Операция «КЛОНдайк» Самухина Неонилла
– И-и-и, милай… Любви все возрасты покорны, слыхал? А старые коты, чтоб ты знал, как соберутся вместе, кричат громче, чем молодые… Тут у меня сосед по огороду есть, мы с ним иногда в картишки перебрасываемся после пахоты, иной раз и другие мужики подтягиваются, так разговоры знаешь какие, у-у! Так вот, этому моему соседу лет так около семидесяти пяти, а все озабоченный!.. Об чем не скажет – все о бабах! Чувствуется – мужик наголодался. Ну мы ему не раз говорили: «Женись, Федотыч, что ты маешься?» Ну и сошелся он тут с одной наконец. Приходит, аж светится весь! Нас, конечно, любопытство разбирает – что это его так осчастливило? Мы же все примерно одного возраста, так сказать, способны разве что на воспоминания – у кого не сильный склероз… Свеженького вроде уже и быть-то не может… Ну мы его так сурьезно и спрашиваем: мол, что – оприходовал молодую? А он так же отвечает: «И не говорите – всю ночь сексом занимался!» Мы аж ошалели! «Это как же ты им занимался?» – спрашиваем. «Да, – говорит, – положил ей руку на живот – и всю ночь балдел!» Молодой-то тоже под семьдесят набежало… Вот такой разврат, Ярославич! – Дед рассмеялся, а потом добавил: – А вообще, я тебе скажу, мужик – он до старости мужик! Баба что? Ласку любит, доброту. Кто ж мне мешает ее приголубить? Опять же – руки на месте остались, губы – тоже, и хватит, и достаточно, ежели с умом подойти. А то что уже не можешь на нее свои килограммы завалить, значит, время такое пришло, а то завалишь, а снять и мочи не будет, так и помрешь на ней. Нехорошо!
– Во-во, – поддержал деда Леонид, – есть тут у меня один спец знакомый, я вас познакомлю, мужик – золото, так вот он как раз этими проблемами занимается, ну теми, кто от любви помирает.
– А чего ими заниматься? – удивился дед. – Тут уж плотник или столяр ими заниматься должен – обмерить, гроб хороший состругать.
– Да работа у него такая! – пожалел Леонид заочно Кузьму Григоровича.
Дед помолчал, лениво хлестнул себя еще раз по бокам веником и спросил:
– Слушай, Ярославич, Есения-то твоя, сдается мне, никакая тебе не племяшка? Больно ты в лице переменился, как узнал, что она уехала…
– Угадали, Прохор Дмитриевич, – вздохнул тот. – Да только она мне дороже, чем три племянницы вместе взятые.
– Да, девка хорошая… – задумчиво согласился дед. – И какие виды у тебя на нее?
– Женился бы, Прохор Дмитриевич! Только бы вернулась!
– А что у вас с ней вышло-то?
– Да ничего такого. Раненная она, вот в чем проблема!
– Куда?! – подскочил дед. – Я ничего не заметил.
– В душу она раненная, – пояснил Леонид.
– А-а, а я-то подумал. Ох мне… – облегченно вздохнул дед, но тут же добавил: – В душу – это беда… И чем ты ее ранил?
– Да не я, – сказал Леонид и неожиданно для себя выложил деду всю историю Есении.
Тот слушал, открыв рот и сокрушенно покачивая головой, а услыхав про ее рождение, всплеснул руками и крепко выругался, помянув ученых и их ближайших родственниц по женской линии…
– Вот теперь и не знаю, как подступиться к ней, как помочь… – сетовал Леонид. – Была бы обыкновенная девчонка, а тут… Она себя считает кем-то вроде изгоя на земле, вроде как нерожденной, как бы нелюдью… Что делать, ума не приложу! Мы с ней на эту тему только в поезде и поговорили. Но она же ждет. А я к ней с обычным набором влюбленного подбираюсь… – обличал он себя.
– Ярославич, ну ты погоди, – остановил его дед. – Ну что ты такого особого сделал? Ну потискал ее маленько, так это полезно, у нас в деревне говорили, что девки от этого только соком больше наливаются. Если бы ей не пондравилось, она б злая пришла. А тут веселая прибежала, вся аж звенит! Вон Варфоломея Игнатьича чуть в грех не ввела, он уже готов был своей Мисюсе украшение на голову пристроить. Да не ревнуй ты, не ревнуй, давно заметил, какие ты взгляды на него кидаешь. Он хоть и мужеского полу, но безобидный. Не, Ярославич, думаю, что подождать тебе надо. Вернется она, должна вернуться! Мужик ты видный. – И он оценивающе посмотрел на Леонида.
Тот смущенно прикрылся веником:
– Прохор Дмитриевич, ну чего вы меня как племенного быка оглядываете!
В это время раздался стук в дверь, а потом послышался голос Раисы:
– Эй, мужчины, вы там себя до дыр не протерли? У меня уже все готово!
– Не гони лошадей, Раиса, дай мужикам от работы отойти! – закричал в ответ дед.
– Ну как знаете! – сердито отозвалась та. – Греть себе сами будете! Я тут не прислуга, да и дел у меня полно, так что я домой пошла.
Дед с досады сплюнул, промахнулся и попал себе на ногу, из-за чего еще больше расстроился.
– Вот заноза! И в кого характер такой? Мать ее, покойница, царствия небесного, хорошей женщиной была. Это все Ваня мой – после смерти жены совсем дочку избаловал, язычок-то ей вовремя не подровнял, а теперь уже поздно… – Дед махнул рукой.
– А что случилось с ее матерью? – осторожно спросил Леонид.
– Ох, Ярославич, и вспоминать-то тошно об этом! – Дед помолчал. – До сих пор не могу смириться я с ее смертью, а уж про Ваню и говорить нечего. Она ему такой женой была… Всем подходила, не только по хозяйственности. Ты же понял, что Ваня мой – мужик дородный, так жениться ему цельная проблема была: девки его габаритов боялись, да и не столько девки, как их мамаши… Мы тут к одной присватывались, уже и в невестах-то засидевшейся, так и ее мать наотрез отказала. Как завела: «Задавит он нашу курочку…» Я тогда, помню, аж взбеленился – треснул кулаком по столу и как заору: «Ну так и щупайте вашу курочку сами, пока перья от старости не вылезут!» – и ушел, хрястнув дверью. Соседка потом рассказывала, что у них там что-то даже обвалилось… Не прав был, конечно, да за сына обидно стало: парень спокойный, работящий, непьющий – чего еще желать! Ну вот, после этого случая мы решили на время отложить сватовство, все равно толку никакого. Но тут опять же случай помог, приехала сюда к своим родственникам на Лиго[2] одна девушка, а Лиго тогда под строгим запретом был, да у нас здесь все равно собирались – мало ли кто к кому в гости зашел! Позвали и нас, мы хоть и не латыши, но отношения у нас с соседями хорошие были. Вот так и встретились мой Ваня и Марта. Он как увидел ее – так глаз с нее и не спускал весь вечер, да и она на него – нет-нет да и стрельнет своими серыми глазищами. Гости это заметили и сначала вроде посмеиваться начали, а потом, когда смекнули, что такие переглядки чем-то серьезным обернуться могут, вроде как притихли. И хозяева посмурнели, что-то тихо по-латышски сказали Марте, та как вспыхнет! И убежала. Дружбу-то народов у нас все восхвалять умеют, да вот как до дела доходит, тут сразу свое, племенное, вылазит! Я в Латвии остался после войны, служил здесь и язык их выучил, так что понял я, что они бедной девушке сказали… Ваня мой как туча грозовая стал – тоже понял. Вижу, не праздник у нас получается, а не пойми что. Подошел я тогда к хозяину и говорю ему:
«Йганн, мы же с тобой столько лет бок о бок живем, не раз друг другу помогали, дети наши на глазах выросли – играли вместе, а теперь мой Ваня для тебя русским медведем стал? Да чем же они не пара, посмотри: где Марта еще такого мужа найдет? Он велик, так и она не маленькая, да ее стать только такой молодец удоволить и может. Уж она-то его роста не убоится!»
А Йоганн отвел глаза и отвечает:
«Рановато, сосед, о свадьбе говорить. Они первый раз друг друга видят. Марта одна осталась, отец ее недавно умер, так мы ей самые близкие. Да… И будем сами решать, что ей лучше».
Ушли мы тогда с сыном из этих гостей с тяжелым сердцем. А на другой день и Марта вдруг уехала. Что было с Ваней – передать не могу! Сгорбился, осунулся, есть перестал. Думаю, зачах бы, если бы через неделю не пришло ему от нее письмо. Я так и не узнал, что она ему написала, но только подхватился он, попросил у меня денег и уехал. Я его удерживать не стал.
А вернулись они через три недели, уже мужем и женой. Йоганн сначала раскипятился, прибежал к нам сюда, кричал Марте по-латышски, что он ее теперь знать не хочет и не пустит на порог своего дома. Марта слушала, слушала, а потом так спокойно ему по-русски и говорит:
«А я и не к вам приехала, дядя, а к мужу своему. И порог мне ваш не нужен, у меня теперь свой есть. И вообще, мне ничего от вас не нужно, я теперь замужем и зовут меня Несмеянова Марта Карловна – латышская медведица русского медведя!»
Сказала, развернулась и ушла в дом. Так и звали мы ее потом Медведушка, была она сильная, статная и красивая такой степенной красотой, от которой мужу сладостно, а другим – радостно. А когда родилась Раиска, так она с ней как настоящая медведица с медвежонком возилась. Раиска-то в детстве круглявой была, не то что сейчас – всю от ехидства иссушило. Ну вот… И жили-то они с Ваней душа в душу, сердце у меня успокоилось, нарадоваться на них не мог. Жена моя не дожила до тех светлых дней, у нее характер хоть и твердый был, да и она бы порадовалась. А может, она и радовалась, там, на небесах… – Дед поднял глаза к потолку и покачал головой. – А может, наоборот, хорошо, что не дожила, потому что потом… – Дед вздохнул, помолчал, пригорюнившись, и продолжил: – Так вот, прожили они вместе шесть лет, за эти годы никто от нее и слова плохого не слыхивал. Дом она вела чисто, рачительно. Еще и соседям помогала – жила у нас тут рядом старушка одна, дети уехали в город, да и забыли про мать. С дядькой своим она помирилась, часто ходила к ним – проведать, помочь. Йоганн вскорости и думать забыл, что накричал на нее тогда. Хозяйкой она была отменной, сад у нее был не то что сейчас – причесывала его как дочку свою, только что ленточки не вплетала. Когда мы с сыном огород распахали на общем поле под картошку – она ту землю своими рученьками чуть ли не всю размяла да перетерла, картошка уродилась – все сбегались смотреть!.. Вот на том огороде все и случилось. Ваня с утра поехал в Ригу по делам, к обеду должен был вернуться. Марта по дому работу сделала, да ей же никогда спокойно не сиделось, вот она и говорит мне: «Не буду я, папа, ждать Ваню – пойду на огород, начну картошку копать. А вы с Раечкой побудьте. Ваня приедет, пусть поест и ко мне идет». И знаешь, Ярославич, я как чувствовал, что не надо ей было идти на этот треклятый огород, провались он пропадом! До смерти буду помнить, как поцеловала она тогда Раю, посадила ее мне на колени и пошла через сад своей степенной походкой. А потом так на ходу оглянулась, улыбнулась и рукой помахала… Раиса ей в ответ ручонками тоже замахала… Ей в ту пору только четвертый годок шел. Откуда ж нам было знать, что видим мы нашу Медведушку в последний раз… – Дед судорожно вздохнул и быстрым движением смахнул со щеки слезу. – А где-то через полчаса услыхал я сначала один взрыв, а через какое-то время – второй, посильнее, аж земля всколыхнулась. У меня все внутри оборвалось, я как будто уже знал, что случилось… Схватил я Раиску на руки – и к соседке! Отдал ей внучку да на улицу выскочил. Смотрю – народ к полю бежит, никто ничего не знает, все кричат, спрашивают: «Что случилось?» К полю подбежали, видим: мальчишки бегут нам навстречу, тоже что-то кричат. А над полем, недалеко от нашего участка, вроде как дым застыл… Ноги у меня ватными стали, иду и не чувствую их. Люди кричат, обгоняют меня, спешат вперед. И тут слышу, что крики вроде стихать стали. Поднял я голову, смотрю – народ впереди столпился, молчит и на что-то на земле смотрит. И голос чей-то резанул криком и оборвался. Подошел ближе, все молча расступились и тут я увидел, что осталось от нашей Медведушки… Ой, не забыть мне этого вовеки, – застонал дед, обхватив голову руками. – Мальчишки, видишь ли, костерок на меже запалили – картошки напечь, обычное дело. Да они, паразиты, в этом костерке потом еще и гранату с миной решили испечь. Этого добра и сейчас хватает – только копни! Интересно им, видите ли, было, что получится. Попрятались они в канаве, что отделяет участки один от другого, и ждут. А в костре ничего не слышно. Тогда Янек, внук моего соседа через три дома, решил, что надо пойти – в костре пошурудить. Только он подошел, тут и рвануло в первый раз. Оглушенные пацаны с криками бросились бежать, а тот так и остался на земле – накрыло парня, всего осколками нашпиговало. Не знаю, зачем Марта побежала к костру, может, увидала лежащего Янека, может, поняла, что нет его среди убегающих ребят, но она оказалась рядом с ним как раз в тот момент, когда раздался второй взрыв, – откуда ей было знать, что в костре еще мина осталась. И не разорвалась же сразу, подлюга, будто поджидала! Марту изуродовало и кинуло на Янека, так мы их и нашли… Нет, не могу больше об этом! Пошли обмываться. – Дед сполз с полка и вышел из парилки.
Леонид полежал еще немного, приходя в себя после рассказа деда. Ему вспомнились похожие истории из его детства. Ленинградская земля до сих пор хранит в себе подобные смертоносные игрушки. Вон, когда стали активно разбивать на Синявинских болотах дачные участки, так тоже – чего только не находили! Бывало, и подрывались. А сколько всего еще в земле лежит, готовит чей-то смертный час…
Бедный дед… И что же с его Ваней было? Это же не представить себе, что человек испытал, когда вернулся домой и узнал, что нет больше его любимой, нет больше его родной, его единственной!.. Как после этого жить?! И тут Леонид на секунду словно увидел, как приходит он домой и видит лежащее на полу изуродованное тело Есении… и черный ужас захлестнул его невыносимым ощущением потери.
«Ой, не допусти, Господи…» – застонал он. И в этот миг щемящей боли он понял Ваню… и это понимание скрутило его и, охватив жгучим спазмом горло, вырвалось в потоке слез… Он плакал так, как никогда не плакал и как нельзя плакать мужчинам… Он сотрясался от рыданий, оплакивая погибшую Марту, ее мужа и дочку, и деда, и всех, кто погиб, и тех, кто пережил их гибель…
Глава пятая
Притихшие, сидели они с дедом на крыльце и пили горячий чай. Дед время от времени обтирал пот со лба белым полотенцем, висящим у него на шее. Раиса все-таки дождалась их и накормила ужином, а потом принесла на крыльцо самовар. Она все поглядывала на них с недоумением, потом не выдержала и спросила:
– Вы чего такие? Словно и не из бани пришли, а с похорон!
Дед коротко взглянул на нее, вздохнул, а потом попросил:
– Спой нам, внученька. Так на душе погано! Спой мою любимую.
– Опять о маме и бабушке вспоминал? – тихо спросила Раиса. – Тебе же нельзя волноваться, что же ты с собой делаешь…
Дед махнул рукой и отвернулся. Раиса села рядом с ними на ступеньку и посадила на колени запросившегося к ней Варфоломея Игнатьича. Поглаживая его, Раиса запела. Ее высокий голос звучал нежно и протяжно. Мягко окая, Раиса пела одну из многочисленных вариаций на тему «русских страданий»:
- За рекою мне соловушка поет,
- Ко мне милый что-то нехотя идет.
- Лучше вовсе ты ко мне не приходи –
- Мое сердце понапрасну не буди.
- Спелой вишней раскраснеется закат,
- Я же вижу – встрече нашей ты не рад!
- Лучше вовсе ты ко мне не приходи –
- Мое сердце понапрасну не студи.[3]
Дед слушал, подперев голову рукой и закрыв глаза. Леонид посмотрел на Раису: худенькая женщина, брошенная мужем из-за ее плохого характера, вдруг исчезла, а на ее месте сидела совсем другая и пела о неутоленной любви…
Отзвучала и затихла песня… Дед, очнувшись, повернулся к Леониду и сказал:
– Поверишь, Ярославич, за голос все готов ей простить. А песню эту пели в нашей деревне – я родом-то из-под Костромы. Мы с Раисой ездили туда в гости лет десять назад, родни там хватает, вот она и переняла эту песню. Мне эта песня памятна еще и потому, что в молодости пела ее моя супружница, царствия ей небесного. Рае-то голос от нее достался.
– Дедуля, ты опять начинаешь! Давайте лучше вместе что-нибудь споем, а то что-то вы совсем приуныли.
И в сумрак вечереющего сада понеслись песни, которые уже не одно десятилетие пелись за любым русским столом: «Ой, мороз, мороз!», «Рябинушка», «Катюша», «Степь да степь кругом», «Дорогой длинною», да разве их все перечислишь!
Шло время, а они все пели… Раиса, не переставая петь, включила над крыльцом лампу и несколько раз подливала им горячего чая. Дед вроде отошел от горестных воспоминаний и уже бодро подтягивал ей надтреснутым голосом.
Леонид расхрабрился и исполнил соло несколько украинских песен, которые любила его мама. Раиса тоненько подпевала ему там, где женский голос был отвечающим: «Я ж тэбэ, молодого, з ума з розума звэла!»
Неожиданно Варфоломей Игнатьич поднял голову. Мяукнув, он соскочил с крыльца и побежал по тропинке в темноту. Все удивились и перестали петь.
– Ну и хто там к нам идет? – спросил, вставая, дед.
– Это мы, Прохор Дмитриевич, – раздался голос Есении, и она вышла на свет.
За ней шел, неся на животе огромный арбуз, Кузьма Григорович.
– А у вас тут весело! – как всегда, загрохотал он. – Что ж ты, Лёня, пропал, на ужин не пришел? Я уж думал и вправду что случилось с Есенией, а она вот – цела-невредима, полчаса назад прикатила по земле вот этого красавца. – Кузьма Григорович похлопал арбуз по полосатому боку. – Тебя, между прочим, порадовать хотела…
– Ага, я как увидела его в куче на рынке у вокзала, так сразу и влюбилась! – явно про арбуз сказала Есения. – Заплатила, а когда поднимать стала, поняла: не под силу, пришлось бежать на вокзал – носильщика нанимать. Я его когда подвела к арбузу… нет, это надо было видеть… он посмотрел на меня как на ненормальную, да и в вагоне тоже уставились, когда мы его выгружали. Хорошо, мне со станции до санатория один парень его дотащил, а там мне уже самой пришлось его по земле катить.
Кузьма Григорович, отдуваясь, положил арбуз у крыльца:
– Фу, пуд целый, наверное…
– Почти – пятнадцать килограммов! – весело подтвердила Есения и посмотрела на Леонида.
А у того с момента ее появления, казалось, сердце застряло в горле, он молча смотрел на нее и не верил, что ему ее вернули. «Приеду в Питер, свечку Спасителю поставлю», – благодарно подумал он, вспомнив, что именно так говорила его бабушка, когда в ее жизни происходило что-то хорошее.
Охмнетыч вскочил, засуетился, от его печали не осталось и следа. Раиса сбегала в дом и вынесла тарелки, а потом, взглянув на вьющуюся вокруг лампы мошкару, сказала:
– Нет, лучше пойдемте уже внутрь, сядем по-людски.
Через полчаса все с мокрыми от арбузного сока щеками сидели, выпятив животы, и отдувались. На столе высилось блюдо с огромными арбузными корками, напоминающими ребра обглоданного зверя. Двигаться никому не хотелось…
Еще через полчаса Кузьма Григорович, поблагодарив за гостеприимство, встал, бережно пожал руку деда и вопросительно посмотрел на Леонида.
Дед моментально среагировал:
– Ярославич, проводи гостя и возвращайся, дело есть!
Есения вскочила:
– Я тоже пойду с вами.
Проводив Кузьму Григоровича почти до ворот санатория, Леонид с Есенией возвращались обратно. Есения молча шла рядом, иногда поднимая взгляд на Леонида, будто собиралась что-то сказать и не решалась. Споткнувшись обо что-то на дороге, она чуть не упала, Леонид поддержал ее под руку и уже не отпускал ее.
Вечер был дивный, яркая луна освещала землю не хуже фонарей у шоссе.
– Почему вы такой грустный? – неожиданно спросила Есения.
Леонид даже опешил: сама где-то пропадала целый день, а теперь еще и спрашивает, почему он такой грустный!
– Потому что ты уехала, – ответил он.
– Но я же вернулась, – тихо сказала она и остановилась.
Леонид тоже остановился.
Они смотрели друг на друга, ее рука подрагивала в его ладони. Вдруг она придвинулась к нему вплотную и, встав на цыпочки, поцеловала его куда-то в уголок рта, потом отпрянула и быстро пошла вперед.
Леонид догнал ее, обнял за плечи и сказал:
– Все, никуда тебя больше не отпущу!
Она повернулась и, прильнув к нему, едва слышно прошептала в ответ:
– А я уже никуда от тебя не уеду.
«Тебя! Она сказала: тебя!» – возликовал Леонид.
Он подхватил Есению на руки и закружил ее быстро-быстро. Звезды с луной закружились вместе с ними. Есения засмеялась и обвила его шею руками. Но он тут же поспешно опустил ее на землю – его руки и поясница возмутились, напоминая, что сегодня он с ними обошелся безобразно, заставив пилить сумасшедшие дрова.
Обняв друг друга за талию, они не спеша направились к дому деда.
Есения, прижавшись к Леониду теплым плечом, сказала:
– Вы так хорошо пели там, на крылечке. Мы вас издалека услышали… – Помолчав, она продолжила: – Я тоже петь люблю, иногда даже сама песни под гитару сочиняю, но бог не дал мне голоса, чтобы эти песни хорошо петь. А в детстве я еще и слуха совсем не имела. Была у меня в четыре года любимая песня: «Три танкиста», ее-то я пела более или менее хорошо, но при этом умудрялась и все остальные песни петь на ее мотив. Мы тогда жили на канале Грибоедова, и наш сосед, парень лет пятнадцати, с хорошим голосом – он солировал в каком-то ансамбле, все время восхищался, слушая мое пение, и восклицал: «Я – почти профессионал – и то не сумею спеть "Катюшу" на мотив "Трех танкистов", а у нее с ходу получается!»
– Да, я тоже как-то с трудом представляю подобный шлягер, – улыбнулся Леонид.
– А это дело привычки, ничего сложного! Попробуй сам, увидишь, – засмеялась Есения. – Ну так вот, наш сосед даже ставил эксперименты, разучивая со мной слова разных песен, а потом слушал, как я из какого-нибудь романса делала строевую песню, и хохотал как безумный. Однажды он выдвинул теорию, из которой следовало, что медведь, наступивший мне на ухо, в этот момент, видимо, маршировал под «Трех танкистов», потому это единственное, что я успела запомнить. В общем, подтрунивал надо мной всячески. В конце концов мои родители возмутились, заявив, что он надо мной издевается, и запретили нам общаться. Но это не мешало ему при встрече каждый раз меня спрашивать: «Ну, как там твой Винни поживает?» Это он так намекал на того медведя… Кстати, я подумала, не дать ли мне телеграмму своим, чтобы не волновались… – неожиданно сменила тему Есения и вопросительно посмотрела на Леонида.
Тот растерянно пожал плечами:
– Это ты сама должна решить, но думаю, что тебе действительно нужно дать о себе знать. Они, наверное, извелись там от тревоги после твоего исчезновения, – и, испугавшись, что Есения переведет разговор на свои беды, заторопил ее: – Ну-ну, и что дальше было с твоим пением?
– А что было… Я страшно злилась, мне очень хотелось научиться правильно петь. Мама отвела меня к своей приятельнице в музыкальную школу. Та, послушав мои бодрые взвывы, уныло взглянула на нас и отрицательно покачала головой. Вот тогда я решила для себя окончательно – я должна научиться петь! С этого дня я часами слушала радио, гоняла пластинки и подпевала во все горло всем услышанным голосам подряд, не разбирая на женские и мужские. Мне казалось, что чем громче я пою, тем лучше – горло быстрее натренируется! Кончилось тем, что через неделю я совершенно охрипла, и мама меня лечила, отпаивая теплым молоком, которое я ненавижу. И все равно я победила! В четвертом классе я наконец правильно спела одну песню! Не догадаешься какую…
– Ну и какую? – с улыбкой спросил Леонид.
– «Варшавянку»…
– Да уж, какую угодно, мог ожидать, только не эту… – рассмеялся он. – Так ты у нас еще и революционерка!
– И еще какая! – усмехнулась Есения. – Как сейчас помню, это было на уроке пения. Мария Гавриловна, наша «певичка», меня уже на уроках и не вызывала, потому что ей потом было не унять разыгравшийся патриотизм хохочущих мальчишек. А тут я вызвалась сама, сказав, что хочу спеть. Мне тогда жутко нравилась «Варшавянка». Когда я ее в первый раз услышала, она поразила меня своей мощью и печалью. И вот я запела. Представь: класс, приготовившийся в очередной раз повеселиться, просто вздрогнул! А я пела и представляла себя Гаврошем, собирающим под градом пуль патроны для революционеров. «На бой кровавый, святой и правый!» – пела я, высоко подняв голову, а класс пораженно молчал. Это был мой звездный час…
– Представляю… – покачал головой Леонид с улыбкой.
– А когда я закончила, никто даже не шелохнулся… Мария Гавриловна, открыв журнал, вздохнула и тихо сказала: «Спасибо, Вербицкая, садись, пять». Я села на место, а двоечник Васька Дроздов с задней парты, наклонился ко мне и протянул: «Ну ты дае-е-шь, Верба!..» Это у меня прозвище такое было в школе, ничуть не обидное, по фамилии. Дома верить не хотели, что я смогла получить пятерку по пению. А когда я похвасталась соседу, к тому времени уже отслужившему в армии, он, ухмыльнувшись, заявил: «Видно, у твоего медведя не один марш в запасе был, а два!»
Леонид расхохотался: ну и язва был этот ее сосед!
– Ну вот, – продолжила Есения, – потом прошло несколько лет. Я, кажется, была уже в девятом классе, когда к нам приехал один мамин знакомый, который показал мне, как играть три аккорда на гитаре. С тех пор я стала тихонько подбирать и петь песни, а потом даже сочинять свои. И знаешь, что удивительно? Мой детский метод сработал: чем больше я пела, тем лучше у меня стало получаться, и через какое-то время и слух, и голос у меня более или менее развились. Теперь мои друзья даже не верят, что я когда-то была не способна ничего спеть, хотя я, конечно, и сейчас не особенно обольщаюсь на свой счет.
За разговором они не заметили, как дошли до дома деда Охмнетыча.
Он сидел на крыльце и, отгоняя мошкару, поглаживал по боку неизменного Варфоломея Игнатьевича.
– О, вы уже! – воскликнул он, завидев их. – А я думал, вы еще погуляете, вечер-то какой романтический! Я, бывало, в такие вечера с какой-нибудь кралей под березой или ивушкой сидел, разговоры разговаривал…
Есения, смущенно взглянув на Леонида, улыбнулась.
– Да поздно уже, – сказала она.
– Тю, тебя что, кто-то домой загоняет? – удивился дед и добавил с уважением: – Видно, строгие у тебя родители, коли так воспитали.
Леонид напрягся: не надо бы сейчас вспоминать ее родителей…
– Может, действительно пойдем еще погуляем? – поспешно предложил он Есении.
– Я бы с удовольствием, – виновато сказала та, – но я так уходилась в Риге, что меня ноги не держат, давай завтра, а?
– Ну хорошо, – великодушно согласился Леонид, хотя в душе испытал некоторое разочарование. Ему не хотелось оставлять ее сейчас, особенно после томительного ожидания и безызвестности, в которой он пребывал почти целый день.
Дед деликатно ушел в дом, чтобы не мешать им прощаться.
Есения стояла на ступеньке крыльца, отчего ее лицо было почти на уровне лица Леонида, и смотрела на него застенчиво, словно чего-то ждала. Он не стал ничего говорить, а только шагнул к ней и, крепко прижав ее к себе, поцеловал в губы. Утром они были солоноватыми от морской воды, сейчас же у них был свежий и сладкий арбузный вкус. У него перед глазами вдруг возникла картина, как Есения аккуратно вгрызалась в сочную спелую арбузную мякоть, а по ее губам и подбородку стекал розовый сок, и его это вдруг бешено взволновало. Он, видимо, сделал ей больно, сильно впившись в ее губы, потому что Есения вдруг застонала и отстранилась.
– Не целуй меня так! – выдохнула она и, круто развернувшись, убежала в дом.
Леонид озадаченно посмотрел ей вслед и потрогал свои губы, хранящие ощущение прикосновения к ней. Сердце его бухало в груди, как кузнечный молот. Выровняв дыхание, он пошел к себе в санаторий, надеясь, что сможет со временем преодолеть застенчивость Есении и это позволит не ограничивать их общение одними лишь поцелуями.
Глава шестая
Зайдя на следующий день за Есенией, Леонид обнаружил ее уже сидящей на крыльце при полном параде. Она нервно теребила поясок своего платья.
Завидев его, она поднялась и пошла к нему навстречу.
– Леонид Ярославович… – сказала она, подойдя к нему, и тут же поправилась: – Леонид, я хочу вас попросить…
– Опять «вы»? – недовольно поморщился тот. – Мы же вчера вроде перешли на «ты»!
– Ну хорошо, хорошо, – покорно согласилась она. – Леонид, я хочу тебя попросить… Мы же с тобой договаривались, что ты не будешь на меня наседать, но ты…
– Разве ж я наседаю?! – воскликнул Леонид. – Я только поцеловал тебя и все!
Есения слегка покраснела и возразила:
– Возможно, для тебя это и «только», для меня же это много значит…
– Ты так говоришь, как будто раньше никогда не целовалась, – улыбнулся Леонид, подходя к ней вплотную. – Что тебя так беспокоит? Тебе было неприятно?
– Нет, что ты, наоборот! – поспешно возразила она и тут же залилась краской. – Но меня это ко многому обязывает… а я бы не хотела сейчас брать на себя обязательства и принимать какие-либо решения. Давай договоримся, что мы с тобой вместе отдыхаем, но в пределах определенных рамок… Иначе я буду вынуждена уехать, хотя мне этого, честное слово, совсем не хочется…
– Раз это так для тебя важно, – сказал Леонид, – то я готов сделать все, чтобы ты чувствовала себя в безопасности. Постараюсь держать себя в руках, хотя мне этого, честное слово, совсем не хочется…
Он вовсе был не намерен шутить, но, повторив слово в слово ее же слова и осознав это, рассмеялся и попросил Есению:
– Послушай, давай все упростим, а то я чувствую себя неловко. Я буду держать себя в руках, но прошу тебя – ты со своей стороны этого, пожалуйста, не делай! Как только ты почувствуешь, что хочешь, чтобы я тебя целовал, – так сразу и скажи мне! Пообещай мне это… или… – Леонид огляделся, – …или я от отчаяния и безнадежности заберусь вон на то дерево и спрыгну оттуда вниз головой!
– Ох мне, какие страсти! – раздался вдруг насмешливый голос деда Охмнетыча, вышедшего из дома на крыльцо. – И кто это тебе, Ярославич, позволит у меня в саду смертоубийством заниматься! – И строго добавил: – Не наседай на девушку, а то придется тебя закопать живьем под тем же деревом без всяких прыжков.
– Прохор Дмитриевич, да вы что! – в шутку ужаснулась Есения, поворачиваясь к нему. – Это же слишком жестоко! Никак не ожидала от вас!
– Ну вот… – проворчал дед, скрывая улыбку. – Думал заступиться и тут же получил отповедь! Идите завтракать, у меня уже все готово.
– Нет, нет, спасибо, Прохор Дмитриевич, не беспокойтесь, – поспешно возразила Есения. – Мы позавтракаем в санатории.
– Ну смотрите. – Похоже, старик немного обиделся, потому что вернулся в дом, не дожидаясь, пока они уйдут.
Больше они с Есенией к разговору, прерванному Охмнетычем, не возвращались, но Леонид действительно изо всех сил пытался сдерживаться в проявлении своих чувств. Давалось ему это с большим трудом, поэтому он вынужден был наполнить их совместный отдых огромным количеством занятий. Они много купались, играли в волейбол, ездили в Ригу на экскурсии и концерты, то есть постоянно были на людях и в каких-то хлопотах, что несколько снимало эротическое напряжение между ними. Но вечерами Леониду было по-прежнему очень тяжело провожать Есению до дома.
Теплые вечера действительно навевали романтическое настроение, и Леонид порой ловил себя на мысли, что невольно присматривается по пути к деревьям, выбирая то, под каким бы ему хотелось устроиться вместе с Есенией «разговоры разговаривать».
Есения, словно чувствуя, какие мысли его одолевают, слегка отстранялась, но Леонид мрачно притягивал ее за руку обратно.
Впрочем, его спасало еще и то, что они с ней постоянно о чем-нибудь беседовали. Леонид никогда не думал, что простое словесное общение может доставлять столько удовольствия. Он рассказывал Есении о себе, о своем детстве, о любимом Ленинграде. Она хоть и выросла в этом же городе, но многого о нем не знала и потому слушала внимательно. А Леониду это было очень приятно.
Однажды, гуляя по Риге, они набрели на маленькую православную церквушку, утопающую в зелени и обнесенную по кругу высокой оградой.
– Смотри, она мне чем-то напоминает одну необычную церковь у нас в Питере… – заметил Леонид. – Ты видела церковь «Кулич и Пасха» на проспекте Обуховской Обороны?
– Нет. А что в ней такого необычного? – спросила Есения, с интересом оглядываясь на церковь.
– Форма, – ответил Леонид. – Вот приедем домой, я тебя к ней обязательно свожу.
– Давай посидим здесь, тут так тихо, а то у меня ноги немного устали, – предложила Есения. – Расскажи мне о «Куличе и Пасхе».
Они присели на лавочку, скрывавшуюся в тени. Леонид взял ногу Есении и, не обращая внимания на ее протесты, снял туфельку и начал массировать ступню, одновременно рассказывая ей о церкви. Есения затихла, прислушиваясь и к своим ощущениям, и к его словам.
– Эта церковь связана с именами Екатерины Великой, князя Вяземского и архитектора Львова. Когда князя Вяземского назначили директором Императорского фарфорового завода, он свою резиденцию перенес в имение, находившееся недалеко от завода. В этом имении он устраивал балы и «маскерады», на которые стекалась вся петербургская знать. «За хорошее поведение и труды великие» Екатерина Вторая выписала князю Вяземскому немалую премию. На эти деньги он и построил домовый храм, повесив над входом мраморные доски со словами благодарности и восхваления своей благодетельнице. Архитектором храма был знаменитый Львов, который построил петербургский почтамт и вообще был энциклопедической личностью – и композитором, и поэтом, и геологом, и археологом, et cetera, et cetera. Кстати, этот же Львов нашел под Петербургом бурый уголь и настоятельно предлагал им отапливаться. Но министры, как водится, отклонили поданную об этом отечественную записку и закупили такой же уголь у иностранцев, кажется у англичан… Комментарии, как говорится, излишни… Что касается храма, то в то время Львов чрезвычайно увлекался пирамидами и всяческими ротондами, увиденными им в Риме, поэтому и своим храму с колокольней придал вид ротонды и пирамиды. А русский народ сразу же узрел в них родное – кулич и пасху. Эта церковь действительно выделяется своей необычной формой, особенно сейчас – на фоне промышленного окружения. Представь себе среди зелени круглое, в форме кулича, белое здание церкви, рядом с которым в виде пасхи возносится в небо серебристая колокольня. Многие, кстати, путают и почему-то кулич называют пасхой, а пасха на самом деле это блюдо, приготавливаемое из творога и подаваемое к пасхальному столу в виде конусообразной горки.
Рассказывая, Леонид вспомнил, как его бабушка, жившая в деревне недалеко от Белой Церкви, учила его готовить вареную пасху. У нее была доставшаяся ей еще от матери, прабабки Леонида, деревянная форма, с которой она за долгие годы пользования отскребла изрядный слой. На форме были вырезаны фигурки голубков, крест и буквы «Х. В.», что означало «Христос воскресе». Бабушка сажала Лёню на лавку, ставила ему на колени кастрюлю с ситом, и он принимался деревянной толкушкой протирать творог через сито. Работа была не из легких, потому что творога бралось много – не меньше двух килограммов, но Леонид, росший в семье, в которой почитались традиции, пыхтел и выполнял свое дело с удовольствием, осознавая всю важность поставленной перед ним задачи. Потом бабушка забирала у Лени протертый творог, добавляла в него четыре сырых яйца, пол-литра сливок, триста граммов сливочного масла и все это перемешивала с сахаром и солью по вкусу. Затем они с бабушкой опускали кастрюлю с этой массой в еще большую кастрюлю, наполненную водой, которую ставили на огонь. Лёня залезал на табурет и мешал содержимое деревянной ложкой, а бабушка одной рукой держала его, а другой – кастрюлю, чтобы он ее на себя не вывернул и сам не сверзился. Главное в этом процессе заключалось в том, чтобы масса начала загустевать, но ни в коем случае не закипала. Как загустеет, они убирали кастрюлю с огня, ставили ее в холодную воду, и Лёня уже самостоятельно продолжал мешать в одном направлении, пока творожок не остывал. Ну а дальше, как все остынет, он брал ложку и тщательно выкладывал творожную массу в форму. Бабушка выносила форму в погреб, клала на нее тяжелый камень вместо пресса и оставляла на день в холоде. Пасха получалась замечательная, на ее бело-желтых бочках проступали и целующиеся голубки, и крест с «Х. В.». Такая пасха хранилась дольше, чем обычная сырая. Правда, у них она и в сыром виде не успевала испортиться… Куличи у бабушки получались тоже замечательные, но в процессе их изготовления Леонид не участвовал, потому что бабушка пекла их рано-ранехонько. Он помнил только, как она его, сонного, обкладывала горячими, завернутыми в рушники куличами, чтобы они «доходили». Потом она покрывала их глазурью и посыпала цветным маком. Мальчиком Леонид обожал эту поджаристую веселую верхушку. Наверное, этими детскими воспоминаниями и объяснялось то, что он, уже взрослый, любил приходить к церкви «Кулич и Пасха».
– Ты так вкусно об этом рассказываешь, что у меня даже слюнки потекли, – сказала, улыбаясь, Есения и, услышав шум, оглянулась.
К воротам церкви подъезжал свадебный кортеж, впереди которого торжественно катила черная свадебная «Чайка».
– Ой, смотри, свадьба! – обрадовалась Есения. – А мы можем зайти посмотреть? Я никогда не была на венчании …
– Конечно, – сказал Леонид, надевая на ее ногу туфельку. – Пойдем!
Из машин высыпала толпа нарядных людей с букетами в руках, устремляясь в церковь за женихом и невестой.
Леонид с Есенией вошли внутрь вслед за гостями и встали недалеко от входа. Прохладный сумрак церкви таял в мерцающем свете свечей. Старушки в черных платочках деловито сновали вокруг, подготавливая народ к венчанию. Самому народу, чувствовалось, вся эта церемония была в новинку. Впрочем, это и неудивительно. После стольких лет нерелигиозного уклада жизни возврат к старым традициям, ставшим вдруг модными, часто приводил в церковь людей, совершенно от нее далеких. Вот и стояли они, озираясь, перешептываясь и не зная, как ступить, какой рукой, как и когда перекрестить лоб.
Мимо Леонида прошелестела юбкой одна из церковных старушек. Зыркнув из-под темного платка в сторону притихшей Есении, она буркнула:
– Хоть бы голову прикрыла, чай не в клуб пришла!
Есения вспыхнула и беспомощно посмотрела на Леонида. Но тот успокаивающе улыбнулся ей и шепнул:
– Не обращай внимания. У тебя очень красивые волосы, и ты, как чистая незамужняя девушка, имеешь право голову не покрывать.
– Что ж я ей паспорт должна показывать, что ли? – обиженно спросила Есения.
– Да Бог с ней! – махнул он рукой. – Смотри, уже начинают.
Обряд венчания Леонид считал одним из самых красивых и волнующих обрядов в православной церкви. Его мама тоже каждый раз умилялась и не могла удержаться, истекая слезами, пока жениха с невестой не выводили из храма. Она говорила, что ей в это время было так хорошо на душе: с одной стороны – радостно, а с другой – почему-то всех жалко. И вот пока она за всех не поплачет – не успокоится.
Леонид вспомнил, какие свадьбы после венчания в церкви закатывались на Украине… Гуляли все – от мала до велика! Бывало, только грянут цимбалы с дудками, как какой-нибудь захмелевший дед хватал медный таз, в котором, может, еще вчера мать невесты варила варенье, да и давай в него бухать деревянной ложкой (ну чем не бубен?) – и все вокруг пускались в пляс:
- Гоп! Кума, не журыся,
- Туды-сюды поверныся!
А как все к этим свадьбам готовились! Задолго до срока! По домам ходили сваты и раздавали «шишки» – такие сдобные румяные булки, напоминающие сосновую шишку, – булка состояла из множества маленьких булочек. Вот такую булочку, размером с пряник, отламывал от «шишки» приглашенный на свадьбу и начинал к ней усердно готовиться. Свадьба на Украине – дело не только веселое и сытное, но и прибыльное, потому что хоть ты и несешь жениху с невестой свой подарок, но в ответ-то тоже получаешь гостинец – за то, что уважил, пришел порадоваться и выпить за молодых. Ну а выпить всегда было вдоволь! Леонид нигде больше не встречал таких чудовищных бутылей, как те, в которых держали горилку на Украине его детства. Его бабушка гнала горилку из угорок – слив-венгерок, а иногда из буряков – сахарной свеклы. И горилка у нее получалась отменная и без того тошнотворного запаха, который обычно присущ самогонке. Бабушка выкапывала спрятанный на огороде самогонный аппарат и поздно ночью начинала колдовать над ним. Это были единственные ночи, когда Леониду разрешалось не спать: во-первых, чтобы он своими недовольными воплями не будил соседских собак, во-вторых, чтобы он своими чуткими ушами слушал, не идет ли кто по их преступные души… В то время за самогоноварение преследовали покруче, чем сейчас, а милиция определяла дома, в которых варили самогонку, по дыму из трубы: раз ночью печку топят – ясно же, что не чай кипятят! И являлись с проверкой… Да и днем тоже приходили. Уж сколько лет прошло, а Леонид до сих пор помнит, как к нему, пятилетнему, пристал один молодой милиционер, обещая за показ, где «баба заховала змеевик», дать пять кило халвы, которую Леонид обожал. Лёня слюну сглотнул, но бабушку героически не выдал. Тогда милиционер, цепляясь уже к мелочам, схватил Лёню за руку и стал допытываться: «А може, у бабы е воронка?» Лёня тут же с радостью притащил ему большущую воронку, через которую бабушка наливала постное масло, и сунул ее ему в руки, щедро полив маслом милицейские портки. Матерился «милицай» мастерски… Короче говоря, хотя все боялись, но варить – варили, потому что в деревне без самогонки никак не обойтись, это была сверхконвертируемая валюта: что приобрести, или починить, или нанять огород вспахать – все за самогонку.
Лёня обожал эти «самогонные» ночи. Когда горилочка начинала потихоньку из краника капать в жерло торчащей из бутылки воронки, бабушка брала столовую ложку и, уперев одну руку в бок, другой подносила ложку ко рту и осторожно пробовала горячую жидкость, потом, крякнув, поджигала ее от горящей лучинки, и наблюдала, как самогонка горит красивым синеватым огоньком. Так горилка и получалась – чем лучше сама горит, тем сильнее горит потом от нее внутри у питейщика. Лёня, как истинный ученик бабушки, подлезал с маленькой ложечкой к кранику и ждал, тоже уперев одну руку в бок, пока та наполнится. Обычно до стадии пробы, не говоря уже о горении, он доходить не успевал: бабушка твердой рукой брала его ручонку и, разворачивая, выливала прозрачную водицу из ложечки в «жадное» горлышко воронки. Это тогда ему казалось, что оно жадное.
Когда он смотрел на бабушку в момент снятия пробы и слышал, как она крякает, ему казалось, что она пьет что-то очень-очень вкусное. К тому же он видел, как гости, маханув стопочку бабушкиной горилки, всегда ее хвалили. Естественно, ему и самому хотелось попробовать и по-бабушкиному крякнуть. И однажды он ухитрился!
В один прекрасный день бабушка, натопив печку и накормив внука, ушла по делам. Лёня остался один. Тикали ходики, поскрипывали полы, хотя по ним никто не ходил. Ему было скучно, и он решил зайти в свое любимое место, в камору – большую кладовую рядом с кухней, где хранились съестные припасы. Бабушкина камора ему нравилась потому, что с ней у него был связан образ сытости и достатка. Когда Леонид читал сказки, заканчивающиеся словами: «И стали они жить-поживать да добра наживать…» – он сразу вспоминал бабушкину камору.
Ему нравилось смотреть на полки, заставленные банками с вареньем, солеными огурцами и маринованными помидорами, на лежащие с осени большущие гарбузы-тыквы, на свисающие с потолка копченые колбасы и окорока – бабушка говорила, что их подвешивают, чтобы не достали мыши. Ему всегда было жалко бедных мышек, он представлял, как они, голодные, подпрыгивают-подпрыгивают, а дотянуться до еды не могут, и приносил им кусочек хлеба с маслом, который тайком клал в уголок. Хлеб обычно уже на следующий день исчезал, и Лёня ходил очень довольный, не зная, что бабушка, каждый раз выметая засохший хлеб из угла, ворчала, что внук приваживает мышей, а те пожрут муку и картошку. Но он об этом не подозревал и был спокоен за накормленных мышек.
И вот стоял он тогда на пороге своей любимой каморы и любовался. Света в ней, правда, не было, так что все находящееся внутри освещалось только через дверной проем. Пошевелившись, он заметил из угла какой-то блеск – это тускло отблеснула бутыль недавно сваренной горилки. Тут-то Леонид и пал…
Осознав, что час пробил и он может без помех испробовать недосягаемого ранее напитка, он отправился за стопкой, стоящей у бабушки на полке на кухне. С бутылкой пришлось повозиться, пробка была тугая, из кукурузного початка, и он ее еле-еле вытащил ее зубами.
В нос дало так, что в голове сразу загудело! Но дело нужно было довести до конца. Осторожно наклонив бутыль, Лёня плеснул горилки в стопку и попытался засунуть пробку обратно в горлышко, но это уже было ему не по силам. Поэтому, просто поставив пробку сверху на горлышко, он поспешил на кухню, чтобы выпить как полагается – с закуской, то есть отрезал кусок хлеба и накрыл его шматком сала. Ощущение неуютности все-таки оставалось, – наверное, не просто так бабушка не давала ему испробовать горилки, но любопытство победило.
Усевшись за стол, он взял в одну руку наполненную стопку, в другую – хлеб с салом и, не раздумывая, вылил одним махом содержимое стопки в рот и сунул разом хлеб под нос, как это делали взрослые.
На какую-то долю секунды его охватило недоумение – он сидел, крепко стиснув зубы и не понимая, что с ним происходит, потом дикий спазм сжал его рот и горло. Он не мог ни вздохнуть, ни сглотнуть, ни выплюнуть… Сало прилипло где-то под носом. Во рту полыхало так, что ему казалось: если он его откроет, то из него вырвется пламя, как у Змея Горыныча, и бабушкин стол сгорит вместе со скатертью. В этот момент ему почему-то особенно жалко было скатерть. Когда он подрос и впервые услышал выражение «зелёный змий», он сразу понял, о чем идет речь…
Он еще сильнее сжал зубы. Наконец его сгоревший напрочь язык «пришел в себя», задергался-задергался, пытаясь через стиснутые зубы вытолкнуть «огненную воду» наружу. Почти задыхаясь, Лёня выплюнул обратно в стопку то, что так хотел выпить, но не смог. Теперь это выглядело не так красиво, как раньше.
Молча отложив хлеб и отлепив от носа кусок сала, Лёня полез на печку. Пережить разочарование было тяжело. Ощупывая опухшим языком покрывшееся пупырышками нёбо, он думал о несправедливости жизни. Ему припомнилось и то, что запах хлеба, например, вкуснее, чем сам его вкус, и то, что крапива на вид красивее, чем на ощупь… В общем, жизнь представилась чередой обманов. К тому же, поскольку мозг ото рта никакой костью не отделяется, а горилку во рту он подержал изрядно, его, само собой, начало на теплой печке «развозить». И к бабушкиному возвращению на печке уже лежало, по ее словам, «мерзкое кошеня засмоктанное»… Он этого уже не помнит, а она потом рассказывала, как он стонал и на все ее вопросы только причитал: «Ой, бабусю-бабусю! Ой, не пый же ты николы той горилки!»
Воспоминания Леонида прервались каким-то непонятным звуком. На фоне хора и голоса батюшки прозвучало что-то странное. Вот опять…
Он недоуменно посмотрел на Есению, которая тихонько постанывала, зажимая себе ладонью рот и показывая глазами на жениха и невесту.
Сначала он ничего не понял, но когда жених с невестой тронулись вслед за священником вокруг аналоя, сам едва удержался от хохота… Дело в том, что шаферы, то ли по недоумию, то ли по незнанию, решили не держать венцы над головами жениха и невесты, как принято, а надели их им на головы. В итоге картина получилась такая: невесте, у которой была пышная прическа, венец был мал и торчал на голове каким-то немыслимо кособоким сооружением. А жениху, наоборот, венец оказался велик и нахлобучился ему на голову по самый нос, задержавшись только на ушах, загнутые кончики которых торчали из-под края венца. Видеть, естественно, жених уже ничего не мог. Пока они стояли, вся дикость этого еще не бросалась в глаза, но когда они пошли!.. Невеста, боясь уронить венец, семенила мелкими осторожными шажками, как африканка с калебасом на голове, а ослепший жених шел с ней рядом, при этом венец на его голове раскачивался и бился то об его лоб, то об затылок – бум-бум-бум!..
Леонид не помнил, как они выскочили из церкви, но за оградой они еще минут десять корчились от смеха.
«Господи, прости нас, грешных, но это ж мы сами, человеки, устраиваем из святого обряда посмешище, – думал Леонид, пытаясь успокоиться. – Ведь для того же шаферам и дают держать венцы, чтобы венчающиеся не отвлекались!»
– Ой, мамочки! Я теперь не смогу венчаться, такое ведь не забудешь! – стонала Есения, держась за грудь.
– Когда будешь сама венчаться, тебе будет не до смеха, – утешил ее Леонид.
– Вот спасибо! – воскликнула Есения, перестав смеяться. – А что же я делать буду? Плакать, что ли?
– Может, и плакать, у каждого по-разному бывает… – улыбнулся он.
– Нет, на своей свадьбе я буду самая счастливая! – твердо сказала Есения. – И плакать ни за что не буду!
– Некоторые люди и от счастья плачут, – заметил он.
– Да ну! Мелодрама какая-то… – поморщилась Есения. – Ну, я готова, пойдем дальше?
И они пошли к вокзалу, чтобы поспеть в санаторий к ужину и посидеть на скамеечке у пляжа на вечерней зорьке.
Глава седьмая
Давно подмечено, что дни, проводимые в работе, тянутся как недели – медленно и томительно, зато дни отдыха летят с космической скоростью. Леонид даже не заметил, как пролетела первая неделя отпуска, а за ней вскачь промчались вторая и третья.
Дней за пять до отъезда они были с Есенией на органном концерте в Домском соборе. Выйдя после концерта на площадь перед собором, они увидели фотографа.
– Давай сфотографируемся на память, – предложил Леонид.
Есения почему-то замялась.
– Ты чего, не хочешь? – удивился он. – Выглядишь ты прекрасно, если тебя смущает прическа или еще что-то…
– Нет, меня смущает не это. Говорят, что фотографироваться вместе – плохая примета, вроде как к разлуке, – сказала она.
– Здра-а-сьте… – протянул Леонид. – А как же быть с семейными фотографиями? Люди всей семьей снимаются на память о каком-нибудь событии и не расходятся же потом, живут себе годами счастливо…
– Но мы-то с тобой не семья… – тихо заметила она.
– Это поправимо… – рассмеялся он и, не удержавшись, привлек ее к себе. – А ты бы вышла за меня замуж? – спросил он, глядя ей в глаза.
Есения сначала растерялась, а потом с полуулыбкой спросила:
– Ты шутишь?
– Да нет, зачем же! Я говорю совершенно серьезно, – возразил Леонид. – Я бы хотел, чтобы ты до нашего отъезда определилась с этим вопросом.
– Ага… «По какому вопросу плачете?..» – опустив голову, задумчиво произнесла Есения.
– Что-что? – не понял он.
– Это один из примеров канцеляризмов в обыденной речи, – пояснила она, насмешливо взглянув на него. – Значит, ты хочешь, чтобы я «определилась с этим вопросом»? А ты не мог бы сформулировать его более конкретно?
Читать бесплатно другие книги:
