Опять ягодка (сборник) Качан Владимир

Глава 1

«Гули, гули, гули!!» – одинокий женский вопль звучал по утрам в колодце двора. Таким голосом зовут на помощь, кричат «пожар» или «караул», а она звала голубей. Хотя, в определенном смысле, это, наверное, было правдой: она действительно звала на помощь, осатанев от одиночества, которое разбавлялось только лишь обществом птиц, ненадолго меняющих помойку на другую трапезную – ее подоконник. Она, может, и не звала бы голубей по нескольку раз в день, но хотелось быть нужной хоть кому-нибудь. Хоть кого-нибудь покормить. Жить одной, когда тебе за сорок, неуютно, а временами и больно. Когда было больно, Катя кричала «гули-гули» требовательно и гневно, осуждая птиц за то, что они не летят сразу, не ценят ее внимание, ее заботу, не понимают, что их хотят вместо гнилых отбросов покормить экологически чистыми крошками или семечками. Еще хуже было то, что, поев всего хорошего на Катином подоконнике, они неизменно возвращались обратно к помойке и там сыто и похабно курлыкали, приступая к своим брачным играм.

«Ну совсем как все почти мужчины, – думала Катя, сползая постепенно в своих умозаключениях к агрессивному феминизму. – Те вот тоже, сколько их ни корми, ни ласкай, сколько ни заботься – все равно хотят на помойку. Вот там им милее всего!»

Такие философские обобщения – от голубей до всего гнусного мужского племени – посещали Катю чуть ли не каждый день и приносили злорадное удовлетворение. Гнев и досада на голубей набирали обороты и превращались в гнев на весь несправедливый мир и на мужчин, которые проходят по жизни мимо и не желают замечать одинокую и все еще привлекательную женщину, которая могла бы их осчастливить. Но все равно каждое утро она кормила голубей.

Когда бессонная ночь на сиротской постели доставала Катю окончательно, она включала телевизор с утренними новостями, однако и там череда если не ужасов, то неприятностей во всех уголках земного шара настроения не прибавляла. Плюнув на сон, она шла на кухню и ставила на плиту чайник. Пока закипала вода, она крошила вчерашний хлеб, распахивала окно, и каменный мешок двора, обладавший великолепной акустикой, принимал в себя первый утренний Катин крик: «Гули-гули-гули!!!» И если учесть, что этот призывный клич, это, казалось бы, невинное приглашение к завтраку, звучало в шесть утра, то, конечно, соседи были в бешенстве. Ее выручало только то, что никто не хотел специально встать в шесть утра, одеться и пойти посмотреть, кто с такой вопиющей бесцеремонностью нарушает покой, кто будит, кто позволяет себе такое антиобщественное поведение. Естественная утренняя лень соседей пока спасала Катю от возмездия. Но долго так продолжаться не могло. Всякое терпение имеет предел, и не сегодня завтра у кого-нибудь из жильцов оно могло лопнуть.

Кате было сорок, и, несмотря на то, что была она на пять лет моложе, популярную поговорку «В сорок пять баба ягодка опять» заранее ненавидела. Уж кем-кем, а ягодкой она себя никак не ощущала. Уже давно, подходя к зеркалу, Катя заранее брезгливо морщилась. Узкое нервное лицо и непропорционально большие глаза, вечно наполненные тревогой. Глаза, которые все время ждут, что обидят или ударят.

«Что смотришь, тварь дрожащая? – говорила Катя каждое утро своему отражению в зеркале, выжимая пасту на зубную щетку. – Слишком низкая самооценка мешает нормально жить. Вот есть такие собачки, – продолжала она издеваться над собой, – которых и собачками-то называть трудно. Они меньше кошки. Ножки то-о-оненькие, как хрупкие веточки, и дрожат, когда их опускают на землю. По земле им ходить на трясущихся ножках трудно. Они панически озираются по сторонам и, едва успев справить нужду, снова прячутся за пазуху к своей хозяйке. Эти хозяйки обычно называют себя мамами. Приходит хозяйка такой собачки домой, предположим, с работы, но вернее – из косметического салона, и с порога кричит что-нибудь вроде «Жужа! Жуженька, иди встречать маму, мама пришла! Сейчас будет тебя кормить, мою маленькую! Иди скорей сюда, мамочка тебе гусиного паштетика принесла!» Тьфу, зараза! Хоть бы мне кто-нибудь принес гусиного паштетика…» Катя воображала себе эту картину и была не просто близка к истине – она ее знала, видела однажды в одном богатом доме. После кормления такую собачку наряжают в теплый тулупчик и выводят гулять. Точнее, выносят. И там, на улице, собачка на подламывающихся ножках идет под кустик писать или какать. И потом – быстро за пазуху к хозяйке. Мордочка и большие, черные, испуганные глаза таких собачек в сочетании с полной неспособностью нормально, уверенно ступать по земле – все последние годы намекали Кате на ее с ними внешнее и внутреннее сходство. Ей тоже очень хотелось к кому-нибудь за пазуху, в теплое безопасное место, подальше от жестокого мира, который мог легко растоптать и даже не заметить этого. Но не было человека, не было пазухи! Не бы-ло!!

Доходило подчас до смешного. Случился однажды зимой такой трагифарс. Катя поздно возвращалась домой. Спальный район Москвы, страшно… Большие шансы встретиться с хулиганами, подростками-отморозками. Возможен даже маньяк. Ну, чего ждешь, то обычно и бывает… Черная тень метнулась по снегу и спряталась за дерево. Катя остановилась. Потом осторожно двинулась дальше, не отрывая взгляда от этого дерева. Оттуда опять: фр-р-р! И черная тень оказалась за деревом поближе к Кате. Она оцепенела от ужаса, поняв, что за ней идет настоящая охота. Затем, оторвав от асфальта непослушные ноги, отбежала подальше от того дерева и спряталась за другое, а затем – еще дальше и притаилась за следующим. При всех своих перебежках Катя не упускала из виду дерева, за которым укрылся – она уже в этом не сомневалась – маньяк. Но тот тоже не дремал и короткими стремительными рывками приближался к своей жертве, догонял, настигал… Прятки эти длились минут пятнадцать. Вместе с возрастающим страхом, который грозил уже превратиться в панику. Остатки самообладания подсказали Кате разумное решение: добежать обратно до метро и попросить кого-нибудь из – хотя бы с виду – порядочных мужчин проводить ее до дома. Она осторожно выдвинулась из-за дерева и, пятясь на цыпочках и не отрывая взгляда от пространства перед собой, тронулась в путь. И тут он ее настиг… «Он» оказался большим черным полиэтиленовым пакетом. Это его ветер швырял от дерева к дереву. Эпизод этот еще больше укрепил в Кате сознание комнатной собачки, которая боится всего на свете и хочет спрятаться, хочет, чтобы ее кто-нибудь защитил.

Катя работала наборщицей в одном крупном издательстве. Но на вопрос «кем работаешь?» отвечать – «машинисткой» – было бы неточно и даже глупо, ведь это могло повлечь за собой следующий вполне логичный вопрос: «Машинисткой чего?» Можно же быть, например, машинисткой поезда (или женщинам нельзя? …ну, неважно) или, допустим, оператором машинного доения. Архаичность должности, сравнимой теперь с должностью писаря в XIX веке, Катю злила, и на такого рода вопросы она неизменно отвечала, что работает корректором в издательстве. Но, если по правде, Катя всю жизнь была именно машинисткой. Сколько себя помнила, она всегда печатала – сначала на разных машинках, затем на клавиатуре компьютера. По совместительству она была там и корректором и исправляла грамматические ошибки литераторов. А еще она работала с некоторыми писателями у них дома, и это был дополнительный заработок. Рукописи, написанные подчас совершенно безобразным и неразборчивым почерком, она превращала в печатный текст и была в этом роде литературной деятельности совершенно уникальна, ибо встречались в ее практике тексты, разобрать которые только она и могла. Конечно, все «продвинутые» писатели работали теперь на компьютерах, но, однако, находились и такие, кто продолжал упрямо долбить по клавишам своих «ундервудов»; более того, встречались и такие ретрограды, которые принципиально игнорировали прогресс и писали – вот именно писали – ручками. И уж совсем отдельно в этой немногочисленной группе стояли единицы-консерваторы, которые писали исключительно ручками перьевыми.

Один из них так и сказал однажды Кате: «С пером в руке все-таки хоть на миллиметр, но ближе к Пушкину, чем с компьютером». На что Катя, с присущей ей желчью, выработанной за долгие годы общения с литераторами, рискуя потерять заказ, мрачно заметила: «Ну, тогда вам нужен не «Паркер», а гусиное перо. Я вам подарю. В деревне, где я живу летом, полно гусей. Я вам понадергаю, хотите?» Писатель, как ни странно, не обиделся и даже рассмеялся.

А домашняя работа с писателями была очень важна для Кати, потому что официальная служба в издательстве денег приносила мало, и прожить на них было бы трудно, если не невозможно. Так что именно консерваторы, неразборчиво пишущие ручками на исчерканных вдоль и поперек листах бумаги, были основной ее клиентурой и основным источником ее скромного дохода.

А дополнительные деньги нужны были Кате для сына. Она всегда говорила: «Мне нужно сына на ноги поднимать». Вот так и жила – поднимала на ноги сына и работала машинисткой на нескольких работах. Сын Кати тяжело болел в детстве, и не обошлось без осложнений. Теперь он представлял собою интеллигентного, образованного и абсолютно чистого душой мальчишку, который был словно не от мира сего. В буквальном смысле этих слов, ибо в «сей мир» он не вписывался совершенно. Орхидея посреди чертополоха, скрипач, исполняющий Дебюсси посреди рэперской команды. Словом, юноша вместе со своей виолончелью (не самый, согласитесь, популярный инструмент в наше время, а он играл именно на нем) и со своими идеалами был бы уместен в каком-нибудь литературном или музыкальном салоне совсем в другое время, не такое жестокое и прагматичное. И ни в коем случае – в типичной молодежной тусовке, на дискотеке, или в ночном клубе. А представить себе его в армии было бы совершенно немыслимо. Там он погиб бы в первую же неделю службы. В военкомате его детский диагноз не послужил аргументом для освобождения от воинской повинности, от священного долга перед Родиной, несмотря на то, что его присутствие в армии ее, армию, просто опозорило бы. Значит, надо было платить. Поэтому Катя, носясь как угорелая по разным работам, собирала постепенно деньги на «белый билет» для сына.

Такая жизнь иссушала, озлобляла, и ее привлекательность, казавшаяся еще совсем недавно такой стабильной и надежной, постепенно тускнела и стиралась. К тому же одиночество убивало Катю и разрушало ее женский шарм. Мужчины с некоторых пор уже не с таким острым вниманием оглядывали ее лицо и фигуру. Еще бы! Когда человек со стройной и сексуальной фигурой худеет килограммов на 10–15, то что остается? Остается просто очень худая женщина с плоскими формами. Когда миловидное личико обретает впадины и морщины, а денег на пластическую операцию нет, то что остается? Одни глаза, которые, как известно, для большинства мужчин – не главное. Когда стройные ноги с тонкими аристократичными щиколотками сравниваются по объему с этими самими щиколотками, то что остается? Остаются прямые тонкие палочки, которые могут вызвать у мужчин только сочувствие. Сын все время говорил: «Мама, пожалуйста, не загоняй себя так, ведь случись с тобой что – с кем я тогда останусь», – пуская в ход некорректный аргумент, который заставлял Катю сразу расплакаться.

Но даже познакомиться с кем-нибудь она не имела никакой возможности, потому что все время было некогда. А знакомиться или флиртовать в какой-нибудь очереди в кассу продовольственного магазина – тут надо было либо вовсе не иметь гордости, либо быть откровенной дурой. А Катя дурой, к своему сожалению, не была, да и чувство юмора у нее было достаточно развито, чтобы понять: кокетство в такой очереди – диссонанс, несовпадение, неестественность. Такая же, как, допустим, поцелуй в морге или балет в бане, или показ весенней коллекции женской одежды – дефиле – на фоне городской мусорной свалки, или, наконец, выяснение отношений между артистами прямо на сцене.

У Кати был знакомый артист из Театра юного зрителя, друг детства, не более того. Так вот он однажды рассказал, как они с женой выясняли отношения во время спектакля. То, в каком месте, в какое время и при каких обстоятельствах – ну никак не предполагало выяснения отношений. Однако было, и если бы появилась возможность снять в кино этот трагикомический эпизод, он украсил бы собой любую самую смешную кинокомедию. Хотя на глазах участников были слезы, и сами они ситуацию смешной совсем не считали. Но спустя годы один из участников драмы посмотрел на себя будто со стороны, и тогда время и чувство юмора все расставили на свои места.

Они тогда с женой играли в детском спектакле «Зайка-зазнайка» двух коллег по лесному разбою – волка и лису. Их брак к тому времени уже не просто дал трещину, он агонизировал. И вот стоят они за кулисами за минуту до выхода на сцену и ругаются. Точнее, стоят они не перед выходом, а перед выпрыгом, так как должны сейчас именно выпрыгнуть на лесную поляну, на которой безмятежно спит обнаглевший вконец зайка-зазнайка, а рядом с ним заветное ружье. Его и должны стырить волк и лиса у неосмотрительно заснувшего зайца, который к тому времени уже хамски терроризировал своим ружьем всю лесную общественность – и травоядных, и хищных. Волк, стало быть, муж, лиса – жена. Не по пьесе, разумеется, ибо природа не может позволить себе такое смешение видов, а по жизни. Немаловажно то, что художник спектакля постарался максимально приблизить внешний облик актеров к изображаемым персонажам. Поэтому у волка серая куртка с клочьями свалявшейся шерсти; серая меховая кепка с остро торчащими пришитыми ушами; серые, разумеется, штаны, привязанный к спине длинный – надо ли говорить, что серый, – косматый хвост и (обязательный атрибут) серый поролоновый нос с черной круглой нашлепкой, который приклеивался к подлинному, природному носу актера. У лисы – зеркально все то же самое, только рыжее (хвост, нос и т. д.). И вот стоят они за кулисами и неистово, искренне выясняют отношения. И надо же еще, чтобы тихо, чтобы, не дай Бог, не услышали зрители. Яростным свистящим шепотом он выговаривает ей свои претензии, она перебивает, отвечает… И все это нос к носу. А если буквально – рыжий нос к серому носу. С нашлепками! Муж и жена тычутся друг в друга поролоновыми носами и серьезнейшим образом ругаются, позабыв о том, что у них сейчас носы и хвосты. Вроде бы семейная драма, но в каком необычном обрамлении… К тому же то был период для артистов тяжелый: переход от действующих лиц на роли отцов и матерей действующих лиц, так что нервы были – ни к черту.

Вот эту-то абсурдную сценку Катя и вспоминала всякий раз, когда кто-то из мужчин в очереди слишком уж пристально начинал ее разглядывать. Она никак не могла себе представить возможность флирта с вульгарным провиантом в руках. Катя была натурой возвышенной, а у таких все должно быть гармонично и красиво. В руке должны быть цветы, ну, в крайнем случае, зонтик, но уж никак не батон колбасы и пакет с лапшой. Ну и шляпка, конечно. Другие никогда бы не постеснялись, но Катя была упертым романтиком и не могла вот так – с лапшой. И надо еще учесть, что мужчины в таких очередях давно все ангажированы и совершают покупки скорее всего по поручению своих жен. Многие – по списку, который периодически вынимают из кармана и сверяют с ним содержимое своей корзины: не забыл ли чего? Холостяки могли бы встретиться в заведениях типа «чистка одежды» или «библиотека», но туда Катя не ходила. Стирала дома, сама, а что касается библиотеки, то даже делать там вид, что читаешь, к тому же после работы с рукописями в издательстве и вне его – было совершенно немыслимо. Так же как, допустим, вообразить балерину на дискотеке сразу после станка и четырехчасовой репетиции в театре.

И как могла она, обремененная такими принципами, такой гордостью дать в газету объявление о знакомстве – это поразительно! Видимо, одиночество вконец достало Катю, довело до такого беспринципного предела. Объявление было следующего содержания: «Познакомлюсь с добрым, неглупым, желательно образованным человеком 40–60 лет. О себе… (Далее следовали данные о ее физических параметрах и скромные автокомплименты). Катя долго думала, упоминать ли про сына, не отпугнет ли это потенциального жениха, но потом решила, что врать или умалчивать в этом вопросе стыдно и даже подло. И добавила, что есть сын, не утаив ничего: и что мальчик странноват, и что он часто болеет. В конце она приписала: «байдарки и палатки не предлагать». Этого она в юности наелась досыта.

Откликнулись двое. С первым не было никаких телефонных прелюдий, никаких визуальных контактов по фото, никакой переписки в Интернете, все по-быстрому. А жаль. Если бы она увидела его фотографию раньше, чем встретила, то самой бы встречи скорее всего и не было, что благоприятно отразилось бы на Катином здоровье и сберегло нервы, которые и так уже истаскались от ее собачей жизни. В «мужчине по объявлению» ложью было все: от внешнего вида до внутреннего содержания. Он назначил ей встречу на бульваре, у памятника Высоцкому. Катя и не помышляла ни о каком ресторане, но, по крайне мере, поговорить за чашкой кофе в скромном кафе можно было. И без особых затрат со стороны соискателя ее руки и сердца, поэтому предложение встретится на открытом воздухе несколько удивило (а вдруг дождь?), но она его приняла, резонно подумав, что пускай на бульваре, но зато, во всяком случае, обниматься не полезет, то есть прилюдное домогательство ей не грозит.

На свидание Катя не опоздала, а он опоздал. Она стояла у памятника Высоцкому уже пять минут, когда увидела мужчину в очевидном темно-каштановом парике. Мужчина приближался к ней, вытянув вперед руку с зажатыми в ней тремя гвоздиками. Цветы тоже были явно не первой свежести, как и сам претендент на семейное счастье. «Спасибо, не две гвоздики с кладбища», – успела подумать Катя прежде, чем он спросил:

– Катя?

Она кивнула, и тогда он тоже представился:

– Ромуальд.

«Полный шандец!» – подумала Катя. И первое впечатление о мужчине оказалось самым верным. Они присели на скамейку.

– Можно, я буду называть вас Рома? – робко попросила она.

– Что, сразу переходим к интиму? – пошутил жених. И заметив тень легкого ужаса в Катиных глазах, сказал: «Шучу, шучу», – подчеркнув тем самым, что у него есть юмор.

– Вообще-то вы угадали, по паспорту я как раз Роман. Роман Мутняк, – застенчиво добавил он, открывая выцветший портфель и вынимая из него бутылку отечественного вермута. – Но фамилия такая дурацкая, так мне не нравилась всегда, что я еле дождался шестнадцати лет, когда стало можно поменять. И теперь я Ромуальд Казанова, ну понимаете, да? С намеком на того…

Тень ужаса в Катиных глазах постепенно материализовывалась, но Ромуальд этого не заметил и увлеченно продолжал, при этом брызгая слюной:

– Я ведь, как и он, – большой любитель женщин. Ну, был, во всяком случае, – поправился он, внезапно вспомнив о цели их встречи. – Я ведь даже сборник своих стихов выпустил, – и вслед за вермутом на свет явилась тоненькая книжечка в яркой цветной обложке. Теперь можно за свой счет издать что хочешь, и Катя это прекрасно знала. Знал и Ромуальд. Штук триста книг и не так дорого. Вот он и издал свой сборник под смелым названием «Овладею любой». И Ромуальд протянул Кате свою похотливую книжицу со словами:

– Я уже тебе (он как-то непринужденно и сразу перешел на «ты». А чё тянуть-то?) ее заранее надписал. Стихами. Не-не, потом прочтешь, когда домой придешь. О, опять рифма! А сейчас я тебе самое главное из сборника прочту. Не бойсь! Оно короткое, всего четыре строчки. Но в целом оно знаковое для всей книжки. Такая, знаешь, песня сперматозоида.

И он наизусть (ну, четыре свои родные строчки и учить-то нечего) продекламировал, после чего показал Кате это место в книжке, снабженное убедительными знаками препинания:

Ужас в Катиных глазах стал сменяться смехом. В лицо «суженому» она, конечно, не расхохоталась, чтобы не обидеть, хотя и тянуло, но, чтобы сдержать приступ смеха, некоторые усилия все же потребовались. Дальше выяснилось, что интерес может вызвать и такая человеческая особь. А может, именно такая чаще всего и вызывает. Кате интересно стало, как же дальше поведет себя наш русский певец половой жизни Казанова. А дальше было вот что: вслед за вермутом логично появились два мутноватых стакана, затем нарезка сыра и нарезка докторской колбасы.

– Давай-давай, – сказал Ромуальд, подавая Кате перочинный нож, – открывай сыр и колбасу, а я пока вино открою.

Бутылка оказалась с пробкой, а штопора Рома Мутняк не предусмотрел. Но был палец… И им жених, кряхтя и ругаясь, все же протолкнул пробку внутрь бутылки, и после этого, так сказать, праздника гигиены банкет на скамейке Страстного бульвара стартовал. Катя не уходила и продолжала терпеть общество нашего доморощенного Казановы исключительно из любопытства.

Ох, это женское любопытство! Сколько же раз оно заводило прекрасных дам в зону риска, но, к сожалению, широко известная поговорка «Любопытной Варваре нос оторвали» никого из них не предостерегала и не останавливала. Вот так и Катя чуть было не влипла в эпизод, впрямую ведущий к популярной уголовной статье. Но… об этом чуть позже.

Она мягко отказалась от дегустации отечественного вермута под предлогом гастрита, но кусочек сыра отведала. А дамский угодник тем временем, не смущаясь, наливал себе еще и еще, пока 0,75 л этого волшебного напитка не исчезли в недрах его организма. После чего он достал из портфеля бутылку молдавского рислинга с твердым намерением залакировать выпитое до этого крепкое. Очередной Катин отказ разделить с ним и сухое вино его нимало не огорчил.

– Нет так нет. На нет и суда нет и туда нет, – вновь пошутил он. А потом, похабно хихикая, налил себе полный стакан и добавил:

– Ну и хорошо. Мне больше достанется.

После чего, опростав стакан и уже заметно пьянея, как-то совсем уж по-свойски подмигнул Кате и предложил, вернее даже не предложил, а этак директивно повелел:

– Сейчас поедем ко мне в офис. Я тебе свой офис покажу.

При этом Ромуальд аккуратно убирал оставшийся провиант обратно в портфель. Не забыл и расстеленную на скамейке перед «банкетом» газетку «Комсомольская правда».

– Не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым, – напевал он в начале знакомства, «сервируя стол» и игриво на Катю поглядывая. Когда же выяснилось, что он любитель женщин и Казанова, его образ стал цельным и вполне гармоничным. Все в нем было, что называется, в тему: и мелкие рыбьи глазки, и пиджачок с лоснящимися рукавами, и потрепанная маечка с выложенной люрексом надписью «Калифорния», и пухленькие щечки, густо обсыпанные красными прожилками, что намекало на хронический алкоголизм и вместе с тем придавало ему почти мультяшный вид озабоченного хомячка. Его довольно костлявое туловище венчала идеально круглая плешь, про которую он опять же пошутил, что, мол, спереди лысеют от дум, а сзади – от дам, и снова хихикнул так, что прямо мороз по коже.

Словом, персонаж впрямую ассоциировался у Кати с незабываемым образом продавца пиявок Дуремара, и все представлялось ей пока этакой забавной клоунадой, в которой ей была отведена роль простого зрителя. Поэтому она чувствовала себя в полной безопасности и уж, конечно, ни в коем случае не жертвой, незаметно, но мощно влекомой в темный омут сюжета. А что плохого-то? Все классно, смешно, комедийное такое приключеньице!..

Катя ошибалась, думая, что офис – всего лишь второй акт этой комедии. В офис приехали на троллейбусе. Да-а, совсем не шикарно ухаживал наш Казанова, в отличие от своего итальянского тезки. Сначала дешевый вермут на скамейке, а не ресторан или на худой конец кафе; затем троллейбус, а не такси, и, наконец, вполне логично, офис оказался вовсе не офисом, а гаражом, в котором стояло автотранспортное средство «Москвич». «Москвич» давно, видно, никуда не ездил, но сиденья в нем откидывались, превращая убогий салон в некое подобие спальни. Видимо, именно тут Ромуальд-Дуремар покорял женщин своим неотразимым обаянием, а также сексом, который воспел в своих стихах.

Не раздумывая, не тратя больше ни одной минуты на хотя бы подобие любовной прелюдии, он обхватил Катин торс длинными костлявыми руками, и поднес жадные толстенькие губы к Катиным. Она быстро увернулась, и тогда Ромуальд-Дуремар тут же изменил маршрут и впился в Катину шею. «Ну точно как пиявка», – подумала она и саданула соискателя ногой по голени. Тот завыл от боли, отлипнув от Катиной шеи, но все равно упорно продолжал тащить ее в машину, на заранее приготовленное откинутое ложе «Москвича». Катя жила в спальном районе, частенько возвращалась домой вечерами и всегда считала нужным знать некоторые способы самозащиты. Газовый баллончик в этот раз был недоступен, не могла она его из сумки достать в сложившихся обстоятельствах, поэтому пришлось припомнить что-то другое из имевшегося в ее распоряжении арсенала. Она вдруг ослабла в цепких объятиях Дуремара и стала оседать на пол, будто теряя сознание. Хватка насильника тоже чуть ослабла, и Катя во время медленного своего падения к его ногам успела четким и беспощадным движением правой руки снизу вверх сильно огорчить паховую область Ромуальда, то есть главное оружие Казановы против женского равноправия.

Надо ли говорить, что Ромуальд и его организм были неприятно удивлены такому страшному отпору со стороны потенциальной невесты. Сборнику секс-поэзии с заносчивым названием «Овладею тобой» с этой минуты следовало бы назваться скромнее: скажем, «Овладею, но не каждой». С закатившимися глазами певец плотской любви рухнул на колени, а из его гортани вырвался сиплый и отнюдь не сладострастный стон: «Су-ука! Мать твою! Cу-у-у – ука!»

Продолжения Катя не услышала, так как уже бежала что было сил прочь от «офиса», одновременно смеясь и плача.

Итак, первая попытка стандартным способом избавиться от одиночества окончилась полным провалом. Попытки – хотя бы познакомиться – со вторым кандидатом она делать не стала, и тогда же твердо дала себе слово не предпринимать ничего подобного: не посещать дискотеки, не ходить на вечера типа «Кому за 30» и не пользоваться клубом знакомств в Интернете на сайте «Одноклассники», в котором реальных одноклассников – процент ничтожный, а все остальные – единомышленники Ромуальда Казановы.

Некоторое время еще продолжались турпоходы, сплав на плотах по быстрым рекам, причалы на диких берегах, пение Визбора под гитару у костра и прочие радости бескомфортного туризма, а главное – специфическая бардовская романтика, которая изо всех сил поддерживалась стареющими исполнителями «авторских» песен (хотя, если уж на то пошло, у всякой песни, даже у самой гадкой, есть автор. Так что термин неточен). В идеалы юности грубо вмешивались комары и мошкара, а также невозможность отойти от костра и справить хотя бы малую нужду, так как комары с дикой отвагой камикадзе пикировали на обнаженную задницу и кусали, кусали… Будто девизом всей их своры были слова: «Погибну, но за жопу укушу!» Словом, отдых без удобств, к которым в определенном возрасте начинаешь все-таки привыкать. А поддерживать восторг в груди с помощью «выпьем за нас, ребята!» или «как здорово, что все мы здесь…» становится все труднее, и Катя ходила в походы все реже и реже. К тому же найти там себе пару – не на поход, а на жизнь – стало делом совсем безнадежным: все уже давно родные, друзья, все сто лет друг друга знают, и ждать, что из этого цемента вдруг пробьется нежный росток любви – совсем уж как-то глупо. Да к тому же Катя в последние годы всегда брала сына с собой, и не приведи господь, если он застукает маму в спальном мешке в обнимку с каким-нибудь бардом (ну, в том случае, конечно, если все-таки любовь прорвется через дружбу). Так что и эти двери в брачное сообщество для Кати были закрыты.

Глава 2

Я познакомился с ней тогда, когда однажды ранним утром решил все-таки выяснить – кто же так исступленно зовет голубей. Не для того чтобы поскандалить, а чтобы удовлетворить разгоревшуюся к тому времени любознательность, которая, в отличие от праздного любопытства, есть не что иное, как жажда нового знания. Я вышел во двор и пошел на крик. В окне я увидел молодую, как мне тогда показалось, женщину в нижнем белье, которое могла надеть только особа, не желающая принципиально никого соблазнять. Она, в свою очередь, заметила меня и страшно смутилась, смутилась до ярости, обращенной ко мне и в еще большей степени – к себе. А как иначе: увидеть ее без макияжа, да еще в таком, мягко говоря, простеньком белье, усыпанном красненькими сердечками! Ужас!

По окну я вычислил подъезд и квартиру и поднялся, чтобы выяснить наши зародившиеся отношения. Любознательность, повторяю, была главным мотивом моего поведения. Она открыла дверь сразу, будто ждала, что я обязательно поднимусь и в эту дверь позвоню. Вблизи я увидел уже не столь молодую женщину, а в ее глазах – трогательную смесь, казалось бы, несовместимых вещей: паники и отваги, беспомощности и готовности дать отпор, униженности и гордости. Передо мной стояла женщина с усталым лицом и помятыми губами, но все еще очень красивая. Мы помолчали. Секунд десять мы молчали, глядя друг на друга: я – на лестничной площадке, она – из-за двери, не пропуская меня в квартиру. И правильно, с какой стати? А потом…

Опуская все подробности прелюдии, скажу сразу: мы сошлись. Как это ни покажется безнравственным, сошлись в тот же день. И более того, как ни покажется кому-то еще безнравственнее – в тот же час… Страшно признаться, рискуя прослыть не только безнравственными, но даже где-то развратными людьми, все равно скажу – через пятнадцать примерно минут.

Итак, мы сошлись. Я – отчасти из жалости, Катя – отчасти от тоски. Но лишь отчасти, потому что мы все-таки друг другу понравились. И, наверное, несправедливо «опускать подробности», то, чем именно были наполнены те самые пятнадцать минут, ибо это необходимо для рассказа и подчеркивает целостность Катиной натуры, ее решительность и отвагу. И не только в экстремальных обстоятельствах, как, например, с насильником Казановой, но и в других, не менее интересных жизненных эпизодах, требующих от нее мгновенного решения. Катя, полагаясь лишь на свою особенную интуицию, совершала, казалось бы, абсурдный, совершенно ей не свойственный поступок, словно прыгала с парашютом, при этом смертельно боясь высоты.

«Как в омут с головой», – говаривала о таком народная молва, странным образом полагая, что существуют омуты, прыгнув в которые, можно лишь только замочить ножки. Вот и наша первая с Катей встреча как-то очень быстро привела нас к омуту, в который мы оба бросились, и, надо сказать, не без удовольствия.

Диалог наш у дверей и в квартире происходил как стремительная и неотвратимая цепная реакция, ведущая к сближению, взрыву, и предотвратить ее стало невозможно уже через пять минут общения. Вернемся чуть назад. Итак, Катя открыла дверь и, повторяю, будто ждала, надела поверх своей смешной ночной рубашонки миленький такой цветастый халатик, что в какой-то мере нивелировало угрюмое выражение лица и настороженность глаз. После недолгого взаимоизучающего молчания я начал диалог, который ну никак не предвещал постельной сцены через очень короткий промежуток времени.

– Вы так громко и настойчиво зовете голубей, – сказал я, улыбаясь, – а они, видимо, не летят, что мне захотелось как-нибудь компенсировать их отсутствие и самому слететь к вам на подоконник за крошками.

Катя, не меняя выражения лица, в упор смотрела на меня с немым вопросом: он хочет познакомиться или обидеть? Нотацию прочитать по поводу ее антиобщественного поведения или что? И правда, вместо щегольской остроумной тирады получился у меня громоздкий и пошлый словесный пассаж в манере дураков-гусар начала XIX века. Что-то вроде «сударыня, как бы я хотел быть ковриком возле ваших прелестных ножек». Тьфу! Легкое облако стыда за себя самого, промелькнувшее на моем лице, не прошло незамеченным для Кати, и я увидел, что она на этом этапе меня простила. Но с упорством одержимого навязчивой идеей остолопа я все-таки докрутил свою чугунную метафору до конца, сказав:

– Но за неимением крыльев, ибо «рожденный ползать летать не может», – проявил я некоторую литературную осведомленность о ранних произведениях А.М. Горького, – решил приземлиться у вашего порога.

Мое дурацкое бездарное упорство опять простили, я увидел это. К тому же Катя сказала:

– Входите же. И прекратите немедленно этот ваш древний гламур в спальном районе Москвы.

Я вошел, захлопнув за собой дверь.

– Вот тапки, – сказала Катя, – а хотите, идите так.

– Ну зачем же? Я надену, – забормотал я.

– Тапки сына, – предупредила она следующие возможные вопросы, тем самым расставляя все нужные акценты в разговоре. – Сыну четырнадцать лет. Он сейчас в гостях у бабушки в Таганроге. Других мужчин в доме нет. Чаю хотите?

То есть на все незаданные вопросы она уже ответила. Сразу! И мне, стало быть, с такой же исчерпывающей откровенностью теперь следовало признаться, что меня интересуют не голуби и не создаваемый ею шум по утрам, а она сама и, следовательно, чаю я очень хочу.

Когда Катя предложила мне присесть и пошла на кухню, я посмотрел ей вслед и в который раз подумал: ну почему мне всегда нравились худенькие, грациозные, гибкие женщины; ну почему мне никогда не нравились пышные формы и большие груди, от которых многие мужчины прямо-таки балдеют? Очень большие колышущиеся при ходьбе груди обидно намекают, с моей точки зрения, на справедливость теории Дарвина о происхождении видов, указывают на прямое назначение этих грудей – вскармливанье детенышей, источник их питания, молочный резервуар, вымя. Аккуратный размер груди и спортивное телосложение неужели не привлекательнее? А мужики многие аж пританцовывают: ах, четвертый размер! Ах, пятый! И причмокивают при этом… Не иначе – глубоко скрытая память о своем младенчестве, когда они, вот так же чмокая, припадали к своему молочному источнику. «Сосульки!» Словом, натурщицы живописца Рубенса – не мой формат. А вот Катя была мой. Ну, может, для идеала ей и не хватало килограммов пяти, но это, в конце концов, дело наживное.

Пока я думал так и не спеша оглядывал ее скромное жилище, она уже вернулась и, словно отвечая на мой мысленный монолог относительно женских форм, поставила поднос на стол, сняла с него блюдечко с клубничным вареньем, печенье, вафли и сказала: «Угощайтесь, сама я этого не ем. Не толстею принципиально!» И посмотрела на меня так серьезно, что в воздухе будто повисло продолжение фразы: «Не нравится – уходите…» А я молчал и только смотрел на нее. И она, конечно, видела, что нравится. Я не притрагивался ни к чаю, ни к сладостям на подносе. Только смотрел. И так мы молчали, наверное, с минуту. И вдруг Катя резко, стремительно наклонилась ко мне и поцеловала в губы. Губы ее были мягкие и теплые. Она сейчас же отодвинула лицо и с немым требовательным вопросом посмотрела мне в глаза. Беспокойно глаза ее перебегали слева направо, всматриваясь по секунде то в один мой глаз, то в другой. И в обоих она прочла то, что и хотела: что я удивлен, но не возражаю. И тогда она медленно приблизила лицо к моим губам и поцеловала уже не бегло и пробно, а посущественнее. И мне это понравилось еще больше. А потом Катя сказала одно только слово, полувопросительно: пойдем? И я так же серьезно и едва заметно кивнул. И она повела меня в спальню. А там я увидел и почувствовал, как изголодалась Катя по любви, ласке и близости с мужчиной. Но навязчивой липкой страсти не было в ней. Она держала дистанцию и там. Без перебора. Излишняя страсть может не понравиться так же, как и излишняя холодность, а Катя, я видел это, желала нравиться мне. Когда все кончилось и она вскрикнула в этот момент, как подстреленный зайчик, мы лежали рядом, не прикасаясь друг к другу, глазели в потолок и соображали, что же с нами такое произошло. А потом я протянул Кате руку поверх одеяла и представился: «Миша». Катя не глядя пожала мне руку и сказала: «Катя». И тут мы оба расхохотались так, как будто ничего смешнее в жизни не видели и не испытывали. Именно в этот момент я почувствовал, что наш интим – не банальное соседское приключение, а нечто другое, то, что может быть надолго. К слишком глубоким и серьезным отношениям я не был готов, живя в другом подъезде с семьей, но с удовольствием принял такую форму общения, которую потом назвал «эротической дружбой». У нас оказалось так много общего, что дружбой это можно было назвать без преувеличения: и вкусы почти одинаковые, и чувство юмора, и писатели любимые одни и те же, и художники, и прочее, прочее. Да и Катя потом, узнав о семье в другом подъезде, как-то легко вздохнула и сказала: «Ну и что? Надо довольствоваться тем, что есть. И уметь радоваться тому, даже малому, что у тебя есть».

Вот мы и радовались. Около трех лет. Но три года – это какой-то фатальный срок для таких связей. Дальше любая женщина начинает осознавать, что будущего нет у этих отношений. Все одно и то же. Он приходит. Постель. Ласки. Разговоры. Потом: «Ого! Ну мне пора. Давай, в следующий четверг. У тебя что? И я где-то днем смогу освободиться, хорошо? А так на телефоне, хорошо? Ну пока…» И через три года так красиво и оригинально начавшийся роман вырождается именно в соседский банальный адюльтер из анекдотов. Он разводиться не собирается, ребенка от него не жди. А дальше-то что? Однако если посмотреть еще дальше, то что мы видим? Допустим, прорыв из тупика состоялся: он там развелся, вы тут женились, ребенок от любимого тоже появился… Ну? А теперь-то что? Где теперь интересное будущее? Или опять будет рутина, только новая, уже семейная? Проблема… Вопрос… Бывают, разумеется, женщины, которым чихать на это самое будущее. Они планов не строят, они живут сегодняшним днем, а в этом дне – с тем самым мужчиной, которого любят, хоть по четвергам, хоть по пятницам, неважно. Но таких женщин – единицы. Они – исключение из правил. Мужчин-любовников такое положение дел устраивает. Очень удобно. Но потом все же обижаются, когда их бросают. Как же так, они же привыкли, что их любят, что они – «свет в окошке», единственное сокровище, и вдруг – на тебе!

Вот такому анализу подверг я в свое время Катину любовь, вот так подытожил я наш роман, когда пришел срок. Но первое время было классно! Как нам было нескучно вдвоем, сколько нового узнала она! А сколько нового узнал я! Я ведь жил в определенной среде, в которой стеб и цинизм были делом настолько привычным, что какие-то вечные ценности позабылись и стерлись. Катя иногда возвращала меня к ним. Например, как-то раз она спросила, глядя куда-то в сторону: «Миш, а Миш, а у тебя есть мечта?»

Разговор происходил в одном маленьком московском кафе, не слишком популярном, так как находилось оно в одном из многочисленных переулков в районе Патриарших прудов. Оттого что кафе было непопулярным, сервис был там поставлен особенно тщательно. Для того, вероятно, чтобы популярность пришла. Во-первых, там встречали так, как будто всю жизнь только вас и ждали, и вы, наконец, осчастливили их своим появлением. При этом радостные и приветливые лица молоденьких официанток не давали повода заподозрить их в формальной дежурной вежливости, а совсем наоборот – они настолько светились радостью, что это повышало настроение и располагало к взаимности. Впрочем, в этом кафе я был не в первый раз и однажды не удержался и спросил одну из официанток: «Вы только мне так улыбаетесь или всем, кто сюда приходит?» На что, скромно потупившись и даже чуть-чуть покраснев, она ответила: «Всем… У нас с этим строго… Хозяйка не велит быть мрачными». Не смогла солгать почему-то – настроение, видно, было такое… Девушка звалась Кристиной, о чем свидетельствовал бейджик на ее почти впалой груди.

Вообще, в кафе этом работали одни Кристины и Анжелики. Самые распространенные имена в последней популяции молодых девушек. Встречаются и Джульетты, но реже. Этим, собственно, и ограничивается влияние Европы на наше отечество, в котором некогда, в нее, Европу, прорубили окно. Ходить через дверь, как все нормальные люди, мы не могли, и последствия этого до сих пор сказываются на наших взаимоотношениях с так называемым цивилизованным миром.

Так вот, официантка Кристина принесла нам с Катей кофе, причем на каждом блюдечке с одной стороны были красиво расположены несколько кофейных зернышек, а с другой стороны – свежий цветочек, маленькая такая розочка. И, видимо, такое внимание очень подкупило Катю, настроило на определенный лад и привело после непродолжительного молчания к очень личному вопросу:

– Миш, а у тебя есть мечта?

Я растерялся. Никто и никогда не задавал мне такого вопроса, и я даже не знал, что ответить. Я хотел бы ответить искренне, честно, но, ей-богу, не знал – что. Стал думать. И понял, что настоящей, конкретной мечты у меня нет, да и не было никогда. Более или менее сильные желания? Да, были. Но никогда я не называл их мечтой. А может, мечта – на то и мечта, что недостижима. И служит маяком, стремиться к которому можно всю жизнь, но так и не достичь. «Нет ничего хуже реализованной мечты», – сказал один остряк, и я, пожалуй, с ним соглашусь. Ведь если мечта важна и серьезна, а не какой-то там пустяк, типа новой машины, то по достижении ее неизбежно должна возникнуть пустота и унылое ощущение, что стремиться больше не к чему. Так что, после некоторого размышления, я признался Кате:

– Знаешь, пожалуй, нет у меня мечты. Желания есть, а мечты нет.

Я даже виновато как-то это сказал, как о тайном физическом недостатке. А Катя вдруг очень-очень серьезно посмотрела на меня и молвила со значением и не без гордости:

– А у меня есть…

Я молчал и ждал продолжения. Продолжение последовало, сопровождаемое более низким и тихим голосом с наклоном вперед над столиком в мою сторону. Потемневшие глаза Кати подчеркивали важность момента и придавали ее ответу прямо-таки сакральный смысл. Она сказала:

– Я вот в один прекрасный день задала себе этот вопрос. Подумала: вон мне сколько лет уже, а я все без мечты живу.

Тут она вспомнила, что и я без мечты, поэтому торопливо извинилась. И продолжила все тем же низким и значительным голосом.

– Я полчаса думала. Ходила по квартире и думала. Придумаю что-нибудь и через секунду – нет, не то. Про себя мечту придумывала, про сына – все не то, мелко как-то. Даже про сына. И знаешь, в конце концов я поняла, какая у меня мечта…

Катя замолчала и посмотрела на меня с некоторым опасением: отнесусь ли я с должным вниманием к ее мечте, не буду ли сомневаться в ее искренности или еще хуже – смеяться над ней. Не увидев в моих глазах ничего, предвещающего плохое, а только пристальное и заинтересованное участие, Катя повторила:

– Так знаешь, какая? Сказать?

Я кивнул. И она произнесла, как заклинание:

– Мир во всем мире.

Я поперхнулся глотком кофе. Смеяться было нельзя. Да и зачем? Радоваться надо, что на свете сохранились такие чистые и наивные люди. Без налипшего на них слоя бесстыдства и неверия, сопровождающего нас во всей нашей сегодняшней жизни. Будто явилась Катя на миг из середины прошлого века, из пионерских лагерей, из выцветших фотографий наших родителей и их родителей, «девушек с веслом», открыток «Привет из Сочи», из любви и веры в скорую победу коммунизма. Вместе со скучным словом «порядочность» и почти позорным нынче словом «сентиментальность». И остро почувствовал я в эту минуту, что когда совсем исчезнут такие, как Катя, вот именно тогда и должна наступить окончательная фаза апокалипсиса.

Сначала был короткий позыв хохотнуть. Но сразу вслед за этим – неожиданный спазм в горле и… потребность спрятать глаза.

– Ты что, что ты? – забеспокоилась Катя. – Ты чего, плачешь?

Я улыбнулся через силу, встал и обнял Катину голову, спрятав лицо в ее волосах. И какого черта стыдиться сентиментальности, если она не что иное, как драгоценнейшая на сегодня способность быть растроганным! Редчайшая – и потому дорогая.

Вот так прошли три года. Катя через какое-то время почувствовала, что она, конечно же, нужна мне, но все-таки не так, как хотелось бы молодой и привлекательной женщине, которая вправе рассчитывать на большее, на другое внимание и другую привязанность своего мужчины. Да и «свой» ли он, этот самый мужчина? Нет, видит Бог, я не хотел никакого расставания с нею, но когда все катится, словно по инерции, по заведенному распорядку, ситуация становится опасной, готовой к взрыву. Скучная обыденность наших встреч по всему давила на Катю, лишала свободного дыхания настоящей любви. Встречались утром или днем, когда у сына были занятия; изредка ходили в кафе, реже – в кино, и тоже днем, так как мне вечером непременно нужно было возвращаться домой. А ей предстояло оставаться одной…

В общем, наши слишком простые отношения, уже давно без тени романтики, мне были вполне удобны и приятны, а вот романтичную Катю они не устраивали. Как бы ни было хорошо, любовь к нам не заходила, прошла мимо. Я ее не любил, и она это знала. Катина цельная и вместе с тем наивная натура, ее старомодная порядочность не могли допустить долгого и нудного внебрачного сотрудничества. И она решила порвать. То лето стало летом нашего финала. Наивность Кати проявилась и в момент прощания. Она постаралась сделать его драматичным. А я, который и сам не знал, как закончить поделикатнее, должен был ей подло подыграть.

Она позвонила и голосом, сулившим неприятности, запинаясь и мучаясь, сказала, что нам надо серьезно поговорить. Когда кто-нибудь сообщает, что надо серьезно поговорить, у меня за пазухой возникает и растет тоска.

– Можешь ко мне прийти в 19 часов?

Она так и спросила – не вечером, не в семь, а именно в 19, что придавало вопросу какой-то дурацкий официальный тон, совершенно не принятый между нами. Я встревожился еще больше, но быстро догадался, о чем может пойти речь.

– Я купила вина, – продолжала Катя. – И испекла яблочный пирог.

«Торжественно, – подумал я. – В таких случаях сообщают либо о беременности, либо о разрыве». Я склонялся ко второму варианту, ибо такой серьезный человек, как Катя, никогда не опустилась бы до дешевого ультиматума – мол, либо твой развод, либо ребенка не будет. Но мне хотелось как-то облегчить ей предстоящее объяснение, скрасить его юмором, сделать расставание легким. Поэтому, попытавшись спародировать официоз, я ответил в том же ключе, придавая голосу чиновничью твердость:

– Я всенепременно буду у вас в 19 ноль-ноль, чтобы отведать вашего пирога. В парадной одежде.

Я хотел облегчить и упростить, а она не хотела категорически; она хотела, чтобы день этот стал знаменательным, важным, поэтому тут же пресекла мою вялую попытку пошутить:

– Миша, не надо хохмить, прошу тебя. Это очень и очень серьезно.

У меня снова тоскливо заныло в груди. Я ответил:

– Хорошо, договорились, – и отключил трубку.

Ровно в семь я стоял перед Катиной квартирой с букетом из четырех роз и одной розой отдельно. Она открыла дверь и удивилась, поглядев на цветы, но я пояснил, что одна роза – для нее, а четыре – на могилу нашей любви. Катя молча взяла цветы, присоединила один цветок к остальным, но когда я объяснял, почему четыре розы, мне показалось,что она меня сейчас ударит. Я вошел в комнату и увидел, что стол сервирован нижеследующим образом: посередине – бутылка французского вина «Божоле», два хрустальных бокала, две свечи перед каждой тарелкой (они были уже зажжены, и их пламя прощально покачивалось в такт моим шагам); рядом с бутылкой красовался пышный яблочный пирог. Катя часто его пекла для меня, зная, что это любимое мое блюдо. А получался он у Кати лучше всех яблочных пирогов, когда-либо мною испробованных. Все это, надо полагать, способно было подчеркнуть важность момента. Мы сели, я разлил вино.

– За что пьем? – спросил я с обреченной полуулыбкой, которая мне всегда отлично удавалась при расставаниях с женщинами.

– За разлуку, – как и следовало ожидать, ответила Катя.

Я пожал плечами. Мы выпили.

– Почему за разлуку? – спросил я.

– Потому что она заставляет острее чувствовать. А еще облагораживает отношения, – ответила Катя и, покрутив бокал в руке, посмотрела прямо и огласила приговор: – Мы расстаемся, Миша… Я решила тебя бросить.

Я чуть не рассмеялся, но быстро взял себя в руки и опустил глаза, якобы переживая свалившееся на меня горе.

Наивные и гордые девочки! Наивные и обидчивые мальчики! Сколько же их, всех тех, для которых крайне важно, кто первее бросит. Кто кого бросит первым! Вот и Катя, с ее одиночеством, нелепыми попытками выйти замуж, всем тем, что обостряло ее и без того болезненное самолюбие, просто не перенесла бы, наверное, если бы я первым объявил, что бросаю ее. Ее гордость понесла бы тяжелые, необратимые потери, что привело бы к скверному результату – совсем заниженной самооценке. Поэтому мне следовало казаться подавленным и расстроенным.

Пирог, впрочем, я решил доесть, хотя правильная драматургия происходящего диктовала совсем другое поведение: мне следовало сразу же после Катиного вердикта встать и, если и не с глухими рыданиями, то, во всяком случае, потускневшим голосом сказать что-то вроде: «Извини, я пойду. Мне сейчас надо побыть одному». Но тогда она, возможно, пожалела бы меня и, не дай Бог, взяла бы свои слова обратно. А вот молча допить вино и доесть пирог, чтобы она видела, как в самый что ни на есть высший момент любовной драмы человек жрет и пьет, как топчет все прожитое слоновьими своими толстокожими ногами; как лирику, поэзию чувств растворяет в своем желудочном соке, – это очень правильный ход, который только укрепит Катю в принятом решении и убедит в том, что мужчины, даже самые лучшие и умные, – все равно животные.

Итак, я доел и молча направился к выходу. В тот раз я даже тапки не надел. В дверях меня догнал всё тот же вскрик подстреленного зайчика, с которого у нас всё и началось. И это было символично.

– Но мы же останемся друзьями, Миша, разве нет?!

Я обернулся и, мягко улыбнувшись, ответил:

– Ну конечно, Катя. Живи спокойно. Мы даже можем изредка встречаться. Но… – я повел подбородком в сторону дивана, – без этого. То есть все то же самое минус секс. Хотя жаль.

Тут я позволил себе маленькую долю переживания, но в меру.

– Жаль… Ведь все было прекрасно, так ведь?

Катя кивнула, и по ее щекам обильно потекли слезы. «Самое время уйти», – подумал я и захлопнул за собой дверь…

Дружбы, во всяком случае, тесной дружбы у нас не получилось. Мы встречались все реже, главным образом в кафе, и рассказывали друг другу, какие перемены в жизни у нас произошли. Однажды я проснулся с чувством, что мне чего-то не хватает, чего-то очень привычного. «А-а-а-а, – догадался я через минуту, – она во дворе больше не кричит «гули-гули!» Наверное, это как-то было связано с тем, что последние недели три она мне не звонила, пропала куда-то. Может быть, кого-то себе нашла. Сообщила бы. А я бы порадовался за нее.

Прошел еще месяц, и Катя объявилась. Веселым таким голосом она поинтересовалась, могу ли я сегодня с ней встретиться. Мы встретились в «нашем» кафе, и она поведала мне интересную и поучительную историю, которая с ней два месяца назад произошла.

Ехала она на велосипеде по парку (Катя каждый вечер совершала такую велосипедную прогулку, если погода позволяла), нашла там какой-то декоративный мостик, прислонила к перилам велосипед и просто стояла, смотрела на скромную московскую природу.

– Вы одна? – раздался сзади голос с еле заметным кавказским акцентом.

– Одна, – неожиданно для самой себя вдруг ответила Катя, даже не обернувшись.

Человек, стоявший у нее за спиной, будто читал ее мысли и знал про нее все, как экстрасенс или ясновидящий.

– Совсем одна? – задал незнакомец вопрос, вполне актуальный для Кати в последнее время. Она почему-то даже не удивилась и так же, не оборачиваясь, просто ответила:

– Совсем.

Прошла минута, во время которой у Кати не было никакого нетерпения, она просто и спокойно ждала продолжения. Чего дергаться-то, чего спешить? Отсуетилась уже. Но чуда хотелось. Не верилось, но хотелось. Потом он тихо сказал:

– И я один. И тоже совсем один…

Еще минута.

– А живете вы одна? – спросил человек.

– Одна, – не солгала Катя, так как сын поступил в музыкальное училище в Петербурге и уехал туда в конце августа учиться.

– И я один, – продолжал незнакомец этот странный диалог.

Прошла еще минута, а они все еще даже не увидели друг друга.

– А давайте жить вместе, – вдруг предложил он, но для Кати это предложение отчего-то было вовсе не «вдруг». И она сказала:

– А давайте.

И только сейчас обернулась. Перед ней стоял молодой человек с желтым кленовым листом в руках и очень серьезными глазами. Порыв ветра вырвал лист из его рук, но он моментально нагнулся и поднял другой. Он держался за этот лист, как за спасательный круг и смотрел, смотрел на Катю. И ждал. В ту секунду, сама не зная почему, всем своим существом Катя почувствовала, что он не врет и что тоже ждет чуда, отчаявшись устроить свою жизнь по-другому, без чуда, практично.

– Пошли? – вполне буднично спросила Катя.

– Пошли, – так же буднично, без всякого мужского кокетства сказал он. И они пошли… Через пару дней он перевез к Кате весь свой небогатый скарб, и они начали жить вместе.

«Ты что, совсем опсихела, что ли? – возмущались подруги. – Совсем крыша съехала? Кого ты в дом привела? Может, он аферюга обыкновенный! Может, ему просто прописка нужна! Может, ему жить негде!»

– Ему негде, – резонно ответила Катя, – а мне не с кем…

Вся эта история никак не претендовала на занимательность и какой-то особый интерес, если бы не продолжение и финал.

– Ну и теперь живете вместе? – спросил я у Кати. – Он никуда не сбежал, не обворовал?

– Что ты?! – радостно возмутилась она, – все хорошо! Так хорошо, что даже страшно!

Прошел год. Все это время Катя вообще не звонила ни разу. Да и я стал потихоньку забывать мою бывшую подружку. И когда все-таки от нее раздался звонок, я напрягся, ожидая, что у Кати неприятности, что ее кинули и что ей нужна моя помощь. Не тут-то было. Катя не стала со мной даже встречаться. Она сообщила только, что произошло чудо для её возраста, что у них с Маратом недавно родился мальчик, что оба счастливы, и не соглашусь ли я прийти на годовщину их свадьбы. Под выдуманным тут же профессиональным предлогом я отказался. Катя была в прошлой жизни, а я никогда не любил оглядываться назад.

Еще через пять лет мы неожиданно встретились в одном подмосковном санатории. В столовой после обеда я увидел Катю вместе с карапузом, у которого на груди висел пластмассовый автомат. Катя была необыкновенно хороша. Она чуть располнела, и это ей шло. Лицо округлилось и обрело чудесный покой материнства и уверенности в завтрашнем дне.

– Иди, – говорила она малышу, – пойди, набери себе водички из титаника, там есть вода.

«Да, – отметил я про себя, – в «Титанике» действительно воды немало. Ну а что Катя путает название с «титаном», так это даже мило».

Она пошла вслед за сыном и, будто что-то почувствовав, обернулась и обвела глазами весь обеденный зал. Ее взгляд лишь слегка скользнул по мне и не задержался, поплыл дальше. Она не узнала меня. Она была счастлива…

Глава 1

Байкер Семен не всегда был байкером. Сначала он был детдомовским мальчиком без имени, подкидышем. Его подкинули. Причем подкинули даже не к детдому, а оставили сверток с ним на скамейке у магазина. Он кричал. Все громче и надрывнее. Прохожие, и прежде всего женщины, стали беспокоиться. После непродолжительного совещания у скамейки одна из женщин вошла в магазин и стала выкрикивать довольно страшную, но в наше время и не такую уж удивительную фразу: «Внимание! Кто оставил ребенка возле выхода? Кто оставил ребенка в голубом одеяльце у магазина? Граждане! Кто забыл ребенка у выхода?» После того как крики и призывы остались без ответа, было решено вызвать милицию. Явился милиционер (все происходящее случилось задолго до переименования органов правопорядка в полицию), посмотрел на сверток и поморщился. В его биографии это был уже третий подобный случай, и все за последний месяц.

Именно он, этот представитель внутренних органов, первым заметил белый, но грязноватый листок бумаги, который высовывался из-под одеяльца. Он прочел три слова, написанные на листке, и сдвинул фуражку на затылок. У этого милиционера совсем не было чувства юмора, поэтому он только удивился, прочитав, надо полагать, имя, отчество и фамилию малыша: Семен Исаакович Бестужев. Очевидная эклектика в анкетных данных ребенка милиционера не смутила, он и не такое встречал в своем отделении. Чего стоил один только старший лейтенант Сранько. Судя по имени и отчеству, отец подкидыша, значит, еврей? Но, с другой стороны, маршала Буденного тоже звали Семеном. Хотя, с другой стороны, отчество Исаакович подтверждало версию о еврейском происхождении ребенка. А фамилия, наверное, матери? Или все-таки отца? Хотя словосочетание Исаак Бестужев вообще, по мнению образованного стража правопорядка, позорило русское дворянство, и, если бы он знал слово «дискредитировало», то наверняка остановился бы на нем. «Наверное, все-таки Бестужева – это мать», – решил милиционер. Бесстыжая Бестужева, подкинувшая ребенка, – родился под форменным головным убором изящный каламбур. Постояв в тяжелом раздумье еще несколько минут у входа в детдом, куда он явился, чтобы сдать находку, лейтенант решил:

– Да черт с ним в конце-то концов! Что мне, больше всех надо? Пусть они там, в детдоме, сами и разбираются!

Он позвонил в дверь, вышла нянечка, он отдал ребенка и, вытирая пот со лба после нелегкого мыслительного процесса, ушел в отделение с намерением рассказать ребятам, с каким диковинным именем попался ему сегодня ребенок. Вот так и начались для Семена Бестужева суровые детдомовские будни.

Глава 2

Старуха Федосеева далеко не всегда была старухой. Более того – и Федосеевой она тоже была не всегда. Как и Семен Бестужев, она с детства имела весьма занятную фамилию и веселое имя. В детстве старуху звали Кася Поросенкова. Кое-кто может предположить, что автор все эти имена и фамилии выдумал, чтобы развлечь потенциального читателя. И ошибется, потому что фамилии эти и имена просто списаны с реальных телевизионных титров. И всамделишная Кася Поросенкова, редактор одной из ТВ-программ, пусть не обижается, если узнает, что автор беспардонно наградил героиню своего рассказа ее прекрасным и благозвучным именем. Давно замечено, что жизнь лучше выдумки, хотя подчас ее повороты и кажутся невероятными. Иногда представляются даже скверной выдумкой. Так что Кася Поросенкова, дай бог ей здоровья, реально существует и, не ведая того, сдает автору в аренду свое невымышленное имя.

Итак, Кася Поросенкова. Я даже мысленно с удовольствием произношу эти два слова и недоумеваю, почему моя старуха в юности, едва дождавшись получения паспорта, поменяла это чудесное имя на обыкновенную Катю Федосееву. Потому что Кать Федосеевых – как собак, а Кась Поросенковых, мне кажется, нет вообще. Все в детстве звали ее Касей, а она не понимала – что это такое, что за Кася такая? Пока ей не объяснили тайну происхождения этого имени. Оказывается, ее продвинутые родители (вот тут опять могут подумать, что автор из фамилий стряпает этакие дешевые репризы, но это не так. Ведь назвала же одна семья своего новорожденного сына Презипутин, о чем радостно сообщили в ТВ-новостях. Наверное, в знак уважения к В.В. Но не думая о том, как мальчик потом натерпится и во дворе, и в школе, и что сокращенно его будут звать не иначе как Презик). Так вот, ее родители, а точнее отец, который был астрономом-любителем, назвали девочку Кассиопеей. Она же была не виновата, что душа ее папы рвалась в небо, хотя он был простым учителем физкультуры в средней школе с производственным обучением. Естественно, в другой, не в Касиной школе. Двое Поросенковых в одной школе – вот уж была бы соблазнительная тема для насмешек, из которых, вероятно, самой безобидной была бы – что, мол, у нас в школе своя свиноферма.

Папины друзья, знавшие о его несбыточной космической мечте, как-то подарили ему на день рождения телескоп, в качестве визуального хотя бы контакта с бескрайней Вселенной. Но семья жила на втором этаже коммунальной квартиры, окна выходили во двор, так что из обеих комнат не было видно неба. Совсем. Только стена дома напротив. Поэтому подарок был если не издевательством, то, во всяком случае, бестактностью. Папа иногда ночами брал телескоп и выходил во двор со складной маленькой табуреточкой. Он находил там какой-нибудь уголок, смотрел в узкий прямоугольник неба, затянутый облаками, ждал просвета, направлял туда жерло своего телескопа и мечтал: о других цивилизациях, о другом мироустройстве, более справедливом, чем то, в котором он жил. Логично, что он дал дочери имя своего любимого созвездия – Кассиопея. А ласкательно – Кася. Дочь, однако, имя свое возненавидела с детства. Она вообще с раннего детства мало что любила. И мало кого. Если бы ее спросили, кого любит, она бы затруднилась ответить. И имя ненавидела, а уж фамилию – еще больше. Она еле дождалась возраста, когда стало возможным поменять имя и фамилию, и осуществила это намерение – в надежде, что и жизнь ее, которую она считала серой и скучной, от этого переменится. Вот так она и стала по паспорту Екатериной Ивановной Федосеевой. Папа, Иван Поросенков, конечно, огорчился и даже обиделся. Но виду не показал, обиду свою перед дочерью не обнаружил, тщательно скрыл, потому что очень ее любил. Папа Иван вообще любил всех и всё: мир, жизнь, семью, работу свою и особенно – дочь. А маленький злобный ребенок Кася не любила никого, не унаследовав от отца ни капельки его доброты и поэтической наивности. И в раннем детстве и, что особенно неприятно, в школе, Кася была обречена оставаться Касей с идиотской кулинарно-мультяшной фамилией, и за все десять лет учебы так и не смогла научиться не краснеть всем лицом, когда слышала: «Поросенкова, к доске!» Ей казалось, что учительница еле сдерживает смех, произнося ее фамилию, а жестокие одноклассники просто откровенно ржали. Ржали все десять лет. И очень любили аж до восьмого класса дергать Касю за косички. «Косы у Каси», – шутили они. Этот незатейливый каламбур их забавлял. Было больно и гадко, тем более что косы стали длинными и красивыми, да и сама Кася к четырнадцати годам превратилась в довольно привлекательную особу. Многим мальчишкам хотелось поцеловать Касю, но вместо этого они дергали ее за косы. У мальчишек и мужчин такое встречается часто. Поэтому Кася простилась со своей роскошной ретропрической после летних каникул перед восьмым классом. Вполне оформившаяся фигура, миловидное лицо в обрамлении коротко и красиво постриженных волос окончательно прибили влюбленных одноклассников, и они не нашли ничего лучшего, чем с удвоенной силой отыгрываться на фамилии. И когда, например, к Новому году всем девочкам подарили скромные, но достойные сувениры, Кася получила кулек, в котором обнаружила три тюбика с хреном и открытку с грубой шуткой, что, мол, Поросенкова не может подаваться к столу без соответствующей приправы. Она так плакала в новогоднюю ночь, так плакала…

В общем, школьная жизнь озлобила ее до невозможности, и очень хотелось уехать – из школы, из семьи, из этого города и начать новую жизнь, с нуля, где-то подальше, поменяв имя, фамилию и порвав все прежние знакомства и связи. Ну разве что за исключением родителей, которых все-таки немножко было жаль, – и отца-неудачника, и мать – убогую, серую мышь. Город, в котором жила Кася, тоже носил гордое и звучное имя – Сызрань. «В слове «Сызрань» чудится секрет» – так написал один поэт, чью фамилию Кася не запомнила, но фраза эта отчего-то зарубцевалась в ее израненной душе. Поросенковы и должны жить в Сызрани, а не в каком-нибудь Париже. «Только там им место – в Сызрани, и нигде более», – не без горькой самоиронии и даже злорадства думала про себя Кася. Она не находила в слове «Сызрань» никакого секрета, а только какую-то гадость. Тем не менее, приняв решение уехать, нужно было принять и второе – куда именно, и еще – скопить денег на этот рывок, на первое время на новом месте. Поэтому в родном городе пришлось задержаться на пару лет и поработать.

Как у О. Бендера была мечта – Рио-де-Жанейро, так и у Каси тоже постепенно сформировалась мечта – Латвия, Рига, Юрмала. Она уже все знала про эту, как ей казалось, волшебную страну и город, абсолютно противоположный – она была в этом уверена – Сызрани. Город Рига, будто декорация к сказкам Андерсена, да к тому же рядом – Юрмала, а там – море, сосны и песчаный пляж. Какая на фиг Сызрань! Вот мечта! Вот где стоит жить! Почему именно этот регион, почему не похожая на то же самое Эстония – да Бог его знает! Увидела как-то по телевизору в клубе кинопутешествий и влюбилась.

Было начало 80-х годов прошлого столетия, и Кася Поросенкова, а к моменту переселения – Катя Федосеева, успела. Успела до всесоюзной смуты и отделения Латвии от СССР. Однако не стоит забегать вперед. Вначале все-таки нужен был стартовый капитал, и Кася начала работать в ресторане. Сначала – мойщицей посуды, а затем и официанткой.

Глава 3

Семен

Семена Исааковича Бестужева в детдомовской школе часто били и унижали одноклассники – в основном мальчишки, но встречались и злые девушки, которые после первой же переклички, узнав его полное имя и отчество, целенаправленно стали звать его не иначе как Исакыч. А еще «князь», это из-за фамилии. Детдомовские отморозки понятия не имели – был ли тот самый декабрист Бестужев князем или не был, но худо-бедно грамоте в школе все-таки учили, и училка, влюбленная в историю, интересно и упоенно рассказывала им про восстание 1825 года. А Семен по этому предмету успевал лучше всех, да и вообще он был отличником, что тоже вносило свою лепту в раздражение детдомовской шпаны. И когда училка, ласково глядя на Семена, произносила: «Сема Бестужев, расскажите-ка нам, что вы знаете о Вильгельме Карловиче Кюхельбекере», – с задних парт непременно неслось что-то вроде: «Давай, давай, Исакыч, топай на Сенатскую площадь». А другой голос подхватывал: «Да эполеты-то сними, пентюх! И не сутулься, князь, не позорь своей фигурой русское дворянство, светское наше общество».

Он и вправду был несколько рыхловат, мешковат и неуклюж, но зато знал больше всех и историю любил. Про декабристов он знал не только и не столько по учебникам, сколько из других источников, а Ю. Тынянов был у него самым любимым писателем. Семен выходил и начинал рассказывать, и одноклассники заслушивались. По причине умения складно и занимательно говорить Семен имел определенный успех у одноклассниц, и это подтверждало канонический принцип, сформулированный скорее всего импотентом, что женщины, мол, любят ушами. Хотя в случае с Семеном это было стопроцентной правдой: его ничем больше, кроме как ушами, любить было решительно невозможно. Внешний симбиоз Мавроди и суринамской жабы никак не предполагал тяги к нему противоположного пола. Но когда этот сладкоречивый субъект начинал говорить… о-о-о! Девушки цепенели и таяли, безвольно расплываясь под воздействием его речевого гипноза. Сеанс, да и только! Словом, Семен имел в их школе репутацию известного телевизионного рассказчика И. Андроникова. Свой такой, доморощенный школьный Андроников.

Кое-кто из ребят такого успеха у девчонок Семену простить не мог. Исакыч их бесил и интеллектом, и влиянием на девочек, которым он к тому же не пользовался никак. Ну никак! Ни с одной! Они на него смотрят, как мартышки на удава, а он – ни в какую! Скала, мать твою!!! И было в классе двое парней, которые били Сему каждый день. У них это избиение носило, можно сказать, ритуальный характер, обрядовый. Не побить в какой-то день Семена – считай, день прошел зря, чего-то в этом дне, значит, было недоделано, забыто, не исполнено. Взбучка Исакычу была даже не факультативом каким-нибудь: типа захотел – пошел, не захотел – не пришел, а ежедневной привычкой двух изуверов, которая входила в распорядок дня. Осуществлять побои можно было на большой перемене, но тогда время ограничено, поэтому лучше всего после уроков, когда можно было всласть потешиться над безвольным и рыхлым интеллектуалом Исакычем. Он был, мягко говоря, неспортивен, и сам признавался, что главная его беда – собственная лень. До такой степени, что даже любимое занятие, чтение, давалось с усилием. Он говорил девушке Ане Рафельсон, единственной, с кем удалось по-настоящему подружиться: «Ну что я за тип! Представляешь, читать – лень, умываться надо идти – лень, даже спать – ужас! – тоже лень!» Аня смеялась, а Семен продолжал лениться. И, вероятно, справедливо, что ежедневно его вялое, изнеженное тело получало изрядную долю тумаков от одноклассников Вали и Жени, которые, наоборот, ходили в секцию бокса, и Семен для них был своего рода боксерской тренировочной грушей. По лицу они его не били, опасаясь, что синяки повлекут за собой двойки по поведению и, возможно, отчисление из школы. Хотя Семен никогда не жаловался, никогда никому не стучал и безропотно сносил все побои, полагая, что они – фатальное возмездие за его пренебрежение к культуре тела, то есть к физической культуре. Если парень сам по себе является глумлением над спортом, то спорт (в лице Вальки и Женьки) жестоко отомстит.

И все-таки эту практику и этот образ жизни настало время поменять. Как-то, ворочаясь на постели своим избитым телом и стараясь принять позу, при которой не больно, Семен подумал: «Вот если, например, пожилой человек любит лежать, то он таким образом себя тренирует, готовит к длинному – а точнее, вечному – лежанию на кладбище. А если любит двигаться, то у него больше шансов жить дольше. А что говорить тогда о человеке молодом, который уже с ранних лет лежит и готовится к вечному покою? А?» И Семен решил в ту ночь поменять образ жизни. Во-первых, надо попробовать, пусть неумело, но решительно давать сдачи. Во-вторых, надо примкнуть к какой-нибудь стае, группе, членство в которой обеспечит ему необходимую защиту.

Глава 4

Кася

Столовая, кафе, а вечером ресторан, в котором Кася – теперь уже Катя – работала официанткой, назывался «Василек». Заглянув в недалекое, обозримое будущее, мы увидим, что столовая-ресторан с таким милым и невинным названием «Василек», по мере стремительного движения перестройки в сторону неограниченной свободы, претерпевала радикальные изменения, в первую очередь – в названии.

После отъезда Каси Поросенковой в Ригу мы, естественно, в Сызрань – город ее детства – с нею уже не вернемся, и поэтому трудно удержаться от соблазна подсмотреть, что станет с городом в конце 80-х и начале 90-х годов, хотя бы на примере ресторана «Василек» – весьма типичном для охватившей Сызрань перестройки и резкого – а для многих внезапного, – перехода от развитого социализма к слаборазвитому капитализму. Святой памяти «Василек» был тогда переименован в ресторан-бар «Чикаго» и стал самым популярным и дорогим рестораном города Сызрани. И где ж, как не в Сызрани, должен был быть ресторан «Чикаго», и самым дорогим фирменным блюдом в нем был стейк «Аль Капоне». А? Каково?! Знай наших! Всепроникающие идеалы бандитизма владели тогда бритыми головами сызранских гангстеров. Внутреннее убранство ресторана подверглось сильным изменениям, продиктованным видеокассетами с американскими фильмами. Столы и стулья ушли в советское общепитовское прошлое, а вместо них появились низкие столики, мягкие диваны и кабинеты для приватных встреч. В центре зала располагалась крохотная сценка с шестом посередине, ибо – какой же крутой ресторан без стриптиза. И, наконец, в углу у стены – огромный аквариум, в котором плавали настоящие пираньи. Провинившийся в чем-нибудь братан беспощадно сбрасывался туда голым. Остальные засекали время и заключали пари: сколько понадобится рыбкам для превращения Толяна или Коляна в скелет. Очень при этом смеялись. А обреченный с вылупленными глазами метался от стенки к стенке и вылезти не мог, так как аквариум на время пираньего обеда был прикрыт металлической крышкой, запертой на засовы. Жертва металась, пока не застывала в потоках собственной крови. Рыбки доедали оставшееся, а пацаны от души веселились. Ресторан в это время закрывался на «спецобслуживание». Прощай, «Василек», в котором когда-то днем ели дети, и здравствуй, «Чикаго»! Настоящему Аль Капоне такой трюк с пираньями и в страшном сне не мог бы присниться. Он, конечно, был намного гуманнее, чем наши, я бы сказал – человеколюбивее.

Но – все это в будущем, а пока… Пока Кася работает в столовой-ресторане «Василек» мойщицей посуды. Недолго. Сообразительную и смазливую девчонку вскоре переводят в официантки для большего привлечения посетителей и, соответственно, повышают зарплату. Но Кася попросила директора не отнимать у нее работу посудомойки, чтобы днем мыть посуду, а вечером – быть официанткой. Она, таким образом, получала две скромные, но все же зарплаты, а вечерние чаевые, которые, кстати, щедро на нее сыпались, могла спокойно откладывать на мечту, то есть – на Ригу. Две свои зарплаты Кася тратила подчистую на еду, одежду и фитнес-клуб, в который начала ходить целенаправленно, подготавливая себя к европейской жизни. Там, в Прибалтике, думала она, нельзя ходить толстой, непривлекательной бабищей, так и замуж не выйдешь. За латыша. Другие национальности в Касином воображении вообще не котировались. А латыши в ее представлении и не могли быть иными, чем, допустим, Раймонд Паулс или, скажем, Банионис. Что Банионис – литовец, она даже не предполагала. Просто все красавцы, полагала Кася, – именно латыши. Потом она разочаруется, но это неважно.

А пока в столовой после дневной смены сидит на стуле уставшая Кася, сжимая между ног швабру с мокрой тряпкой. Ей еще надо в перерыве пол протереть и столы тоже. Рядом официантка уговаривает задержавшегося мальчишку (остальные уже на улице, идут на гулянье, на дворе весна, праздник, 1-е Мая) – взять воздушные шарики и выйти на улицу к остальным. С потолка свисает большущая гирлянда из воздушных разноцветных шаров.

– На, – говорит официантка, – отрежь один себе и иди. – Мальчик стоит, смотрит. – Или возьми все. – Она отрезает бечевку и отдает мальчику всё шариковое богатство.

Мальчик держит веревочку и завороженно глядит на немыслимую связку воздушных шаров, какой в руках никогда не держал. В лучшем случае – два-три шарика.

– Бери-бери, – улыбается полненькая официантка с круглым и добрым лицом, – да только поделись там с ребятами, ладно?

Мальчик в восторженном трансе идет к дверям, не отрывая взгляда от шариков. Официантка, обращаясь к Касе и горестно вздохнув, говорит:

– Да… Мой бы продал… Точно. – Вероятно, имея в виду своего сына.

А Кася уже с этого времени, и даже раньше, детей терпеть не может. Она со школы еще считает детей самыми жестокими, коварными и злобными тварями. И еще противно то, что почти каждый из них считает себя центром вселенной, думает, что весь мир вертится вокруг него. Эгоизм детей безграничен, а Кася считает, что любить должны и ее тоже. И такая недолюбленность, обделенность – любовью, вниманием и добротой – со стороны всех, кроме отца, озлобляла еще больше. А отец… что отец?.. Ведь с ним не будешь проводить целые дни, на дискотеку с ним не пойдешь, и вообще с ним нельзя ничего интересного замутить, да и времени нет: Кася работает, ей заработать надо. Заработать – и уехать отсюда подальше.

Глава 5

Семен

На другой день после принятого ночью намерения изменить жизнь Семен пришел в школу с бледным, но решительным лицом. Перемену в нем его мучители не заметили и, как всегда самоуверенно, дождавшись даже не окончания уроков, а большой перемены, затолкали Семена в туалет и, вопреки своим же традициям, не приступили сразу к трепке, а начали унижать и оскорблять словами, которые они уверенно принимали за острый юмор и злую сатиру.

– Ну что, князь, – зловеще начал Валя. – Носовой платок у тебя есть?

– Есть, – тихо промолвила жертва.

– Я вас очень прошу, ваше сиятельство, – протрите, если вас не затруднит, платком вашим вот этот унитаз.

– Да, – подхватил второй, – действительно. Не соблаговолите ли, князь?.. – Слово далось ему с трудом, поэтому ничем не оправданная злость на Сему возросла.

– Да не тяни, Исакыч, – продолжал первый, – протрешь чисто вот этот нужник нашего дворянского собрания, и мы сегодня, так и быть, тебя не тронем, бить не будем… может быть, – добавил он, ухмыльнувшись и плюнув на недавно выданные детдомом Семену новые ботинки. Попал. Оба радостно заржали.

– Давайте, князь, за работу, – понукал особо жестокий, Женька, – покажите всем, что вы рядом с простыми людьми, что вы с народом, что вы нами не брезгуете. А то ведь мы и обидеться можем и тогда, как обычно, сожжем ваше имение на хрен, вникаете? (О том, что случилось с поместьем поэта Александра Блока после Февральской революции вчера рассказали на уроке литературы, так что объяснять их речь наличием эрудиции было бы по крайней мере наивно.)

– Ну же, приступай, Исакыч, перемена кончается, – торопил первый, Валентин.