лето, из армии. Не по-детски такой потрепанный. Мне бы спать лечь, но я допустил ошибку, переоценил запас плавучести, все такое, ну да ты понимаешь. И вот я выхожу с танцулек, иду себе гуляю, хорошо гуляю, и меня дерево привечает, дружище, я мечтал о нем, я вожделел его и все такое, уже давно. Потому что я порядком загрузился, и… темно и поздно… и вот я иду, иду к дереву, изливаю на него соки, просто стою. И тут вижу старину Шоу, огромного, как этот мир, и вдвое некрасивее. Да, Шоу, я уверен. Старина Брюс-Арбуз… и, парень, он выглядит хреново! Снял рубашку, расставил руки, и весь в струпьях, да еще обтрясает их с себя. А я стою и спрашиваю: «Эй, Шоу, как жизнь?» Тишина. «Как дела, Шоу, приятель?» А он ничего не отвечает, но, парень, выглядит он паршиво. Я спрашиваю, как дела у него на дамбе, где он работал, как его подружка, как мама, и еще сам не знаю что, а он стоит себе — здоровый, но нездоровый на вид. И вот наконец — я весь затрясся, отступаю, думаю уж, что он пришел за мной по какому-то делу, о каком и вспоминать небось страшно — бочком, бочком от него. Я будто душу в пятки уронил, а тело в карман — и унес себя куда подальше от него, на светлую улицу. И я так и не понял, что старина Шоу был деревом, покуда утром не увидел, что он торчит все там же, блин.

— О да?! Ты мне не рассказывал.

— Да богом клянусь.

— Господи! Так подвиснуть с деревом!

Пока они хохотали, писк радио внезапно оборвался.

— Черт-черт-черт! Забыл с шеи снять. Черт… досадно. Теперь не смеши меня, черт бы тебя. Эта машинка много для меня значила, — и тотчас сам разразился хихиканьем.

Но без поддержки радио смех Джо сник до хлипкого щебета. Зато Хэнк засмеялся еще громче:

— А вот тебе! Чтоб не хвастал, как, мол, даже бревно ему нипочем. А теперь сам утопил. Уй, ё-мое…

Джо попробовал присоединиться к веселью друга. И их смех далеко расходился над рекой. Зимородки взирали на них, торжественно нахохлившись. Внезапный порыв ветра плеснул маленькой волной в смеющийся рот Джо Бена. Джо закашлялся, сплюнул, и еще немного посмеялся… затем повернулся к Хэнку и спросил тоном слишком шутливым:

— Надеюсь, ты не просто выжидаешь, когда эта старая гнусная река поднимется и меня утопит, правда?

— Эта река? Боже, неужто это Джо Бен так взволновался из-за какой-то речки? Быть не может! Потому что, приятель, я-то думал, тебе достаточно воззвать к своему Верхнему Парню, и Он опустит с неба перст, и ткнет им в воду, и аллилуйя — хляби мигом от тебя отступят.

— Ну я ж тебе объяснял. Не хочу я беспокоить Его, пока сами обойтись можем. Не люблю я попусту призывать кого-то сверху, особенно — Его.

— О'кей. Понимаю. У него, наверно, своих забот полон рот.

— Эт-уж точно. Запарка там. Рождество скоро. Да и все эти горячие точки. Лаос, Вьетнам…

— Да еще эти бедняги с зобом в Оклахоме. Я понимаю, почему ты колеблешься…

— Вот именно. Вот именно. В этом году Оклахома особенно в Нем нуждается. Думаю, Орал Робертс [96] уже отписал Ему, пригласил на свое телешоу. Но суть в том, — Джо задрал подбородок над новой волной, — что эта навозная жижа уже подбирается к моему носу. Знаешь, Хэнкус: может, метнешься к пикапу за тем обрезком пожарного шланга… а то это бревно еще, наверное, погодит всплывать.

Невозможно себе представить, но в голосе Джоби пробивалась тревога.

— Что за шум? — спросил я. — И это — парень, который говорит: «Смирись со своим жребием и улыбайся правильно!»… испугался промочить ножки? К тому же, Джоби, до пикапа добрых три четверти мили по крутому склону. Хочешь пробыть один все это время?

— Нет, — ответил он очень поспешно и процитировал: «Негоже человека бросать одного». Книга Бытия. Как раз перед тем, как он выточил Еву. Но, все же, может, сбегаешь за шлангом…

Я спрыгнул в воду, позади Джо, и положил ему руку на плечо.

— Нет, — сказал я. — До пикапа пятнадцать минут и обратно столько же, а как она прибывает — в общем, во-первых, я слишком вымотан, чтоб бегать туда-сюда, взад-вперед, по твоим капризам. И ты тоже не можешь вытянуть шею, аки лебедь. Помнишь, мы как-то кожистую черепашку на болоте поймали? И положили в ванну, где оказалось слишком глубоко — два, три дюйма — и не на что залезть? Но она не утонула, помнишь? Она встала на дне и так вытянула шейку к воздуху, что сдохла от растяжения… Так вот, я не боюсь, что ты утонешь, но есть некоторая угроза, что ты вытянешь шею до протягивания ног. — Джо попробовал засмеяться, но захлебнулся очередной волной. — Как бы то ни было, это бревно вот-вот стронется. А уж на самый крайний крайняк я смогу тебя накачивать рот в рот, пока оно поднимается.

— Что ж, точно, правда, — сказал он. — Об этом я и не подумал. — Он стиснул губы, принимая на лицо еще одну порцию воды. — О да, ты же всегда сможешь «поддыхивать» меня.

— Только если ты не занервничаешь под водой…

— Нервничать? Да я спокоен. Только замерз. Я знаю, ты придумаешь что-нибудь.

— Конечно.

— То же самое, как мы плавали с одним аквалангом…

— Конечно. Никакой разницы.

— Да, то же самое.

Я стоял в воде рядом с бревном, меня пробирала дрожь.

— Так что главное — рот правильно держать, и веру иметь. И ждать… — Он захлопнул рот.

— Конечно, — закончил я за него, пока прокатывалась волна. — Просто ждать. И думать о хорошем впереди.

— Точно! И — ой-ой — Благодарения ж через несколько дней, — вспомнил Джо, причмокивая. — Это что-то, это хороший день. И работу эту закончим. Надо бы замутить что-то глобальное на День благодарения.

— Еще бы не замутить.

Стоял там, дрожал и опасался, что времена чего-то глобального давно прошли…

Зимородки ждали… Дождь задумчиво постукивал пальцами по реке, капля за каплей… а Хэнк все последние преднощные часы цеплялся за кору бревна, течение хватало, настырными бурыми лапами тащило его ноги — поначалу дрожал, потом холод приморозил холод, — и носил полные легкие воздуха лицу, невидимому под водой… Только бы Джо не запаниковал, только бы держался, говорил себе Хэнк.

Джо, похоже, был в прекраснейшем расположении духа. Даже когда его изрезанная физиономия скрылась под водой, Хэнк слышал булькающее хихиканье, и, погружаясь, чувствовал губами эту безалаберную, полоумную ухмылку губ Джо. Ситуация казалась им настолько пикантной, настолько глупой и чуднй, что своим смехом они ставили под угрозу все мероприятия по доставке воздуха, но не могли уняться.

Какое-то время я не мог думать ни о чем, кроме как о том, какими чертовски однозначными придурками мы смотримся. Бакс за сто, если б старик Генри видел нас — по гроб жизни мы не отделались бы от его подколок, да еще сто лет спустя. И еще долго после того, как ситуация исчерпала свою куцую курьезность в глазах Хэнка, он чувствовал веселье под водой. И это внушало надежду: пока этот балабол там смеется — не все потеряно. Если надо, я могу всю ночь кормить его воздухом. Покуда в нем достаточно веры для веселья. Покуда я чувствую его ухмылку. Вот что спасет его шкурку — гнать мысли о том, в какой капкан он угодил; и улыбаться правильно, для стыковки…

Но под водой, в ловушке тесного, холодного мрака, дела обстояли не лучше, чем над поверхностью. И столь же невесело. По сути, даже более. И все же… там творилось нечто забавное. Не того рода забава, что были по сердцу Джо, но будто бы кто-то посторонний решил подшутить. И смех уж был не его смехом, и ухмылка — не его ухмылкой. Они пришли откуда-то со стороны. Нахлынули на него вместе с водой, скрывшей лицо. Черно и холодно. Шок и страх, и тут… эта забавность наплывает из мрака. Будто всегда таилась там и лишь ждала, когда будет достаточно темно. И теперь в тугом подводном безмолвии Джо чувствует, как эта шутка лезет в его шкуру, стремится выесть то, что внутри, и занять его место. Черный, смешливый рак, щупающий клешнями-метастазами приглянувшийся новый панцирь. И Джо это не нравится. Он отчаянно пытается отделаться от пришельца, думая о светлом. Вроде Благодарения, что грядет через несколько дней. Славное времечко, лучший праздник на свете, а уж в этот раз — будет самым праздничным праздником во все времена. Потому что эпопея с «ТЛВ» закончится — и можно перевести дух. Ароматы все утро. Шалфей и лук, приправа для индейки. Имбирь и вся-вся прочая петрушка. Смотри на пончик. А потом мы сядем у камина в гостиной, будем болтать и шутить, сытые и довольные, как всегда бывало. Будем смотреть матч по телику, потягивать пиво и курить сигары. Нет. Никакого пива, никаких сигар. Я ж забыл. А на дырку не смотри. И никакого кофе. Не смейся. Ибо человек, как говорит брат Уокер, возводит свое обиталище в Небесах из досок Благочестия, обретенных здесь, на земле… Гуляю я по улице… Копит сокровища на Небесах, и тратить их нельзя — да не смейся ты! — нельзя потакать страстям — не смейся, урод: ты ж весь воздух сразу стравливаешь, новый набрать не успеваю… Да и потом. Ничего смешного. Не здесь и не сейчас. Сами судите: я немножко нервничаю — иду все время прямо я — я замерз; мне больно. Это не смешно. Я хочу домой. Хочу в свой новый домик, хочу надеть новые кремовые брюки, что Джен выгладила, сесть в кресло, усадить на пузо близнецов, а Писклявочка покажет нам свою новую картинку. И все такое. Я хочу… черничного варенья и цукатов. О да! И картошки с плюшками. Дорого бы дал… — не смейся! — с плюшками-индюшками… Прошу тебя, не смейся, я хочу этого опять! Не смейся, ничего смешного в том… чтоб никогда больше не отведать печеной картошки с шоколадом, мармеладом и плюшками! Но, глядя на пончик, ужель не видишь и сигары? Да! Но, блин, мне ж обиталище строить надо! Конечно, но признай — меня хоть не смеши! — ужель ты отказался бы испить сейчас ту — черт тебя раздери! — чашку кофе, которой утром пренебрег? Нет. На дырку не смотри. Не смейся: я знаю, убирайся — а как насчет девчонки Джуди, той, что постоянно — изыди, дьявол! — пускала зайчиков тебе в глаза на математики уроках? — Сатана! Сатана! — знаю… тебя… не смейся — ты знаешь — ах ты черный Дьявол! — теперь-то бы передумал? Дьявол! Господь Всемогущий, да святится имя его, проведет меня через долину теней. Давай же, сынок, не смеши меня; это херня все, но ты-то умный. Это не смешно! И не херня. О да, несомненно, я выкарабкаюсь, если не будет сомнения. О да, несомненно… Несомненно! О ты, кто не засмеется в сердце своем! Несомненно, выкарабкаешься, как ты меня карманным ножом вырезал; это не смешно — не смешно, зато все развлечение парню, — нет, не смей смеяться, о, ты обманул меня, нет, это ты меня обманул, нет, нет, они, о да, да, я о том и говорю, ну то есть Он и они, в том и дело не смей! ерунда, какая Ох ох о нет, разница? Ну? Ну? Раз мы все обмануты? Но, блин, сигары… О да, курить охота, но; и боже, как же мне нравился кофе, о да, и я, и вот это так смешно… так бесподобно смешно, так ох-ох… ххоо-о…

Пузырь истерической радости ударил Хэнку в лицо, прильнувшее, чтоб доставить Джо еще один глоток кислорода. Хэнк так вздрогнул, что потерял весь припасенный воздух. Он вглядывался в пустую тишину, откуда прежде извергался диковинный хохот. Снова набрал воздуху, опустил лицо в воду, искал губами на ощупь, пока не нашел рот Джоби… открытый во мраке, широко разверстый извержением хохота. Огромный, будто подводный грот, такой огромный, будто сточная дыра в самом глубоком океанском дне, отороченная стылой плотью… такой огромный, что мог бы вместить все моря мира.

И течение, вихрясь черной воронкой, вновь наполняло этот рот смехом.

Хэнк не попытался вдохнуть свой воздушный груз в эту безжизненную дыру. Он медленно поднял лицо, стоял, глядел на водную гладь, безразлично и невозмутимо распростертую над Джо. Безразлично, без отличий, едина и одинакова во всю ширь, во всю даль реки, до самого моря. (Но Джо Бен мертв, ты понимаешь это?) И время затикало снова — жди — все громче и жестче. И мутило, и тошнило… (Маленький сукин-сынчик мертв. И все же, маленький гоблин мертв, понимаешь? несмотря на подкативший приступ тошноты, несмотря на распирающую пустотой утрату, какая всегда бывает сразу после смерти близкого, Джо Бен мертв, ты понимаешь? я испытал что-то вроде облегчения. Я устал, почти до смерти, и мне полегчало при мысли, что скоро можно будет передохнуть. Переждать. Давно устал. Осталось малое: дотащить старика до пикапа, отвезти в город, в больницу, и, наверно, все закончится. Наконец-то закончится. После стольких-то… Господи, скольких? После, по меньшей мере… с того момента, как я старика увидел, как он сбегал по склону от пикапа, взбудораженный до крайности. Нет Раньше. С самого раннего сегодняшнего утра. Или ночью, когда встал и увидел свое отражение. Нет. Еще раньше. С того дня, когда Джоби приобщил меня к футболу и сделал своим героем. С того, как он прыгнул в океан, чтоб я с ним наперегонки… С того, как старик приколотил эту тарелку над моей кроватью. С того, как Мозгляк Стоукс пристал к старому Генри по поводу бати. С того, с того, с того…)…покуда — он стоял, ждал, все смотрел на это место на воде — жжение в легких не запрудило обратный поток мыслей — «Но ты мертв, Джоби, черт, урод, ты мертв, мертв» — и он выдохнул застоявшийся воздух громким, захлебным всхлипом…

Чем больше темнело на трассе, тем чаще попутные моторизованные добрые души останавливались, спрашивали, не подбосить ли меня. Я вежливо отказывался и стоически шагал дальше, овеянный восхитительным ореолом мученичества. Эта прогулка, мнилось мне, все более преисполнялась религиозного смысла, вроде паломничества в веригах. Я шел к своей Мекке, к своему спасительному святилищу — и в то же время накладывал на себя епитимью дождем и холодом за грех, который намерен был совершить, добравшись до места. И, хотите верьте, хотите нет, чем ближе подбирался я к дому, тем слабее был дождь и теплее воздух. Недурная перемена декораций, подумал я, после слякотных улиц и демонических докторов…

(Забравшись на край бревна, по-прежнему торчавшего в воде, я впервые с самой катастрофы заметил, что немножко распогодилось. Ветер почти совсем улегся, а дождь стихал. Минуту или около того я отдыхал на бревне; потом достал из кармана несколько здоровых крепежных скоб и разводной ключ. Нащупал в подводной тьме обмякшую руку Джо Бена. Поддернул на ней рукав и закатал в тугую манжету. И прибил его к бревну. Нащупал другую руку и сделал то же самое. Паскудная была работа — вгонять скобы гаечным ключом через плотную ткань, замах наполовину в воде. Я достал из кармана платок и повязал его на сук, тот самый, что огрел меня по спине. Закончив, встал — и уже чувствовал какое-то шевеление внизу: прибывающая вода поднимала бревно. «Продержаться бы Джоби еще минут двадцать…» Затем соскочил с бревна в ягодные заросли и полез к тому месту, где оставил старика.

Когда карабкался к пикапу, старик от тряски очнулся. Вертел бедной старой головой туда-сюда, пока я прогревал движок, все спрашивал: «Что? Что, черт возьми, случилось?» — или: «Ты что, гипс на другую граблю мне переставил, или что?»

Я чувствовал, что надо бы как-то его приободрить, но почему-то не мог выдавить ничего путного. Лишь все повторял: «Держись, держись». Я вел пикап обратно в низину и молча слушал всхлипы его вопросов, которые доносились будто бы откуда-то очень издалека. Когда вырулил на хайвей, вопросы прекратились, и по дыханию я понял, что он снова отключился. Я сказал Господу и на том спасибо и рванул на запад. Полез в карман за куревом, но там были не сигареты. Меня испугало то, что там было: проклятый маленький транзистор, и он уже слегка просох и запищал, когда я его тронул. Я отбросил его от себя подальше, и он брякнулся у двери, разразившись обрывками вестернов. «Двигай вперед» — голосило оно. «Поддашься — и путь тебя вконец опутает», — сказал я вслух. Старик отозвался: «Хватай за корень и корчуй!» И я буквально топнул по газу: скорей бы все это закончилось!

Когда я подлетел к лесопилке, дождь унялся до мороси, почти иссяк. Тучи на небе рассеивались, и в блеклом лунном свете я увидел Энди: он опирался на свой кондак, напоминая спящую цаплю. Я вылез и протянул ему две шоколадные плитки, найденные в бардачке.

— Тебе придется караулить всю ночь, — сказал я ему. Мой голос звучал так, будто кто-то говорил из тени за моим плечом. — В основном бревна уже все приплыли. И, наверно, ты часа три-четыре ни одного не увидишь, потому что сейчас прилив. Но если увидишь — не пропусти. Ни одного, слышишь? И жди бревна, повязанного платком. На нем — Джо Бен, мертвый.

Энди кивнул, выпучив глаза, но ничего не сказал. Я постоял с минуту. Обложные тучи совсем поредели и истрепались в небе, завивались, распадаясь на темные комья. Мокрые ягодные кусты вдоль дощатой дорожки от лесопилки к причалу посверкивали, будто жеваная фольга. Энди пялился на рукава моего свитера, заляпанные кровью, желал узнать, что случилось, но снова — как там, на холме — слова застряли. Ничего не сказав, я развернулся, зашагал по доскам к пикапу, урчавшему на холостых. Мне просто хотелось оказаться подальше от людей. Чтоб не было и надобности уклоняться от расспросов о том, что случилось. Чтоб не было самих расспросов.

Проезжая мимо дома, я чуть притормозил. Глянул: свет в комнате Вив все еще горел. Лучше позвоню ей из города, прикинул я. И Джен тоже. Позвоню им из больницы. Но я знал, что не позвоню.

Маленький приемник наконец умолк. В кабине теперь было тепло и тихо; лишь шины шуршали по асфальту мимо нашего заречного гаража, да старик рядом на сиденье давал о себе знать сопением — словно шорох ветра, гоняет опавшие сухие листья туда-сюда. Я устал. Слишком устал, нет сил горевать, нет сил думать о случившемся. Горевать потом будем, подумал я, потому — «Что?! — Потом поскорблю, когда время будет — Что за?.. — когда передохну — Да это же он!» И я увидел Малыша, едва миновав гараж. Он шагал по шоссе, направляясь к дому; не в больнице, не в городе, а здесь, подходит к гаражу, готовый идти и дальше, к лодке, к дому! Черт. Вот уж действительно: поддашься — и опутают в момент…)

Мое мокрое паломничество близилось к завершению: вожделенный гараж забрезжил в пределах видимости, с неба не текло больше, из моего носа — тоже, а ветер решил обратить свои потуги и порывы в вышину, на расчистку неба. И тем не менее вдруг вновь всколыхнулся мой старый сторож, загавкал: БЕРЕГИСЬ БЕРЕГИСЬ — снова и снова, и на сей раз привел резон для робости в опасный поздний час: ОНИ ХВАТЯТСЯ ТЕБЯ, ОНИ СХВАТЯТ ТЕБЯ… И я бы мог промедлить еще час-другой, терзаемый этой мыслью, если б резон не зарезался на корню: едва только я сошел с шоссе на щебневую дорожку, как краем глаза ухватил физиономию братца Хэнка, промелькнувшую за стеклом пикапа, и на ней было начертано очевидное намерение домчаться до самого города. Чтоб поискать старика, решил я.

И это мимолетное виденье раздавило мою новую отговорку. Я ни на миг не задумался даже, каким чудом Хэнк обрел пикап, но потерял Генри, который не мог не прилагаться к машине. Я направился к причалу, не в силах изобрести еще какие-либо резоны воздержаться от этого. «Вот твой шанс попасть в игру, — сказал я себе, — и безопасность гарантирована, и никаких коварных подножек, никаких каверзных подколок».

И попробовал убедить себя, что счастлив тем, как сама судьба расчистила мне горизонт.

А горизонт и правда с каждой секундой делался чище и приветливее. Тучи, неожиданным образом съежившиеся и опорожненные, ретировались к морю на заправку, дав земле подморозиться, а лодке — подсохнуть, как я убедился, откинув брезент. Луна ртутью бегала по мотору, направляя мои руки к потребным рычагам; швартов почти что сам и добровольно подтащил лодку; движок завелся с первой же попытки, зарокотал ровно и звучно; узел развязался в одно движение, и нос поворотился к дому с уверенностью стрелки компаса. А из блестящего, хрустящего морозцем леса за рекой донесся трубный рев лося, снедаемого жаром страсти или холодом ложа, — бог его знает, я же знал только, что эти пронзительные призывные ноты манят меня вперед, как дудочка сатира. Свет из окна Вив на втором этаже раскатился по воде мерцающей ковровой дорожкой, приглашая меня… загадочно подмигивая мне из-за поворота лестницы… лаская мои ноги через щель под дверью. Все идеально; я буду гипержеребцом, говорил я себе, инкарнацией Казановы… и я уж постучал, как вдруг новый страх всколыхнулся во мне: а что, если у меня не получится? ГОВОРИЛИ Ж ТЕБЕ: БЕРЕГИСЬ! Что, если я пряну гордым жеребцом, а окажусь чахлой клячей, которая если чем и прядет, то разве что ушами?

Я окаменел от такой перспективы. Мне перестало везти по этой линии еще до самоубийства матери, и прошли месяцы с последней моей горькой попытки — так с чего бы мне рассчитывать на успех в этот раз? Возможно, потому и медлил я так долго; возможно, от этой горечи разочарования меня и ограждал БЕРЕГИСЬ мой страж; возможно, мне бы лучше…

Но когда из-за двери меня окликнул голос — «Заходи, Ли», — я понял, что слишком поздно приводить резоны, даже сколь угодно разумные.

Я приоткрыл дверь и сунул голову:

— Приветик, я просто поздороваться, — сказал я и добавил невзначай: — Вот прогулялся пешочком из города, и теперь…

— Рада за тебя, — буркнула она. Потом чуть душевнее: — Мне уже тут страшновато стало в одиночестве. Ой! Ты ж весь мокрый! Садись к камину!

— Мы расстались с Генри в клинике, — запинаясь, объяснил я.

— Вот как? Как думаешь, куда он поехал?

— Да какие могут быть предположения касательно путей старика Генри? Должно быть, в новый поход за бальзамом Галаада…

Она улыбнулась. Она сидела с книжкой на полу перед гудящей оранжевой спиралью своего камина, на ней были облегающие зеленые брючки и клетчатая шерстяная рубашка из гардероба Хэнка, от которой, я уверен, нежная кожа Вив терзалась зудом-зудом-зудом. Отсветы электроспиралей заливали ее лицо и волосы роскошным жидким золотом.

— Да, — сказал я. — Полагаю, подзастрял он в Галааде, заправляясь бальзамом…

Исчерпав наши стартовые «как-ты-так-тики» и «что-думаешь-жи-ши», потянув надлежащий миг молчания, я указал на ее книгу:

— Вижу, ты не отринула стезю духовного самосовершенствования?

Она улыбнулась книге:

— Это твой Уоллас Стивенс, — подняла взгляд, испрашивая прощения: — Не уверена, что понимаю все, что тут…

— Не уверен, что хоть кто-то понимает.

— … но мне нравится. Они… ну, даже когда я не понимаю, все равно какие-то чувства возникают. Где-то радость, где-то — забавно очень. А порой, — она снова опустила глаза на книгу, — порой просто-таки пугает.

— Значит, ты точно прониклась!

Мой просветительский порыв повис еще одной неуклюжей паузой; она опять подняла взгляд.

— Кстати, чего тебе там медицина сказала?

— Если вкратце, — я решил обратить свой культуртрегерский пафос в комический, — медицина сказала: «Спусти штаны и нагнись!» А следующее, что помню — они накачивают мои легкие нашатырем.

— Ты упал в обморок?

— Глубже некуда!

Она мелодично рассмеялась, потом заговорила, доверительно понизив голос:

— Послушай. Сейчас я тебе кое-что расскажу, если обещаешь, что не будешь его этим дразнить.

— Крест истинный! Кого его — и чем дразнить?

— Старого Генри. После того, как он со скалы навернулся. Знаешь, когда его привезли сюда с порубки, он тут страшно рвал и метал, хорохорился, а потом, когда к доктору его потащили, он держался крепко, как кремень. Ну, ты его сам знаешь. Он и не пискнул, когда его обследовали — только заигрывал с сестричками и подшучивал над ними, что они так деликатничают. «Подумаешь, крылышко обломил, — все ворчал он. — Да со мной вдвое похужейше бывало — и даж втрое! Давайте, уже вставьте эту костяку на место! У меня работа горит! Ррры!»

Мы оба посмеялись над ее гравийноголосой озвучкой сердитого персонажа.

— Но вот, — продолжала она, вернувшись к конспиративному полушепоту, — они достали иглу. Не то чтобы очень большую, но достаточно большую. Я знала, как старикан относится к иглам, и видела, как побелело его лицо, в тон простыне. Но он же не мог потерять фасон, правильно? И он держал фронт. Все ворчал: «Давайте, давайте, давайте. Тыкайте в меня этой дурой, чтоб я уже встал и пошел на работу!» И когда его кололи, он — после всей-то его крутизны и отваги перед лицом медицины и переломов костей, — он лишь вздрогнул и покривился. Но мы кое-что услышали. И когда я посмотрела вниз — увидела под ним большую лужу на полу!

— Быть не может! Генри? О нет! Генри Стэмпер? Уууй! Боги, боги… — Я ржал так, как, наверно, не ржал уж много лет. При мысли о его обескураженной физиономии я весь обратился в комок беззвучных судорог, — О господи… красавец… боже мой…

— А когда… о, дослушай уж, — продолжила она шепотом, — когда стали переодевать его в пижаму, когда укол его вырубил… мы увидели, что дело не ограничилось малым.

— О господи… изумительно… как много я пропустил…