Красный рок (сборник) Евсеев Борис

29

Старший лейтенант Рокош давно мечтал занять место Ходынина.

Сам Рокош трудился не в Кремле, а около: в ближайшем РОВД. Но кой-кого из кремлевской охраны знал преотлично.

В Кремль ему хотелось давно и страстно. Тренировать птиц! По нынешним временам о лучшем нельзя было и мечтать. Дела – никакого. Свисти себе и свисти. Свистнул раз – птичка прилетела. Свистнул два – птичка улетела. Лафа!

«Лучше оно и проще с птицами, чем с людишками. Людишкам теперь, сколько ни свисти – ноль внимания, фунт презрения. Привыкли, маралы, к легкому поведению!»

Раньше «двинуть» Ходынина с места казалось невозможным. Теперь – могло получиться!

Старлей Рокош был потомственный милиционер из Подмосковья. На кличку Венгр обижался смертельно. Ни к каким венграм, ни с какого боку он иметь отношения не желал. Но и фамилию свою (как уверяли отец и дед: чисто русскую) объяснить толком не мог.

Рокош доложил важному кремлевскому знакомцу: подполковник Ходынин увлекся рок-музыкой и запустил тренировку ястребов. А пустынный канюк (который, правду сказать, был приобретен Ходыниным из личных средств) – тот по недосмотру вообще пропал.

«… Из-за всех этих упущений на дорожках, открытых для посетителей кремлевских территорий, как и на дорожках территорий, для посещений закрытых, и появилась уйма мертвых птиц. Пример небрежения, показанный подполковником Ходыниным, – плохо влияет на подчиненных, – не упустил важной черточки старлей. – И, наконец, – сообщал Рокош, – по некоторым сведениям, именно Ходынин подговорил артиста Пигусова аллегорически, в виде Наполеона Бонапарта, явиться Кремлю. Но ведь дурной пример заразителен! И теперь подобные «явления» – не Пигусов, так другой актер найдется – могут стать постоянными».

Но и это, по словам старшего лейтенанта, было не все. Слышал он и вовсе крамольные ходынинские слова!

Якобы сказал подполковник в рок-харчевне хозяину:

– Что наш мелкий театр на мелких сценах! Что бздюхливый Наполеончик с малахольными пресс-релизами про пожары! Не дома – души многих и многих жителей Москвы и России сожжены сегодня дотла…

На прямой вопрос: «Кто души сжег?» подполковник Ходынин ответил:

– Время и новые общественные отношения.

Многое из сказанного знали и без всякого Рокоша.

Однако несмотря на это доклад старшего лейтенанта был выслушан благожелательно и передан по команде выше. Правда, никаких действий по докладу пока не просматривалось.

30

– «Рочий рык!» Или, если вам так привычней, – титановый рок! – объявил Витя и колобком скатился со сцены в зал.

После трех испытательных вечеров Витю взяли-таки в штат кабачка: объявлялой.

Так в трудовую книжку ему и записали: рок-объявляла, а в скобках для ясности добавили (ведущий вечеров и концертов). И хотя первый вечер прошел не вполне удачно, два последующих сильно поправили дело.

А тогда, в первый вечер, объявив очередную группу, обозначив ее рок-устремления и черты стиля, Витя расслабился. И вышла неприятность.

Группа – плоховатая, рэпперская, запела совсем не то, что значилось в программе:

Витя испуганно взмахнул руками, умоляюще приложил ладошку ко рту.

Но песня продолжилась:

Снимать штаны рэперы стали не стране, а друг другу. Под музыку сиротливого клавишника не затруднились показать исподнее…

Как чуткий к слову человек и актер гражданского направления Витя позволил себе вмешаться. Он подступил вплотную к сцене.

Сдирание одежд приостановилось. Сиротка-клавишник по-прежнему звучал.

– Что такое кидалты? – попытался перекричать клавишника Витя. – Вы, конечно, не знаете? – обратился он к публике.

– Знаем, – откликнулся из зала чей-то кашляющий голос. – Слыхали! Эти кидалы у нас во где сидят!

Обладатель кашляющего голоса ткнул себя пальцем в горло и с двумя вилками в руках двинулся к сцене.

Музыканты попятились. Клавишник оторвал руки от синтезатора.

– Нет-нет! Не кидалы, а кид’алты… От английского слова «кид»… В общем, дети они… Веселые, радостные такие… – От собственной доброты Витя слегка вспотел.

– И ребятишек в такие игры впутывать? А ты, сволочь, их защищаешь?

Вслед за кашлеголосым к сцене кинулись еще двое.

Досталось всем. Вите – в первую очередь. Группу выкинули из программы. Хозяин кабачка, срочно вызванный на место побоища, объявил:

– Никаких мне тут больше кидалтов!

Вите было противно, горько. Неологизм рокеров толпой осознан не был. (Хотя и сами рокеры были виноваты: штаны за сценой снимать нужно!) Но ведь это как раз он, Виктор Владимирович Пигусов, делатель суперкультуры, не смог донести до присутствующих новейшее слово!

Эпизод странным образом способствовал Витиной популярности.

Ему разрешили молоть любую чушь. В надежде на новые – как выразился хозяин кабачка – «вспышки неконтролируемых иллюзий».

– Пусть лучше здесь «вспыхивают», чем на Манежной, – добавил умный хозяин и устало справился: – Новая винная карта готова?

Представили карту.

Хозяин прочитал:

«Рочий рык» (водка на коньяке) – 300 р.

«Рок-шкалик» (горькая настойка) – 240 р.

Портвейн «Думы перкашиста» – 125 р.

«Рюмка роковая» – 190 р.

«Рок-отстой» (спирт муравьиный

на травах) – 105 р.

«Лягушка в тереме» (бренди с сюрпризом) – 380 р.

«Рок-текила» (русская среднетягучая) – 440 р.

Коктейль «Рок над Кремлем» – 900 р.

Коктейль «Рок под Кремлем» – 1900 р.

– Почему «под Кремлем» так дорого?

– За непристойный вид снизу…

– Какой имбецилище все это сварганил?

Представивший винную карту отставил ногу в сторону, подбородок задрал кверху, произнес певуче:

– Поэт Быкашкин!

– Вы хотели сказать – Букашкин?

– Нет-с, именно – Быкашкин! Господин Быкашкин требует произносить его фамилию верно и гордо. Имя, говорит, – это вымя успеха. За правильностью употребления своего имени через литагентов следит неотступно! А заскакивает к нам – от случая к случаю. И платы за свои сочинения пока никакой не взял. Подумаю, сказал, сколько с вас слупить. Стихо-меню, – мой первый опыт подобного рода, сказал. А по мелочи брать с нас не хочет. «Уж грабить так грабить!» – выразился. И еще добавил: давно с исходной правдой жизни столь тесно не соприкасался. А в стихо-меню, – говорит, – соприкоснулся!

– Я что-то не понял – где тут стихи?

– Стихи в разделе «Десерт». Изволите прослушать?

– Ладно, давайте, что он еще там понаписал…

– А славные такие стишата: «Торт Обама – прощай, черно-белая мама»;

«Слоеный пирог «СНГ» – выход из кабака в одном сапоге»;

«Запивон браконьера: ломит зубы и сбивает шаг – не как питье, а как высшая мера (вышак)!»

«Опохмелон рокера» – пейте рассол из чашечек шестого размера, влитый в бутылку из-под Джонни Уокера»;

«Вафли Распутин: второй раз уже не захочешь»…

– Где же тут рифма со словом Распутин?

– А здесь, по словам господина Быкашкина, рифма сама собой подразумевается: Раз-путин, Два-путин, Три-путин… Прикажете «Распутина» подать на пробу?

– В другой раз… Состав «Опохмелона» представьте.

– Это мигом-с. Составчик – первостатейный! Вода волжская недоочищенная, спирт ректифиат польского разлива, три капли из речки Яузы, шесть капель из Москвы-реки, пятьдесят грамм «Тройного», ну и – флакончик слез от вдовы Бориса Ельцина… Все в запечатанной бутылочке – 0,33 литра… Супер!

– Имбецилищи… Форма рока в России – совсем не бутылочная! Все переделать в виде сердец! Стаканы, тарелки, столы!

– И бутылки прикажете?

– Надо будет – и бутылки в виде сердец отольете… Сердце! Вот форма рока в России!

– А как в смысле гонорария? Что господину Быкашкину передать? Они уже раз десять косвенно про гонорар справлялись…

– Что значит – косвенно?

– Господин поэт Быкашкин про это говорит так: «Я вас, обдиралы, пока косвенно спрашиваю – когда мое бабло вернете?»

– Быкашкин – это та самая лобковая вошь? До шестьдесят шестого размера раскормленная? Вторичнобескрылая?

– Прошу прощения, не понял?

– Ну, жирный такой хмырек, с парикмахерской улыбкой… Усиками коммивояжерскими на рекламных щитах шевелит…

– Здесь в самую точку! Они-с! Вторично-бескрылые-с!

– Так вы гоните этого Быкашкина в шею! А вместо гонорара – два литра «Опохмелона» ему за шиворот. Все! Карту винную – переписать. Обаму с собой – имею в виду торт – мне завернуть… Два куска. Или нет. Давайте весь! Мазать морды – так мазать!..

Виктор Владимирович Пигусов шел к сцене и мечтал о новизне впечатлений.

Сегодня как раз должны были исполнять новое, ассоциативное.

Так и случилось: синтезатор и бас-гитара, потом ударник. Ближе к концу композиции добавился вокал. Пели без слов, зажимая рты ладошками. Звук утроб слегка пугал, но и восхищал.

«Немые ассоциации!» – вскрикивал про себя Пигусов.

«Так поет немота, перед тем как стать новым звуком и смыслом», – восхищался он все больше и больше.

Новизну рока – сразу, как вошел – ощутил и Ходынин.

Сегодняшние питерские сильно отличались от позавчерашних москвичей и третьедневошных харьковчан. Те пели рок-агитки, барабанили по клавишам, сломали в конце концов две гитары, продырявили барабан и не оставили в памяти ничего, кроме абсолютно ненужного стишка про «Питер-свитер и Лужкова-блажкова».

Сегодня было по-другому. Сегодняшние питерцы пели о скрытом, тайном.

Скачкообразный питерский вокал будил в Ходынине мысли дерзкие, запретные: про смерть, про чужую любовь, про чудесное и почти невозможное соединение жизни небесной и жизни земной. Питерские скачки на лендроверах и джипах, джигитовка на мотобайках заканчивались внутри у Ходынина не дракой, не пьяным базаром, а восхождением на лесистые холмы Небесного Тайницкого Сада.

А после питерцев на сцену вышла давно ожидаемая подхорунжим московская «кельтская» группа.

«Кельтов» не было почти три недели. Целая жизнь проскочила мимо! И вот – снова флейта, снова шотландский (похожий на маленькую жестяную водопроводную трубу) вистл, снова акустическая гитара, ударник и, конечно, арфа…

«Кельты» не гнались за модой. Их песни были изысканны и просты. Английский язык в сопровождении кельтской арфы звучал не чванливо и не полусонно, воспоминаний про весенних лягушек и про неудачные операции по удалению гланд не вызывал.

И главное, у «кельтов» была арфистка, которую подхорунжий впервые увидел здесь же, в рок-кабачке, в ночь со 2 на 3 января, когда искал Наполеона-Пигусова.

Подхорунжий, не сдерживая себя, улыбался. Сладкая волна понимания и грусти пощипывала краешки губ под звуки арфы. Хорошо было и то, что девушка – а она была все в том же сером с цветами платье – не пела, а только играла.

Кельты вроде бы собирались заканчивать, и подхорунжий уже готовился идти за сцену, знакомиться с арфисткой, когда на подмостки опять выдрался Витя Пигусов.

Задыхаясь от принятого за счет заведения бокала виски и прочих высоких чувств, бывший Наполеон, а ныне заслуженный объявляла стран СНГ и республик балтийского побережья крикнул:

– А сейчас сюрприз! Группа приготовила для вас русско-шотландскую песню. Не знаю какую, но музыканты уверяют – супер, сверхсовременную!

Витя убрался со сцены, и за спиной у перкашиста-ударника дважды крикнул ворон.

Ходынин сразу насторожился.

За время службы подхорунжего в Кремле настоящий ворон прилетал туда лишь однажды: в самом конце 1999-го, во время тревожных ожиданий года 2000-го.

Тогда, в 99-м, ворон успел крикнуть всего два раза.

Крупный балобан, спущенный с руки сокольником Иткиным (теперь в Кремле не работающим), кончил ворона сразу. В тот вечер подхорунжий долго смотрел на умную мертвую голову. Ворон с виду был не молод и не стар (потом его исследовали и определили возраст: 116 годков!). Вид имел важный, перья гладкие, чистые. Был в меру лысоват и очень походил на одного из министров тогдашнего кабинета. От этого ворон вдруг показался Ходынину не только умным, но и лукавым, ушлым.

И все-таки ворон – даже мертвый – производил сильное впечатление. И в особенности тем, что в огромном полураскрытом клюве удерживал не еду, не веточки для гнезда! Удерживал невыговоренное птичье слово. И слово это – так сразу почудилось Ходынину – было предназначено для людей…

Живой балобан сидел на руке у сокольника Иткина, как царек на троне.

Мертвый ворон лежал на земле.

На секунду представилось: птицы как люди! Когда надо, лукавы, когда надо, хитры, когда надо, трусоваты, когда надо, смелы беспредельно.

Но суть-то просматривалась в другом: лучшие из людей и птиц – слишком быстро уходят. Худшие – слишком часто и слишком надолго остаются. Лучших ловят и сажают в клетки. Худшим и подлейшим – вся ширь и свобода!

Словом, мертвое и живое поменялось в мире местами.

Мертвое (лучшее, невозвратное) – и есть по-настоящему живое!

Живое (чванливое, гадковатое, как репей уцепившееся за бытовуху) – и есть мертвое!

Точнее высказаться ни про себя, ни вслух подхорунжий не мог.

«Вся мудрость – у мертвых. Вся глупость у живых», – постарался утешить он сам себя. Но не утешило и это…

Именно в тот вечер подхорунжему впервые захотелось всех ястребов к чертовой матери продать в Эмираты, а балобана срочно (для уголка природы) таксидермировать…

31

Ворон крикнул еще раз, и лидер группы кивнул арфистке. Та, запинаясь от волнения и слегка картавя, произнесла:

«The twa corbies. Два вог’гона»

И заиграла.

Теперь голос ворона, записанный на диск, стал покрикивать музыкально, в такт.

Дуэт арфы и ворона продолжался около минуты. Ходынин даже подумал, все этим дуэтом и кончится.

Но тут высоким, необработанно диким и от этой необработанности страшно прекрасным голосом (к концу каждого музыкального отрезка, стремительно уходя вниз, к едва воспринимаемым человеческим ухом нижним тонам, а на двух последних слогах стремительно взмывая вверх) запел лидер группы:

Вступили вистл и флейта. Девушка в сером неожиданно всхлипнула.

Под еле слышимые и со стороны почти незаметные всхлипы вновь запел лидер: утыканный, как еж, черными, друг от друга отдельно отстоящими волосками, с геометрически круглым, совсем не рокерским лицом.

Из-за слез арфистки подхорунжий пропустил несколько строк давно забытого и сейчас с горечью и удивлением припоминаемого стихотворения. Он опомнился, когда лидер сделал паузу и речитативом произнес:

Тут группа словно с цепи сорвалась. Подстрекаемые адской перкуссией гитара-бас, флейта, вистл и лидер-солист громили все, что попадалось под руку, визжали, плакали, хохотали, словно имитируя древнюю, давно забытую, но вдруг с ножом к горлу подступившую жизнь.

Девушка-арфистка встала и отошла в сторону. Арфу она поставила на стул.

Лидер-солист вступил неожиданно.

Арфистка, прижимая платок к глазам, ушла в задние комнаты. Ее арфу схватил лидер. Неумело колупая нежные струны, он заиграл главную тему композиции. Флейта и вистл ему вторили. Ходынин, дернувшийся было за арфисткой, остался дослушать.

Тут погас свет и на боярском потолке загорелся загодя прикрепленный экран.

Мест свободных было много. Посетители полулегли или совсем легли – как это здесь часто делал и сам Ходынин – на стулья, стали глядеть вверх.

Со сцены продолжал звучать перезвон музыкальных наигрышей.

За перезвоном внезапно грянула долгая, искусно рассчитанная – и от этого расчета вдвойне свободная – импровизация.

Под импровизацию на экране появилась Москва: семицветная, прекрасная зимою и летом. Потом побежали подмосковные поля, перелески.

Лишь появились поля – цвет с экрана исчез.

Подхорунжий понял: сейчас покажут клип, иллюстрирующий песню.

Но ни богатырь, ни другие песенные персонажи вскакивать на боярский потолок не торопились. Зато раздался знакомый крик: снова ворон!

На потолке зазеленела сосна. На одной из ее пышных ветвей ворон как раз и примостился…

Ворон был тот самый, которого в 99-м заклевал балобан. Этого не могло быть, но было!

С испугу подхорунжий вскочил, кинулся к выходу. Потом, воровато озираясь, вернулся на место. И хотя на столах уже горели зажженные официантами свечи – никто ходынинских метаний особо не заметил…

Ворон на ветке от нетерпения шевелил крыльями и вполсилы покаркивал, словно подзывал кого-то.

Тень легла на экран: еще один, молодой, долгоносый, с упругими крыльями ворон спикировал на сосну и уселся чуть повыше ворона старого.

И сразу же на дороге, рядом с красноватой, росшей впереди остального леса метров на двадцать кремлевой сосной, остановился джип «Патриот». Из машины вышел человек и сел на обочину, прямо в снег. Было видно: человек безмерно устал. Чуть откинувшись назад, он помотал в отчаянии крупной лысеющей головой.

«Да это же я сам!» – едва не крикнул Ходынин.

Крик застрял в горле. К тому же, вглядевшись внимательней, подхорунжий в усталом человеке стал различать не себя, а своего двойника: всем известного государственного деятеля. От такого узнавания какой-то полусон сковал подхорунжего: слова примерзли к языку, язык – к нёбу…

В это время ко всем известному и страшно уставшему человеку стал со спины подкрадываться другой. Кравшийся прятал лицо, придерживая рукой воротник пальто. А догадаться по повадке, кто бы такой это мог быть, не получалось.

Но вскоре рука крадущегося устала, воротник пальто упал, стало видно лицо.

Сперва крадущийся не напоминал никого. Потом напомнил одного кичливого сенатора. А потом облик его стал стремительно меняться: от типа к типу, от породы к породе, от человека к человеку! Облик менялся до тех пор, пока не отвердел улыбчивой – тоже многим и многим известной – маской.

Вдруг масочник выдернул из кармана ручку, мигом свинтил колпачок и со всего размаху воткнул стальное перо сидящему в шею.

Уколотый беззвучно упал навзничь. Одна рука его при падении заломилась за спину. Гримаса боли от неудачно заломленной руки, коротко задержавшись на лице, сменилась безразличием, а потом мертвым покоем…

«В ручке яд! Умрет ведь! Умер!» – снова попытался и снова не сумел крикнуть подхорунжий.

Тут на экран выплыло женское лицо, подобное идущей на ущерб и потому слегка асимметричной луне. Глянув на уснувшего мертвым сном, женщина улыбнулась.

Улыбка вышла презрительной, но в то же время и боязливой.

Знал подхорунжий и женщину! Он уже вскочил, чтобы крикнуть: на фиг нам такое кино? На фиг живых убивать преждевременно?..

Но здесь только что убитый человек ожил, встал на ноги и с экрана зрителям весело подмигнул. Затем притянул к себе и крепко обнял убийцу. При этом искалеченная рука ожившего двигалась все-таки с трудом, шея тоже была частично парализована.

Чтобы отомстить, оживший со сладострастием укусил мнимого убийцу за ухо.

Упала одна – и пока единственная – капля крови.

Тут кусавший и укушенный дружно застегнули черные пальто и взмахнули кашемировыми крыльями…

Но никуда не улетели: черные крылья пальто вдруг сделались наполовину красными, нестерпимый, серо-буро-малиновый поток какой-то подозрительной жидкости хлынул на экран.

«Красный ворон… Черный ворон… Два ворона… Договорились?!.. А я их к себе в нутро, как в охотничью избушку, пускал…»

От боли и гнева подхорунжий намертво сжал зубы. Ему, как тем рокерам, захотелось все сломать, все к чертям собачьим разнести!

Он обвел взглядом зал: слезы негодования, а значит, и слезы близкого мщения за обман, за проруху – стояли в глазах у многих.

«Только крикни – все встанут! С топорами и вилами, с травматическими пукалками и обрезками арматуры на обманщиков пойдут!

А может, не обманули? Может, сами обмануты? Сами толком ничего не знают? Может, поигрывает ими слабо осознаваемая судьба? Судьба строгая, насмешливая…»

Тут, согласуясь с начальной темой импровизации, снова побежали по потолку поля, перелески, кладбища, могилы, кресты; колодцы со срубами, питьевые колонки с намерзшими на кран сосульками, бревенчатые избы, фанерные дачки, краснокирпичные дворцы, ломаемые ветром хилые заборы, поющая без конца сигнализация в роскошных авто, ревущие от бескормицы стада, сопливые, брошенные родителями дети, самодовольные бандюки в танках-«хаммерах», старики, шевелящие бесплотными от горя и голода губами…

И снова перелески, опять поля – то выжженные лазерными пушками дотла, то зеленые, то пополам с чернотой, а то припорошенные снегом: красногречишные, белые, белоснежные!

Камера вернулась в Кремль.

Тайницкий сад был тревожен, пуст. Голые ветки, скованные мерзлой влагой, тяжко свисали вниз.

Сад в нищете и предвесенней голизне своей был так прекрасен, что подхорунжий сразу понял: не надо никаких людей, рядящихся под воронов и зовущих друг друга отобедать! Не нужно Небесного Кремля и Небесного Тайницкого Сада! Даже бесшумный правительственный лифт, вмиг уносящий на небеса, – и тот не нужен…

А нужен – как лучшая картинка России – этот дремлющий в предрассветные часы Тайницкий сад: в южной части Кремля, наискосок от бывших государевых огородов, вмиг обнимаемый и необъятный, ждущий ласки от проходящих мимо новых и новых людей – дурных и хороших: Василиев Третьих, Беклемишевых, Путиных, сад, мучающий всех мимо него проходящих едва слышимой музыкой и рассказами о бессмертии, лепечущий вздор и любовные полупризнания, сад, который дороже и важнее дел, карьеры, суетных устремлений!..

Потолок стал белеть. Деревья сделались прозрачными. Сквозь ветви сада подхорунжий уже видел выступы боярской лепнины…

– Встать! Суд идет! – захохотала подхорунжему в шею подкравшаяся сзади Сима.

Подхорунжий резко ее оттолкнул, и тут лидер на сцене запел снова.

Он пел, все так же неумело колупая арфу, но пел намного тише, со слезой.

Странноватая мелодия, под завязочку набитая неожиданными скачками, наполненная дикими, доводящими до обморока гитарными скольжениями-глиссандо, бежала к своему завершению:

Последовала генерал-пауза и:

Кельтская арфа смолкла, и зал, как саблей, рассекло надвое: одни свистели, другие требовали немедленного возобновления композиции. Недовольные сговором двух воронов и подлостью хозяйки – ломали стулья, переворачивали столы с едой.

Гнев, гнев, гнев!

Ночь, ночь, ночь!

Дух, дух, дух!

Нуль, нуль, нуль…

Как пьяный, пробирался Ходынин меж столиков в противоположный конец зала.

Corbies rock был понят им как рок России и поразил в самое сердце.

Тем временем на сцену уже выходили объявленные Пигусовым ребята из группы «Dead Animals Store». Ясные, звонкие, они, с недоумением глядя на переворачиваемые стулья, запели горячо и наивно: про жизнь молодую, про отсутствие настоящей любви…

Подхорунжий ребят не слушал. Он спешил за сцену.

Однако, дойдя до полускрытой портьерами двери, обернулся.

В спину ему смотрел старлей Рокош.

В глазах у Рокоша, чуть заволакиваясь дымом воспоминаний, дрожало пламя побед.

Подхорунжий понял все и сразу: он вспомнил последние напряженки по службе и многое другое. И тут же связал свои неудачи с Рокошем.

Заприметил он и алые штаны старлея.

«Только на свинью ему, гаеру, сейчас заскочить и осталось», – подумал Ходынин, а вслух дружелюбно спросил:

– Ты чего это здесь?

– А ты?

– Захаживаю иногда… Новенького чего послушать…

– Так классику испохабить!

– Не скажи, – Ходынин лихорадочно вспоминал, кто именно из классиков написал про воронов, – не скажи! Перекличка всех этих кельтских древностей и теперешней нашей жизни – ничего себе, в жилу. И мысли новые от этой музыки наклевываются… – меняя план вечера до неузнаваемости, добавил подхорунжий.