Джентльмены и игроки Харрис Джоанн

7

Среда, 4 ноября

Как нескладно получилось. Самое время заняться Слоуном, а тут такое. Чтобы поднять себе настроение, пришлось даже зайти в интернет-кафе, залезть в почту Коньмана (которая наверняка уже отслеживается полицией) и отправить несколько посланий, полных отборной ругани, избранным сотрудникам «Сент-Освальда». Это приносит некоторое облегчение моей уязвленной душе, а к тому же укрепит надежду, что Коньман еще жив.

После этого, уже из дома, я отправляю «Икземинеру» по электронной почте новую информацию от Крота. Затем с мобильника Коньмана посылаю текстовое сообщение на мобильник Дивайна и наконец звоню Слоуну, изменив интонации и голос. Мне уже гораздо лучше: забавно, как могут поднять настроение скучные дела, и, для начала несколько раз тяжко вздохнув, я выкладываю в трубку заготовленную отраву.

Кажется, что голос у него необычно хриплый, как будто он напичкан лекарствами. Время, правда, близится к полуночи, и он мог просто спать. Мне-то хватает немного, часа три-четыре, и я редко вижу сны. Не понимаю, почему люди так устают, если не проспали свои восемь или десять часов, и большинство из них всю ночь смотрят сны — бесполезные, путаные сны, которые они всегда жаждут рассказать другим. Наверное, Слоун спит крепко, видит цветные сны и анализирует их по Фрейду. Впрочем, не сегодня. Сегодня, я полагаю, у него на уме совершенно другое.

Через час я звоню снова. На этот раз язык у него заплетается, как у моего отца после ночи, проведенной в городе.

— Что вам надо?

Бычий рев, искаженный телефоном.

— Вы знаете, что нам надо. — Это «нам» отлично подогревает паранойю. — Мы хотим правосудия. Чтобы с тобой разобрались, грязный извращенец.

Тут ему бы и бросить трубку. Но Слоун никогда не отличался быстротой реакции. Вместо этого он взрывается и начинает спорить:

— Анонимные звонки? Это все, на что вы способны? Вот что я вам скажу…

— Нет, Слоун. Это я скажу тебе. — Мой голос по телефону тонкий, как паутина, и легко проникает через помехи. — Мы знаем, что ты замышлял. Мы знаем, где ты живешь. Мы до тебя доберемся. Это лишь дело времени.

Щелк.

Ничего особенного, как видите. Но с Грахфогелем это сработало прекрасно, и теперь он вообще не кладет трубку на рычаг. Сегодня вечером мне захотелось прогуляться до его дома — просто чтобы проверить. И кто-то явно выглядывал из-за занавесок в гостиной. Но на мне был капюшон и перчатки, а он не посмел бы и носа высунуть из дома.

А теперь последний, третий звонок Слоуну.

— Мы все ближе и ближе, — возвещаю я своим тонким голоском.

— Кто вы? — На этот раз голос у него живой и резкий. — Что вам надо, ради всего святого?

Щелк.

Теперь домой, в постель — на четыре часа.

В этот раз мне снились сны.

8

— В чем дело, Пиритс?

Двадцать третье августа, канун моего тринадцатилетия. Мы стоим перед опускной решеткой, вычурной маленькой пристройкой девятнадцатого века, за которой — вход в библиотеку и ворота часовни. Это одно из моих любимых мест в Школе, словно сошедшее со страниц романа Вальтера Скотта, с красно-золотым коньком над школьным девизом (недавнее добавление, но несколько слов на латыни очень многое говорят родителям, выкладывающим денежки за обучение). Audere, agere, auferre.

Леон ухмыляется, волосы неподобающе падают ему на глаза.

— Согласись, голубок, — насмешливо говорит он, — отсюда кажется намного выше, правда?

Я пожимаю плечами. Его поддразнивания вполне беззлобны, но меня не проведешь. Стоит мне дать слабину, показать малейшее недовольство этим дурацким прозвищем, как он обрушит на меня всю мощь своего сарказма и презрения.

— Наверх забираться долго, — небрежно говорю я. — Но мне приходилось там бывать. Если знать как, то это нетрудно.

— В самом деле? — Я вижу, что он не верит мне. — Тогда показывай.

Как же не хочется. Ключи отца — это секрет, который нельзя открывать никому, даже (и особенно) Леону. Но я чувствую их в кармане джинсов, и они подстрекают меня выдать этот секрет, поделиться, пересечь эту последнюю запретную черту.

Леон смотрит на меня, словно кот, который не может решить, то ли поиграть с мышкой, то ли вспороть ей живот. А я вдруг с пронзительной ясностью вспоминаю, как он стоял с Франческой в саду, как бы случайно положив ладонь на ее руку, его смуглую, зеленоватую кожу в испещренной солнечными пятнами тени. Как ему не любить ее? И куда мне с нею соперничать? У них была некая общая тайна — а это такая сила, с которой мне тягаться невозможно.

Или теперь возможно?

— Ого! — Глаза у Леона расширились, когда он увидел ключи. — Где взял?

— Стырил. Из стола Большого Джона, в конце триместра. — Я не могу удержаться от ухмылки, глядя на лицо друга. — Отнес в мастерскую в обед, и там сделали дубликат. Потом положил их туда, где взял. — Так оно, в общем-то, и было, во время той последней катастрофы, когда отец, раздавленный и вдрызг пьяный, лежал у себя в комнате. — Ленивый козел даже не заметил.

В глазах Леона, обращенных на меня, загорается новый свет. Это восхищение, но мне почему-то стало неловко.

— Ну-ну, — наконец говорит он. — А я-то думал, что ты обычный постреленок из младших классов, который и придумать ничего не может, да и с яйцами у него слабовато. И ты никому не проговорился?

Я качаю головой.

— Ну молодец, — произносит он, и его лицо освещается самой нежной и чарующей улыбкой. — Тогда это будет наш секрет.

Есть что-то необыкновенно волшебное в том, чтобы поделиться с кем-нибудь секретом. Сейчас, когда я показываю Леону свою империю, я так сильно ощущаю это, несмотря на охватывающее меня сожаление. Проходы и ниши, скрытые от глаз верхушки крыш и тайные закутки «Сент-Освальда» — больше не мои. Теперь они принадлежат и Леону.

Я отключаю сигнализацию в той части Школы, где мы находимся, запираю двери, и мы пролезаем в окно в Верхнем коридоре. Уже поздно, часов одиннадцать, и отец уже завершил обход. Никто не выйдет в это время. Никто не заподозрит, что мы здесь.

Окно ведет на крышу библиотеки. Я вылезаю наружу с тренированной легкостью, Леон, ухмыляясь, следует за мной. Перед нами пологий склон из толстых, поросших мхом каменных черепиц, спускающийся в глубокий желоб, выложенный свинцом. Вдоль всего желоба есть дорожка, чтобы смотритель мог пройтись по ней с метлой и убрать скопившиеся листья и обломки, хотя отец, боявшийся высоты, никогда этого не делал. Насколько я знаю, он даже не проверял свинцовую облицовку, и желоб был забит мусором и обломками.

Сегодня почти полная луна, она таинственно сияет на пурпурно-коричневом небе. Время от времени по ней пробегают маленькие облачка, но все равно довольно светло, и каждая каминная труба, каждый желоб, каждая черепица словно обведены синими чернилами. За моей спиной Леон издает долгий дрожащий вздох:

— Вот это да!

Я смотрю вниз: Привратницкая светится вдалеке, как рождественский фонарик. Отец, должно быть, там, смотрит телевизор или отжимается перед зеркалом. Он ничего не имеет против моего отсутствия по ночам: уже несколько месяцев он не спрашивал, куда я ухожу и с кем.

— Вот это да! — повторяет Леон.

Я усмехаюсь, чувствуя нелепую гордость, как будто все это построено мною. Берусь за веревку, привязанную к трубе, подтягиваюсь и поднимаюсь на гребень. Каминные трубы возвышаются вокруг меня, словно короли, их тяжелые короны чернеют на фоне неба. Над ними звезды.

— Давай!

Я покачиваюсь, раскинув руки, вбирая в себя ночь. На секунду мне кажется, что я могу ступить прямо в звездное небо и полететь.

— Ну же!

Медленно Леон поднимается за мной. Лунный свет превращает нас обоих в привидения. У него бледное и отрешенное лицо — лицо ребенка, увидевшего чудо.

— Вот это да.

— Это еще не все.

Успех окрыляет меня, и я веду его по дорожке — широкой, обрамленной чернильными тенями. Я держу его за руку. Он не задает вопросов, а лишь послушно следует за мной, другая рука протянута над веревкой. Дважды я предупреждаю его: здесь камень шатается, там сломана перекладина лестницы.

— И давно ты сюда ходишь?

— Порядочно.

— Ничего себе.

— Нравится?

— Еще бы!

Мы карабкаемся еще полчаса и останавливаемся передохнуть на плоском широком парапете над крышей часовни. Тяжелые каменные черепицы, вобравшие дневной жар, все еще сохраняют тепло. Мы ложимся на парапет, в ногах у нас горгульи. Леон достает пачку сигарет, и мы выкуриваем одну на двоих, глядя на город, распростертый под нами одеялом из огней.

— Потрясающе. Поверить не могу, что ты об этом никогда не говорил.

— Тебе ведь сказал?

— Хм…

Он лежит рядом, сложив руки под головой. Его локоть касается меня — прижимается горячей точкой.

— Представляю, каково здесь заниматься сексом, — говорит он. — Можно провести хоть всю ночь, и никто не узнает.

В его голосе мне чудится легкий упрек — каково ему было бы проводить ночи с прекрасной Франческой на крыше, под сенью этих королей.

— Могу себе представить.

Но думать об этом — о них — не хочется. Понимание проскакивает между нами, как беззвучный скорый поезд. Близость Леона невыносима, от нее все зудит, как от крапивных укусов. Я чувствую запах пота, сигаретного дыма, слегка маслянистый, мускусный запах его длинноватых волос. Он смотрит на небо, глаза его полны звезд.

Я украдкой протягиваю руку и чувствую его плечо — пять жарких булавочных уколов в кончиках моих пальцев. Леон не двигается. Медленно я разжимаю руку, она скользит дальше, по рукаву, к его груди. Я ничего не соображаю, рука словно живет отдельной жизнью.

— Ты скучаешь по ней? По Франческе?

Голос у меня дрожит и концу фразы нечаянно срывается на писк.

Леон ухмыляется. У него голос сломался несколько месяцев назад, и он любит дразнить меня за незрелость.

— Эх, Пиритс. Какой же ты еще ребенок.

— Что, спросить нельзя?

— Совсем маленький.

— Заткнись, Леон.

— Ты думал, это настоящее? Лунный свет, два идиота, любовь и романтика? Господи, Пиритс, какой же ты бываешь банальный!

— Заткнись, Леон!

Лицо горит. Мне бы звездного света, зимы, льда.

Он смеется.

— Ну прости, голубок, придется тебя разочаровать.

— Ты это о чем?

— Да о любви, господи. Я просто трахал ее, вот и все.

Меня это потрясло.

— Неправда!

Я вспоминаю Франческу, ее длинные волосы, ее томные ноги. Я думаю о Леоне и обо всем, что приношу в жертву ради него, ради романтики, ради тоски и опьянения страсти, которые разделяю с ним.

— Ты сам знаешь, что это неправда. Она не такая. И не называй меня голубком.

— А то что?

Он садится, глаза его сверкают.

— Брось, Леон. Вечно тебе нужно все изгадить.

— Ты думаешь, она была первой? — ухмыляется он. — Ну, Пиритс, пора все-таки повзрослеть. Ты становишься совсем как она. Из кожи вон лезешь, чтобы излечить мое разбитое сердце, как будто меня вообще может волновать девчонка…

— Но ты же говорил…

— Я просто дурачил тебя, кретин. Неужели ты не понял?

Я тупо качаю головой.

Леон хлопает меня по руке, почти ласково.

— Ты такой романтик, голубок. А в ней была своя прелесть, хоть она всего-навсего девчонка. Но она не первая. И если честно, даже не лучшая из тех, кто у меня был. И конечно, не последняя.

— Я тебе не верю.

— Не веришь? Слушай, малыш. — Он смеется от души, в лунном свете волоски на его руках как поблекшее чернение на серебре. — Я не рассказывал, почему меня выперли из предыдущей школы?

— Нет. Почему?

— Я трахался с учителем, голубок. С мистером Уиксом, мастером по чеканке. В мастерской, после уроков. Вот шума-то было!

— Да ты что!

И я хохочу вместе с ним в чистейшей ярости.

— Говорил, что любит меня. Глупый педрила. Письма мне писал.

— Не может быть. — Глаза у меня лезут на лоб. — Не может быть!

— Меня-то никто не обвинял. Сказали, моральное разложение. Впечатлительный мальчик и опасный извращенец. Имя скрыли, чтобы не пострадал невиновный. Тогда об этом вопили все газеты.

— Да ты что? — Но я не сомневаюсь, что он говорит правду. Это многое объясняет: его безразличие, преждевременную половую зрелость, бесстрашие. Боже, какое бесстрашие… — И что потом?

Леон пожимает плечами.

— Pactum factum. Педрилу засадили. На семь лет. Мне даже жалко его было, честно. — Он снисходительно улыбается. — Он был ничего, мистер Уикс. Водил меня по клубам и все такое. Правда, больно страшный. Брюхо висело. И старый. Лет тридцать…

— Не может быть, Леон!

— Да ладно. Смотреть-то необязательно. И он давал много всего: деньги, компакт-диски, вот эти часы — они стоят сотен пять…

— Ты что!

— В общем, мама чуть не спятила. Меня таскали на всякие консультации. Мама говорит, что у меня могла быть травма. И я, может, никогда от нее не оправлюсь.

— А как это… — Голова идет кругом от ночи и его откровений. Горло пересохло, и я пытаюсь сглотнуть. — Как это…

— Как это было? — Усмехаясь, он поворачивается и притягивает меня к себе. — Хочешь узнать, как это было?

Время шатнулось. В моих любимых приключенческих романах часто пишут, как время остановилось: «На мгновение время остановилось, когда каннибалы подкрадывались к беспомощным мальчишкам». А сейчас я чувствую, как оно шатнулось, словно товарняк торопливо отъезжает от станции. Меня опять будто расчленили — руки как птицы взлетают и трепещут; губы Леона на моих губах, ладони на моих ладонях, со сладостной решимостью стягивают мою одежду.

Он все еще смеется, мальчик, сотканный из света и тьмы, привидение, и я чувствую под собой грубое тепло черепиц, восхитительное трение кожи о ткань. Я почти не помню себя, я в восторге и ужасе, в судорогах и горячке от необъяснимого счастья. Осторожность улетучивается, я — только кожа, каждый дюйм ее — миллион точек беспомощных ощущений. Случайные мысли изредка мелькают в мозгу, будто светлячки.

Он никогда не любил ее.

Любовь банальна.

Его не волнуют девчонки.

О Леон, Леон.

Он срывает с себя рубашку, пытается справиться с моей ширинкой; я все время смеюсь и плачу, и он говорит и смеется, и я едва разбираю слова сквозь сейсмические удары моего сердца.

И потом все кончается.

Прямо вот так. Стоп-кадр наших обнаженных, полуобнаженных тел; я — в столбе тени, падающей от высокого дымохода, он — в лунном свете, ледяная статуя. Инь и ян, мое лицо освещено, его — темнеет от изумления, потрясения, гнева.

— Леон…

— О господи…

— Леон, прости, мне надо было…

— Господи! — Он шарахается, вытянув руки, словно пытается отгородиться от меня. — Господи, Пиритс…

Время. Время шатается. Его лицо, искаженное ненавистью и отвращением. Его руки, отталкивающие меня в темноту.

Слова мечутся во мне, как головастики в тесном сосуде. Ни одно не может выйти наружу. Потеряв равновесие, я опрокидываюсь на дымоход, безмолвно, без крика, даже без злости. Все это придет потом.

— Какая гадость! — В его голосе дрожь, неверие. — Ты — мелкая мразь!

Презрение, ненависть в этом голосе говорит мне все, что я хочу знать. Я громко вою — долгим, безнадежным воем горечи и утраты, а потом бегу — мои кроссовки быстры и неслышны на замшелых черепицах — над парапетом, по дорожке.

Леон пускается в погоню, изрыгая проклятия, отяжелевший от ярости. Но он не знает эту крышу. Я слышу его шаги далеко позади, он неосторожно спотыкается о черепицы. Вслед за ним падают куски шифера и взрываются внизу на дворе, как мортирные ядра. Перебегая крышу часовни, он, поскользнувшись, падает, и только каминная труба останавливает его полет, этот удар отзывается в каждом желобе и кирпиче, в каждой трубе. Я хватаюсь за старое дерево, хилые ветви которого торчат из давно забитой дренажной решетки, и подтягиваюсь выше. Леон карабкается сзади, осыпая меня ругательствами.

Я бегу, подчиняясь инстинкту, — нет смысла пытаться образумить его. Такой же была ярость моего отца, и кажется, что мне снова девять и я уворачиваюсь от смертоносного замаха его кулака. Может быть, потом я ему все объясню. Потом, когда у него будет время подумать. А сейчас я хочу одного — удрать от него.

Нет смысла тратить время на то, чтобы вернуться к окну библиотеки. Колокольная башня с ее балкончиками, полусгнившими от лишайников и голубиного помета, ближе. Эта небольшая коробка с аркой, где, насколько мне известно, никогда не висел колокол, — еще одно проявление сент-освальдского тщеславия. С одной стороны вниз круто сбегает свинцовый желоб, ведущий к сточной трубе, по которой дождевая вода течет в глубокий, загаженный голубями колодец между зданиями. С другой стороны — отвесная стена, выходящая на Северный двор, и только узкий карниз отделяет тебя от пропасти глубиной в двести футов.

Я осторожно заглядываю вниз.

Из своих путешествий я знаю, что комната Честли как раз подо мной и окно, выходящее на осыпающийся балкон, расшатано. Я медлю на дорожке, оценивая расстояние, потом легко прыгаю на парапет и дальше вниз, на спасительный балкончик.

Окно, как и предполагалось, поддается легко. Я пролезаю в него, неосторожно задевая сломанную щеколду, которая царапает мне спину, — и вдруг раздается пронзительный визг сигнализации, от которого глохнешь и теряешься.

В ужасе я пробираюсь обратно тем же путем. Во дворе зажигаются лампы, и я отворачиваюсь от слепящей иллюминации, в бессилии проклиная все на свете.

Все пошло не так. У меня хватило ума отключить сигнализацию в библиотечном крыле, но в панике и растерянности я совершенно забываю о Колокольной башне, и теперь сирена визжит и визжит, как золотая птица в «Джеке и бобовом стебле», и теперь отец наверняка услышит, а Леон все еще здесь, наверху, — в ловушке…

Я забираюсь на балконную ограду, перепрыгиваю на дорожку и бросаю взгляд на освещенный двор. Там стоят двое, задрав головы, отбрасывая огромные тени, словно карты, раскрытые веером в руке.

Пэт Слоун смотрит на меня со двора, а рядом с ним — мой отец.

9

— Там! Там, наверху! — доносятся издали радиоголоса.

Я, конечно, шарахаюсь назад, но Слоун замечает это движение, круглую темную голову на фоне освещенного неба.

— Наверху мальчики!

Мальчики. Ну конечно, он именно это и предположил.

— Сколько их? — спросил Слоун, еще молодой, здоровый и подтянутый, и лицо у него не такое красное.

— Не знаю, сэр. По крайней мере двое.

Я вновь осмеливаюсь глянуть вниз. Отец все еще смотрит, его белое, будто слепое лицо повернуто вверх. Слоун быстро движется вперед. Он тяжелый, сплошные мускулы. Отец идет за ним не так быстро, и его огромная тень двоится и троится в свете огней. Можно дальше не смотреть за ними. Я уже знаю, куда они направляются.

Отец отключил сигнализацию. Мегафон, конечно, идея Слоуна — он брал его на спортивные праздники и пожарные учения, его голос звучит невыносимо пронзительно и гнусаво.

— Эй, ребята! — начинает он. — Оставайтесь на месте. Не спускайтесь. Сейчас вам помогут.

Так Слоун говорил в критические минуты: словно персонаж американского боевика. Он явно наслаждался собой: недавно назначенный заместитель директора, человек действия, способный навести порядок и решить все на свете проблемы.

За пятнадцать лет он почти не изменился — люди такого типа, высокомерно-праведные, редко меняются. Даже тогда он полагал, что может все поставить на место с помощью мегафона и нескольких бойких слов.

Час тридцать. Луна уже зашла, небо, никогда не темнеющее в это время года, наполнилось прозрачным сиянием. Наверху, где-то на крыше часовни, ждет Леон, хладнокровный, собранный, он намерен пересидеть шум. Кто-то вызвал пожарную бригаду, и я уже слышу сирены, приближающиеся к нам с эффектом Допплера. Скоро нас схватят.

— Укажите ваше местонахождение! — снова Слоун, лихо орудуя мегафоном. — Повторяю, укажите ваше местонахождение.

Леона по-прежнему не слышно. Может, сам нашел окно библиотеки, или попал в ловушку, или неслышно бежит по коридорам в поисках выхода?

Где-то надо мной загремела черепица. Затем что-то скользит — его кроссовки по свинцовому желобу. И вот я вижу его — над парапетом часовни промелькнула голова. И я смотрю, как он начинает двигаться — медленно, почти незаметно — к узкому проходу, ведущему к Колокольной башне.

Что ж, в этом есть смысл. Наверное, он понял, что добраться до окна библиотеки сейчас невозможно, что он окажется на виду, если будет передвигаться по низкой наклонной крыше часовни. Колокольная башня — выше, но безопаснее, и он сможет там спрятаться. Я тоже не могу добраться до него: меня обязательно заметят снизу. Придется идти кругом, длинным путем, через крышу обсерватории, встретить его и спрятаться там вдвоем, в тени.

— Мальчики! Послушайте! — Голос Слоуна настолько оглушает, что я зажимаю уши ладонями. — Вам ничего не угрожает!

Я отворачиваюсь, чтобы спрятать нервную усмешку: Слоун так убедителен, что почти убедил самого себя.

— Оставайтесь на месте! Повторяю, оставайтесь на месте!

Леона, конечно, не одурачишь. Мы оба прекрасно знаем, что вся система держится на таких избитых приемах.

«Вам ничего не угрожает!» Представляю, как Леон ухмыляется в ответ на эту извечную ложь, и сердце мое сжимается от того, что я сейчас далеко и не могу повеселиться вместе с ним. Как бы это было здорово — Буч и Санденс в ловушке на крыше, два бунтаря, бросающих вызов объединенным силам «Сент-Освальда» и закона.

Но теперь… Мне вдруг приходит в голову — ведь у меня не одна причина бояться, что Леона поймают. Мое положение ничуть не лучше: одно слово, один взгляд на меня — и прикрытие будет разрушено навсегда. Выкрутиться будет невозможно, и Пиритсу придется исчезнуть. Очень даже легко. Только Леон считал, что Пиритс не призрак, не подделка, не тряпичная кукла.

Но сейчас я все-таки побаиваюсь за себя. Я лучше всех знаю крышу, и, пока буду скрываться, меня никто не разоблачит. Но если Леон что-то расскажет моему отцу, если кто-то из них свяжет концы с концами…

Бурю вызовет не мое самозванство, а вызов — «Сент-Освальду», этой системе, всему на свете. Представляю, что будет: расследование, вечерние газеты, памфлеты в национальной прессе.

Наказание я переживу — господи, мне же всего тринадцать, что они могут со мной сделать? — но боюсь стать посмешищем. Боюсь презрения. И еще — боюсь узнать, что «Сент-Освальд» все-таки победил.

Я вижу, как отец стоит, сгорбившись, и глядит на крышу. Я чувствую его страх, не столько из-за нападения на «Сент-Освальд», сколько из-за предстоящей работы. Джон Страз не отличается сообразительностью, но основателен и, конечно, четко представляет, что ему предстоит сделать.

— Мне придется лезть за ними, — доносится со двора его голос, слабый, но отчетливый.

— Как это?

Слоун в своем рвении не заметил простейшего решения. Пожарники еще не прибыли, полиция, у которой всегда дел по горло, даже не показалась.

— Придется лезть наверх. Это моя работа.

Голос отца крепнет: смотрителю «Сент-Освальда» надо быть крепким. Помню слова Слоуна: «Мы рассчитываем на тебя, Джон. “Сент-Освальд” рассчитывает, что ты выполнишь свой долг».

Слоун прикидывает расстояние. Я вижу, как он все просчитывает, высматривая углы. На крыше — мальчики, на земле — человек, а между ними — главный смотритель. Он и сам бы полез, конечно же, но кто будет держать мегафон? Кто встретит спасателей? Кто за всем присмотрит?

— Не напугай их. Не подходи слишком близко. Будь осторожен, хорошо? Прикрой пожарную лестницу. Залезь на крышу. Я буду их направлять.

Их направлять. Еще одно выражение Слоуна с интонациями человека действия. Он мечтает о том, чтобы залезть на крышу часовни и спуститься по веревке с потерявшим сознание мальчиком на руках, и представить себе не может, какого немыслимого усилия воли стоит отцу согласиться на это.

Мне ни разу не приходилось пользоваться пожарной лестницей. Меня всегда привлекали нестандартные маршруты: окно библиотеки, Колокольная башня, слуховое окно в застекленной художественной мастерской, через которое можно попасть на тонкую металлическую балку, ведущую к обсерватории.

Джон Страз ничего этого не знал, да и знал бы — не воспользовался. При маленьком росте я все-таки уже вешу многовато, чтобы ходить по стеклу или продираться через плющ на самом узком карнизе. Я знаю, что за годы работы в «Сент-Освальде» отец ни разу не рискнул воспользоваться пожарной лестницей в Среднем коридоре, не говоря уже о ненадежной системе желобов и проходов наверху. Наверняка и сейчас туда не полезет, а если и полезет, то не слишком далеко.

Я смотрю вдоль крыш в сторону Среднего коридора. Вот она, пожарная лестница: скелет динозавра, растянутый над пропастью. Вид у нее довольно жалкий: сквозь толстый слой краски прорываются пузыри ржавчины, но она достаточно прочная, чтобы выдержать вес взрослого мужчины. Осмелится ли он? И если да, что мне тогда делать?

Вскарабкаться обратно к окну библиотеки? Но это слишком рискованно — меня увидят с земли. Надо пойти другим путем — пробраться, не потеряв равновесия, по длинной балке между двумя широкими слуховыми окнами художественной мастерской, потом по крыше обсерватории и через главный водосток обратно к часовне. Я знаю десяток способов удрать. У меня есть ключи, и мне известен каждый закуток, каждый проход и каждая черная лестница. Мы им не дадимся. Я даже в восторге, несмотря ни на что, — уже вижу, как мы снова дружим, забыв ту дурацкую ссору перед лицом такого обалденного приключения…

Пожарная лестница пока что не просматривается, но через минуту-другую я могу оказаться в полной видимости. Риск, правда, невелик. Даже если они заметят мой силуэт на фоне безлунного неба, вряд ли меня узнают.

И я бегу туда, кроссовки прочно цепляются за мшистый скат. Снова раздается голос Слоуна: «Оставайтесь на месте! Сейчас вам помогут!» — но я знаю, что он не видит меня. И вот я уже добираюсь до хребта динозавра, потом выше, на гребень, венчающий главное здание, и сажусь на него верхом. Леона нигде нет. Скорее всего, он прячется с той стороны Колокольной башни, где самое надежное укрытие и где тебя не заметят снизу, если, конечно, не высовываться.

На четвереньках, по-обезьяньи, я быстро продвигаюсь вдоль гребня. Оказавшись в тени Колокольной башни, я оглядываюсь, но отца не видно — ни на пожарной лестнице, ни на дорожке. Леона по-прежнему нет. У башни я перепрыгиваю знакомый колодец, затем из уютной тени обозреваю свое царство крыш. И рискую тихонько позвать:

— Леон!

Ответа нет. Мой голос уходит в туманную ночь узкой полоской.

— Леон!

И тут я вижу его, распластанного на парапете, в двадцати футах передо мной. Он вытянул шею, как горгулья, пытаясь увидеть, что происходит внизу.

— Леон!

Он меня слышит, я знаю, но не двигается. Я начинаю карабкаться к нему, стараясь держаться как можно ниже. Еще не все потеряно: я покажу ему окно, затащу в укрытие, а потом выведу наружу, когда все стихнет, и никто его не узнает и не заподозрит.

Я подползаю ближе; снизу доносится оглушающий рев мегафона. И крышу внезапно заливают огни, красные и синие, мелькает тень Леона, и он снова с проклятиями распластывается. Это приехали пожарные машины.

— Леон!

По-прежнему ничего. Он словно зацементирован в парапет. Голос из мегафона сливается в гигантское скопище гласных, которое валуном катится на нас.

— Вы, там! Не двигайтесь! Оставайтесь на месте!

Я склоняю голову над парапетом — снизу она покажется темным пятном среди многих других. Отсюда виден приземистый Пэт Слоун, длинные неоновые лучи пожарной машины и вокруг нее темные, похожие на бабочек фигурки людей.