Порою блажь великая Кизи Кен

Порою — на исходе бесплодной ночи — пустыни заполоняют мою каторгу, и песчаные клубы снедают глаза… и тогда я должен вскрыть абсцесс своей хижины и поискать рассвет… И найти: ручей загулял с луной… а сосны и козодои взметнулись, чествуя солнце.

Обычно помогает, и прохлада сладостна, но порой — вспоров свой бревенчатый нарыв — не застаешь снаружи никого, кроме ночи. Такие дни лучше всего забыть.

Тем утром Ли наотрез отказался встать с кровати. Фургона, где можно проспать весь день, на новом месте не предвиделось, поэтому будь он проклят, если сделает хоть шаг из дому и будет сидеть в прорезиненном пончо, подобно неприкаянному индейцу с плеса, продрогший и пропащий, в то время как дождь капля за каплей смывает остатки его юной жизни по склону в реку.

Он твердо решил остаться неколебим на кровати; и никакая дипломатия Джо Бена не принесла плодов в то утро.

— Ли, парень, подумай вот о чем, — Джо глубокомысленно воздел палец. — На сей раз тебе даже в лодке качаться не придется. Мы всю дорогу до работы поедем на пикапе. — И палец настырной сосулькой тыкал в ребра. — Пошли! Гоп! Вставай!..

— Что? — Я был выдворен из своих теплых победных грез этим холодным тычком реальности. — Что? Встать? Ты серьезно, Джо?

— Конечно, — говорит он серьезно и запускает новую рекламную кампанию.

Сквозь драпировку моей дремы фанатичные глаза Джо Бена пыхали на меня зеленым из оранжевых ободков. Калибан дорвался до своего кайфа. Он предлагал мне что-то вроде милой маленькой экскурсии на пикапе. Я слушал вполуха; привстал, протянул руку, зачерпнул еще горсть таблеток аспирина из миски на тумбочке. Всю ночь напролет я щелкал кислый аспирин, как соленый арахис, чтоб лишить градусник всякой возможности отобразить истинную мою хворость в полной мере.

— Джозефус, — перебил я, — поездка на пикапе не идет ни в какое сравнение с тем, как я сейчас и здесь уже поехал. Закинься горстью аспирина. Конкретно цепляет и тащит. — Я откинулся на подушку и натянул одеяло на голову, припомнив, что по плану на сегодня у меня намечено генеральное наступление. Надо остаться дома. С этим воспоминанием на меня накатило также возбуждение, но мне удавалось сохранять надлежащую слабость и сиплость голоса: — Нет, Джо. Нет… Нет… Нет… Я болен болен болен, — и в то же время злостно забавляться наивностью Джо. Я догадался, что это Братец Хэнк послал его с миссией в мою спальню. Ибо я был уверен, что Хэнк тоже понимает важность этого дня. Все к тому шло. И трудно закрыть глаза на очевидное. Уже давно было неизбежно, что в один прекрасный день я не выйду на работу и останусь дома… один… не считая старика, который спал большую часть утра, а то и пополудни дрых, если не срывался в город… и Вив. И эта мысль о встревоженности братца возвела в новую степень мой потаенный восторг, как преумножила и жар в примороженных конечностях. — Джо, забудь. Нет. Я не поеду. — Я забился глубже.

— Но Ли, малыш, ты нам, может, пригодишься!

— Джо, перестань. Ты мне спину застудишь. К тому же, — я приподнял край одеяла, чтоб дать свободу своему красноречивому взгляду, — на кой вам ляд мое общество? Пригожусь? Не помню, чтоб вчера пригодился. А теперь на что я вам, Джо? С чего бедняга Хэнк вдруг возомнил, что меня вовсе без присмотра оставить нельзя? Кто меня тут обидит?

— Да причем тут бедняга Хэнк? — Он сдернул с меня стеганое одеяло. — Хэнку до лампочки мое тут камлание над тобой. Бредишь ты, что ли? Хэнку по сараю, так или эдак. Никак нет! Я просто подумал, что у тебя есть интерес — ты же ученый у нас! — интерес до старинного лесоповала. История, друг мой, да, история, прямо перед тобой! Заманчиво, а? Поехали!

Я со смехом принялся вырывать одеяло у Джо.

— Джо, передай Хэнку, что исторические аспекты лесоповала лично мне, как большому ученому, по два сарая и до трех лампочек на каждом. Кстати, гасите свет. — И я снова окунул голову в теплую темноту, прикинувшись спящим…

Джо Бен развернулся и вышел из комнаты Ли, почесывая кончик носа сломанным ногтем. В коридоре он повстречался с Вив: она направлялась в спальню Генри. Его лицо просияло, и он ухватил ее за руку.

— Вив, солнышко! Мне — всем нам — нужна твоя помощь! Очень нужна. Наш вечнозеленый встал? Он собирался дать нам последний инструктаж по работе вручную. О да. Неважно. Слушай, нам нужно, чтоб кто-то отвез нас до места на пикапе, а потом, как только магазины откроются, заехал в город и прикупил шплинтов. Позарез нужны, Вив, солнышко! Ну и потом, вы с Ли так л… ладите нынче. Надо б показать упрямца доктору Лейтону. Не нравится мне его… тембр нынче.

Вив улыбнулась:

— Если уж кому и судить о тембрах, то, конечно, тебе.

Вокал Джо был таков, что медведи разбегались в панике.

— Я? Моя беда в том — я тебе не рассказывал? — что доктор не прокашлял меня, когда я родился. Но это горе не беда. Обаяние — его ж не спрячешь. Так что насчет Ли?

— Не знаю, Джо, — ответила она. Он все говорил, а она ждала, пытаясь понять, куда он клонит. Вив чувствовала, когда Джо Бен перекраивал истину по своим лекалам; все чувствовали, кроме самого Джо. И сколь бы ни туманны были доводы Джо в пользу такой кройки реальности, с ним обычно не спорили, ибо понимали, что изначальные его посылы всегда благородны. И сейчас, дождавшись окончания страстного монолога, Вив кивнула и пообещала поговорить с Ли, хотя мотивы Джо так и остались скрыты от нее во мраке. Нахмурившись и сведя над носиком тонкие изящные брови, она подошла к двери Ли и постучала.

— Ли? — Тук Тук Тук.

— Кто там? — промямлил я из-под одеяла. — Изыди!

Я решил, что теперь Хэнк сам решил попытать счастья, после провала Джо. И, может, уже достаточно зол на мою симуляцию, чтобы утратить самообладание. Тук-тук? Дверь открылась, я сжался и мужался. БЕРЕГИСЬ. Час пробил. Если он сейчас психанет — я сорву банк. Снова шел он на приманку; ловушка разложена в полной готовности. А от него требуется — лишь малюсенький гнев, ровно столько, чтоб дернуть за крючок (мой нос, надеюсь; только нос — и не трогай мои ненаглядные зубки, пожалуйста; они мне дороги как память о мучительных годах, стесненных скобками). Я завизжу от ужаса. На помощь мне примчится Вив, чтоб уберечь от этого вандала, чтоб ватку сунуть в носик, меж тем как наш драчун дымится от досады… и игра за мной: останется лишь забрать приз.

Так представьте же мое потрясение, когда вместо Хэнка явилась Вив. Она приподняла мой полог, чтоб ущипнуть за щечку ласковым взглядом.

— Доброе утро, — пропела она.

— Нет, — простонал я. Но она настаивала:

— Доброе утро, Ли. Вставай-вставай-вставай.

— Не могу, — снова прорычал я, но она известила, что встать придется. Едем в город. Обещала волноваться за меня, пока я не покажусь доктору и тот не посмотрит мою гортань и миндалины.

— Поэтому вставай, Ли. «Нет» или «не могу» за ответ не принимается. Оденься потеплее, а я попрошу Хэнка подождать. — И она вышла, не дожидаясь дальнейших моих протестов.

Любопытство кое-как подняло меня из теплой постели и потащило вниз к очередному сумрачному завтраку в парилке-кухне. Музыкальное позвякивание радио Джо лишь подчеркивало тишину. Я ел медленно, озадаченный: я совершенно отчаялся понять ее настойчивость в требовании медосмотра. Неужто она тоже против того, чтоб я остался дома? Неужто страшится оказаться рядом с существом столь очевидно безвредным? Невозможно. Я уныло жевал свою овсянку и уж был на грани радикальной перекройки своего плана — меня могла бы отвезти Вив; этот жар, это головокружение, знаете ли, — как вдруг еще одно непредвиденное событие осложнило ситуацию и того больше. Старик Генри, наряженный для выхода (самого блистательного) в город, прогромыхал вниз по лестнице, исторгая свой устрашающий, трубный утренний кашель и сражаясь с тяжелой паркой…

— А вот и мы, шпана, а вот и мы.

Я вздохнул. Хорошенькое начало дня…

— Оп, а вот и мы. Сегодня мы на коне, ребята! Хм. Посмотрите на этот ласковый дождик. Отличный денек. Вот я и гляжу, что вам, похоже, без меня смыться не терпится.

Все поворотились от стола посмотреть на битву старика с паркой. Когда он развернулся, все увидели, что он избавился от гипса на руке…

— Генри, — говорит мне Вив. — Ох, Генри. — Она стоит у стола, хотела наложить Лиланду сосисок, а заместо этого кажет вилкой на мою руку. — Славно, — говорит. — Что ты с ним сделал?

— Да эта штуковина сама свалилась, пока я спал, если хочешь знать, — отвечаю. — И вот когда я услышал ваши разговорчики, я подумал: Генри, надо бы тебе смотаться к доктору вместе с Лиландом и поглядеть, не пора ль уж и с ноги эту фигню стащить. — Стучу костяшками об остатний гипс, чтоб предъявить его пустое звучание. — Слышь? Наверняка не скажу, но по-моему, чертова нога там вчистую выгнила. Поэтому я с вами, если никто особо не возражает.

— О'кей, — это Хэнк говорит. — Тогда поехали. Надо бы добраться до места к рассвету.

Джо Бен — тот в кузове пикапа едет, за струментом приглядывает. Хэнк за рулем. Рядышком — Лиланд, сидит, носом клюет с закрытыми зенками. Ну а я у дверцы сижу да костяной ногой своей вожу, чтоб поудобней пристроить эту дрянь. И по пути к новой деляне пытаюсь растолковать парням, чего им там ждать. Как могу, объясняю за ручную работу, то да се, что при таком дожде и ветре рубить только от большой нужды можно, но когда нужда есть и не обойти ее, надо смотреть в оба за скосом дождя да за налетающими порывами. Их издаля видать, по прогибу древесных макушек, будто какая огроменная птица на тебя летит. Смотреть в оба — а то и погибнуть недолго… Но самый зоркий глаз — за этой дрыной, когда она уже на земле, когда ворочаете ее, потому как если она поехать по склону надумает, то не всегда такая вежливая, чтоб повременить до «на старт — внимание — марш»… и надо как можно вернее прикинуть, куда и как ее поведет и что на пути, и тут уж мозги нужны!

— И большой личный опыт, наверно, ага?

— А то! И котелок варить должен.

Мой окаменелый батя втемяшил себе в голову, что ему позарез надо метнуться с нами в город, и ничто его не разубедит. В пути от все болтал и болтал, языком и левой рукой, скрюченной у груди. Лапка его была синей и тощей, больше походила на конечность зародыша, до срока извлеченного из утробы, чем на длань матерого старца. И всю дорогу до парка он ею помахивал и ворковал над ней на ободрительный, маршевый манер. Когда он касался каких-то особо волнующих рабочих моментов, эта рука приходила в неустанное шевеление. Я наблюдал ее зачаточные движения и думал, что сказать доктору в клинике…

— Надо быть всегда начеку, каждую секунду…

Они доехали до места, где кончался асфальт. Хэнк сверился с картой, разбитой на сектора, — убедиться, что число на табличке, прибитой к дереву, — искомое.

— Минуточку… — (Лучше уж перестраховаться, прежде чем браться за работу: все усталые, ясных голов не наблюдается…) — Какой там сектор на дощечке, Джо? — (Мне не улыбалось побрить весь холм, а потом узнать, что я не тот лес вырубил. Джо назвал номер, и он совпал: да, это наше место. — Гляди по сторонам, Малой, — ткнул я Ли локтем. — Проснись и подмечай повороты, а то ведь потом не выберешься на трассу, не говоря уж про то, чтоб нас вечерком подобрать, — сказал я ему. Он смотрит на меня. Я уже ничего не знаю. Я устал.

Пикап накренился, пополз в крутой подъем, барахтаясь колесами в проточных лоханях колеи, потом выровнялся и несколько минут катил по гребню, пока я не остановил его над самым обрывом. Открыл дверь и глянул вниз: под нами, под крутым, как смерть, склоном, за косматыми елями, проглядывала река. Выдернул ручник и поставил на нейтралку.

— Вот наш склон, — сказал я. — Правление национального парка хочет, чтоб мы вырубили эти деревья и подарили туристам вид на реку. Наверно, с такой высотищи они и взморье углядят. Дорогу назад найдешь, Малой?

— Я же с ним, — сказал старик, прежде чем Ли раскрыл рот. — И я-то отсюда с завязанными глазами выберусь. — Голос старика все больше устаканивался, чем ближе подбирались мы к месту. В последних его наставлениях уже не было дурацкого ребяческого задора. А лишь завидел эти деревья, эти огромные, сумрачные стволы, какие только в парках и бывают, — его лицо захмурело, а беззубая челюсть отпала. — Я выведу его даже в кромешной тьме и в бурю, — сказал он и ткнул Малыша локтем уже со своей стороны…)

— Что? — снова меня бесцеремонно разбудили. Как и предвещал Хэнк, мы бежали наперегонки с серым рассветом, и прибыли на место синхронно. Генри просунул руку в кабину и потеребил меня, чтоб я проснулся и огляделся. Сквозь стекло я видел лапы елей, перебиравшие нескончаемые четки дождя. Старик стоял, говорил, указывал на взлохмаченную прогалину. Хэнк тоже выбрался из машины, оставив меня одного в бормочущем на холостых пикапе. Джо Бена трясло после долгой поездки в кузове, и он ждал лишь, когда старик завяжет со своими наказами, чтоб можно было поработать и согреться. Но Братец Хэнк по какой-то причине вдруг сделался очень внимателен к старику, можно сказать — почтителен. Их беседы просачивались в кабину через щели печки под торпедой…

(— Чертовски верно. Немало таких склонов обработали мы лет сорок тому.

— Рельеф суровый.

— И посуровее бывало, — порадовал меня старик.

— Послушать тебя, так в старину вся земля здесь была исковеркана склонами по восемьдесят градусов, землетрясения да гейзеры, — слегка подколол я его. Он нахмурился и почесал умудренную жизнью башку.

— Гейзеров прямо щас вот так не припомню, — сказал он. — А землетрясения — так просто житья нам не давали. — Мы оба посмеялись немного, коротая время, пока Ли не оживет достаточно, чтоб рулить Чего он все никак не проснется? и пока Джо не выгрузит причиндалы из кузова…)

Джо Бен, отделенный от Хэнка и Генри пикапом, вовсю выгружал их снасти. Пилы и канистры с бензином уже громоздились перед бампером. Потом принялся вытаскивать из кузова древние деревянные, вырезанные вручную, домкраты и укладывать их рядом с изящными и блестящими бензопилами, поспешно, горя желанием опробовать; опробовать и показать старине Хэнку, что, ей-богу, я да он, да мы вдвоем прекрасно управимся! Поэтому я набросился на снасти, аки тигр. Хэнк с Генри беседуют. Малыш вылезает, но не предлагает помочь. Стоит себе и смотрит, временами кашляет в кулак так, будто прямо сейчас на месте мертвый завалится. За моей спиной стоят на обочине Хэнк со стариком — эта безвольная ручонка убаюкана в другой волосистой клешне — смотрят вниз по склону — дождь кружит между деревьев, ручьи рычат, вгрызаясь в горы, будто у нас тут поблизости какой-то хайвей со своим деловитым рокотом — мы с Хэнком всем покажем. Старик поднимает руку и указывает на мшистые скалы.

— Оттудова начинайте, — говорит он Хэнку. — Начните пониже, да к реке поближе, посля подымайтесь. Здоровенные эти твари тутошние. Да мы с такими за день-другой контракт одолеем.

— Да день-то покороче наш выйдет, просекаешь? — говорит Хэнк. — Мы ж не хотим, чтоб бревна мимо Энди проплыли, по темному времени?

Старик морщится, минутку раздумывает.

— Это, значит… дай-ка прикинуть, отсюда они будут плыть до него добрых часа полтора. Это по высокой воде. А на отливе — час где-то, да, Джо Бен? — Я говорю «точно», и он продолжает: — Значит, завязывайте рубить за час дотемна, как раз в перемену прилива. — Он разворачивается и идет к пикапу. — Я прослежу, чтоб шплинты-расклинки поскорее прибыли, куда надо. — Ловит Ли за рукав, встряхивает его. — Ты живой, парень? Или тебе пинка под зад дать для большей жизни? Забирайся. Ты за рулем. Ладно, сделаем ручкой, шаркнем ножкой. И кстати, Хэнк… — Старик тычет пальцем в Хэнка. (Пока пикап сдавал задом и разворачивался, Генри, опустив окно, орал: «Кстати, какого дьявола у вас все расклинки вышли? Мне что, за каждый хренов винтик в хозяйстве самому помнить надо? Думать о каждой чертовой фигульке, да?» — с тем они и растворились в дымке. Малыш возвращался домой, зеленой сторонкой родной…

Джо Бен ухмыльнулся мне, когда пикап уже скрылся, но крики Генри еще не затихли.

— Могучий старик, не правда ли? — сказал Джо и затанцевал вниз к скалам, которые указал Генри, вне себя от нетерпения. Я последовал на писк радио Джо. Будто во сне. Все никак не мог перекинуться мыслями с этого пикапа на дело. И мы приступили…)

На Главной улице старик Генри зашел в магазин Стоукса — чаял я застигнуть старого козла, не без того — за расклинками. Лиланд — тот остался в пикапе, меня дожидаючись. Стоукса тут нету, но этот ниггер за прилавком аж заикал, меня завидевши. Весь издергался, когда я за расклинки спросил, пошел мне втирать: ах, извините, мистер Стэмпер, но мистер Стоукс сказал, что никакого обслуживания… и я говорю, что это пустяки, потому как сам себя прекрасненько обслужу, посмотрел, отыскал нужный размер и сграбастал с полки, пока этот хмырь выдумывал, чего б еще брякнуть.

— Премного обязан, — сказал я ему очень вежливо, — найди графу «Стэмперы» и поставь в счет. — И я вышел и забрался в пикап, где сидел-дожидался Малыш. — Трогай, сынок, покуда нас за грабеж не сцапали.

В городе, после краткого визита в магазин за какой-то надобностью, Генри высадил меня у офиса доктора, а сам поехал в «Корягу», где, как сказал, «можно скоротать время с пользой». Я сказал ему, что буду ждать его в приемной, если доктор управится со мной до возвращения, и подошел к столику. Сорокапятилетняя амазонка в белом халате сообщила мне, что придется обождать, предложила сесть, а потом битый час пялилась на меня поверх журнала, а я боролся со сном на пропахшем септиком диванчике и сокрушался, что не могу составить компанию папочке в его месте «полезного досуга»…

Сбагрив малыша доктору, я решил зарулить в «Корягу», чтоб слегонца развеяться. Послушать новости. Но главной новостью, похоже, стал сам. Мое явление народу посеяло хорошенький переполох, но я наплевал на них на всех и гордо подошел к стойке. Я пропустил пару вискариков, занимая себя чтением объявлений, развешанных у двери, где предлагалась всякая всячина на все вкусы, и уж готов был опрокинуть третий, когда вошла Индианка Дженни, с грацией старой тельной коровы. Вот она моргает, озираясь, видит меня и валкой волчицей надвигается с огнем в глазах.

— Ты! — говорит она мне. — Ты весь и семья твоя вся — вы всех доконали нас, что упрямые такие.

— Дженни! Бога ради, не желаешь ли выпить? Тедди, спроси у Дженни, что она предпочитает в это время дня.

Я веду себя так, будто все по-обычному и все пучком, как и в лавке Стоукса. Провалиться мне, если перед ними выкажу, что в курсе. Может, слух-то мой и не таков, как прежде, но уж вид нужный на себя напустить — это как всегда пожалуйста. Дженни, значит, стакашек-то от Тедди приняла, но от влаги той ничуточки не смягчилась. Присосалась, на меня и не посмотрит. Но такое чувство у меня, что распирает ее что-то, аж удержать невмочь. На меня зуб точит — ну да ей-то с какого перепугу? Вот она приканчивает виски, ставит стакан и говорит:

— Так или не так, а только не сплавить вам бревна, никак не сплавить. Не сплавить к Благодарения. Никому не по силам.

Я лишь усмехнулся и пожал плечами, будто и понятия не имею, что за зверь такой, «Благодарения». А сам в непонятках: чего ж ее грызет-то так, ё-мое? Может, от повального безденежья народ не надирается до нужной кондиции, и ее охота тоже медным тазом накрылась? Возможное дело. Эта заварушка всех, кажись, затронула. Может, у Дженни зачесалось ретивое, а утешить некому. Продолжает сверлить меня глазами. Повторяет, что никому не удастся поспеть к Благодарения, а я говорю ей, что мне ужасно жаль, но я все никак не могу ухватить нить ее мысли. Она снова опрокидывает стакан и ставит его на стойку. И снова говорит:

— Нет, у вас не получится. — И на сей раз эдаким замогильным голосом, который меня тревожит малость, честно. Достаточно, чтоб я спросил:

— Что значит — не получится? Не понимаю, о чем ты. Да и что меня остановит?

А она в ответ:

— Я обрушила на тебя свое мщение, Генри Стэмпер… Я целую неделю варила кости летучей мыши…

— Так меня вареные кости летучей мыши остановят, значит? Приехали! Все-таки вы, индейцы…

— Нет. Не только кости, не только…

— А что еще? — спрашиваю, чуточку сварливо. — Что там еще в твоей лютой похлебке?

— Луна, — только и отвечает она. — Луна! — И идет к женскому туалету, оставив меня обмозговывать это…

Прочие горожане в баре, разочарованные, вернулись к своей выпивке и беседе. Какую-то минуту они думали, что Дженни по-настоящему сцепится со старым ящером. Но нет, решили они, когда она ушла: просто еще одна порция ее обычной болтовни про луну и звезды…И они, проводив Дженни взглядом, принялись чертить пальцами узоры на запотевшем пластике столов, жалея, что шоу не состоялось.

Лишь Генри, поворотившись к залу сухой ссутуленной спиной, всерьез задумался над словами Дженни. Луна? Он медленно тянул свой виски… «Луна, да? — повторил он про себя, насупившись. И медленно вытянул бумажник из кармана. — Что, если… — Достал из бумажника крохотную книжечку, принялся перелистывать страницы, нашел нужные, черный обломленный ноготь побежал по колонке крохотных цифирок. — Посмотрим… Ноябрь… Что, если…» — И он, резко засадив бумажник и книжечку в карман, похромал к выходу, к пикапу. «Господи… что, если она недоговаривает, ведьма?» Помчался на восток, из города, не замечая знаков «стоп» и даже в мыслях не имея вернуться к доктору за Ли. Проезжая мимо лесопилки, он подкатил к берегу и окликнул Энди:

— Как у них там?

Энди тащил кондаком огромное бревно; его моторка, надсадно тарахтя, вползала в просвет в недособранном плоту.

— Отлично, — крикнул парень в ответ. — Почти десять. И таких здоровых я еще в жизни не видывал.

— Как уровень реки? Поднялся, да?

— Есть малость, а что? Не так уж сильно приподнялся, чтоб нас обеспокоил…

— Но ведь сейчас отлив еще, да? А оно поднимается? Отлив ведь, правильно?

Прежде чем ответить, Энди встал на ноги в лодке, чтоб посмотреть на реку; обрывки коры и мусор в самом деле мчались к морю, вниз. Слегка смутившись, Энди развернул лодку и подогнал ее к мерной свае — убедиться, что не напутал с глубиной. Нет, не напутал. И уровень повышался, и уверенными темпами, хотя река по-прежнему катилась к морю.

— Aгa, — медленно молвил он через плечо, — и сбегает, и поднимается. Дядя Генри, к чему бы это? Почему вода прибывает, когда река вниз идет?

Но старик уже врубил задний ход, и пикап выруливал на трассу. Луна. Луна, да? Что ж, пусть луна. Да, пусть сама луна. Но я и луну поимею, богом клянусь…

Когда Амазонка в белом халате наконец отвела меня в кабинет врача на обследование, доктор до такой степени наплевал на мой бедный измученный жаром организм, что даже не оказался на месте; по сути занималась мной Амазонка, а доброго доктора я так и не увидел, покуда она не закончила со мной и не указала на ширму, за которой некая гора плоти под белыми снегами халата, восседавшая в старомодном вращающемся кресле, вдруг присвистнула и ахнула:

— Лиланд Стэмпер? А я — доктор Лейтон. У тебя найдется минутка? Присаживайся.

— У меня найдется минутка, и, наверное, даже больше. Я жду, когда за мной вернется отец, но, если вас это не обидит, я бы предпочел постоять. Плачу дань пенициллиновому уколу.

Багровая докторская физиономия прорезалась ухмылкой, он достал золотой портсигар.

— Куришь?

Я взял одну штучку, поблагодарил и прикурил. Он же откинулся обратно, издевательски комфортно растекся в своем кресле и смотрел на меня тем взглядом, какой обычно деканы приберегают для заблудших второкурсников. Я ждал, когда он заведет свою лекцию, о чем бы он там ни вознамерился вещать, недоумевая: неужто не на что ему больше тратить свое драгоценное время, кроме как на юных незнакомцев, занятых мыслями об адюльтере? Он величаво прикурил сам и уподобился белому дирижаблю, выдыхающему сизый выхлоп. Я попытался было нацепить самую правдоподобную маску досадливого нетерпения, но было что-то в его манерах, в том, как он держал паузу, что превратило нетерпение в смущение.

Я, естественно, предполагал, что он через мои руки желает вручить свой гражданский протест братцу Хэнку, как поступали все прочие озабоченные забастовкой горожане, дорвавшись хоть до какого-то Стэмпера. Но вместо этого он, вынув сигарету из своих румяно-ягодичных губ, сказал:

— Просто захотелось глянуть на знакомое лицо — вот и все. Ибо твое седалище сопряжено для меня с определенной ностальгией. Твой задок был первым из длинной череды младенческих задков, осененных и шлепнутых моей повивальной дланью. Ты был первым новорожденным в моей практике.

Я сказал, что он имел бы счастье наблюдать и сам столь памятный предмет, когда бы минуту назад лишь немножко привстал.

— О, ягодицы не слишком-то меняются. Не то что лица. Кстати, как твоя мама? Мне было очень жаль, когда вы с ней отсюда уехали…

— Она умерла, — бесстрастно известил я. — Вы не знали? Почти год уже. Вы еще что-то хотели спросить?

Он подался вперед — кресло жалобно пискнуло.

— Мне очень жаль, — сказал он, вытряхивая пепел в корзину для бумаг. — Нет, все, пожалуй. — Он посмотрел в карту, поданную медсестрой. — Разве лишь — не забудь прийти через три дня на очередной сеанс. И берегись. О, и передай Хэнку привет от меня, когда…

— Беречься? — уставился я на него. Это жирное лицо претерпело внезапную метаморфозу: теперь перед моими глазами был не добряк-доктор, а какой-то Аль Капоне в белом. — Беречься?

— Да, знаешь ли, — сказал он, понимающе подмигнув. И добавил: — От холода, от истощения, эт цетера. — Он кашлянул, недобро глянул на сигарету, приобщил ее к пеплу в корзине, а я гадал, насколько глубоким было понимание, просквозившее в его подмигивании. — Да, его нетрудно изничтожить, — молвил он увесисто и напористо, — если только не позволять ему застигнуть тебя со спущенными штанами.

— Кого его?

— Этот азиатский гриппозный микроб. А ты о ком подумал? — Он взирал на меня из-под мясистых бровей невиннейшим взором — и буквально сочился порочностью. Внезапно я уверился в том, что он знает все, весь мой план мщения, все! Каким-то дьявольским, достойным Сидни Гринстрита [89] образом он собрал на меня полное досье… — Мы могли бы поболтать о том о сем в следующий визит, не так ли? — проурчал он, разбрызгивая смачные намеки. — А пока, как я сказал, берегись.

В ужасе я поспешил в приемную, и его урчание преследовало меня, будто лай гончих, бе-ре-гись БЕГИ… БЕГИ… БЕГИ… Что случилось? Я заламывал руки. В чем прокол? Как он пронюхал? И где мой отец?..

А на склоне Хэнк, заинтригованный и ухмыляющийся, прервал пронзительный рев своей пилы и приподнял козырек каски, завидев поджарую фигуру старика Генри, спускавшуюся по дикой оленьей тропке. (На самом деле ничего особо удивительного в том, что старик вернулся. Я заподозрил такой оборот, приметив, как он пожирает глазами место предстоящей порубки и старинный инвентарь, разложенный Джо. Я прикинул, что он, попав в город, малость принял на грудь и решил вернуться да показать нам, как в старые времена это делалось. Но когда он подскакал поближе, я увидел, что он вроде как трезвый и что на уме у него вроде нечто большее, чем суетня, да трепотня, да путанье под ногами. Было в его нескладной поспешной походочке — и в том, как он подергивал шеей, отбрасывая лезущую в глаза гриву — что-то особенное: смесь тревоги, и радости, и восторга. Уж я-то знаю. Та самая угрюмая удаль, которой я уж бог весть сколько в нем не наблюдал, много лет — но признал моментом, с пятидесяти ярдов и несмотря на его гипсовую ногу.

Я бросил работу, положил пилу, прикурил новую сигаретку от бычка и наблюдал его приближение… он чуть не зубами цеплялся за ветки и корни, выбрасывая вперед непослушную ногу — выбросит, потом пригнется едва не к самому грязному гипсу, выискивая опору под здоровую, обашмаченную конечность, перескочит, упрется, и снова шарит впереди своим гипсовым щупом. Настырное, неумолимое и комичное шествие — все разом.

— Придержи коней — копыта растеряешь! — проорал я ему. — Куда так вламываешь, дурень старый? Никто за тобой не гонится.

Он не ответил. Я и не ждал ответа от него, такого пыхтящего и сопящего. Где Малыш? Но и коней он не придержал. Что он учинил с Малышом?

— Ли в пикапе, что ли? — снова крикнул я и направился ему наперерез. — Или он так болен, что уж полдюжины шплинтов завезти невмочь?

— Бросил, — сказал он, задыхаясь. — Город. — Больше не проронил ни слова, пока не добрался до дерева, которое я чистил от веток, и не привалился к нему бедром. — Ох-хоспди, — тяжко вздыхал он. — Ох-хоспди. — Я уж не на шутку забеспокоился: его глаза закатились, лицо белое, как его грива, а в горле будто комок стоит… он жадно ловил своим розовым беззубым ртом капли дождя и галлоны сырого воздуха. — Ох-хосподи, всемогущий! — сказал он, наконец надышавшись. Пробежал языком по губам — похожим на тот язычок, что из башмака торчит. — Черт! Быстрее добрался, чем думал. Черт!

— Ну, Иисус Господин Христос за тебя несомненно порадуется, — сказал я, испытывая и облегчение, и некоторую досаду за то, что так переволновался. — И какого дьявола ты тут прыгал по холму горным козленочком? Растерял бы все свои собственные шплинты — думаешь, мне радость охрененная тащить тебя на горбу наверх, к пикапу? Тяжелый уж ты больно — нагрузился-то, поди, основательно? — Но я по цвету морды видел, что пару стопариков он тяпнул, однако далеко не пьяный.

— Малыша оставил в городе, — сказал он, вставая и озираясь. — Где Джо Бенджамин? Позови его сюда.

— Он по ту сторону скал… Да что стряслось-то, а? — Я видел, что разгорячен он не только виски Тедди. — Что там еще в городе?

— Свистни Джо Бену, — приказал он. Отошел от бревна на несколько шагов, оглядывая землю. Закончив исследование, заметил: — Слишком пологое место выбрали. Сейчас это плохо. Слишком тяжко ворочать эти дрыны-дряни. Переберемся-ка лучше во-он туда — там покруче склон. Опасно, но выбирать не приходится. Где к чертям Джо Бен?!

Я снова свистнул Джо.

— А теперь остынь и скажи, с чего ты так раздухарился?

— Подождем, — говорит он. Он все еще пыхтел нездорово. — Пока Джо Бен не явится. Вот шплинты. Я торопился. Мальчишку некогда было подбирать. Уфф… Легкие-то у меня уж не как встарь… — И я понял, что делать нечего, кроме как ждать…)

Просидев еще час в этой тошнотворной приемной, час чистого ужаса и паранойи, притворяясь, будто читаю старые номера «Макколлз» и «Настоящей любви» под наблюдением медсестры, и гадая, что именно известно про меня этому дьяволу в обличии доктора, я смирился с мыслью о том, что папаша за мной не вернется, а доктор, возможно, ничего и не знает. Симулировал зевок. Встал и громко высморкался в платок столь ветеранского непрерывного стажа, что Амазонка покривилась от омерзения.

— Взяли бы салфетку в уборной, — посоветовала она мне поверх своего журнала, — а эту антисанитарную дрянь выбросили бы.

Натягивая куртку, я прокрутил в сознании дюжину прощальных реплик, но все еще был в таком ужасе перед этой женщиной и ее иглой, что не решался озвучить свои заготовки. Вместо этого я, задержавшись у двери, жалобно проблеял, что собираюсь погулять по городу.

— Если вернется мой отец, вы не могли бы сказать ему, что я, скорее всего, у Гриссома?

Я ждал ответа. Но она, казалось, сразу и не расслышала. Я стоял, как школьник, отпрашивающийся с урока. Ее лицо так и не оторвалось от журнала, а кривая ее презрительных голосовых модуляций идеально совпала с кривой усмешкой губ:

— Вы уверены, что снова не упадете в обморок? — Она лизнула большой палец, чтобы перевернуть страницу. — И придержите дверь, чтоб не хлопнула.

Стиснув зубы, я от души проклинал ее; внутримышечные инъекции; доктора; своего заботливого папочку; проклинал их всех и сулил ужасные кары всем и каждому в этом списке… и прикрыл за собой дверь с трусливым старанием.

Я стоял на блестевшей лужами дорожке перед клиникой, в полнейшей растерянности гадал, что делать дальше. Мои шансы на уединение с Вив стремительно таяли. Как я попаду домой, если Генри не вернется? И все же на пути через город я едва ли сознательно свернул с единственной улицы, по которой он мог проехать за мной, и предпочел ей, «воспоминаний ради», старый разбитый проулок, идущий мимо школы… «вдруг доктор в погоню бросится?»

Угрюмый, скрытный и настороженный — не рискуя даже спрятать озябшие руки в теплые кармашки, — я шел вперед сквозь буйство дождя и мимо долгой череды воспоминаний, готовый ко всему. Шаткая щербатая дощатая дорожка вела меня мимо жалких рыбацких хибар, зловещих, закопченных и залатанных всевозможными заплатами из распластанных табачных жестянок и консервных банок: здесь обитает Безумный Швед; «пожиратель младенцев», как утверждали мои школьные приятели, забрасывая его окна яблоками; «зассал, Лиланд?» …мимо сторожки, где жил дворник, под одной крышей со всеми слухами, с которыми всегда сожительствуют дворники; мимо кургузой кирпичной котельной, гревшей школу, мимо шершавой стены поленницы, что питала котельную… и, как ни удивительно, хватка моей настороженности была неослабна почти весь путь. А затем, вдруг, все мои беспочвенные страхи разом покинули меня — какого черта так бояться? Как же глуп я был, заподозрив, будто этот брылястый олух что-то пронюхал; какая нелепая тревога! — Я вдруг понял, что стою перед самой своей школой — моя стародавняя цитадель Знания, Правды, моя обитель. Но страх не сменился миром: когда я огибал спортивную площадку своей обители, моя настороженная боевая поза трансформировалась в унылую и горькую сутулость: костяшки пальцев пробегали по стальной сетчатой ограде, заключавшей в себе ту школу, в которую я никогда не ходил, и истоптанную землю, лелеявшую память о командах, за которые я никогда в жизни не играл. За сеткой я приметил ромб бейсбольного поля. Там играли «большие ребята», когда я был первоклашкой; там играли «младшие», когда я пошел в четвертый класс… «Младшие?» — был я спрошен Хэнком. «Ага, знаешь, дебилы, дауны всякие, которые и книжки-то ни одной за всю жизнь не осилят». Ныне же сей довод представлялся мне жалким и зыбким. Большие ребята или мелкие, первый класс или четвертый, Лиланд, старина, ты же знаешь, что отдашь всю свою коллекцию Эдгара Райса Берроуза [90], только бы войти в эту шумную, сутолочную стайку. Разве не так? Не так?! Я смотрел сквозь мокрые проволочные кресты на перепаханное поле и канючил: Когда ж вы дадите мне сыграть, ребят, когда дадите пробить? Все уже бросали, кроме меня. Ну же. Выберите меня в кои-то веки.

Но ребята отворачивались. Не нашлось ни единого девятилетнего капитана, с щедрой россыпью песчаных крапинок доброго американского солнца на открытом лице, который ткнул бы в меня пальцем и сказал: «Я беру его в свою команду». Никто не закричал: «Ты нужен нам, Лиланд, с тобой мы сила».

Ну ребята, скулил я в глухариное ухо дождя, ну по-честному, ну правда же? По-честному.

И все-таки даже перед лицом этой проверенной веками формулы, призраки упираются. Честное честным, тут они спорить не станут, но базы — базами. И на первой базе — как и на второй, и на третьей — они желают видеть холодную голову и горячее сердце, а не слюнтяя, который прикрывает свои очочки ладошкой, едва завидит мячик, летящий приблизительно в его сторону.

Ну ребята…

Не хлюпика-задохлика, который суетится, спотыкается и сваливается в обморок, и очухивается через пять минут с трусами на лодыжках и нашатырем под носом — только потому, что медсестра вколола ему в зад немножко пенициллина.

Эй, ребят, но это был не простой укол. Видели бы вы, какая у нее иглища!

Вот такая, хнычет хлюпик. Вот такой длины, вот такой толщины. Вы его только послушайте.

Ну правда, ребят… может, на «дом» меня поставите?

Во-во, домой и беги, ссыкун… Вы его послушайте… Все, пошли…

Они отступили, истаяв во времени, а я пошел дальше мимо поля. И шепелявил дождь, и ветер выл, раскачивая мелкую стальную сетку, и постоянные составы команд обороняли раскисшую «горку» от непрошеных новичков. Я повернул к городу, прочь от этой школы, где мне ставили «отлично» по всем предметам, кроме перемен. Та еще обитель. О, конечно, страх мой поутих при виде этого храма знаний — по крайней мере, я уже не боялся, что доктор набросится на меня ожирелым вампиром. Школа, как и церковь, ограждала меня от подобных демонов — но на месте демонов разрасталась ужасная пустота, жуткий злокачественный вакуум. Демоны самоликвидировались — но и друзей по команде не завелось. Похоже, всегда так и было.

И можно считать их почти за одно и тоже…

На склоне Хэнк курит в терпеливом молчании рядом с отцом, вслушивается в нестройный писк Джо Бенова транзистора, продирающийся к ним через рыдающие ели. (Старик все стоял, прильнув к бревну, шевелил челюстью в задумчивости; его белые космы теперь распластались по костистому черепу, наподобие мокрого воланчика, напяленного на голову.

— Уклон покруче, вроде как там вот, — все бормотал он. — Хм. Ага. Аккурат, как там, сойдет. До половины разом завалим. Угу. Точняк завалим…