Вперёд в прошлое Арканов Аркадий

Когда я задумываюсь о дне своего рождения, 7 июня 1933 года, меня потрясает степень вероятности моего появления на свет, по сравнению с которым любая самая невероятная лотерея кажется беспроигрышной. Я начинаю рассуждать. Моя мама родилась в Житомире. Папа – в Белой Церкви. Какие уникальные случайности привели их к встрече в 1932 году в городе Киеве? Моя мама родилась пятым ребенком по счету в строгой еврейской семье и сразу была отдана на воспитание кормилице, с которой провела все свое детство (!)... Оказывается, бабушка была очень красивой женщиной и позволила себе роман с гусарским полковником, полк которого находился на постое в Житомире. Результатом этого романа явилась моя мама, родившаяся 1 января 1912 года. И, чтобы избежать «позора», ее отлучили от семьи, и судьба ее оказалась в руках кормилицы, которая через десять лет передала маму маминой тете, проживавшей в городе Киеве, где мама и воспитывалась до 17 лет, выполняя функции прислуги. Не слабо, да? А если бы бабушка не зароманила с гусарским полковником, то вполне вероятно, что пятым законным ребенком родилась бы не моя мама и она бы вышла замуж не за моего папу, и, наверное, родился бы у них ребенок, но не я... А если мы и дальше будем выращивать генеалогическое дерево моих родителей, родителей моих родителей, прародителей хотя бы от Рождества Христова, то, прикиньте, сколько невероятных случайных совпадений привели к тому, что 7 июня 1933 года родился именно я, да еще с примесью гусарской крови со стороны подлинного дедушки... Попытайтесь подвергнуть подобному анализу собственное появление на свет, и у вас поедет крыша. Поэтому будем придерживаться фактов.

Моя мама за год до моего рождения.

А факты таковы, что до 1938 года я жил в Киеве у бабушки со стороны папы.

Дело в том, что папа в 1934 году был репрессирован и отправлен в лагерь под городом Вязьмой, куда и поехала за ним вслед моя мама (декабристка!), оставив меня на попечение бабушки.

В памяти с того времени осталось немногое: название улицы, где жила бабушка (ул. Саксаганского), паровозные гудки, доносившиеся из окна, и ни с чем не сравнимый вкус картофельных драников, которые и по сей день являются для меня лакомством № 1... Еще, правда, помню один момент, ввергший меня в шок. Поздно вечером влетела в комнату гигантских размеров бабочка и юркнула в бабушкину тапочку. Я испугался и закричал. Прибежала бабушка, я, как мог, рассказал ей про бабочку. Бабушка взяла в руки тапочку и, к моему изумлению, не обнаружила в ней никакой бабочки... Может быть, мне показалось... Но я точно видел... С тех пор, если я представляю мелких животных или насекомых, увеличенных до огромных неправдоподобных размеров, у меня возникает состояние ужаса (гигантская муха, гигантская лягушка...). И наоборот – гигантские животные (слоны, бегемоты, крокодилы), уменьшенные до размеров малюток, вызывают во мне чувство умиления...

Я себя таким не помню.

Впрочем, эти первые мои ходы еще не были самостоятельными. В 1938 году папу освободили, мама забрала меня от бабушки и привезла под Москву (тогда это было Подмосковье), в поселок Хорошево-Мневники, недалеко от Серебряного Бора и Москвы-реки. Мы жили в бараке в девятиметровой комнате вчетвером (в 1939 году родился мой брат Валерий). Прекрасно помню железный топчан, на котором я спал, и запах керосина, которым морили клопов. Я был весь искусан. Я никогда не забуду этих клопов. Я каждого помню в лицо...

На берегу реки стоял единственный в округе семиэтажный дом, в котором был детский сад. Я ходил в этот детский сад. Он запомнился мне двумя событиями. Я тонул в Москве-реке, и меня откачивали. Это было мое второе потопление. Первое произошло под Вязьмой, когда я упал в грязный пруд.

Второе событие связано с моей ранней влюбленностью в девочку Галю Солдатову (во память!), которая мне очень нравилась. Когда дома упоминалась Галя Солдатова, я покрывался краской.

Таким я был в 1934 году.

В детском саду была единственная педальная машина, на которой все время катался самый сильный и старший мальчик по имени Леша. Однажды он разрешил и мне покататься, а я посадил на капот Галю и стал ее катать. Вдруг подбежал Леша и грозно сказал: «Тебе кто велел Гальку катать на моей машине?» Я сказал: «Это не твоя машина!» Тогда он нагнулся, поднял с земли осколок стекла и резанул мне под нижней челюстью. Хлынула кровь, меня отвезли в больницу, где наложили швы. Оказалось, что он перерезал не то вену, не то артерию (не помню!). До сих пор у меня шрам на том месте. Это была попытка моего первого самостоятельного хода, но я пострадал за справедливость и любовь. И черт с ним, со шрамом...

И тут возникает первое «а если бы...». А если бы я ссадил Гальку с капота и извинился перед Лешей, признав его право на эту педальную машину?.. Да, у меня не было бы шрама, но у меня мог бы развиться комплекс слабого по отношению к сильному, комплекс раба по отношению к хозяину или, что еще страшнее, комплекс мести. Но я не клюнул на эту наживку сатаны...

Впоследствии (в 1964 году) многие свои детские чувства и переживания я попытался выразить в одном из первых своих рассказов...

ПЕДАЛЬНАЯ МАШИНА

Когда я вижу у какого-нибудь ребенка педальную машину, во мне рождается что-то теплое, волна воспоминаний подхватывает меня и несет назад, в детство, года на двадцать четыре вдаль от берега взрослых...

В детстве у каждого есть своя «педальная машина», своя мечта № 1. У одних это кукла с закрывающимися глазами, у других – заводная железная дорога, у третьих – моторная лодка, которую можно пускать в тазу, в корыте и, конечно, в теплой последождевой луже возле дома. А у меня это была педальная машина.

Но в детстве подобные мечты сбываются только при участии взрослых. Помню, как за несколько дней до моего пятилетия мама спросила, какой подарок я хочу на свой день рождения. Сердце у меня забилось часто-часто, я почему-то покраснел и с трудом выдавил:

– Педальную машину...

– Ишь ты, чего захотел, – ласково сказала мама и погладила меня по голове.

– Купи!.. – Я, наверное, при этом так посмотрел на маму, что она вдруг на мгновение сделалась серьезной, потом поцеловала меня и сказала:

– Ладно-ладно... Куплю. Иди погуляй.

– А когда мой день рождения? – не уходил я.

– Во вторник.

– А когда вторник?

– Вот будет завтра, потом послезавтра, потом послепослезавтра, а потом будет вторник.

Значит, послепослепослезавтра!..

Конечно, я всем во дворе сказал, что у меня будет педальная машина. В этот день Люська Четверикова разрешила мне попрыгать с ней и с другими девочками через веревочку и даже доверила покрутить «пять холодных и пять горячих». И я подумал, что Люська вовсе и не воображала. А она потом спросила меня:

– Дашь покататься?

– Конечно! – радостно крикнул я.

Славка, которого мы все звали «жадиной-говядиной», подарил мне самую большую драгоценность – «чертов палец». И я подумал, что Славка вовсе и не жадина.

А вечером ко мне подошел Витька, которого мы все боялись, потому что ему было уже восемь лет, протянул мне коробку с майскими жуками и сказал:

– Давай с тобой водиться.

– Давай, – неуверенно произнес я.

– Я за тебя заступаться буду, – сказал Витька.

Водиться с Витькой да еще знать, что он за тебя заступается!.. Это что-нибудь да значит! Я чуть даже не забыл про педальную машину.

Все дни до вторника я ждал. Наступало «завтра» – я ждал «послезавтра». Наступало «послезавтра» – я ждал «послепослезавтра». Наконец наступило «послепослепослезавтра». В этот день мама и папа пришли с работы вместе и раньше, чем обычно. Папа, что-то пряча за спиной, прошел к столу, а мама, стоя в дверях, крикнула мне:

– А ну-ка, закрой глаза!

Я закрыл.

– Теперь открой!

Но я стоял с закрытыми глазами и, наоборот, все сильнее и сильнее зажмуривал их. Я, конечно, понимал, что за спиной у папы не может уместиться большая педальная машина, и все-таки надеялся на чудо. Но чудес не бывает. Поэтому, когда я открыл глаза, на столе стоял маленький улыбающийся поросенок. Он был в черном костюмчике, на голове у него была черная шляпка, в руках он держал смычок и скрипку.

Наверно, у меня был очень разочарованный вид, потому что папа сразу бросился к поросенку, сунул ему в спину ключик и стал с треском повертывать его, приговаривая:

– А как он у нас сейчас заиграет...

И действительно, поросенок вдруг задергался и быстро-быстро заводил смычком по скрипке. При этом черная шляпка стала подпрыгивать у него на голове.

Я смотрел на маму, которая все еще стояла в дверях и ждала только одного – ждала, когда же я обрадуюсь подарку, чтобы броситься ко мне и начать целовать меня, тискать и говорить мне много-много ласковых слов, таких слов, которые может говорить только мама, когда сыну исполняется пять лет. Я посмотрел на папу, суетившегося возле поросенка и приговаривавшего то и дело:

– А какие у нас ботиночки! А на скрипочке даже струны есть!

Я посмотрел на глупо улыбающегося поросенка, который прыгал на одном месте, играл на скрипке и ровным счетом ничего не понимал.

И я заплакал. И оттого, что поросенок улыбался, и оттого, что папа суетился возле поросенка, стараясь развеселить меня, и оттого, что мама хотела, чтобы я радовался, а не плакал, я заплакал еще сильнее.

– Ты же обещала... – говорил я сквозь слезы.

– Что я обещала? – недоумевала мама.

– Педальную машину... – И как только я произнес это вслух, с новой силой до моего пятилетнего сознания дошло, что у меня нет, нет, нет педальной машины.

– Ну, ерунда какая, – успокаивала меня мама, вытирая мне слезы своим платком. – Будет у тебя еще педальная машина.

– Когда? – не унимался я.

– Ну вот поедем как-нибудь с папой в город и купим. Только успокойся. Скоро гости придут, а ты плачешь.

– Он просто неблагодарный, невоспитанный ребенок, – сказал отец. – Воспитанный сын должен был бы радоваться любому подарку, должен был бы поцеловать папу и маму, а он плачет. Раз так – ничего не получишь!

И папа спрятал поросенка в коробку, а коробку положил в шкаф.

День рождения пятилетнего ребенка – это праздник для взрослых. Это благородный повод собраться, немного развеселиться вином, поговорить о чем-либо и, конечно, вкусно поесть. Гостей у нас было немного. Пришли они не все сразу. И каждый, кто приходил, дарил мне что-нибудь и брал у меня скучное, однообразное интервью, стараясь разговаривать со мной как с равным.

– Ну, здравствуй, – говорил каждый гость, протягивая руку. – Это сколько же тебе лет исполнилось?

– Пять, – отвечал я каждому гостю.

– Э-э!.. Да ты уже совсем взрослый. Скоро в школу пойдешь, – ставил меня в известность каждый гость.

– Скоро, – угрюмо соглашался я с каждым гостем.

– А ведь я тебя еще вот таким помню, – говорил каждый гость и руками показывал, каким он меня помнит. – А ты меня помнишь?

– Нет, – говорил я каждому гостю.

Никто из них не принес педальной машины.

Зато пришедший позже всех дядя Сережа подарил мне черный блестящий пистолет! Он стрелял деревянными палочками, на конце которых были специальные резиновые присоски. Ну что говорить? Пистолет мог бы стать моей самой любимой игрушкой, если бы я так сильно не хотел педальную машину. Я рассматривал его, уже лежа в постели, и время от времени целился в сидящих за столом гостей. Но, конечно, я не нажимал на курок.

Разговоры, смех, звон посуды за столом долго не давали мне уснуть.

Утром, когда я проснулся, я сразу вспомнил, что у меня нет педальной машины. А может быть, все-таки мама и папа вчера нарочно говорили, что не купили машину, чтобы сегодня утром меня ждал сюрприз? Я пробежался глазами по углам и даже заглянул под кровать, но, кроме маминых домашних туфель и сухих стружек от матраца, ничего не увидел. Я приоткрыл дверь и выглянул в коридор – мы жили тогда в бараке, и у нас был длинный полутемный коридор, – но в коридоре рядом с нашей дверью, где мне хотелось увидеть педальную машину, сидел на горшке Славка, «жадина-говядина», и серьезно рассматривал какой-то камешек.

Когда я вышел гулять, Люська Четверикова уже прыгала через веревку с другими девчонками возле сарая. Увидев меня, Люська крикнула девчонкам: «Мне чура!» – и подбежала ко мне:

– Ну?.. Купили?

– Нет... Но скоро купят, – невесело ответил я.

– Жди больше! – как-то вредно сказала Люська. – Педальная машина, знаешь, какая дорогая?

– Какая? – не понимал я.

– Можно прыгалок купить целую тыщу!

Я тогда не понимал, что значит «дорогая», но слово «тыща» внушало мне какой-то неведомый страх, и педальная машина вдруг сделалась для меня маленькой, далекой, несбыточной...

Воображала Люська больше не принимала меня прыгать через веревочку и, уж конечно, не разрешала крутить не только «горячие», но и «холодные». Славка, «жадина-говядина», забрал у меня свой «чертов палец». И я подумал, что Витька и подавно перестанет со мной водиться.

Я сам разыскал Витьку за домом возле шоссе, где он всегда ловил жуков. Он сидел в канаве и строгал перочинным ножом какую-то доску. На доске был нарисован простым карандашом кривой-кривой пистолет. Дуло было уже почти выстрогано.

– Хорошо? – гордо спросил у меня Витька, показывая доску.

– Возьми своих жуков, – сказал я, чуть не плача, и протянул коробку.

– Зачем? – удивился Витька.

– Не купили мне педальную машину.

– Ну и не надо. А жуков я тебе за так подарил. На день рождения.

– За та-ак?.. – протянул я растерянно.

– Ага, – сказал Витька просто. – А педальная машина – это для малышей. Вот пистолет – это да!.. – мечтательно добавил он.

– Какой пистолет?

– Какой?! Настоящий, железный, черный, который палочками стреляет, – восторженно заговорил Витька, потом с тоской посмотрел на доску, сложил перочинный ножик и вдруг предложил мне: – Давай вместе жуков ловить! Хочешь, научу?..

...Я долго не мог уснуть в этот вечер. Под подушкой в коробке уютно скреблись жуки, которых наловили мы с Витькой. И пусть папа скажет, что я неблагодарный, невоспитанный, что я не умею хранить подарки... Пусть! Но у меня под подушкой рядом с жуками лежал настоящий черный железный пистолет, и я знал, что сделаю с этим пистолетом. А педальная машина – это для малышей...

* * *

Итак, с 1938 года я живу в Москве и считаю себя полноправным москвичом, хотя место моего рождения – город Киев.

Каждым летом родители отправляли меня в Киев к тетке (любимой тете Броне – сестре моего отца). Ее семья имела маленький дачный домик в Дарнице, что под Киевом. Остался в памяти мой отъезд в Москву из Киева в 1940 году. Мы проезжали по знаменитому мосту через Днепр. Я стоял у окна вагона и смотрел на всю эту неописуемую красоту. И тут какой-то дядя, стоявший рядом, задумчиво сказал: «Прощай, зеленый Киев». Эта простая фраза почему-то запала в мою душу... Может быть, потому, что в 1941 году началась война, и этот исторический ход принес гигантские жертвы и исковеркал судьбы миллионов людей на необозримой доске наших жизней...

Мой пример малюсенький, единичный. Родители, родственники, соседи по бараку удивлялись моему врожденному музыкальному слуху (видимо, от мамы с папой, а может быть, и от того самого гусарского полковника). А в то время на музыкальном небе нашей страны сияли две звезды, хотя понятия «звезда» в сегодняшнем употреблении тогда не существовало. Так вот, для интеллигентных, особенно еврейских семей светили два скрипача – Борис Гольдштейн (Буся) и Давид Ойстрах (Додик). И практически каждая семья, отдавая своих детей в музыкальные школы, мечтала увидеть в них будущих «Гольдштейнов» и «Ойстрахов», подобно тому, как сегодня многих детей отдают в теннисные школы и в школы фигурного катания. Это не только модно, но, если повезет, и денежно...

И моя мама весной 1941 года привела меня в музыкальное училище к Елене Фабиановне Гнесиной. И меня приняли в училище! Естественно, по классу скрипки, о которой на тот момент я не имел ни малейшего представления.

И вот опять «если бы»... Если бы не война, возможно, я стал бы известным скрипачом, или безвестным музыкантом в каком-нибудь симфоническом оркестре, или – лабухом на танцах, на свадьбах и похоронах. Но я был бы музыкантом! Моему слуху и чувству ритма завидуют по сей день многие профессионалы. А НАСТОЯЩАЯ музыка, классическая и джазовая, является главным фоном моей жизни. И если в следующей жизни обстоятельства сыграют мне на руку, я стану музыкантом... Или профессиональным спортсменом – футболистом, спринтером, шахматистом... Но это отдельный разговор.

А пока... В 1941 году началась Великая Отечественная война. Не многие взрослые, а тем более дети сразу вникли в это страшное слово «война». В ушах звучали слова, не раз слышанные по радио: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!»

А у меня перед глазами – первый воздушный налет на Москву... Уже светало, но небо было в прожекторах. Низко-низко со страшным шумом над бараками пролетали самолеты. Я даже не понимал, наши или не наши. Грохот, пальба. Мать держала меня за руку, а другой рукой прижимала к груди моего двухлетнего братика. И при этом, глядя в небо, с ужасом повторяла: «Все! Сейчас нам конец! Вот сейчас нам конец!..»

Кажется, в августе или в сентябре сорок первого (увы, уточнить это уже не у кого) отец эвакуировал маму, брата и меня в город Красноярск, а сам остался работать в Москве до конца войны. На фронт его не взяли из-за чудовищно слабого зрения, и он стал, как говорили тогда, «белобилетником»... После реабилитации он начал работать в системе Дальстроя МВД в отделе снабжения Норильлага. В Норильске были знаменитые места заключения и последующей ссылки. И уже после войны они с мамой в течение года работали в Норильске, заработав деньги на пианино. А через пару лет отец отправился в командировку в Норильск и передал посылку своему приятелю – бывшему политзаключенному. На отца «стукнули», он был уволен из системы Дальстроя МВД, работал на заводе в городе Подольске, а после смерти Сталина его восстановили в прежней должности снабженца...

Ехали мы до Красноярска девять суток. Лично мне это путешествие доставило удовольствие. Ну, идет война, и вроде бы она меня не касается. Что возьмешь с пацана?

В Красноярске я пошел в первый класс. Жили на улице Диктатуры Пролетариата в доме 47. Это была маленькая деревянная гостиница. Улица упиралась в речушку под названием Кача. И совсем недалеко была гора. Называлась она Лысая гора. И на вершине ее стояла маленькая часовенка.

В школу ходил один, рано утром. В жуткий мороз... Странная штука – память. Помню, что за партой со мной сидел мальчик Юра Верхотуров, с которым связана забавная и весьма характерная история. Подкладывает он мне как-то совершенно детский рисунок, на котором изображен мальчик с длинным носом. И подпись... Но, чтобы была понятна подпись, поясню, что фамилия моя тогда была по отцу – Штейнбок. И только в 1964 году я сменил ее на «Арканов». Но об этом позже... Так вот, под картинкой подпись: «Штымбок жыт». Именно «жыт». Я в этом ничего не понимал и отнес рисунок маме. «Смотри, – говорю, – какой мне рисунок Юра подарил». Мама в ужасе. На следующий день берет рисунок и идет со мной в школу. Показывает рисунок классной руководительнице. Помню, звали ее Клавдия Николаевна. Клавдия Николаевна говорит: «Сейчас я вызову Юру, но, поверьте, в этой подписи нет ничего оскорбительного». Вызывает Юру и спрашивает: «Юра, что ты написал?» Он говорит: «Штымбок жыт». Она спрашивает: «А что такое «жыт»?» Он говорит: «Жыт – это воробей». Она улыбается и говорит маме: «Видите? Мальчик ничего плохого не имел в виду. В народе воробьев иногда называют «жидами». Мама пожала плечами. А мы с Юрой оставались друзьями вплоть до самого моего отъезда в Москву.

Вообще должен сказать, что два года эвакуации были для меня очень теплыми, несмотря на суровые сибирские зимы. Правда, один печальный день запомнился мне на всю жизнь. В Красноярске был госпиталь для наших раненых бойцов. И, разумеется, для них каждая школа организовывала самодеятельные выступления. И я сочинил какие-то детские стишки про Гитлера и Геббельса. Я про Гитлера и Геббельса, конечно, ничего не знал, кроме того, что они фашисты и враги. Но я, естественно, не понимал ни сути того, что происходит, ни смысла войны, ни страха войны. И Гитлер у меня даже не олицетворялся с живым человеком. Он представлялся мне каким-то чудовищем. И мне страшно хотелось выступить перед ранеными бойцами. Но стишки мои антигитлеровские были забракованы, и меня в госпиталь не взяли. Как сказали бы сегодня, кастинг я не прошел... Переживал страшно и проплакал весь день...

Недалеко от нас жила семья знаменитого (это я понял позже) полярного летчика. Звали его Леонард Густавович Крузе. По национальности эстонец. Потрясающий человек, оказавший на меня и тогда, и много лет спустя колоссальное положительное влияние. Он и его жена подружились с моей мамой, а потом – и с моим отцом. А на другом берегу Енисея располагался аэродром, на который время от времени Леонард Густавович доставлял из Америки (мы же тогда были союзниками) продукты питания (консервы, яичный порошок) и одежду. И все это на американском самолете «Дуглас».

И вот однажды Леонард Густавович сказал моей маме: «Оля, давай я Аркашку на «Дугласе» прокачу, над домом пролечу, а ты выходи на крышу – мы тебе крыльями помашем».

И вот, можно себе представить: 1942 год, война, Красноярск, а я впервые в жизни лечу на «Дугласе», которым управляет сам Леонард Крузе, и мы пролетаем над домом № 47 по улице Диктатуры Пролетариата и машем крылом моей маме, стоящей на крыше...

С тех пор самолет для меня – самый романтический, самый любимый и самый волнующий способ передвижения.

30 апреля (точно помню) 1943 года по специальному разрешающему вызову отца мы возвратились в Москву, где вскоре поселились в двух комнатках коммунальной квартиры по адресу Волоколамское шоссе, д. 7–13. Две комнатки – 16 и 6 метров.

В этой же квартире жили еще две семьи. Семья военного прокурора дяди Гриши Чугунова и семья капитана милиции Ивана Васильевича Парфентьева, начальника уголовного розыска Краснопресненского района Москвы (впоследствии он стал начальником уголовного розыска всей Москвы). С ними жила его мама Прасковья Ивановна, старушка. С ней связаны три характерных фрагмента, на всю жизнь засевших в моей памяти...

Однажды я услышал, как она сказала моей маме: «Оля! Ты такая чудная женщина! Мы тебя даже за еврейку не считаем».

Второй момент. На всю коммунальную квартиру была одна кухня. Три семьи – три кухонных стола. На каждом столе – посуда, кастрюли, банки. Банки в то время не выбрасывали. И вот как-то заглянул я на кухню и вижу – старушка проходит мимо нашего стола, смотрит на стоящие на нем банки и шипит: «У-у, жидовские банки!»

Я об этом рассказываю маме, а она – Ивану Васильевичу. Как же он орал потом на бедную Прасковью Ивановну!..

И третий момент. Спустя много лет я уже имел возможность купить для мамы с папой маленькую кооперативную квартирку в Гольяново. И я помню, как в день их переезда все на той же кухне уже совсем старенькая Прасковья Ивановна рыдала на груди моей мамы...

Убежден, что у подавляющего большинства людей не было кровного антисемитизма. Наносное это было. Так было принято...

Осенью 1943 года я пошел в третий класс 597-й мужской неполной средней школы. В те годы обучение было раздельным. В классе училось много переростков, как принято говорить, из не очень благополучных семей. Были и совсем взрослые парни, имевшие не один привод в милицию. Были и с судимостями... И, несмотря на то что учился я хорошо (отличников не очень-то любили), у меня со «взрослыми» сложились неплохие отношения: я им, как мог, помогал в учебе (чаще всего – давал списывать), а они меня приобщали к мужеству – учили драться и материться.

Я всю жизнь помню своего друга Валю Грохотова. Он был на три года старше меня, а учились мы в одном классе. Он оказался потрясающе толковым учеником. Как я узнал позднее, отец его был репрессирован и расстрелян. Ходил он всегда в телогрейке и в какой-то страшной шапке-ушанке. И вдвоем с другим моим другом Володей Хомутецким они меня учили драться. И когда им показалось, что я уже освоил элементарные приемы бокса, они сказали: «Теперь надо вызвать кого-нибудь на драку». А кого я могу вызвать на драку, если у меня со всеми в классе хорошие отношения? Они говорят: «Вызывай Юрку Неделина». Неделин был долговязым, на голову выше меня, нескладным и добрым мальчиком. И у меня не было никаких оснований вызывать его на драку. Но друзья настояли. На перемене я к Неделину придрался на ровном месте и сказал: «После уроков стыкнемся!..»

... ? ?..

И вот мы вышли после последнего урока на улицу. Зима. Ребята нас окружили – событие!.. И стал я вокруг него прыгать и пытаться наносить удары, которым меня научили. Он стоит, не сопротивляется, а лишь уклоняется. Наконец попадаю я ему в губу и разбиваю ее до крови. Драку тут же остановили и меня признали победителем. Тогда это называлось «дракой до первой кровянки»... Я перед ним потом извинился. Он на меня не обиделся, и спустя годы мы вспоминали эту драку со смехом.

Воспитывались и общались мы по дворовым принципам. Каждый имел кличку – Черняшка, Сопливый, Воробей, Горшок, Скворец. У меня была кличка Аркан, которая впоследствии и стала основой моего литературного псевдонима, а затем – и фамилии в паспорте.

Хулиганили... Одним из любимых занятий была стрельба из рогаток по окнам располагавшейся рядом с нашим домом женской школы. И вот однажды во время такого обстрела кто-то крикнул: «Атас!» Ребята мгновенно разбежались, а я, интеллигентик, остался на месте с рогаткой в руках. Меня и доставили в отделение. И стали допытываться, кто еще со мной был. Но я решил своих не сдавать и, хоть прекрасно знал всех по фамилиям и именам, стал называть их клички.

– Черняшка, – говорю.

– Какая Черняшка? Как фамилия?

– Черняшка, – говорю.

– Кто еще?

– Воробей.

– Какой воробей? Как фамилия?

– Воробей...

Минут двадцать они еще меня пытали и, так ничего не добившись, отпустили. Но протокол о приводе в милицию составили.

Авторитет мой во дворе и округе после этого случая сильно вырос...

Время было тяжелое – сегодняшнему молодняку не понять. Каждый день в шесть часов утра, перед тем как пойти в школу, я занимал очередь за хлебом, который потом мама получала по карточкам. Мне карточки не доверяли – я мог их потерять...

Война была в разгаре – голодуха, налеты. Но мама все-таки попыталась вернуть меня к музыке. В районной музыкальной школе сказали, что для скрипки я опоздал, и предложили виолончель. Нам дали напрокат виолончельку, и я два года протаскал ее в школу и обратно на посмешище моим дворовым дружкам, которые всякий раз заставляли меня достават из футляра ноты и хором по складам произносили непонятные «смешные» слова: «форте», «престо», «пианиссимо»...

Но платить за прокат инструмента было нечем, и через два года мои занятия музыкой кончились.

9 мая 1945 года в День Победы мама привела меня на Красную площадь. Передать, что творилось, невозможно. Возле гостиницы «Москва» была самая настоящая давка людей, переполненных подлинным счастьем. Чтобы я не потерялся в этой толкучке, мама крепко держала меня за руку. Остудить обезумевшую от радости толпу было практически невозможно. Но милиция изо всех сил пыталась навести хоть какой-нибудь порядок. И конный милиционер «запугивал» народ, размахивая шашкой в ножнах. Махал, махал и случайно долбанул меня по голове. И мама не возмутилась. Она только спросила, не больно ли мне. Я соврал, сказав, что не больно.

Когда я учился в седьмом классе, к нам поступил новенький, который буквально был болен шахматами и таскал их в школьном портфеле. Он-то меня и заразил. Заразил настолько, что, перейдя в восьмой класс школы-десятилетки № 151, я стал ходить в шахматную секцию Стадиона юных пионеров, где вскоре доигрался до первого разряда.

Мое увлечение привело к снижению успеваемости, стали появляться «тройки», «двойки», и родители отлучили меня от шахмат, твердо сказав, что шахматы – это не профессия...

И вот еще одно «если бы...». А если бы проявил я настойчивость и, наплевав на все, целиком отдался шахматам, то, может быть, эту книгу написал бы сегодня экс-чемпион мира Аркадий Арканов... А может быть, превратился бы я в шахматного графомана и «гонял» бы в сквериках с пенсионерами по «пятерке» за партию... Но так или иначе, а шахматы оставили в моей жизни неизгладимый след, подарив мне дружбу с такими магами, как Василий Смыслов, Михаил Таль, Гарри Каспаров, Анатолий Карпов, Юрий Разуваев...

Впоследствии я написал два «шахматных» рассказа. Рассказ «Поражение» написан в качестве антипода (в хорошем смысле слова) блестящему рассказу моего друга Василия Аксенова, который был опубликован в журнале «Юность» и назывался «Победа». Второй – «Игра по переписке».

ИГРА ПО ПЕРЕПИСКЕ

Моим соперником в отборочном цикле шахматного первенства страны по переписке оказался волей жребия некий И.В. Тузиков из небольшого города Мухославска. Мне выпало играть белыми. Первый ход «d4» я сообщил ему в письме короткого содержания: «Ув. И.В. Мой первый ход – «d4». Сообщите свое имя и отчество. Меня же зовут Аркадий Михайлович».

Ответный ход я получил через две с половиной недели: «Уважаемый Аркадий Михайлович. В ответ на ваш ход «d4» я играю «d5». Иван Васильевич. Но можете обращаться ко мне по имени, так как мне всего 20 лет».

«Здравствуйте, Ваня! – написал я ему. – Играю «Кf3». Я тоже человек молодой. Можете называть меня Арканом».

Письмо от Вани пришло через четыре недели: «Аркан! Извини, что задержался с ответом. У меня был день рождения. Сам понимаешь. Познакомился с девушкой. Зовут Света. Сам понимаешь. Мой ход– «Kf6». Кстати, можешь ко мне тоже обращаться на «ты».

Я написал ему: «Ваня! Поздравляю тебя с прошедшим днем рождения. Желаю успехов в труде и личной жизни. Вместо подарка посылаю тебе мой ход «g3».

Ответ я получил через две недели: «Аркан! Здорово! Тут такое было! Получил я твое письмо вечером, но ответить не смог, так как торопился на танцы. На танцах познакомился с Павлом. Он оказался мужем Светы. Так что это письмо пишет тебе под диктовку мой лечащий врач Эмма Саркисовна Сундукян. Она через два месяца будет в Москве. Достань ей к этому времени итальянские сапоги 37-го размера и поводи ее по театрам. Твой друг Ваня. Да! Чуть не забыл! Мой ответный ход «g6».

Я немедленно отправил ему письмо, в котором пожелал скорейшего выздоровления и сообщил, что играю «Cg2»...

Через два месяца в Москву приехала Эмма Саркисовна Сундукян.

Она привезла очередной ход Вани – «е6», а я достал ей итальянские сапоги, походил с ней по театрам, познакомил с моей матерью и сделал предложение, о чем немедленно уведомил Ваню, добавив, что рокирую в короткую сторону.

Ответ от Вани пришел почему-то из Магадана, без обратного адреса и выглядел довольно странно. Почерк был корявым, и ни одного слова без ошибок: «Эй, ты! Шахматист!.. Шел бы ты на «g8»! Объявляю тебе мат!..»

То, что он мне затем объявил, не входит ни в один из известных шахматных учебников.

Оскорбленный, я вложил в конверт полученную корреспонденцию, приписал, что продолжать партию с хулиганом не желаю, и отправил все по прежнему Ваниному адресу.

Через два дня пришло новое письмо от Вани: «Аркан! Мой ход – «Се7». Извини за задержку. Этот ход я написал тебе сразу в ответ на твою короткую рокировку, но отправить не успел, так как улетал в срочную командировку в Магадан. Письмо взял с собой, чтобы отправить оттуда. Но в Магадане за ужином я познакомился с одним типом, который украл у меня бумажник с деньгами, паспортом и письмом с твоим ходом. Поздравляю тебя с женитьбой. Сообщаю, что со Светой мы тоже расписались и ее бывший муж Павел был у нас свидетелем. С нетерпением жду ответного хода. Ваня».

Прочтя письмо, я тут же оценил трагизм ситуации, когда ничего не подозревающий Ваня ознакомится с малоизысканным сочинением, которое я ему переправил, но сделать уже ничего не мог. Вдогонку я послал ему пространное объяснение и сыграл конем с «b1» на «d2».

Через месяц я получил следующее послание: «Аркадий Михайлович! То, что вы живете в столице, еще не дает вам права оскорблять мою жену и меня глупыми выходками. Представьте себе, что Светлана первой прочла вашу весточку и заявила, что, если еще раз увидит в доме хотя бы пешку, немедленно потребует развод. Не понимаю, что мы вам сделали плохого в дебюте. Только моя преданность шахматам заставляет меня продолжать игру и рокировать в короткую сторону. Прошу отныне высылать мне ходы до востребования, если вы не хотите разрушить мою семью».

Приблизительно около года у нас ушло на выяснение отношений. К этому времени у меня родился сын.

Еще через семь лет, когда мы уже вышли из дебюта и я пожертвовал ему пешку, Ванина жена засекла его на почте, где он получал от меня очередной ход до востребования, после чего он попросил разрешения перейти на шифр. В последующие несколько лет мы обменивались интересными посланиями...

«Сосед Константин переехал с Арбата, дом 1, в Борисоглебский переулок, дом 2», – писал я ему, что означало: «Kpa1-b2».

Он мне отвечал: «У нас в цирке сошла с ума одна лошадь черной масти и прыгнула в третий ряд амфитеатра на четвертое место» – и я понимал, что конь его пошел на поле d3...

Через 23 года после начала партии он сообщил, что его дочь выходит замуж и на свадьбе у них будет лихтенбургская королева Жанетта VI. Я понял, что его ферзь перебрался на «g6», и написал ему, что в качестве свадебного подарка высылаю ему белого слона седьмым поездом в пятом вагоне.

В ответ я получил вежливое письмо от Светланы, в котором она просила слона на свадьбу не присылать, так как его держать негде, а лучше выслать его стоимость деньгами...

Мы стали брать тайм-ауты. Он – по причине хронической связки по вертикали «а» и гипертонии. Я – из-за сердечной недостаточности качества ввиду неудачной женитьбы сына...

Постепенно фигуры с нашей доски начали исчезать... И в возникшем окончании у меня были сдвоенные внуки на ферзевом фланге, сто рублей пенсии и много других слабостей...

У него была сильная проходная внучка в центре, но зато два инфаркта по большой диагонали...

На 83-м ходу он... взял очередной тайм-аут. И на этот раз навсегда. Последнее письмо я получил от его шестидесятилетней дочери: «Папа накануне просил написать вам, что предлагает ничью...» Я вынужден был согласиться, хотя, откровенно говоря, моя позиция к этому моменту уже тоже была безнадежной...

* * *

На Стадионе юных пионеров кроме шахматной секции были и другие, чисто спортивные секции, и я параллельно с шахматами увлекся легкой атлетикой.

Нравилось мне прыгать в высоту, в длину, но больше всего я любил спринтерский бег. Дело в том, что еще в пионерских лагерях я часто становился победителем в забегах на короткие дистанции, имея неплохую стартовую скорость. А на длинные дистанции меня не хватало... И вот в 1950 году сбылась моя мечта – удивить своих школьных дружков тем, чего они от меня никак не ожидали.

Зимой того самого года на стадионе «Динамо» проводилось первенство столицы по легкой атлетике в закрытом помещении. Я выиграл два предварительных забега на 60 метров и попал в финал. В финале по соседней дорожке бежал пятнадцатилетний чемпион СССР среди юношей Александр Волков, впоследствии знаменитый советский легкоатлет. Можно только представить, что я испытал, когда финишную черту мы преодолели с ним одновременно (грудь в грудь), разделив первое место и повторив рекорд Москвы в беге на эту дистанцию! Я сразу стал героем школы!

К сожалению, моя спортивная карьера вскоре закончилась, и виной тому был футбол, к которому я относился абсолютно фанатично. Скорость у меня была хорошая, а гоняя мяч на пустырях, во дворах, я приобрел и неплохую технику. Любил играть в нападении, забивал много голов и даже вошел в сборную команду Первого Московского ордена Ленина медицинского института им. И.М. Сеченова, куда поступил после окончания школы. И вот во время матча на первенство Москвы среди вузов с командой Института физкультуры я получил тяжелую травму голеностопного сустава, которая привела к привычному вывиху. Но совсем без спорта я оставаться не мог и увлекся стрельбой, дострелялся до первого разряда и стал серьезно готовиться к сознательно выбранной мною профессии врача...

Но этот, пожалуй, основной вариант в моей жизненной партии я разберу более детально чуть позже. А пока я заканчивал среднюю московскую школу № 151.

– ... () , .

Обучение, как я уже говорил, в те годы было раздельным, и тоска по девочкам у учеников старших классов с каждым днем нарастала. Молодые симпатичные преподавательницы уже вызывали у нас эмоции весьма определенного толка. Наиболее продвинутые ребята делились пикантными подробностями своих связей с девчонками, а у менее продвинутых, в частности у меня, возникало чувство зависти, смешанное с недоверием. Я был застенчив и об отношениях с противоположным полом, более чем дружеских, мечтал в сладких грезах... Я мысленно шел по парку с белокурой Зиночкой, мы залезали в кусты, падали на траву, а далее – как положено... А как положено? А положено так, как об этом рассказывали продвинутые...

Как правило, в праздничные дни устраивались школьные вечера, на которые приглашались девочки из соседней женской школы, а они потом приглашали нас на ответные вечера в свою школу. Иногда мы обижались на них, когда узнавали, что на свой вечер они пригласили курсантов из военного училища.

Юношеские переживания тех лет я попытался однажды выразить в хиленьком стихотворении, написанном в стиле боготворимого мною до сих пор Владимира Владимировича Маяковского... Имена и фамилии персонажей этого творения абсолютно реальные.

* * *

* * *

Ашкольная пора близилась к завершению. Но далеко не все четко представляли себе, куда с аттестатом зрелости идти дальше. Были, конечно, и ярко выраженные «математики», «химики», «военные», «геологи»... А я уже подготовил себя к медицинскому институту. Дело в том, что в девятом классе я буквально заболел учением великого Ивана Петровича Павлова о высшей нервной деятельности. Я даже посещал специальный кружок при Политехническом музее, где мне и объяснили, что заниматься такого рода деятельностью можно, только окончив медицинский институт. И тут едва не сыграла коварную роль полученная по окончании школы серебряная медаль...

В то время на медали существовала квота. На школу полагалась одна золотая и максимум три серебряные медали. Судьба золотой медали была предопределена. Ее должен был получить абсолютно заслуженно, вне всякой конкуренции, Володя Воронцов. Я был среди номинантов на медали серебряного достоинства. Выпускные экзамены мы сдавали по девяти предметам. Золотую медаль получал лишь тот, кто все экзамены сдавал на «пятерки» – с учетом, конечно, и предыдущих отметок в табеле. Для того чтобы получить серебряную, надо было иметь либо одну «четверку» за сочинение и «пятерки» по всем остальным предметам, либо три «четверки» при условии, что за сочинение ты получил «пять».

Поскольку была вероятность, что я все экзамены сдам на «отлично», меня «резанули» уже на первом, поставив «четыре» за самый выигрышный для меня экзамен – за сочинение.

Я помню тему того самого сочинения: «Горький – основоположник социалистического реализма». Тема была написана на классной доске, и вероятность ошибки сводилась к нулю. Но мы в обязательном порядке сдавали на проверку и чистовик, и черновик. И вот в черновике (!) в спешке я в том самом заглавии пропустил ТИРЕ! Фамилия «Горький» превратилась в прилагательное. Получилось: «Горький основоположник социалистического реализма». Ничего себе ошибочка!.. За это с меня сняли один балл, обязав все остальные экзамены сдавать только на «пятерки», что мне не без труда, но удалось. Добавлю лишь, что чистовик с моим сочинением в течение нескольких лет украшал один из коридоров Московского городского отдела народного образования как образец безупречной грамотности и глубокого содержания...

Я помню имена, отчества и фамилии почти всех наших учителей, но наиболее глубокий след в моей жизни оставили два человека: Александра Сергеевна Тожина, привившая мне вкус к высокой литературе в подлинном смысле этого слова, и директор школы, преподававший физику, Тимофей Хрисанфович Хрущев, высшей пробы интеллигент из прежней генерации, обращавшийся к нам всегда исключительно на «вы». Не знаю уж почему, но он был уверен, что я стану профессором в области физики, хотя и по сей день я не понимаю, каким образом какие-то электроны по каким-то проводам передают цветное изображение на телевизионный экран.

На выпускной вечер нам разрешили пригласить знакомых девочек из соседней школы. Я пригласил ту самую белокурую Зиночку, мою нереализованную мечту, надеясь на то, что в этот вечер все и произойдет, тем более что рядом со школой был парк и небольшое кладбище.