То, что скрыто Гуденкауф Хизер

Чарм

Чарм Таллиа толкает дверь «Закладки». В одной руке она сжимает список учебников, в другой – мобильник, на случай если Гас позвонит. Важно, чтобы отчим мог в любое время дозвониться до нее. Она знает, скоро настанет время, когда ей позвонят и сообщат, что Гас упал, что у него поднялась температура… или еще хуже. Дождь перестал, но Чарм все равно тщательно вытирает мокрые подошвы о коврик у входа в магазин.

Клэр дружески приветствует ее, как всегда. Чарм в первый раз пришла в «Закладку» несколько лет назад. Клэр всегда спрашивает, как ее успехи в колледже, где Чарм учится на медсестру, и как себя чувствует ее отчим.

– Не очень, – отвечает Чарм. – Патронажная сестра советует подумать о хосписе.

– Мне очень жаль, – говорит Клэр с непритворной грустью в голосе. Чарм опускает голову и роется в сумке. Всякий раз при напоминании о том, что Гас умирает, ее глаза наполняются слезами. Вот почему Чарм так тяжело и одновременно так легко возвращаться в «Закладку». Клэр Келби такая милая…

– Джошуа сегодня здесь? – спрашивает Чарм, оглядываясь в поисках мальчика.

– Вы с ним разминулись. – Клэр как будто оправдывается. – Джонатан забрал его и увез домой.

– Ладно… передавайте ему за меня привет. – Чарм пытается скрыть разочарование. Она протягивает Клэр список учебников: – Почти все удалось купить с рук, подержанные… кроме вот этого, а он такой дорогой! – Чарм тычет пальцем в название. – Можно его как-то заказать?

– Сейчас посмотрю, – обещает Клэр. – Когда у тебя выпуск? Наверное, уже скоро.

– В мае. Жду не дождусь, – улыбается Чарм.

– Завтра я тебе позвоню и скажу, что удалось узнать насчет твоего учебника. Береги себя, ладно, Чарм? И помни, если тебе что-то понадобится, сразу звони.

– Спасибо! – снова говорит Чарм, хотя и понимает, что не станет просить Клэр ни о чем… разве что найти очередную книгу. Как бы Чарм ни восхищалась Клэр и ее близкими, как бы ей ни нравилось беседовать с ней, она уже и так слишком хорошо осведомлена о жизни Клэр. Если Клэр когда-нибудь случайно узнает, как много ей известно, их отношения уже не будут прежними.

Заехав в магазин и купив кое-какие продукты, Чарм переезжает на другой берег Друида, в городок под названием Кора, и спешит домой, проверить, как там Гас. Хотя ей даже самой себе не хочется в том признаваться, Гас день ото дня слабеет. Подъезжая к гаражу, она осматривает маленький домик, в котором живет с десятилетнего возраста. Гас всегда содержал дом в идеальном состоянии; приходится всматриваться повнимательнее, чтобы заметить признаки износа. И все же они есть. Краска на черных ставнях начинает выцветать и трескаться, а белый сайдинг не мешало бы помыть шлангом. Газон подстрижен аккуратно, но не так идеально, как это сделал бы Гас, будь он здоров. Некоторое время Чарм сама пыталась стричь газон по диагонали, как любит Гас, но, хотя он ни разу не сказал ей ни слова, она поняла, что несовершенство его раздражает. Наконец Чарм наняла стричь газон четырнадцатилетнего мальчишку-соседа. Но к своим клумбам Гас по-прежнему никому не позволяет притронуться. Здесь он и сейчас хозяйничает сам, хотя из-за его болезни ему все труднее ухаживать за цветами.

Чарм выходит из машины, берет сумки с продуктами и идет к двери черного хода. Она видит Гаса. Он стоит на коленях, спиной к ней, опустив голову. В первый миг ей кажется, будто он упал. Бросив сумки, она кидается к нему. Услышав ее шаги, Гас оборачивается, медленно поднимается на ноги и дрожащей рукой подтягивает к себе маленький переносной кислородный баллон.

– Чарм, где ты была? – хрипит он.

Клетчатая рубашка болтается на исхудалом теле, брюки защитного цвета спадают с бедер. Он с трудом, морщась, снимает садовые перчатки и бросает их на землю. Свои густые черные волосы он гладко зачесывает назад; несмотря на то что лицо у него серое, а глаза ввалились, Чарм вспоминает, каким красивым мужчиной он был когда-то. Не зря ее мать продержалась с ним дольше, чем с остальными своими приятелями, даже вышла за него замуж. Когда Чарм была маленькой, она гордилась ими. Такая красивая пара! Ее мать, яркая блондинка, и симпатичный, всегда веселый и приветливый пожарный Гас.

Риэнн Таллиа прожила с Гасом четыре года – по мнению Чарм, для матери это мировой рекорд. Наконец матери надоело изображать счастливую семейку; она ушла от Гаса и развелась с ним. Чарм было десять, когда они все здесь поселились, и четырнадцать, когда мать решила, что дальше по жизни пойдет отдельно. Риэнн переехала совсем недалеко, на тот берег Друида. Вернулась в Линден-Фоллс. Детей она поначалу взяла с собой. Чарм хватило всего на несколько недель. Потом она среди ночи позвонила Гасу и попросила разрешения вернуться к нему. Гас сразу согласился. По доброте душевной он разрешил Чарм и ее брату переселиться к нему.

Теперь Гас тяжело болен, у него рак легких. Профессиональное заболевание пожарных. Ну и конечно, многолетнее курение сказалось. Около пяти лет назад, после того как Гасу поставили диагноз, он досрочно вышел на пенсию. Периодически он спрашивает Чарм, зачем та ухаживает за больным стариком. И Чарм неизменно отвечает: «Затем, что здесь мой дом. Мой дом – это ты…»

– Что ты, Гас, – беззаботно отвечает Чарм, которой не хочется, чтобы отчим видел, как она беспокоится, – я всего-то заехала в книжный магазин и купила кое-какие продукты.

Гас долго смотрит ей в глаза и спрашивает:

– Как малыш?

– Я его не застала, но Клэр говорит, что у него все хорошо. На следующей неделе идет в школу! Представляешь?

Гас качает головой:

– Нет, не представляю. Я рад, что у него все хорошо.

– Я купила тебе ватрушек, – говорит Чарм, не дожидаясь новых вопросов о Джошуа. Она протягивает отчиму пакет с чешской выпечкой, которую тот так любит. – Обещаю, когда-нибудь научусь печь их сама!

– Замечательно! – восклицает Гас, хотя Чарм прекрасно знает, что покупные ватрушки совсем не такие вкусные, как самодельные. Раньше Гас пек очень вкусные настоящие ватрушки по рецепту своей бабушки. Сейчас же он быстро устает и ему трудно стоять на ногах дольше десяти минут.

– Звонила твоя мать. – У Гаса срывается голос, и кажется, будто он старше своих пятидесяти лет.

Чарм не знает, то ли это из-за болезни, то ли из-за того, что звонок матери его расстроил.

Чарм редко разговаривает с матерью. Время от времени они пытаются наладить отношения, но ветречи обычно заканчиваются горькими слезами и взаимными упреками.

– Ей что-то надо? – мрачно спрашивает Чарм.

Они входят в кухню, и Чарм придвигает отчиму стул – ножки шумно царапают по выцветшему линолеуму в синий цветочек. Гас медленно опускается на сиденье. Он нетвердо держится на ногах, и Чарм все время боится, как бы он не упал. Вчера он споткнулся о замахрившийся край коврового покрытия и упал. Ободрал колени и локти. Чарм пришлось усаживать его, как маленького, промывать разбитые колени и заклеивать их пластырем. Тогда она и поняла: пора уговорить Гаса нанять сиделку, которая будет присматривать за ним, пока она в колледже или на практике в больнице.

– Надеюсь, она не заявлялась сюда? – спрашивает Чарм, в страхе широко распахивая глаза. Если мать действительно заезжала сюда, ей достаточно одного взгляда. Она сразу поймет, насколько серьезно Гас болен, и начнет кружить над ним, как гриф-стервятник. Гас небогат, но у него есть дом и машина. Риэнн всегда жалела, что не отсудила у него дом при разводе. Если мать узнает, что Гас обречен, она попытается наложить лапу на собственность бывшего мужа.

Гас качает головой; сейчас голова кажется слишком большой для его тела. За последние несколько месяцев он сильно исхудал.

– Нет, она хотела только поговорить. – Гас достает ватрушку из пакета и откусывает кусочек.

Чарм понимает, что он ест только ради нее: не хочет, чтобы она звонила врачу и жаловалась, что он морит себя голодом. Теперь он всегда съедает лишь по нескольку кусочков.

– Ей, наверное, деньги нужны? – спрашивает Чарм, заранее зная ответ. Мать в своем репертуаре! Годами не объявляется, не шлет даже поздравительных открыток. И вдруг – раз! Звонит бывшему мужу как ни в чем не бывало. Разумеется, Риэнн хватает ума не звонить дочери.

– Нет, нет. – Гас словно оправдывается. – Она просто так, интересовалась, как мы живем.

– А про меня спрашивала? – недоверчиво осведомляется Чарм.

– Да. – Дрожащей рукой Гас медленно подносит ватрушку к губам. Лицо у него бледное. Видимо, утром он брился, но плохо – Чарм видит остатки щетины на шее. – Спрашивала, как у тебя дела, как учеба, какие новости.

– И что ты ей сказал? – почти со страхом спрашивает Чарм. Ей не нравится, когда мать интересуется подробностями ее жизни. Чем меньше она знает, тем лучше.

– Почти ничего, – жалким голосом отвечает Гас, и Чарм понимает: он до сих пор любит ее мать. Да и как ее не любить! Вот только сама Риэнн недостойна любви… Чарм искренне убеждена в том, что мать стоило бы прихлопнуть, как надоедливого комара. После их развода прошло много лет, но Гас все еще на что-то надеется. Он еще не переболел Риэнн, не изжил ее. – Я сказал, что у тебя все хорошо, что весной ты заканчиваешь колледж. Что ты славная девочка. – Лицо Гаса мрачнеет, как будто на него набегает тучка. – Конечно, она спрашивала, нет ли вестей от твоего брата. Я сказал, что несколько лет ничего не знаю о сукином сыне – да и знать не желаю!

– Представляю, как она обрадовалась! – улыбается Чарм. Брат всегда был любимцем матери. Его отец был единственным мужчиной, которого мать по-настоящему любила, но он, единственный из всех, сам ушел от Риэнн, оказавшись самым умным из всех.

Гас кладет ватрушку на стол и смотрит на Чарм. В его усталых голубых глазах отражается боль.

– Она сказала, что он звонил и оставил на ее автоответчике странное сообщение.

– Вот как, – с деланым равнодушием произносит Чарм. – Что за сообщение?

– Она не сказала. Она хочет встретиться с тобой и поговорить. Просит тебя перезвонить ей, – хрипло продолжает Гас.

– У тебя усталый вид, – говорит Чарм. – Может, приляжешь?

Гас не спорит, что говорит само за себя. Он медленно отодвигает стул от стола и неуверенно поднимается на ноги.

– Не забудь, вечером обещала зайти Джейн! – напоминает она.

Джейн, приходящая медсестра, которая обслуживает больных на дому, заезжает к ним почти каждый вечер. Чарм договорилась, что Джейн будет приезжать к ним, после того как Гас начал кашлять кровью и все больше пугался. Джейн измеряет ему давление, слушает легкие и попутно проверяет, хорошо ли Чарм за ним ухаживает. Гас всю жизнь был галантным кавалером; даже сейчас, вспомнив о приходе Джейн, он слегка оживает. Заправляет рубашку в брюки, причесывается. Из-за болезни кожа у него приобрела желтоватый оттенок, когда-то сильные руки превратились в прутики, но Гас по-прежнему прирожденный дамский угодник.

– Ах, Джейн! – Гас улыбается. – Моя любимая медсестра!

– Так-так! – восклицает Чарм в притворном негодовании. – Я думала, что твоя любимая медсестра – это я!

– Ты моя любимая будущая медсестра, – оправдывается Гас. – А Джейн – моя любимая дипломированная медсестра!

– Тогда ладно, – отвечает Чарм, идя следом за Гасом – вдруг отчим упадет. Она ходит за ним, как мамаша за беспокойным малышом. – Я только хотела все прояснить до конца. – Она помогает Гасу лечь, ставит на прикроватную тумбочку стакан с водой, проверяет, работает ли кислородный баллон.

– Чарм! – говорит Гас, укрывшись одеялом до подбородка. – Сегодня я поговорил еще кое с кем. – По тому, какой у него серьезный голос, она сразу понимает, что разговор был важным. – Я позвонил в хоспис…

– Гас, – перебивает она, – не надо… – Глаза у нее наполняются слезами. Она еще не готова к такому разговору.

– Я позвонил в хоспис, – решительно повторяет Гас. – Когда время придет, я хочу быть здесь, у нас дома, а не в больнице. Понимаешь?

– Сейчас еще рано… – начинает Чарм, но Гас ее останавливает:

– Чарм, малышка. Если хочешь стать медсестрой, придется научиться выслушивать больных до конца!

– Но ты не мой больной. – Чарм глотает слезы и опускает жалюзи, чтобы комнату не заливало полуденное солнце.

– Когда настанет время, ты сама позвони в хоспис. Номер я оставил рядом с телефоном.

– Хорошо, – соглашается она, больше для того, чтобы успокоить Гаса. Она еще не готова к тому, что Гас скоро умрет. Он – ее единственный родной человек. Он ей нужен.

Лицо Гаса кривится от усталости и боли.

– Тебе что-нибудь принести? Я скоро уезжаю в колледж, – говорит Чарм. Ей ужасно не хочется уезжать, и вместе с тем она испытывает облегчение.

– Нет. Полежу немного с закрытыми глазами. Я нормально себя чувствую. Езжай по своим делам, – говорит он.

Она стоит в полутемной комнате, рядом с кроватью Гаса, смотрит, как поднимается и опускается его грудь, слушает шипение кислородного баллона.

Что я буду делать без него? Куда пойду?

Клэр

Клэр и Джонатан не рассказывают Джошуа всех подробностей того дня, когда он к ним попал. Они не говорят, как Клэр пристально смотрела на Джонатана, как Джонатан положил локти на стол и закрыл голову руками. Как он колебался, когда Дана сообщила им о брошенном младенце. Как Клэр пришлось внушать себе: «Потерпи, он привыкнет». Как, наконец, когда Джонатан поднял голову, она увидела красные полумесяцы у него на лбу, в тех местах, где пальцы впились в кожу. Как Клэр тогда хотелось подойти к нему, нежно поцеловать каждый полумесяц.

– Только до тех пор, пока они не найдут для него другую приемную семью, Клэр, – без особой уверенности произнес Джонатан. – Понимаешь? Не будем загадывать надолго. Лучше не стоит… Еще одного раза я не переживу. – Он покачал головой, как будто сам себе не верил. – Не смогу заново пережить все то же самое, что и с Эллой. Так нельзя, невозможно! Мы привязываемся к ребенку, а его в конце концов отбирают! В чем смысл приемной семьи? Чтобы дети в конце концов возвращались к родителям.

– Я тоже, – прошептала тогда Клэр. – Я тоже еще не пришла в себя после Эллы. – Но Клэр все же понимала, что на сей раз биологическая мать не вернется, не отберет у них своего малыша. Бог не может быть таким жестоким после всего, что они пережили.

За год до того на другом конце штата, на замерзшем кукурузном поле, нашли мертвого новорожденного младенца. После этого сенат штата Айова быстро принял Закон о безопасном убежище, согласно которому родители получили право оставлять младенцев не старше двух недель от роду в больницах, полицейских участках и пожарных депо, не опасаясь уголовного преследования. Врачи в больнице сказали, что мальчику, которого подбросили в пожарное депо, около месяца; вначале Клэр очень боялась, что полиция отыщет мать ребенка. Она быстро смахнула слезы. Этот малыш, этот мальчик, которого они заберут домой, стал первым, кого оставили в месте, отвечающем требованиям Закона о безопасном убежище. Он станет их ребенком!

Когда Дана передала Джошуа на руки Клэр, она как будто исцелилась. Словно не было многочисленных выкидышей и нескольких операций. Боль потери ушла, превратилась в смутное воспоминание. Сбылось то, о чем они мечтали, чего ждали столько лет! Теперь у них есть чудесный, красивый маленький мальчик!

По пути домой из больницы они заехали в магазин за самым необходимым. Накупили подгузников, бутылочек, детских смесей. У самой кассы Клэр схватила с полки книгу с детскими именами. Наконец-то – наконец-то! – она сможет дать ребенку имя. Имена в книге перечислялись в алфавитном порядке; приводилось происхождение имени и его значение. Клэр решила, что у их малыша имя должно быть особенное. Раз уж она не даровала ему рождение, она подарит ему имя, которое что-то значит.

Клэр понравилось имя Кейд, но оно означало «круглый, мешковатый». Джонатану понравилось имя Сол, которое значило «выпрошенный у Бога». Да, вроде бы подходит, ведь они столько лет вымаливали его! Имя Холмс означало «тихая гавань», но Джонатану оно показалось нелепым; он уверял, что в школе мальчишки будут дразнить его Шерлоком. Клэр пролистала страницы, и взгляд ее упал на имя Джошуа. «Спасенный Богом».

– Джошуа! – произнесла она вслух, привыкая к имени. Клэр улыбнулась Джонатану и повернулась на сиденье, чтобы посмотреть на малыша, который станет ее сыном. – Джошуа, – повторила она чуть громче, и тут малыш, не просыпаясь, тихонько вздохнул. Довольный. Невредимый. Спасенный.

Чарм

С тех пор как Чарм стала ходить на практику в больницу Святой Изадоры, не бывает дня, чтобы она не вспоминала о малыше. Хотя она знает, что его любят и о нем заботятся, она не может пройти мимо желтой вывески «Безопасное убежище» над больницей, не испытав заново грусти и облегчения – как тогда, когда она отдала его. Правда, он ведь был не совсем ее. Откровенно говоря, больше она испытывает облегчение. Если бы она тогда не отнесла его в пожарное депо, наверное, ей бы не удалось окончить даже среднюю школу, не говоря уже о колледже. Кроме того, ее мать нашла бы способ так или иначе испортить малышу жизнь.

Чарм бежит по улице, застроенной домами из красного кирпича. Здесь находится студенческий городок. Маленький частный колледж Святой Анны помещается в центре Линден-Фоллс и окружен старинными домами и узкими улочками, мощенными булыжником. Правда, булыжник уже начинает крошиться. Выбившись из сил, она догоняет своих однокурсниц. Все спешат на лекцию по «Новейшим направлениям в теории и практике руководства медицинским персоналом». Софи, высокая, тощая девица, которая хочет работать в отделении детской онкологии, как раз настаивает на том, что у них с матерью телепатическая связь.

– Я серьезно, – настаивает Софи, когда они входят в аудиторию. – Стоит мне только подумать о маме, и через минуту она мне звонит!

– Ерунда, – фыркает Чарм. – Я тебе не верю! – Чарм смотрит на однокурсниц, ища у них поддержки, но все понимающе улыбаются, кивают и поддакивают:

– Верно, у нас с сестрой то же самое.

– Докажи! – говорит Чарм, скрещивая руки на груди и опираясь на стул.

– Пожалуйста! – Софи пожимает плечами, роется в сумке, достает телефон и кладет его на стол перед собой.

– Ну и что? – спрашивает Чарм.

– Ничего. Подождем. Она позвонит через минуту-другую, – отвечает Софи.

Чарм недоверчиво качает головой, но через несколько минут телефон Софи начинает вибрировать и прыгает по столу. Софи поднимает его и показывает всем надпись на дисплее: «Мама».

– Привет, мам, – говорит Софи в трубку. – Нет, ничего, просто подумала о тебе. – Она торжествующе улыбается Чарм.

Чарм потрясена, и вместе с тем ей грустно. Она не может вспомнить ни одного человека, с кем у нее была бы такая прочная связь. Уж точно не с матерью.

Риэнн всегда нужно быть в центре всеобщего внимания. Одной Чарм для нее недостаточно, как недостаточно и ее брата. И Гаса. Риэнн Таллиа вечно в поиске, вечно ищет для себя лучшей жизни. Во всяком случае, более увлекательной. Где сейчас ее брат, Чарм понятия не имеет. А отец, судя по всему, давно умер. Правда, в прошлом году у Чарм был приятель, который без конца ей названивал, но все дело было в его ужасной неуверенности в себе, а вовсе не в их телепатической связи и родстве душ.

А Гас? Возможно, такое родство у нее с Гасом. Это ведь он научил ее кататься на велосипеде, умножать дроби, это он пришел к ней на выпуск и сидел в зале, смахивая слезы, когда она поднялась на сцену за аттестатом.

Всему хорошему Чарм научилась у Гаса. Глядя на него, она понимает, что значит быть хорошим отцом, хорошим человеком. Одно она знает наверняка: когда она выйдет замуж и у нее будут дети, она будет рядом с ними каждый день. Она не бросит их, когда ей станет трудно, грустно или просто скучно.

Такое недоступно пониманию ее матери и брата.

Бринн

Сегодня начинается новый учебный год; хотя я знаю всех преподавателей и почти всех однокурсников, я волнуюсь. Знакомое чувство сдавливает грудь, как будто изнутри поднимается толстое облако пыли и оседает на грудине. Я стараюсь дышать глубже, как велел доктор Моррис. Его совет помогает.

Жду не дождусь начала занятий; я выбрала курсы «Животные в обществе» и «Совместное воспитание хозяев и животных-компаньонов». Кроме того, мне нужна практика вне колледжа. Поскольку я уже добровольно работаю в приюте для животных, наверное, попрошу, чтобы меня взяли на лошадиную ферму. Я никогда не каталась верхом на лошади, но читала, что лошади давно помогают людям с расстройствами поведения, в том числе пищевого. Лошади помогают даже аутистам. Вопреки распространенному мнению, лошади невероятно умны. В конце девятнадцатого века жил конь по имени Красавчик Джим Ки. Он путешествовал по всей стране со своим дрессировщиком доктором Уильямом Ки. Красавчик Джим Ки различал монеты разного достоинства, умел работать на кассовом аппарате: выбивал нужную сумму и выдавал сдачу. А еще он произносил слова по буквам и называл время. Говорят, коэффициент умственного развития у него был как у шестиклассника. Не знаю, правда это или нет, но мне приятно думать, что так оно и было.

Вибрирует мой мобильник; чтобы достать его, приходится рыться в сумке. На секунду я пугаюсь – вдруг Эллисон у кого-то узнала мой мобильный номер, но я не сообщала его даже родителям, а бабушка ни за что меня не выдаст. Взглянув на дисплей, я улыбаюсь. Это моя подруга Мисси. Я открываю крышку и подношу телефон к уху.

– Привет, Мисси, как дела?

– Сегодня вечеринка. У меня, в восемь, – говорит Мисси.

– По какому случаю? – спрашиваю я, въезжая на стоянку колледжа.

– По случаю начала семестра. Придешь?

– Конечно! – Я хватаю с заднего сиденья сумку с учебниками и направляюсь к зданию ветеринарного факультета. – Я работаю до девяти, а потом сразу приеду.

С Мисси я познакомилась в ноябре, вскоре после того, как переехала в Нью-Эймери. У бабушки я поселилась в сентябре; первое время мне было очень грустно и одиноко. Два месяца я просидела в спальне в бабушкином доме, плакала, рисовала в дневнике и старалась не убить себя. Наконец бабушке все это надоело. Она больше не могла видеть меня в таком состоянии. Она вошла в комнату и села ко мне на кровать.

– Вставай, Бринн! – сказала она. – Пора начинать жить. – Я выглянула из-под одеяла, но ничего не ответила. Бабушка совсем не похожа на моего отца. Иногда мне не верится, что она произвела его на свет. – Я хочу кое-что тебе показать, – продолжала бабушка, срывая с меня одеяло.

– Что? – пробурчала я. Мне хотелось только одного: снова укрыться с головой и заснуть. Забыть о том, что я неудачница, ничтожество.

– Пошли, увидишь. – Бабушка протянула руку и помогла мне встать. Она затолкала меня в свою машину и повезла по улицам Нью-Эймери. Мы остановились у длинного, приземистого металлического строения. Я увидела ярко-красную вывеску «Приют для животных».

Я выпрямилась и повернулась к бабушке:

– Зачем мы сюда приехали?

– Пошли, покажу. – Она улыбнулась мне, и я нехотя последовала за ней. Нас встретили дружелюбный черный лабрадор и девочка моих лет в красном жилете. На бедже у нее было написано имя: «Мисси». Она стояла за высоким прилавком и гладила маленького рыжего котенка. Я услышала приглушенный лай и скулеж собак, которых держали в вольерах в противоположной части строения.

– Здрасте, – весело поздоровалась девочка. – Чем я могу вам помочь?

Бабушка посмотрела на меня:

– Бринн, чем она может тебе помочь?

– Нет, серьезно! – Я смерила бабушку недоверчивым взглядом. – Бабушка, ты серьезно?!

– Иди осмотрись. – Она кивком указала на вольеры. – Уверена, кто-то сейчас очень ждет тебя. Иди и найди его!

– Пошли, – сказала Мисси. – Я тебя провожу! – Она открыла дверь, и меня чуть не оглушил громкий лай. Длинная узкая комната была заставлена клетками, в которых содержались собаки самых разных пород – гончая, английский сеттер, лабрадоры и множество метисов. Я остановилась перед комочком рыжевато-каштанового меха, который смотрел на меня лучистыми жалобными глазами.

– Он какой породы? – спросила я.

– Это Майло. Помесь немецкой овчарки и чау-чау. Ему два месяца. Его нашли на проселочной дороге к югу от города. Бедняжка страдал от голода и жажды. Очень деятельный малыш, и к тому же он просто прелесть, – ответила Мисси.

Я посмотрела на бабушку.

– Можно его взять? – спросила я, не смея надеяться. Ему всего два месяца, а лапы уже огромные, и потом, Мисси сказала, что он очень деятельный… – По-моему, я ему нужна.

– Конечно, Бринн. Он твой, – ответила бабушка, обнимая меня за талию.

Мисси помогла мне устроиться волонтером в приют для животных; она же сообщила о курсе подготовки воспитателей животных-компаньонов в местном двухгодичном колледже. До сих пор не понимаю, почему хорошенькая, веселая и независимая Мисси подружилась с такой тихоней и занудой, как я. Но я рада, что у меня такая подруга. Помню, в тринадцать лет мама отправила меня на неделю в тот же футбольный лагерь, куда ездила и Эллисон. В футбол я играла ужасно и позорилась всякий раз, как мне пасовали мяч. Всю неделю Эллисон делала вид, будто она меня не знает. Всякий раз, как я пыталась с ней заговорить, когда присоединялась к группке ее подруг, она меня игнорировала. Когда я наконец не выдержала и громко разрыдалась, как маленькая, Эллисон закатила глаза и захохотала. До самого возвращения домой я просидела в домике, притворившись, будто вывихнула лодыжку.

Какое облегчение, что у меня есть подруга – тем более такая, которая любит животных, как и я. Я кидаю телефон в сумку, нащупываю флакон с лекарством, которое принимаю весь последний год. Сегодня я еще не приняла таблетку. И вчера тоже. Мне все лучше. Я чувствую себя сильнее. Даже весть о том, что Эллисон вышла на свободу, не тревожит меня так, как встревожила бы еще год назад.

Наверное, с лекарствами пора завязывать. Наверное, я уже готова жить самостоятельно.

Эллисон

Я смотрю на куклу, а она смотрит на меня своими безжизненными глазами. У меня кружится голова. Прошло пять лет, один месяц и двадцать шесть дней.

Сейчас ей было бы пять лет, или шестьдесят один месяц, или двести шестьдесят девять недель, или тысяча восемьсот восемьдесят три дня, или сорок пять тысяч сто девяносто два часа, или два миллиона семьсот одиннадцать тысяч пятьсот двадцать минут, или сто шестьдесят два миллиона шестьсот девяносто одна тысяча двести секунд. Я все время веду подсчет.

У многих женщин, сидевших вместе со мной в Крейвенвилле, были дети. Некоторые даже рожали за решеткой. Помню, я бегала круг за кругом по тюремному двору; теннисные туфли глухо били по цементу, грудь сдавливало от духоты.

– Куда бежишь, детоубийца? От себя не убежишь! – говорил кто-то.

Я слышала хриплый смех, но ни на кого не обращала внимания. Никто не разговаривал со мной; только иногда обзывали детоубийцей, сукой или хуже. Все смотрели сквозь меня, как будто я была соткана из отвратительного воздуха в нашем тюремном блоке. И ведь многие из них сами были убийцами: они убили мужей, приятелей или застрелили кассира во время ограбления магазина. Но я хуже. Беспомощная малышка всего нескольких минут от роду была брошена в реку; ее унесло течением и разбило о берег.

Женщины в «Доме Гертруды» ничем не отличаются от женщин в Крейвенвилле. Никогда еще я не чувствовала себя такой одинокой, как сейчас. Знаю, как тяжко пришлось родителям. На их глазах я стремительно упала с пьедестала, и упала очень низко. Сейчас я хочу только одного: чтобы они приехали меня повидать. Я так давно не держала за руку маму, не обнимала папу. Не слышала смеха сестры. Правда, в нашей семье не допускались «телячьи нежности», но иногда, сосредоточившись, я вспоминаю, как отец гладил меня своей большой, сильной рукой по голове. Иногда, закрыв глаза, я представляю все таким же, как раньше – до того, как все пошло наперекосяк. Я представляю, что вернулась в школу, бегаю на соревнованиях по легкой атлетике, стараясь перекрыть собственный рекорд, сижу у себя в комнате, решаю уравнения, помогаю маме готовить ужин, болтаю с сестрой…

Вся моя жизнь была расписана заранее. Я знала, что сдам вступительные экзамены в колледж на «отлично», буду играть в волейбольной команде Университета Айовы или Университета штата Пенсильвания, четыре года проучусь в колледже, где буду специализироваться на юриспруденции, а потом пойду на юридический факультет. Будущее представлялось мне ясным и четким. Теперь все пропало. Кончено навсегда. Из-за парня и беременности.

С Девин я познакомилась, когда лежала в больнице под капельницей. Она объяснила, что меня обвинят в убийстве при отягчающих обстоятельствах и угрозе жизни ребенка.

– Когда девочка упала в реку, ты думала, что она мертва? – спрашивала она, расхаживая передо мной туда-сюда. Она никак не могла успокоиться. А мне тогда хотелось одного: свернуться калачиком и умереть. Но Девин постоянно теребила меня, заставляла снова и снова вспоминать все, что случилось.

– Конечно, – сказала я. – Конечно, я тогда думала, что младенец мертв.

Она крутанулась на каблуках.

– Никогда не называй ее «младенцем». Поняла? – строго спросила она. – Называй ее «малышкой» или «девочкой», но только не «младенцем» – это слишком безлично. Тебе ясно?

Я кивнула.

– Я в самом деле думала, что девочка уже мертва, – сказала я, отчаянно желая себе поверить, но понимая, что не произношу ни слова правды. Судебно-медицинская экспертиза уже показала, что девочка была жива…

Потом Девин потребовала, чтобы я признала себя виновной в непредумышленном убийстве, преступлении средней тяжести, которое карается тюремным заключением сроком на пять лет, и в угрозе жизни ребенка, за которое меня могли бы посадить лет на пятьдесят, а то и больше. Девин уверяла, что столько мне не дадут ни за что. До суда присяжных дело так и не дошло. Мне не пришлось рассказывать о том, что произошло в ту ночь. Впрочем, подробностями страшной ночи никто как будто и не интересовался. По-моему, я напоминаю всем кого-то знакомого. Сестру, дочь, внучку. Может, даже их самих. В общих чертах всем было известно, что случилось. И всем этого было достаточно. Девин оказалась права. В конце концов меня приговорили к десяти годам в Крейвенвилле. Хотя в то время приговор звучал ужасно, десять лет все же лучше пятидесяти пяти, которые мне угрожали. Я спросила Девин, почему срок такой небольшой.

– Причин много, – ответила Девин. – Тюрьмы переполнены, обстоятельства преступления… В общем, Эллисон, они договорились о десяти годах.

Месяц назад Девин навестила меня в тюрьме. Я бегала по двору; в июльскую жару бетон плавился. Я чувствовала, как жар проникает сквозь подошвы теннисных туфель, сквозь носки. Тяжело дыша, я смотрела, как Девин стремительно приближается ко мне. На ней был серый костюм, который она носит как форму, и туфли на высоком каблуке. Я ни разу в жизни не носила туфли на высоком каблуке, ни разу не была на танцах в школе, так и не побывала на выпускном балу…

– Эллисон, хорошая новость! – сказала она мне вместо приветствия. – Твое дело передано в комиссию по условно-досрочному освобождению. На следующей неделе тебя вызывают на заседание.

– Условно-досрочное освобождение? – Я застыла, точно громом пораженная. – А ведь прошло всего пять лет! – Я даже думать не смела о том, что могу выйти раньше срока.

– Учитывая твое примерное поведение и шаги, предпринятые тобою к исправлению, ты подходишь для условно-досрочного освобождения. Разве не здорово? – Она смерила мое озабоченное лицо пытливым взглядом.

– В самом деле, хорошая новость, – ответила я – в основном потому, что именно это она хотела от меня услышать. Как я могла объяснить ей, что, привыкнув к заключению, к ужасной еде, к зверским условиям, примирившись с тем, как и почему я попала в тюрьму, я в самом деле обрела покой? Мне не нужно было планировать будущее. В тюрьме все решали за меня. Меня ждали десять долгих лет простого существования.

– Нам нужно подробно обсудить то, о чем тебя, скорее всего, спросят на комиссии. Самое важное, чтобы ты выразила раскаяние.

– Раскаяние? – переспросила я.

– Раскаяние, сожаление, – сухо пояснила Девин. – Ты должна убедить их в том, что сожалеешь о своем поступке. Если ты этого не сделаешь, тебя ни за что не освободят досрочно. Ты можешь так сказать? Можешь выразить раскаяние в том, что бросила новорожденную дочь в реку? – спросила она. – Ты ведь раскаиваешься, разве не так?

– Да, – не сразу ответила я. – Я могу сказать, что раскаиваюсь.

И я сказала. Я сидела за столом; члены комиссии перечитывали мое дело. Меня похвалили за хорошее поведение. Я работала в тюремной столовой, заочно окончила среднюю школу и набрала достаточное количество баллов для поступления в колледж. Члены комиссии выжидательно смотрели на меня.

– Мне жаль, – сказала я. – Мне очень жаль, что я причинила боль своей малышке, и мне очень жаль, что она умерла. Я совершила ошибку. Ужасную ошибку… мне хотелось бы повернуть время вспять!

Родители на слушание не приехали; я боялась, что из-за этого меня не освободят. Уж раз мои родители не пожелали приехать и поддержать меня, значит, рекомендовать меня к условно-досрочному освобождению ни в коем случае нельзя. Но Девин велела мне не беспокоиться; с членами комиссии беседовала бабушка, и меня, скорее всего, освободят.

– Главное – твое поведение в тюрьме и то, что ты встала на путь исправления. – Девин оказалась права. Она всегда права. Комиссия по условно-досрочному освобождению приняла единогласное решение освободить меня.

За ужином я знакомлюсь с соседкой, Би, героиновой наркоманкой, которая проходит курс реабилитации. За столом нас всего пять. Остальные работают или занимаются другими видами деятельности, одобренными комиссией. Мне интересно узнать, кем работают мои соседки, – очень хочется поскорее начать зарабатывать хоть немного, – но я боюсь спрашивать о чем-либо и вообще подавать голос. Все шарахаются от меня как от зачумленной. Кроме Би, конечно. Ей как будто все равно, кто я и что совершила. А может, она еще не слышала самые отвратительные подробности. У Би худое, рябое лицо наркоманки и тяжелые черные глаза, которые как будто видели и ад, и кое-что похуже. А еще у нее сильные руки; похоже, она способна из кого угодно выбить дурь. Поэтому с Би предпочитают не связываться. Конечно, в «Доме Гертруды» любое насилие под запретом. Тем не менее Би охотно рассказывает всем о своем первом дне в «Доме Гертруды».

– Две дамы поспорили, чья очередь звонить по телефону. Кстати, после этого здесь специальный список завели. И вот одна – она отсидела за растрату – как врежет второй по морде телефоном! – Би весело смеется. – Кровищи было! И зубы по всей гостиной… Помнишь, Олин? – спрашивает она, тыкая вилкой в зеленую фасоль.

– Еще бы не помню, – сухо отвечает Олин. – Не очень-то приятное было зрелище. Пришлось вызвать полицию.

– Ага, а меня, из-за того, что я была новенькой, заставили вытирать кровь и сметать зубы. – Би передергивает.

– Да ладно тебе, Би, – ласково поддразнивает Олин. – Я тебе помогала!

После ужина и мытья посуды я пытаюсь снова дозвониться родителям и Бринн. Никто не отвечает. Я оцепенело сижу на диване с телефоном в руке и слушаю длинные гудки. Олин входит, мягко отнимает у меня телефон и сообщает, что до семи я могу делать что хочу, а в семь у нас собрание – так сказать, сеанс групповой терапии. Поднявшись в свою комнату, я нисколько не удивляюсь, найдя в ведре с водой еще одну изуродованную куклу. Я сглатываю подступивший к горлу комок; в груди закипает гнев. Как они смеют осуждать меня – ведь и сами не ангелы! Мощным пинком – удар у меня отработан, недаром я столько лет играла в футбол, – я переворачиваю ведро. Грохоча, оно катится по деревянному полу. У моих ног собирается лужа воды. Я слышу шаги на лестнице; по коридору шаркают чьи-то кроссовки. Я что было сил захлопываю дверь.

Через несколько минут я слышу стук.

– Уходите, – злобно говорю я.

– Эллисон! – Это Олин. – Что с тобой?

– Ничего… Я хочу побыть одна, – отвечаю я чуть мягче.

– Можно мне войти? – спрашивает Олин.

Мне хочется ответить «Нет!», вылезти в окно и убежать, но я не могу пойти домой, не имею права покидать «Дом Гертруды».

– Эллисон, открой, пожалуйста, дверь!

Я приоткрываю дверь и вижу зеленые глаза Олин.