Лондон по Джонсону. О людях, которые сделали город, который сделал мир Джонсон Борис

Марине

Пролог

Нечаянный триумф

У каждого бывают в жизни моменты, когда чувствуешь, что облажался по полной программе, когда совершил — или совершаешь — непростительную глупость и понимаешь, что все пропало и спасти положение нет никакой надежды.

Такое чувство я испытывал в пятницу 27 июля 2012 года примерно в полдесятого вечера.

В этот день проходила церемония открытия Олимпийских игр. Я сидел в «спецложе политбюро» на стадионе в Стратфорде, слева от меня сидела Марина, а справа — герцогиня Корнуолльская (известная как Камилла). Чуть дальше располагались ее величество королева, герцог Эдинбургский, принц Уэльский, премьер-министр, Сэм Кэм (Саманта Кэмерон — жена премьера), президент Международного олимпийского комитета Жак Рогге и графиня Рогге, лорд Коэ, леди Коэ, Мишель Обама, мистер и миссис Ромни и еще примерно 134 главы государств и правительств демократических стран и тиранических режимов со всего мира.

Мы все очень остро ощущали, что сюда устремлены взгляды миллиарда телезрителей, и потому делом национальной чести было не почесываться в кадре, не ковырять в носу и не совершать прочих недостойных действий.

Я был настолько взвинчен, что, не буду отрицать, предварительно посетил великолепный VIP-бар стадиона, где хорошенько освежился. Но уверяю тебя, любезный читатель, что это обстоятельство никак не связано с той неприятностью, которая меня подстерегала.

Я был поглощен живой беседой с Камиллой, которая вполне заслужила все восторженные отзывы, которые можно услышать от ее горячих почитателей. Она работает до темноты в глазах и невероятно много сделала для раскрутки в Лондоне кампании против сексуального и домашнего насилия. Ей нравилась постановка, а я то и дело угодливо наклонялся к ней — пояснить что-нибудь: идентифицировать флаг какой-либо страны или объяснить, отчего это часть церемонии проходит вроде бы на французском языке. В очередной раз повернувшись к ней всем телом (110 кг), я почувствовал, что сиденье чуть подалось подо мной. Вообще это был удобный насест — из подбитой белой искусственной кожи, такой же шикарный, как и весь олимпийский стадион, и до тех пор у меня не было к нему никаких претензий. Но, когда я подался вперед еще чуть-чуть, что-то подо мной тяжело вздохнуло — наверное, крепежные болты согнулись под тяжестью — и…

Тресь!

…что-то мощно лопнуло под моей правой ягодицей, и вот — после семи лет упорного труда, после моих бесчисленных речей о том, как прекрасно страна готова к этим играм, после нечеловеческих усилий выглядеть компетентными и эффективными — после всего этого я в одно исполненное ужаса мгновение осознаю, что сломал под собою стул и валюсь набок, как мешок с углем, или бочонок пива, или жареный поросенок на оловянном блюде.

Я пикировал в колени Камиллы.

Пытаясь уйти вправо — на бетонный пол, — я размышлял о бесчестье. Придется сказать, что я был пьян: это единственное приемлемое оправдание.

Свалить все на Управление олимпийских поставок не получится: после того как мы потратили на этот стадион полмиллиарда фунтов — этот номер не пройдет. Я думал о злорадных газетных заголовках, о лютовании олимпо-скептической прессы. Я представлял себе теле репортажи, где мэр Лондона вдруг комично валится навзничь как сноп и исчезает из кадра, словно солдат наполеоновской эпохи, сраженный в строю неприятельской пулей.

Усилием воли избежав столкновения с коленями герцогини, я шлепнулся на пол и стоял перед ней на четвереньках, пыхтя как ретривер. Готовясь подняться навстречу вселенскому позору, я вдруг подумал, что это ведь не первая катастрофа за сегодня.

Теперь об этом можно рассказать: значительная часть важных гостей чуть не пропустила церемонию вовсе. Кто-то решил, что все должны сесть на автобус у дворца Сен-Джеймс и в час пик добираться в восточную часть Лондона через весь город и пробки, поэтому мы тронулись заблаговременно, с большим запасом. С нами ехали архиепископ Кентерберийский, лидер ее величества оппозиции в парламенте и г-жа Миллибэнд, комиссар Службы столичной полиции и высшие чины армии, авиации и флота в медалях, а также другие важные министры и представители. Такими кадрами можно укомплектовать неслабое новое государство. С нами ехали великий сэр Кит Миллз, невоспетый герой Олимпиады, человек, который так много сделал, чтобы заполучить эти Игры для Лондона, различные шишки из Олимпийского комитета, отдавшие почти десять лет подготовке к этому моменту, и у нас был отличный водитель. Но ему никто внятно не объяснил, где съезжать с шоссе А12, да, собственно, как вскоре выяснилось, никто и не мог объяснить.

Мы заблудились.

Мы заметили, что опять едем мимо того же антикапиталистического митинга. Мы то приближались к мистическому конструкту здания Арселор Миттал Орбит, то оно дразняще исчезало снова. Мы двигались вокруг Ист-Лондона все более узкими концентрическими кругами, и становилось все яснее, что ни сэр Кит, ни водитель, да и вообще никто в автобусе не имел подробного плана, как попасть в Олимпийский парк. Меня охватило какое-то паническое веселье — странное ощущение, что происходящее превосходит все самые смелые выдумки Армандо Ианнуччи или сценаристов сатирического сериала «Двадцать два».

В общем, когда мы все-таки попали туда, прибыв в нарушение протокола после членов королевской семьи, по правде сказать, я был на грани срыва. Поэтому, оказавшись на четвереньках у ног герцогини, я ощутил, что лихорадочная веселость снова поднимается во мне. Я втащил свое тело на списочное место и, напрягая бедра, устроился над ним как бы на весу, чтобы не доломать поврежденную конструкцию. Я оглянулся вокруг. Никто конечно же ничего не заметил.

Никто не слышал треска. Никто не заметил моего исчезновения. Все были захвачены красочным и шумным шоу Дэнни Бойла.

Сразу после завершения церемонии открытия какой-то консерватор из парламента твитнул про то, что шоу, мол, сделали какие-то «сапожники» из «левых», и хотя тут же все и каждый назвали его слова чудовищными, было, в общем, понятно, что могло вызвать такую реакцию.

Если вы убежденный сторонник частной медицины, например, то вам бы показалось, что в шоу было слишком много про бесплатную Национальную службу здравоохранения, а я так и не понял, почему Мэри Поплине там сражалась с Волан-де-Мортом. С самого начала Дэнни Бойлу пришлось столкнуться с изрядной долей политического скептицизма по отношению к самой концепции этого шоу. От него требовали дать побольше патриотизма, побольше показать церемонию выноса флага, побольше королей и королев. Кто-то даже предлагал (может, это был даже я) поставить грандиозное мимическое шоу в стиле Сесила Демилля про все великие военные победы Британии над большинством стран, которые мы пригласили быть гостями Лондона, — про битву при Азенкуре, про Непобедимую армаду, Бленхейм, Балаклаву, войну с зулусами, сожжение Вашингтона и тому подобные.

Я могу только сказать, что слава богу (а богом в данном случае был лорд Коэ), Дэнни Бойла оставили в покое и он делал, что считал нужным.

Я редко плачу — не чаще чем другие, — но уже через пять минут с начала его эпической постановки я плакал как ребенок. Она началась с деревенской идиллии — живые изгороди и стога, парни в деревенских рубахах играют в какой-то вариант футбола, который был известен до грехопадения, мирно пасутся коровки (настоящие!) в тени Гластонберийского холма. Затем из безгрешной земли вдруг вырастают какие-то гигантские черные трубы, будто в киношных спецэффектах (как они это сделали?), и Англия превращается в индустриальный Мордор, где куют Кольца. По правде сказать, к концу можно было так обалдеть от музыки и драмы, что не упасть со стула было бы просто неприлично.

Дети, которые смотрели церемонию, на всю жизнь запомнят ее смысл — простой и правдивый — восхождение Британии от сельскохозяйственного общества через промышленную революцию к постиндустриальной эре телекомов и интернета. И на каждом этапе они видели вклад британских писателей, музыкантов, ученых, поэтов. Было тут и гостеприимство — потому что показана была история иммиграции, и глобальная универсальность — потому что излагалась история человечества за последнюю тысячу лет. А еще это шоу было жутко патриотичным. Поэтому всем заскорузлым консерваторам, которые распинались, что шоу «левое», я говорю: бросьте, ребята.

Ведь там было и про Уинстона Черчилля, про Красные стрелы, Джеймса Бонда, была королева, прыгающая с вертолета, а начиналось все Итонской песней гребцов. Куда же еще больше пафоса и официоза?

Да, на завершающий фейерверк мы не потратили эквивалент военного бюджета страны (как, очевидно, сделали в Пекине), но я не думаю, что мы недодали миру хоть одну хлопушку. Это была эпическая демонстрация артиллерийской мощи, после которой мы высыпали в холл и все выглядели как контуженные, а неутомимый Пол Маккартни в это время запевал вместе со зрителями современный эквивалент Оды к Радости — ла, ла, ла, которым заканчивается песня «Хей, Джуд». Мы машинально поздравили друг друга, хотя каждый, не признаваясь самому себе, сомневался: «Как же все прошло, а? На самом ли деле все было так хорошо, как показалось? Успех или нет?»

На следующее утро нас попросили показать королеве вид с вершины здания Арселор Миттал Орбит, я пришел загодя и прогуливался по дорожке вдоль реки Ли. Десять лет назад это место было примером постиндустриальной разрухи, диким скопищем выброшенных холодильников и ржавых автомобильных кузовов, а сама река — потоком зловонной жижи из канализационных стоков и аккумуляторной кислоты. Теперь это был прибрежный рай с васильками, медуницами и десятками других полевых английских цветов, специально высаженных в июне, чтобы цвели в конце июля. Все это было сделано не просто заботливо. Это было сделано с любовью. Так я и стоял там, в поэтическом забытьи, и вдруг почувствовал, что кто-то смотрит на меня с моста.

«Эй, Борис, — крикнули какие-то люди на лондонском кокни, — молодец, отличная церемония!»

Я принял застенчивый вид, будто не имел к этому событию никакого отношения (как оно, собственно, и было).

«Просто фантастика!» — сказал еще кто-то. Стала собираться толпа, и все в общем-то разделяли это мнение. После того как мы окончили обзор со здания Орбит, мы повели Лакшми и Ушу Миттал в самый большой в мире «Макдоналдс», и оно того стоило — просто чтобы увидеть, как самый богатый в мире человек расплачивается за макфлурри 50-фунтовой купюрой, и увидеть лицо не верящей своим глазам сотрудницы «Макдоналдса» индийского происхождения.

Пока мы стояли в очереди, я пытался подслушать, что говорили люди. Похоже, всем нравился парк с его атмосферой Леголенда, пружинящее покрытие игровой площадки с разноцветными бесформенными фигурами. Все говорили, что стадион «крутой», и никто не жаловался, что его «обертка» — белоснежные треугольные полосы пластика — была поставлена компанией Dow Chemical. Всем нравилось здание Орбит, и все хотели забраться на его вершину Все как один хвалили церемонию открытия.

И тут у меня появилась робкая надежда, что, может быть, в конце концов все будет хорошо.

Сейчас некоторые СМИ, изначально скептически воспринимавшие Олимпиаду, раздувают миф о том, что она всегда была просто обречена на успех и ни малейшей угрозы каких-либо инцидентов даже не предвиделось.

Я всего лишь могу сказать, что такого ощущения не было и что те же самые журналисты на протяжении всех лет, месяцев, недель и дней до начала Олимпиады утверждали совсем обратное. Один влиятельный и известный редактор одной очень популярной семейной газеты перед церемонией открытия, по слухам, собрал своих рядовых сотрудников и, обращаясь к ним, как всегда по-дружески бесцеремонно, сказал: «Вот что, вы, дуралеи, вся эта Олимпиада будет катастрофа на катастрофе. И я жду, что именно так вы об этом и напишете. А я поехал в отпуск».

Он при этом выражал мнение многочисленного меньшинства, которое отрицательно относилось к идее проведения Олимпиады (и Паралимпиады) еще до 2005 года, когда Лондон только выиграл заявку на проведение.

Этим людям очень не нравились предстоящие расходы, и они пришли в ужас, когда Гордон Браун поднял планку расходов до 9,3 миллиарда фунтов. Один из них, в остальном вполне разумный парень, заявил мне: «Почему бы не истратить эти деньги на что-нибудь полезное, ядерные боеголовки например?»

Некоторым из них не нравилось то, что решение МОК отдать Игры Лондону стало серьезным успехом лейбористов — таких как Тони Блэр, Тесса Джовел и Кен Ливингстон. Скептикам была невыносима мысль, что этот город должен прогибаться перед наднациональными бюрократами от спорта. Их возмущало и оскорбляло, что городу придется выделять на забитых автомобилями дорогах специальные полосы, откуда затонированные олимпийские лимузины будут забрызгивать грязью несчастных прохожих.

Любая мелочь вызывала презрительную реакцию скептиков. Им не нравилась необузданно смелая геометрия логотипа Игр-2012, утвержденная Комитетом по организации Олимпиады, некоторые конспирологи утверждали даже, что вместо цифр «2012» логотип нес надпись СИОН. Им не нравилась пурпурная униформа волонтеров. Они поднимали на смех их шляпы-котелки. Они кривились на представлении символов Олимпиады-2012 Венлока и Мандевиля, утверждая, что их циклопические образы вызовут у детей кошмары. Даже в Восточном Лондоне, куда и вкладывалась большая часть денег, существовали группы, которые утверждали, что «улучшения» только лишь чуть приукрасят городской пейзаж. Они обвиняли Комитет по организации в том, что он ведет себя с безразличием оккупанта. Они утверждали, что Пентагон размещает роботы-беспилотники на крышах, была даже какая-то группа «Южный Лондон против ракет», вызывавшая в памяти антиракетные протесты женщин на базе ВВС США Гринэм-Коммон.

По мере приближения дня открытия тон публикаций становился все мрачнее. В апреле А. А. Джил сообщил читателям газеты New York Times, что все британское общество готово отвергнуть эту навязанную нам Олимпиаду. «Мы постепенно и сознательно пришли к коллективному мнению, что мы ненавидим Олимпиаду», — заявил он, тогда как корреспондент журнала Spiegel в Лондоне предрек, что город «несется к катастрофе олимпийского масштаба. Лондон и Олимпиада явно не уживутся. Зрителям понадобится вся их решимость и, главное, все их терпение, чтобы вообще добраться до объектов. Что же до местных жителей, они ждут не дождутся, когда все это кончится».

И ведь такой убийственный приговор еще какое-то время назад был почти оправдан. Конечно, никто из нас в тот непростой период не принимал этих обвинений — по крайней мере, публично. Мы уверенно говорили о «предстартовом волнении» и настаивали, что Лондон готов так же, как любой принимающий город до него, если не лучше.

Это была чистая правда, но правдой было и то, что у нас было три серьезных проблемы, которые вызывали глубокую озабоченность, по крайней мере у меня. Это были транспорт, безопасность и погода.

В следующем, 2013 году лондонскому метро исполнится 150 лет. Это старейший метрополитен мира, и, естественно, он проводит масштабное и дорогостоящее обновление. Мы вводим новые поезда, обновляем рельсовые пути и сигнализацию, перевозя при этом ежедневно миллионы жителей Лондона, — что слегка напоминает операцию на сердце пациента, который продолжает играть в сквош. Мы давно пришли к пониманию, что обновление Юбилейной линии с увеличением ее пропускной способности на 30 % — важнейшее условие успешного проведения Игр. Чтобы перевозить такое количество людей до объектов в Стратфорде, требовалось установить новую систему управления, а замена старой системы и «детские болезни» новой системы вызывали частые поломки.

От днища поездов отваливались какие-то детали, систему управления «коротило», подводило программное обеспечение, и то и дело это приводило к тому, что сотни людей пешком шли по адски мрачным тоннелям к аварийным выходам. У этих аварий не было очевидных причин, и избежать их не удавалось. «Можем ли мы быть уверены, что такое не случится во время Игр?» — часто спрашивал я тогда, и я помню, какие мрачные предчувствия охватывали меня, когда я понимал, что честный ответ на этот вопрос — нет.

Кроме того, за считаные дни до прилета олимпийских гостей в аэропорт Хитроу (где могли возникнуть очереди, что нас очень беспокоило) оказалось, что Управление автомобильных дорог сомневается в удовлетворительном состоянии шоссе М4 в районе Бостон-Мэнор. Какой-то инженер вдруг решил провести последнюю проверку виадука и, попыхивая трубкой, заявил, что этот виадук не прочнее, чем овсяная печенька, опущенная в чай. Его, значит, придется срочно закрыть, а уж потом — капитально ремонтировать.

Закрыть?! Основную артерию по доставке десятков тысяч спортсменов, журналистов, дипломатов и официальных лиц из Хитроу в центр Лондона? У нас было семь лет, чтобы проверить несущую способность этого чертова автовиадука, все семь лет мы знали, что это важнейшая часть сети олимпийских маршрутов, — и теперь они хотят закрыть его?

Затем забастовали водители автобусов, требуя оплаты той «дополнительной» нагрузки, которую придется выполнять во время Игр. Потом таксисты забастовали против выделения спецполос движения для «випов», так называемых «ЗиЛ-полос». Я симпатизировал водителям такси: Игры, конечно, разрушали их привычную жизнь, поэтому мы всячески старались им помочь. Но я не верил, что они дерзнут парализовать движение во время события государственной важности, когда взгляды всего мира обращены на Лондон.

И вот я стоял у окна своего офиса и глядел вниз на Тауэрский мост, где похоронной кавалькадой медленно ползла вереница черных кебов, блокируя движение. Я кипел от возмущения и жалел, что у нас не тоталитарное государство, — тогда мы послали бы танки и раздавили бы их как тараканов. Уже поступили сообщения о задержках в Вест-Энде, и мы готовились выслушивать жалобы высоких олимпийских чиновников.

Да и правда складывалось впечатление, что все эти многочисленные «звоночки» вовсю прозвонят во время Олимпиады и транспорт станет самой большой угрозой для Игр-2012.

Ну то есть так нам казалось до тех пор, пока мы не узнали о проблеме с нехваткой персонала охранной фирмы G4S. Самым проницательным оказался Питер Хенди, министр транспорта, — он заметил эту проблему задолго до. Где-то накануне Рождества объявили, что Лондонский комитет по организации Олимпиады решил увеличить количество охранников от G4S почти до 14000, и Питер сразу выразил скептицизм. «Не знаю, как они наберут столько людей, — помню, сказал он, — за такое короткое время это невозможно». Тем не менее ребята из G4S и слушать ничего не хотели. Все будет отлично, говорили они. Мы сделаем все легко и просто. Они даже заявляли, что могут одновременно осилить еще одну Олимпиаду в Австралии. Поэтому, когда наконец — недели за три до открытия — стало ясно, что у нас не будет достаточного количества охранников в зонах личного досмотра, мы, по правде сказать, были в шоке.

Мы каждый день проводили олимпийские правительственные совещания в Чрезвычайном комитете по борьбе с терроризмом Cobra и слышали от Министерства внутренних дел невероятные цифры нехватки персонала: 3000, 4000, 5000. И ни у кого из них не было ни малейшего представления — куда же подевались эти люди? Они могли деться куда угодно: вступить во французский Иностранный легион, ловить омаров на корнуолльских траулерах или работать поварами в буфетах Акапулько.

Никакой связи с ними нет, заявляло министерство. Нет, номеров их мобильных телефонов тоже нет. «Единственный выход, — говорили они, — привлечь побольше военных».

Но было кое-что посерьезнее, чем метро, автотранспорт и массовый дефицит охранников, — и это «кое-что» было то единственное, с чем никто не мог ничего поделать. Это дождь.

Бриллиантовый юбилей праздновала почти вся страна. Он стал беспримерной демонстрацией любви и преданности народа своей королеве за ее шестьдесят лет на троне. Главным событием был большой проход судов по реке, самая крупная такая регата почти за 300 лет, и это было грандиозное зрелище — сотни судов всех форм и размеров, усыпавшие всю Темзу, как на морских пейзажах Венеции Каналетто. Но нельзя сказать, что все прошло удачно на сто процентов. Праздник получился бы ярче, если бы выдалась ясная погода.

Толпы людей стояли по берегам реки — около миллиона человек, я в жизни не видел такого скопления народа, — но к 5 часам вечера все вымокли и замерзли. Когда флотилия достигла Тауэрского моста, косой, почти под 45°, дождь падал на нас колючими серебряными иглами. Оркестр продолжал играть, и хористы продолжали петь, хоть вода и струилась у них по лицам, но тучи стояли так низко, что пролет самолетов пришлось отменить. На следующий день газета Guardian (не самая промонархическая) вышла с грубым заголовком. «Монархию смыло!» — заявлял этот орган левых либералов. А на следующий день объявили, что герцог — супруг королевы, который простоял навытяжку — в свои 90 — почти всю церемонию, взят под наблюдение в госпиталь.

Я полагал, что в день открытия мы можем перенести все что угодно: поломки в метро, пробки на дорогах, может быть, даже трудности с прибытием важных персон на стадион. А вот с чем никак нельзя было не считаться — так это с холодным затяжным ливнем.

Более четырех лет назад решено было сэкономить и возвести на олимпийском стадионе усеченную крышу. Из-за этого в случае дождя около 30 % зрителей оставались сухими, а около 70 % мокли в большей или меньшей степени. Это казалось разумным риском, если иметь в виду, что в Лондоне выпадает меньше дождей, чем в Риме, и 94 % времени дожди не идут.

Но на этот период прогнозы метеорологов были ужасны. Корпорация ВВС предрекала дождь, но другие утверждали, что это слишком оптимистический прогноз. Пирс Корбин прославился тем, что превосходил по точности прогнозов службу погоды, основываясь на изучении солнечной активности. Я стал поклонником его работы после того, как несколько лет назад он правильно предсказал очень снежную и холодную зиму, и с тех пор регулярно получаю его прогнозы по электронной почте. Теперь от этих прогнозов стыла кровь. На вечер 27 июля он предсказывал вселенский потоп, мощнейшие ливни с грозами в придачу.

И, о чудо! Настало утро первого дня, и олимпийская церемония проходила гораздо успешней, чем мы ожидали. Транспорт справился, угрозы взрывов не было, и самое главное — ни капли дождя, всего лишь легкий туман где-то за час до начала, и не более.

Первые несколько дней все балансировало между надеждой и отчаянием, а некоторые СМИ все еще продолжали всячески выпячивать недостатки. Одного охранника из G4S арестовали за ложную угрозу взрыва, постоянно сообщалось о спекуляции билетами среди членов команд-гостей. Но самым опасным и неприятным был «скандал пустых мест» — явление обычное для всех олимпиад, когда телекамеры постоянно демонстрируют места, не занятые членами МОК и другими спортивными представителями, что, естественно, приводит в ярость обычных болельщиков, которые пытались и не смогли купить билеты.

Мы сумели погасить «скандал пустых мест», в основном запуская на эти места военнослужащих. Кое-кто утверждал, что Лондон превратился в город-призрак, что мы убили всю деловую активность — якобы людей запугали наши призывы ограничить передвижения, включая и мои абсолютно адекватные объявления в метро с просьбой к лондонцам заранее планировать поездки.

Кроме того, я узнал, что наши видеозоны — специальные зоны для зрителей, которые мы создали в Гайд-парке и Виктория-парке, — не всегда заполнены. Куда же подевались зрители?

В какой-то момент я обратился к моему советнику по Олимпиаде Нилу Коулману и сказал: «Выглядит так, что мы затеяли самую большую вечеринку в мире, а никто не пришел».

«Не переживай, — ответил он, — на всех Олимпиадах первые несколько дней так проходят. Потом все наладится».

Пытаясь привлечь зрителей в видеозону в Виктория-парке, я приехал туда на открытие аттракциона «канатка». Еще во время подготовки к Играм я настаивал, что у нас в парках должны быть канатки, хотя Нил говорил, что по опыту Олимпиады в Ванкувере от них больше головной боли, чем толку. А теперь для меня было делом чести дать им старт.

Мы прибыли в Виктория-парк, и я слегка занервничал, увидев, что контролер Службы здравоохранения и безопасности района Тауэр-Хамлетс только заканчивает проверку аттракциона, а мне предложили первому отправиться на нем в полет.

«А может, вы все-таки должны опробовать его первым?» — спросил я у парня, который выглядел как работник аттракциона.

«Нет. Нет, — скромно ответил он, — мы не хотим испортить ваши фото».

Эта штуковина — канатка — оказалась намного выше и страшнее, чем я ожидал, но делать было нечего. Размахивая парой пластиковых британских флажков, я кинулся с вышки с приличной скоростью и тут же обнаружил, что я вращаюсь и не вижу, куда меня несет. Я пролетел над группками людей в парке и застрял, немного не долетев до места назначения, метрах в десяти над землей. Когда публика сообразила, что это не запланированный трюк, подо мной стала собираться толпа. Я старался отвлечь их духоподъемными замечаниями о том, как здорово наша команда выступит против Франции и Австралии. Им же все больше нравилось мое положение, а как меня спустить — это было непонятно. Лямки начинали давить, особенно в паху.

«У кого-нибудь есть лестница?» — спросил я.

Лестницы ни у кого не было. Через какое-то время я заметил своего телохранителя — офицера персональной охраны из специального отдела, приятного парня по имени Карл. Его перевели ко мне, а обычно он охранял Тони Блэра, и мне казалось, что он должен выручать меня из щекотливых ситуаций.

«Карл, ты можешь что-нибудь сделать?» — спросил я.

Он медленно засунул руку во внутренний карман пиджака, достал свой мобильный телефон, тщательно навел на меня и сфотографировал мою болтающуюся фигуру…

…Что тут скажешь? Могу сказать только одно — нет худа без добра: по крайней мере, мы сделали рекламу этой канатке.

Но на самом деле ничто не могло реально улучшить ситуацию, пока не появятся завоеванные британцами золотые медали, а их мучительно долго не было. Великий велосипедист Марк Кавендиш не выиграл первую гонку в субботу, хотя все убеждали нас, что это был верняк. Затем мы чуть хуже, чем ожидали, выступили в бассейне, и хотя Бекки Олдингтон плыла героически, она не взяла золота, как в Пекине.

Мы значительно отставали от Франции и Австралии в медальном зачете. Мы прохлаждались где-то на десятом или двенадцатом месте — и президент Франции Франсуа Олланд поспешил съязвить про то, как благородно Британия расстилает красную дорожку победителей перед французскими спортсменами.

И вдруг в середине первой недели, примерно в тот момент, когда велосипедист Брэдли Уиггинс выиграл золото в отборочном заезде на время, почувствовалась перемена в общем настрое — некое шевеление в ноосфере.

Все повелись на спорте, даже те, кто до сих пор не имел к нему большого интереса. А те, кому повезло попасть на один из объектов, где проходили соревнования, говорили, что это лучшие моменты в их жизни. Себ Коэ, Пол Дейтон и другие члены Комитета по организации Игр заслуживают благодарности за все, что они сделали, но главное, что отличало лондонские Игры от пекинских, было отношение к зрителю и ощущения простого человека на трибунах.

Делалось все возможное, чтобы зрителя захватить, психологически зарядить, завести. Когда ты попадал в Олимпийский парк и на другие объекты, тебя радостно приветствовали волонтеры в розовом и красном, некоторые из них махали гигантскими розовыми ладонями. Некоторые скандировали бодрые речевки, могли даже спеть веселую песенку собственного сочинения. Когда ты добирался до своего места, ты не просто сидел. Тебя вовлекали в общий настрой происходящего энергичные аниматоры. Соревнования сопровождала ритмичная музыка — под стать виду спорта, — а паузы заполнялись «мексиканской волной», которую зачастую начинала молодая спортивная королевская пара — Кейт и Уилл, которые казались просто вездесущими. Они заставляли публику хлопать в такт музыке «We Will Rock You» группы Queen, и вся толпа шлепала себя по коленям, а затем вздымала руки как ацтеки-солнцепоклонники.

После этого ты уже расслабился и разогрелся, а если нет — тебе предлагали изобразить игру на бонго-барабанах с трансляцией через специальную бонго-камеру или просили встать и станцевать перед многотысячной толпой или даже перед глобальной аудиторией, а иногда поцеловать своего соседа или соседку, знакомых или незнакомых, перед объективом поцелуй-камеры.

Это был спектакль, в котором каждый участвовал лично и вовлекался в происходящее, потому что осознавал значимость этого события — того, что это преображение города, которое случается раз в жизни и может никогда не повториться. По всему городу Комитет по организации подготовил поразительные сюрпризы. Когда, например, в районе здания Конной гвардии вы могли наблюдать матч по пляжному волейболу? Давайте скажем честно, большинство из нас никогда не видело эту игру прежде — я, например, правил не знаю и не знаю, сколько игроков в команде. И вот мы оказывались там, в окружении зданий старого Адмиралтейства, Даунинг-стрит и замечательного ансамбля XVIII века из портландского камня архитектора Уильяма Кента, а прямо посередине — эта песчаная площадка, на которой извиваются полуголые игроки и откуда доносятся глухие удары.

Каждый из этих объектов интересен по-своему, но во всех ощущение особости возникало из соединения разного, из противопоставления. Этим поразила меня наша Олимпиада в отличие от других — смешением старого и нового, которое и есть дух Лондона, города, который все время строится, где в древнюю застройку исподволь проникают сверкающие современные здания или пристройки, и все они выглядят еще интереснее от такого соседства.

А если пойти в Гринвич-парк — можно было увидеть конные соревнования, где лошади вздымались на дыбы на фоне Госпиталя архитектора Рена, а за этим шедевром Рена — башни причала Кэнэри, и лошади прыгают под мелодию «Прыжок» Ван Халена. Когда в конце первой недели пришло время соревнований по атлетике, все убедились, что этот стадион — шедевр дизайна. Даже на утренних соревнованиях он казался (и был) переполненным людьми, и почти все спортсмены говорили, что никогда не слыхали такого шума.

С такой психологической обработкой и в такой среде публика становилась очень восприимчивой к радостным событиям, а тут как раз начали побеждать британские атлеты — наши атлеты, в которых иные из нас — по незнанию или из-за пессимизма — успели разочароваться.

Первое золото взяли женщины-гребцы Хизер Стэннинг и Хелен Гловер, затем Брэдли Уиггинс, затем парнишка с фермы в Дорсете победил весь мир в стрельбе, а затем уже, казалось, не было ни одного вида, в котором команда Британии не могла бы победить. Мы побеждали не только в технически сложных видах спорта, таких как велосипедный, парусный, конный и гребной — то есть «сидячих» видах, как их издавна в шутку называют. Британские спортсмены побеждали также в беге и прыжках — в тех видах, которые не требуют дорогой экипировки и в которых британцы противостояли лучшим представителям из семи миллиардов жителей планеты — и выигрывали.

Без сомнения, это чувство патриотизма — это слияние в едином порыве с чьим-то индивидуальным усилием и достижением — сводило зрителей с ума от радости. На стадионе, на велодроме, в центре водных видов спорта голосовая поддержка была как ударная волна, как звук истребителя, преодолевающего звуковой барьер, и эта поддержка словно несла британских спортсменов быстрее всех. В Итон-Дорни, на соревнованиях по гребле, рев бушующей толпы звучал как трубный глас.

Все это вовлекало зрителя в борьбу, и зачастую он вместе со спортсменом плакал от радости победы или горечи поражения. Порой даже комментаторы ВВС не могли унять дрожь в голосе, а иногда публика просто рыдала. Кто сказал, что британцы не эмоциональные люди? Это был невиданный аттракцион рыданий.

Вскоре стало очевидным, что такое эмоциональное отношение распространяется не только на британских атлетов, а на всех участников. Бурные аплодисменты приветствовали любое проявление спортивного характера, любое преодоление неудач. Мы подбадривали спортсменов из Франции, из Австралии, даже Мит Ромни был прощен (после нескольких его неосторожных замечаний о степени готовности Лондона), когда стало известно, что его жена была совладелицей одной из лошадей в соревнованиях по выездке. Какая-то эйфория охватила население, как будто нас опрыскали эндорфинами или добавили серотонин в водопроводную воду. Она распространялась со спортивных объектов на миллионы телезрителей. В городах и поселках по всей стране традиционно красные колоннообразные почтовые ящики красили золотой краской в честь спортсменов-победителей, и после четырех лет спада в экономике, и ровно через год после захлестнувших Лондон и другие британские города беспорядков какое-то необъяснимое ощущение мира и благополучия, казалось, снизошло на весь народ или, по крайней мере, тех многих, кто подхватил этот вирус. Социологи и антропологи смогут объяснить это явление, но мне оно показалось эпидемией благожелательных настроений, в чем-то схожей с сентиментальной печалью, охватившей нас после смерти Дианы, принцессы Уэльской, только на этот раз чувства были позитивными.

Люди стали заговаривать с незнакомцами в метро, и никто не считал их сумасшедшими. Одна женщина обратилась к работнику мэрии, не зная, кто он, и сказала: «Я хочу знать, кому я могу написать, чтобы поблагодарить за все». Короче говоря, стало ясно, что мы сумели сорвать банк, какого никто и не ожидал.

Там, где могли быть провалы, — провалов не случилось. Все транспортные системы работали отлично. Прокатными велосипедами пользовалось больше людей, чем когда-либо ранее. Канатная дорога перевезла больше миллиона человек на смотровую площадку — обозревать виды олимпийских объектов, — включая Арнольда Шварценеггера, который назвал вид на Кеннинг-Таун «прекрасным». Метро перевозило рекордное количество людей — около 4,5 миллиона в день, работая почти как часы. Юбилейная линия работала так хорошо, что члены олимпийских делегаций отказались от претензий на так называемые «спецполосы для шишек» и пользовались общественным транспортом вместе со всеми.

Спортсмены демонстрировали медали остальным пассажирам. Команду Руанды видели на автобусной остановке. Когда Дэвид Кэмерон спустился в метро, кто-то из пассажиров поблагодарил его (совершенно заслуженно) за то, что оно стало быстрее. Президент МОК Жак Рогге проехал на Доклендском легком метро и назвал его великолепным. Лондонский транспорт доставлял каждого спортсмена, политика, официального представителя и журналиста к его месту назначения вовремя. Более или менее.

Напугав нас вначале, охранники G4S стали массово возвращаться на рабочие места. Операциями по безопасности руководили тысячи военных, и все они, включая полицию, сработали так эффективно, что я не слыхал ни об одной серьезной задержке или опоздании на объект.

Что же до погоды, она сделала кульбит и в течение более двух недель была только хорошей и прекрасной, иногда, может быть, немного облачной, но вполне подходящей для пикника. Оказалось, что туристы не полностью бежали из Лондона, и те, кто приехал, потратили больше, чем в предыдущие годы. Преступность упала еще на 5 %.

А то, что должно было пройти хорошо, прошло просто замечательно. Этому очень способствовало то, что спортсмены команды Британии были такими милыми и уравновешенными. Многие комментаторы подчеркивали контраст между скромностью и преданностью своему делу этих относительно неизвестных широкой публике людей, с одной стороны, и поведением профессиональных футболистов — с другой. Очень помогло и то, что спортивные результаты — не только в британском исполнении — были превосходными. Взять известного Усэйна Болта. Он не просто пробежал в Лондоне стометровку со вторым лучшим результатом в истории. Он пробежал быстрее, чем он это сделал в Пекине. Затем он выиграл также забег на 200 м и стал, возможно, величайшим спортсменом в истории. Затем он и его коллеги из команды Ямайки обновили мировой рекорд в забеге 4100 м. Он полностью заслужил право расслабиться или что там было вечером с теми шведскими волейболистками. Лондон дал 27 мировых рекордов в разных видах, от тяжелой атлетики до велоспорта, от женского забега 4100 м до выдающегося рекорда, который установил Дэвид Рудиша в забеге на 800 м за 1 минуту 40 секунд. И это очень важно. Эта Олимпиада стала не только большим событием для Британии. Она стала выдающимся событием для мира, моментом, когда человечество коллективно раздвинуло границы.

Но спорт больших достижений — это удел очень немногих. Всего лишь крохотная часть одного процента лучших обладает талантом и усердием, чтобы стать олимпийцами, а тем более медалистами. Этика Игр проста, как у Гомера: все или ничего, это соревнование, которое заканчивается славой успеха или горечью поражения. Поэтому для многих истинный дух Игр в Лондоне демонстрировали не только спортсмены, но и волонтеры — 70 000 «геймсмейкеров» Комитета по организации Игр и 8000 «амбассадоров» команды Лондона.

Они должны были продемонстрировать, что участвовать может каждый, что Игры-2012 принадлежат всем нам. Они демократизировали Игры. В них была напористость вожатых детского летнего лагеря, они постепенно обрели ореол героев в умах и душах людей, и для многих из них, как они сами часто говорили, это было самым восхитительным событием в жизни (как и для многих из нас). Да, временно они сложили в шкаф розовую и красную униформу, но многие из них сохранят надежду на то, что это повторится.

К окончанию Паралимпиады уже казалось, ничто не может пойти не так или, скорее, люди не обратят внимания, что бы ни случилось. После церемонии открытия Паралимпийских игр мы отправились обратно на скоростном поезде Javelin. Это было ошибкой, так как количество поездов уменьшили и нам пришлось ждать два с половиной часа в многотысячной толпе. В другое время, я думаю, меня бы линчевали. Но нет, настроение было настолько доброжелательным, что, к моему удивлению, я услышал слова благодарности.

Как-то раз, ближе к окончанию Паралимпийских игр, я шел через Олимпийский парк и подумал о том, что он теперь даже больше заполнен, чем во время Олимпиады. Солнце освещало толпы счастливых людей намостах. Семьи играли на лужайках, полных цветов. Ожившее представление древних о райских кущах. И я подумал: взгляните на это, а потом говорите о том, на что были потрачены деньги.

К окончанию Игр мы значительно улучшили лондонский транспорт, построили тысячи новых домов, открыли самый большой парк Британии за 150 лет и значительно продвинулись в восстановлении крупных участков Восточного Лондона. Мы распространили положительный образ Британии по всему миру и подарили людям чувство общности и любви к ближнему. Зачем еще существует политика? А если учесть, что 9,3 миллиарда фунтов были потрачены в течение почти десяти лет, то можно назвать это лучшей инвестицией, когда-либо сделанной любым правительством.

Мы узнали много всего о Лондоне и Британии, много того, что мы почти забыли. После неудач с Куполом Тысячелетия в 2000 году мы обнаружили, что можем-таки делать большие дела, осуществлять крупные и сложные проекты, — а принимать Олимпиаду это для любой страны крупнейшее, требующее всестороннего обеспечения свершение. Кроме войны, конечно. Это стало уроком для всех циников, которые сомневаются в наших способностях воплотить новые инфраструктурные проекты, так нужные для страны (например, новый аэропорт-хаб или новое поколение атомных электростанций).

Мы убедились, как важно, чтобы государственный и частный секторы работали вместе, и Игры стали триумфом сотрудничества ряда очень ярких чиновников и умнейших бизнесменов.

Мы увидели, что эта страна и значительная часть мира изменились к лучшему прямо на наших глазах. Саудовская Аравия выставила свою первую женщину-атлета. Британские женщины вышли на авансцену и затмили мужчин. «Джесс Эннис такая крутая» — это я услышал от тринадцатилетнего мальчика. Он не просто имел в виду, что она ему нравится, хотя, может, и это тоже. Он говорил о том, что она выдающаяся, замечательная, настоящий пример для подражания. И это шаг вперед.

Паралимпийские игры, по всеобщему признанию, были лучшими и самыми драматичными за всю историю Игр, со своими собственными звездами и рекордсменам. В моем детстве, сорок лет назад, невозможно было себе представить огромную толпу лондонцев, искренне и страстно поддерживающих спортсменов с протезированными конечностями. Это тоже шаг вперед. Да, разумеется, Танни Грей-Томпсон (член парламента, телеведущая, инвалид-колясочник с детства, чемпион, общественный деятель) скажет мне, что еще далеко не все сделано, но прогресс очевиден.

Горячность и доброжелательность лондонцев во время Игр позволила лучше узнать Лондон. Это во многом английский город. Здесь «самые английские» пабы, и сады, и божественные парки. Здесь строители оценивающе свистят женщинам, пассажиры с фаталистическим видом едут на верхней площадке раскачивающихся красных автобусов, здесь пригородные торговые ряды с яркими виниловыми вывесками с рекламой карри или жареных цыплят, здесь водители такси тихо бранятся себе под нос, и церковные колокола, которые и сейчас звонят в воскресное утро с вершины 150 прекрасных башен, что возвышаются над знакомыми, мощенными гранитом и песчаником тротуарами, еще мокрыми от ночного дождя.

Лондон — столица Англии, Британии и Соединенного Королевства. Но Олимпиада напомнила нам, что это еще и глобальный город. Когда сюда прибыли спортивные делегации, оказалось, что 50 стран имеют местные группы поддержки в лице диаспор, числом более 10000 человек каждая. Другого подобного города не существует, кроме, пожалуй, Нью-Йорка. В этом смысле Игры были метафорой или продолжением той функции, которую Лондон выполнял на протяжении последних столетий: арены, стадиона, площадки, где могут встретиться, конкурировать, делать себе имя талантливые люди.

В бурной реакции лондонской толпы, исполненной яростного и удивительно неагрессивного британского патриотизма, который проявляли представители всех рас и этносов, мы увидели, как этот город встречает людей и делает их своим достоянием. Вот это и есть достойная и надежная городская культура — принять людей со всего мира и сделать их лондонцами по языку, акценту, преданности и даже по чувству юмора. В этом — дух Лондона.

Лондонский мост

Они всё прибывают, как прилив надвигаясь на меня по мосту.

Солнце, ветер, дождь, снег или слякоть, они всё идут. Почти каждый день я проезжаю на велосипеде мимо них, когда они выходят набегающими волнами, шеренга за шеренгой, со станции метро «Лондонский мост» и шагают, шагают, шагают вдоль по широкой 239-метровой мостовой, что ведет через реку к местам их работы.

Чувство такое, будто я провожу смотр почетного полка марширующих на работу жителей лондонских пригородов, и, когда я прохожу мимо по изъезженному автобусными колесами асфальту, кто-то из них как будто случайно выполняет равнение налево — и тогда меня приветствуют улыбкой, а иногда незлобивым ругательством.

Кто-то говорит по телефону, кто-то беседует со спутником или что-то отмечает в бумагах. Мало кто бросит взгляд на окружающую красоту — а взглянуть есть на что: слева — сверкающие башни Сити, справа — нормандская Белая башня лондонского Тауэра, орудия крейсера «Белфаст» и злые зубчатые башни Тауэрского моста, а под ними — бурлящие водовороты реки, то зеленой, то бурой, в зависимости от времени дня. Но чаще всего они идут сжав зубы, а в глазах — пустой, обращенный вовнутрь взгляд людей, сошедших с автобуса (метро или поезда), у которых впереди трудный день и надо собраться, как перед боем.

Это зрелище, если помните, приводило в ужас Т. С. Элиота. «Толпа течет по Лондонскому мосту, такая огромная, — писал этот чувствительный банкир, обращенный в поэта. — Не ожидал, что смерть пощадила столь многих», — стонал он. И вот спустя девяносто лет после галлюцинаций Элиота поток людей стал еще больше. Когда я проезжаю мимо этой мостовой вне часа пик, я вижу, как она выцвела и стерлась от топота тысяч ног, и даже жевательная резинка не выдерживает тяжелой поступи этой орды.

Со времени апокалиптического кошмара Элиота толпа изменилась. Сегодня в ней шагают тысячи женщин в кроссовках, а в сумочках у них — туфли на шпильках. Мужчины идут с рюкзаками, а не с портфелями, никто из них не носит котелка, и редко кто курит сигарету, не говоря уже о трубке. Но топают они все туда же, цель их поездки не изменилась, а прибывают они в невиданных ранее количествах.

Автобусы Лондона перевозят сегодня больше людей, чем когда-либо за всю историю. Метро намного длиннее, чем раньше, больше людей ездит на поездах. Было бы здорово, если бы они предпочли общественный транспорт и отказались от своих машин, — но парадокс в том, что количество личных автомобилей на дорогах также увеличилось, и количество велосипедов тоже выросло — на 15 % за год.

За двадцать лет революционного развития информационных технологий обнаружилось только одно стопроцентно точное предсказание, которое не сбылось.

Нам говорили, что мы будем сидеть на кухне у себя в Доркинге или Дорсете — и работать при этом в своем компьютерном офисе, используя «информационные суперхайвеи». Считалось, что видеосвязь сделает встречи ненужными. Какая чепуха!

Как бы мы ни изощрялись на тему «что людям нужно и что не нужно», они, люди, просто хотят встречаться с другими людьми лично. Я оставлю детальный анализ антропологам, но попробуйте перейти на «удаленную работу» хоть на недельку — и вы сразу поймете, что это совсем не то, о чем мечталось.

Очень скоро вам станет тошно от бесчисленных чашек кофе, блуждания в интернете и походов к холодильнику за очередным куском сыра. А есть и более глубокие причины этому упрямому желанию людей обнюхивать друг друга у офисного кулера. Как доказал гарвардский экономист Эдвард Глезер, переезд в город настолько же обоснован во времена информационной революции, как и во время индустриальной.

К тому времени, когда я на велосипеде возвращаюсь домой, утренние толпы в большинстве своем уже протопали в обратном направлении. Словно какая-то гигантская глубоководная медуза, Лондон исполнил свой потрясающий ежедневный дыхательный акт — втянул в себя миллионы людей с 7 до 9 утра, а затем с 5 до 7 вечера мощно выдохнул их обратно в пригороды и ближние графства. Но путь домой уже не такой прямой — он зигзагообразный. Нужно заглянуть в пабы, клубы и бары, и, когда я вижу на тротуарах толпы выпивох — клубки людей, распадающиеся и вновь собирающиеся словно в медленном танце, — я понимаю, почему город так легко побеждает пригород. Все дело в богатстве возможностей.

На эскалаторе метро можно обменяться с кем-нибудь взглядами Данте и Беатриче, можно пролить чей-то кофе и предложить купить другой взамен, можно извиниться, когда вам наступили на ногу, можно спутать поводки ваших собак, а можно просто столкнуться с кем-то на тротуаре. Можно даже воспользоваться объявлениями о знакомствах в вечерней газете или (мне кажется, такое еще случается) можно предложить кому-нибудь выпить за ваш счет. Все это брачные ритуалы человека как вида, и все они статистически имеют больше шансов на успех именно в городе, потому что здесь больше потенциальных партнеров и выбор лучше, а цена ошибки — гораздо ниже.

Столичный город похож на громадный многонациональный реактор, в котором мистер Кварк и мисс Нейтрино движутся быстрее, чем где-либо еще, и их столкновение друг с другом приводит к замечательным последствиям. Речь не просто о любви или воспроизводстве. Речь об идеях. О перекрестном опылении, которое с большей вероятностью случается в огромном суперрое пчел, чем в нескольких разобщенных ульях.

Сейчас я скажу то, чего от меня ждут. Я, конечно, понимаю, что многие великие города претендуют на первенство каждый по-своему, и, хотя сейчас стало крайне модно мрачно высказываться о западной цивилизации, я позволю себе осторожно заявить, что Лондон является, пожалуй, самым культурно, технологически, политически и лингвистически влиятельным городом за последние пять столетий. Я даже думаю, что мэры Парижа, Нью-Йорка, Москвы, Берлина, Мадрида, Токио, Пекина или Амстердама не будут придираться, если я скажу, что, после Афин и Рима, Лондон является третьим городом по воздействию на ход истории.

По всему миру похожие толпы шагают на работу по похожим тротуарам с одинаковым выражением мрачной готовности к экономической конкуренции. Они одеты в лондонское изобретение — темный костюм (пиджак, брюки, галстук), носить который первыми стали денди XVIII столетия, а окончательно утвердили викторианцы. Они ездят на устройствах, которые были изобретены или разработаны в Лондоне: на поездах метро (первая линия Паддингтон — Фарингдон, 1855 г.), или на автобусах, или даже велосипедах, которые если и не были изобретены в Лондоне, то именно здесь обрели популярность.

Если они только что сошли с самолета, то вели этот самолет в небе авиадиспетчеры на языке, возникшем в современном виде в Лондоне времен Чосера.

Перед тем как войти в универмаг (его здание появилось в современном виде на Оксфорд-стрит в 1909-м), они пользуются банкоматом (изобретен в Энфилде в 1967-м). Придя домой, они, вероятно, завалятся перед телевизором (первый экземпляр которого заработал в комнате второго этажа над помещением, где теперь бар Italia на Фрит-стрит в Сохо, в 1925-м) и будут смотреть футбол (правила которого были написаны в пабе на Грейт-Куин-стрит в 1863-м).

Я мог бы долго продолжать это восторженное перечисление лондонских технических инноваций, от пулемета до интернета и до рынка фьючерсов на вина «Шато О-Брион». Но у этого города есть заслуги и в духовной сфере, и в идеологической. Когда миссионеры англиканской церкви проповедовали в Африке, они несли с собой Библию короля Джеймса — шедевр, переведенный в Лондоне. Когда американцы основали свою великую республику, их отчасти вдохновляли антимонархические лозунги лондонских радикалов. А ведь во всех концах света правительства хотя бы на словах приветствуют парламентскую демократию и права человека, за которые Лондон ратует как никакой другой город.

В столице Англии зародился дарвинизм. А также и марксизм. А если на то пошло, то и тэтчеризм, и анархо-коммунизм Петра Кропоткина, жившего в Бромли.

Империя — обширные розовые пятна на всех континентах карты мира — вот что позволило Лондону влиять на весь мир, через кембрийский взрыв викторианских технологий и энергии. Но империя явилась не вдруг и не случайно — не по счастливому совпадению Лондон в 1800 году стал самым большим и влиятельным городом на планете. Имперская эпоха сама по себе стала продуктом столетий эволюции, и викторианцы унаследовали целый конгломерат преимуществ: замечательно гибкий язык, владение банковским делом, высокий профессионализм в мореходстве, стабильную политическую систему — все, что было заложено предыдущими поколениями лондонцев.

Большой город дает человеку шанс найти партнера, деньги и еду, а кроме того, есть еще кое-что, зачем талантливые люди едут в Лондон, нечто более дорогое человеческому сердцу, чем даже деньги… и это — слава.

Именно вечная гонка за славой и престижем побуждала лондонцев жертвовать больницам, писать великие пьесы и решать для флота проблему долготы. Как бы вам ни нравилось ваше местожительство, невозможно стать известным, сидя где-нибудь в деревне, — что тогда, что теперь. Нужны люди, которые оценят то, что вы сделали, нужен зал для аплодисментов, и, что важнее всего, — надо быть в курсе, чем занимаются другие.

Только в городе люди с амбициями имеют необходимые возможности, чтобы подслушать, позаимствовать или просто уловить идеи других, а затем сплавить их со своими и выдать что-то новое. А менее амбициозным он дает шанс симулировать активность, чтобы нравиться работодателю в надежде избежать пинка под зад — ведь если кто-то работает «удаленно», боюсь, и выгнать с работы его гораздо легче.

Это лишь некоторые из причин, почему люди предпочитают не сидеть дома со своим котом. Те же причины вызывают марш мигрантов по Лондонскому мосту. Веками люди едут в Лондон не в поисках нефти или золота или другого материального богатства — ведь в Лондоне нет ничего, кроме глины и грязи эпохи плейстоцена, — они едут в поисках друг друга и возможности потягаться друг с другом. Эта гонка за престижем часто порождает вспышки гениальности, которые двигают вперед этот город, а иногда — и все человечество.

Если бы вы попали в Лондон 10 000 лет назад, вы бы обнаружили то же самое, что и в любой другой болотистой дельте любой европейской реки. Может, вы бы увидели случайно заблудившегося мамонта на грани вымирания, но не людские поселения. И в последующие 10 000 лет почти ничего не изменилось.

Цивилизации древнего Вавилона и индийского Мохенджо-Даро расцвели и пали. Фараоны построили пирамиды. Пропел свои эпосы Гомер. Мексиканские запотеки изобрели письмо. Перикл украсил Акрополь. Китайский император призвал к жизни свою терракотовую армию, Римская республика пережила кровопролитную гражданскую войну и стала империей, и только в Лондоне стояла тишина — разве что олень пробежит за деревьями.

Темза тогда была почти в четыре раза шире, чем теперь, и гораздо медленней, но едва ли здесь можно было обнаружить хоть один плетеный каяк. Когда пришло время Христу проповедовать свое учение в Галилее, тогда, наверное, уже появилось несколько протобританцев, живших в дикости и наготе. Но лондонцев еще не было. На месте сегодняшнего города не существовало большого или хотя бы постоянного поселения, потому что не было возможности обосноваться — ведь для этого требовалось важнейшее звено транспортной инфраструктуры, которым я сегодня пользуюсь каждый день.

По моим подсчетам, сегодняшний Лондонский мост — это двенадцатое или тринадцатое воплощение конструкции, которую периодически сносили, разрушали, сжигали или бомбили. С нее в Темзу бросали ведьм, ее разрушали викинги, дважды по крайней мере ее поджигали толпы обозленных крестьян.

В свое время этот мост, по которому я теперь езжу каждый день, держал на себе церкви, дома, елизаветинские дворцы, торговые ряды на двести магазинов и прочих заведений, а также почерневшие головы врагов государства, насаженные на пику.

Предыдущую изношенную версию моста продали в 1967 году — что явилось ярким примером многогранного таланта лондонцев к экспортным операциям — американскому предпринимателю по имени Роберт П. Маккаллок. Он заплатил за это сооружение 2,46 миллиона долларов, и все потешались у него за спиной: думали, что бедняга Маккаллок перепутал Лондонский мост с Тауэрским, который живописнее, — но этот бензопиловый магнат из Миссури оказался не так прост.

Наш мост был собран заново, камень за камнем, на озере Хавасу, штат Аризона, где он стал второй по посещаемости туристической достопримечательностью после Большого каньона, и я бы сказал, что это вполне заслуженный статус, учитывая уникальную роль Лондонского моста в становлении Лондона.

Именно этот мост породил порт. Будка для сбора платы за переправу, что находилась на северном берегу, потребовала наличия охранников, а охранникам потребовались первые дома.

Первый понтонный мост примерно в 43 году или вскоре после этого построили римляне.

Значит, Лондон был основан кучкой наглых итальянских иммигрантов, а через семнадцать лет тупоголовые древние бритты отблагодарили их за этот подарок тем, что дотла сожгли Лондон, разрушили мост и поубивали всех, кто попался под руку.

Боудикка

Та, которая подвигла римлян на инвестиции

Наверное, это где-то здесь, думаю я. Стоит ясный осенний день, и я только что нашел место, которое, судя по всему, было центром самого раннего римского поселения. Оно расположено вверх по течению сразу за Лондонским мостом, на пересечении Грейсчёрч-стрит и Ломбард-стрит, где направо отходит Фенчёрч-стрит.

Впереди расположены магазин Marks & Spencer и ресторан Itsu, но, по моим источникам, место, которое меня интересует, сейчас находится под большим желтым квадратом дорожной разметки на перекрестке.

Рискуя накликать на себя гнев и бешеные гудки автомобилистов, я выезжаю на велосипеде на середину, мое сознание отключается, словно в трансе, — и вот я уже не вижу сияющих новых банков и аудиторских компаний, а вижу недостроенные деревянные хибары, дым из тысячи новых очагов, плывущий над грунтовыми дорогами и далеким лесом, — и, прежде чем удрать с этого места, я представляю себе, каково было ему, несчастному, измученному Светонию Паулину, губернатору этой новой провинции, стоять здесь в подбитых гвоздями сандалиях, после того как он и его легионы только что пробежали весь путь из Северного Уэльса по той самой дороге, что теперь называется «шоссе А5», — и вот он стоит на засыпанном гравием клочке земли, который служит рыночной площадью самому первому Лондону А перед ним — толпа лондонских торговцев в состоянии ужаса.

Они уже знают, что произошло с жителями Колчестера в Эссексе — тысячи этих жителей искромсаны острыми кельтскими мечами, или пронзены пиками, или сожжены заживо в своих мазаных хижинах, даже храм божественного Клавдия разграблен и сожжен дотла, а те, кто в нем был, превратились в угольки. Всем этим торговцам в мельчайших подробностях рассказали о лютости племени иценов и их королевы Боудикки. Теперь лондонцы знают, какая это страшная женщина — огромная, сильная, с гривой рыжих волос и твердой решимостью отомстить римлянам за надругательство над ее дочерями.

«Помоги нам, Светоний!» — умоляют они римского генерала, но бедняга только качает головой. Глядя на зарождающийся Лондиниум, он везде замечал признаки амбициозности его обитателей. Официально столицей был Колчестер (Камулодунум), но Лондон уже был самым многолюдным городом, деловым городом, как назвал его Тацит, он просто кишел разными деловыми людьми и путешественниками.

Если бы Светоний посмотрел направо, он увидел бы корабли, привязанные у пристани, где разгружали мрамор из Турции для украшения новых домов, которые росли как грибы, или оливковое масло из Прованса, или рыбный соус из Испании. Он бы увидел, как на корабли грузят первые экспортные товары этой страны — охотничьих собак, олово и золото или грустных рабов из сырых лесов Эссекса, татуированных синей вайдой.

Куда ни бросишь взгляд, везде Светоний видел следы спекулятивных денег, вливаемых в город. Перед ним, насколько нам сегодня известно, стоял новый торговый центр с портиком длиной 58 метров — он видел женщин с покрытыми головами, торгующихся у весов, видел свиней, роющихся в отбросах. Там были штабеля свежих бревен, чтобы заменить примитивные круглые хижины на римские строения правильной квадратной формы. Там были свежие ореховые прутья для плетеных стен и глина для обмазки. Он видел плотников, которых наняли на работу, но не платили. Он видел лондонские дороги — уже приведенные к римскому профессиональному стандарту — девять метров в ширину, из хорошо утрамбованного гравия, с уклоном на краях для стока дождевой воды в канавы.

Около тридцати тысяч этих лондонцев проживали на площади размером примерно с Гайд-парк, и, когда я говорю — лондонцы, я не имею в виду кокни, разумеется. Это были не бритты — более того, они глубоко презирали «британчиков» — britunculi, — как их позже назвал один римский легионер.

Это были римляне — говорящие по-латыни торговцы в тогах или туниках, из областей, которые сегодня называются Франция, Испания, Германия, Турция, Балканы, — со всей империи. Они, как римляне, любили дорогие вина и красную, из особо обработанной глины, посуду, украшенную литыми рельефами. Даже в этом туманном пограничном пункте они любили возлежать на ложе с изысканными стеклянными бокалами из Сирии и провозглашать друг другу тосты.

Все это стоило денег, и они глубоко залезли в долги, что и привело к катастрофе, которая их вскоре постигла.

Мне очень жаль, сказал Светоний заламывающей руки делегации, но мы не можем остаться, мы не можем так рисковать. У него просто не хватало людей. Войско римского генерала было измотано, кожа на ногах воинов содрана после перехода из Уэльса. Он мог собрать войско числом около десяти тысяч солдат максимум со всего острова. Боудикка и ицены уже имели около ста двадцати тысяч, и под знамя восстания стекались все новые силы.

И учтите, эти легионеры — не тряпки какие-то: это германцы, сербы, датчане, они могли неделю держаться на сухарях и воде, а потом еще и навести понтонный мост через реку. Но они знали, что войско Боудикки вырезало IX легион Петилия Цереалиса, — и понятно, что такая перспектива им не улыбалась. И потому Светоний совершил самый болезненный для римлянина поступок.

Он отдал приказ на стратегическое отступление — уходить по той дороге, которая сейчас называется Эджвер-роуд, уводя с собой всех, кто мог идти и хотел уйти. Остались старые и немощные, женщины, побоявшиеся идти через лес, и торговцы, которые не могли себя заставить бросить нажитое.

Несколько часов Лондон испытывал жуткое чувство городка на американском Диком Западе, ожидающего неминуемого нападения: пустынные улицы, тревожно болтаются навесы, люди в ужасе выглядывают из окон. Есть археологические свидетельства паники. В Истчипе кто-то, вероятно, схватил горшок, сделанный в Лионе, заложил в него четыре украшенные резьбой геммы от перстней и зарыл его в землю. В одном из домов по улице, которая сейчас называется Кинг-Уильям-стрит, кто-то заложил семнадцать монет, в основном с изображением головы Клавдия, в маленький горшок, покрытый красной глазурью, и засунул его в угол. Кто-то, без сомнения, молился и приносил в жертву животных (найдены кости козла) и гладил маленькие закопченные глиняные фигурки богов своего домашнего очага.

Через какое-то время там, где теперь район Бишопсгейт, послышался грохот. По устланной ветками дороге с воплями неслись воины иценов в своих плетеных боевых колесницах и их королева. Она, как записал Дион Кассий, представляла собой великолепное зрелище: очень высокая, с грубым голосом, одетая, как всегда, в яркий плащ, с огромным, весом в килограмм, ожерельем-торком, сделанным из перевитых золотых нитей. У нее была такая огромная грудь, что она без труда прятала там своего зайца-вещуна, которого выхватывала оттуда в конце своих воинственных речей, чтобы он предсказал исход битвы — побежав направо или налево. Сердце же, сокрытое в глубине этой груди, жаждало кровавой мести.

Глубоко под улицами современного Лондона мы все еще откапываем свидетельства холокоста, учиненного Боудиккой: красный слой обгоревших обломков шириной сорок пять сантиметров. Первые пожары они зажгли близ Чёрч-стрит, где Светоний встречался с лондонцами, а когда беззащитные горожане побежали из своих домов, кельты рубили им головы и топили их в Волбруке — зловонной речушке, текущей меж двух невысоких холмов, сейчас это Корнхил и Лудгейт, на которых и стоял ранний Лондон.

В слепой ярости они жгли, вешали и распинали, говорит Тацит, а Дион Кассий свидетельствует: они хватали самых знатных и красивых женщин, раздевали их и отрезали им груди, а потом пришивали эти груди к их ртам — так, что они будто ели их. Они даже осквернили кладбища, и находки в раскопках лондонского Сити указывают, что они выкопали из могилы труп старика и воткнули голову молодой женщины ему между ног.

Они перешли мост и сожгли все строения там, где теперь Саутворк, а в центре города дома рухнули, и возник один огромный пожар, и столб огня поднялся до небес. Не прошло и семнадцати лет после основания Лондона — и он был полностью уничтожен.

Потом Боудикка учинила то же самое в Сент-Олбансе и, как пишет Тацит, уничтожила семьдесят тысяч человек. Может быть, это и преувеличение, но в относительных цифрах она нанесла Лондону и лондонцам больший урон, чем Черная смерть, Большой пожар или Герман Геринг. Этим немыслимым актом разрушения она уничтожила всю коммерческую инфраструктуру древней Британии — торговые связи, в которых нуждались сами ицены.

Ведь они продавали захватчикам коней, они зависели от римских покупателей. Покойный муж Боудикки, Прасутаг, почти наверняка был римским гражданином, а значит, гражданство распространялось и на нее саму. Остается удивляться — ну что могло ее так обозлить, почему она действовала столь саморазрушительно? Ответ в том, что римляне вели себя дьявольски глупо.

Пока Прасутаг был жив, он надеялся удержать восточное королевство англов в своей семье, оставив половину его своим дочерям, а половину — императору Нерону. Действительно ли по приказу Нерона— деспота и убийцы своей матери — или нет, но римская администрация решила экспроприировать все владения иценов. Главным сборщиком налогов, или прокуратором, был некий Кат Дециан — наглец и хам, который направил свои центурии в Тетфорд, где Прасутаг и Боудикка жили в своем поселении, укрепленном рядами рвов и валов.

Они надругались над королевой иценов, они били палками ее белоснежное кельтское тело и насиловали ее дочерей, а затем, что еще глупее, они унизили элиту иценов — отобрали их собственность и захватили в рабство родственников умершего короля. Именно это — унижение и жадность римлян — привело иценов в страшную ярость, и потому следующий вопрос: почему римляне вели себя так плохо? Ответ найдем, конечно, в текстах Тацита. Причиной было прежде всего экономическое фиаско.

Когда Британию в 43 году захватил Клавдий — заика и педант, жаждущий воинской славы, — он пошел против исторического опыта римлян. Британия, утверждало большинство римских экспертов, — это дыра, и притом дыра опасная. Когда Юлий Цезарь столетием ранее возглавил первое, незаконченное, вторжение, он посчитал, что эта страна настолько бедна и никудышна, что там и взять-то нечего. Не стоит выходить за уже существующие северные границы, говорил император Август, это все равно что ловить рыбу на золотой крючок — улов не стоит снасти.

Считалось, что бритты барахтаются в грязи, что у них странные, как у маори, татуировки разных фигур и животных, которые они любили выставлять на своих полуголых телах всем на обозрение, как сегодняшние футбольные фанаты. Овидий говорил, что они зеленые. Марциал говорил, что они синие. Некоторые утверждали, что они полулюди и полуживотные. Другими словами, поход в Британию был как полет на Луну — много чести, мало денег.

Поэтому, когда Клавдий прибыл на слонах и вдруг обнаружил, что принимает капитуляцию британских королей — не понеся почти никаких потерь, — это был, очевидно, чудесный момент римской славы. Его генерал Авл Плавт со знанием дела решил задачу, с которой до него не справился ни один обитатель этой страны, — он построил мост.

Этот мост открыл путь в остальную Британию тем, кто высаживался на южном побережье, и вскоре Лондон начал расцветать. Население резко увеличилось, выросли цены, людям нужны были деньги, чтобы строить такие дома, как им хочется, и открывать торговые лавки, которые хотелось открыть. Поэтому они обратились к финансистам — и тогда сюда в великом множестве прибыли банкиры.

Учитель Нерона Сенека сделал заем в сорок миллионов сестерциев для развития коммерческих проектов в Британии, а если принять во внимание, что легионер получал лишь девять сотен сестерциев в год, то становится понятно, что это огромная сумма. Беда в том, что инвестиции в Британию не давали прибыли или давали не так быстро, как того хотелось банкирам. Строительство белого храма Клавдия в Колчестере и финансирование порта и торговых рядов Лондона стоило очень дорого.

Поступающих денег не хватало, долги становились невозвратными, и Кат Дециан, прокуратор, начал вести себя как настоящая свинья: облагал налогами местное население, вышвыривал жителей из их домов и в конце концов попытался лишить иценов их земли и собственности. Положение бриттов хорошо отражено в первом имеющемся изображении Британии — барельефе из Афродисиаса в Турции. Он изображает женщину с обнаженной грудью, поверженную стоящим сзади Клавдием, в шлеме и латах. Она слегка косит глазами, и, по словам профессора Миранды Алдхаус-Грин из Университета Кардиффа, «вы прямо чувствуете, что он сейчас возьмет ее сзади».

Говоря сегодняшним языком, простые британцы расплачивались за целый ряд непродуманных спекуляций недвижимостью, в которых виновны были и заемщики, и банкиры. Такое уже не в первый раз случалось в Римской империи и не в последний раз случилось тогда в Лондоне.

Образно говоря, Боудикка стала в каком-то смысле первым критиком банкиров, появившимся на Квадратной Миле лондонского Сити. Она также стояла у истоков великой лондонской традиции выдвигать женщин в лидеры. Ряд фактов подтверждает, что древние бритты были привычны к сильным женским личностям: Картимандуя, королева бригантов, устраивала мужчинам веселые денечки.

А взять знаменитую речь Елизаветы в Тилбери перед нападением Армады, где она говорит о том, что у нее тело несчастной слабой женщины, но сердце и дух — мужчины. Боудикка в чистом виде. Или взгляните на Викторию в плаще из шотландки с брошью. В этом образе — прямой намек на королеву иценов.

Или взять, позволю себе наглость, Маргарет Тэтчер с ее светлыми волосами, пристальным взглядом, хриплым голосом и несгибаемой твердостью в защите национального суверенитета. В наши дни мы так тесно связываем Боудикку с другими национальными героинями, появившимися в Лондоне, что начинаем немного путаться.

Если взойти на Вестминстерский мост, можно увидеть четко выделяющуюся на фоне неба знаменитую скульптуру 1884 года — разъяренная женщина с голой грудью и ее несчастные поруганные дочери в боевой колеснице с остриями и косами на колесах. На постаменте этой скульптуры — строки из «Оды Боудикке» Уильяма Купера, популярной поэмы XVIII столетия:

Купер намекал, что в столкновении с Римом Боудикка смеялась последней. Это ее «сыны» — ее британские потомки основали империю, превышавшую размерами империю Цезаря. Что, конечно, очень патриотично и утешительно, но совсем не правда.

После того как Боудикка разграбила Сент-Олбанс, она направилась в Мидлендс, где на какой-то, пока точно неизвестно какой, равнине ее наголову разбил Светоний Паулин, чьи войска, дисциплинированные и отдохнувшие, одолели в 20 раз превосходящего их противника.

Боудикка то ли умерла от дизентерии, то ли отравилась, и — нет, она вовсе не похоронена под железнодорожной платформой у вокзала Кингс-Кросс. Вопреки тому, о чем говорит Купер, ее поражение было таким сокрушительным, что язык, на котором она говорила, почти полностью исчез, ее кельтские потомки были в массе своей вытеснены на окраины Британии, а Британской империей в конечном итоге стали управлять на языке, который более обязан языку Светония Паулина, чем Боудикки.

Главная заслуга Боудикки перед Лондоном заключается в том, что она напугала и разозлила римлян — до такой степени, что для них стало делом чести вновь отвоевать эту провинцию и утвердить статус Лондиниума как важного центра и славного города.

Благодаря рейду Боудикки с побиванием банкиров римляне так отстроили Лондон — археологам лишь недавно удалось оценить размах строительства, — что он стал одним из крупнейших и самых многолюдных городов в северной части империи. Стремление Клавдия к славе привело к появлению Лондона, а наиболее впечатляющий рывок в его строительстве начался, когда было объявлено о скором прибытии императора Адриана.

Адриан

Человек, который сделал Лондон столицей

Дзинь! Рабочие, которые перестраивали Лондонский мост в 1843 году, задели какой-то предмет на дне реки. Он был зеленый и скользкий, но, когда его очистили от ила, оказалось, что это великолепная римская скульптурная голова, 43 сантиметра в высоту, что немного больше натуральной величины.

Это был император, с длинным прямым носом, слегка нахмуренный и — вот тебе и на! — с бородой и короткими усами. Не такой полный, как Нерон, а борода — не такая большая, как у Марка Аврелия. У этого борода была аккуратная. Эта борода принадлежала эллинофилу, эстету и интеллектуалу, одному из величайших управленцев, которых когда-либо видел мир.

Его звали Публий Элий Траян Адриан Август или просто Адриан. Он родился в 76 году, был испано-итальянского происхождения, все время своего правления разъезжал по империи и оставил нам в наследство самые колоссальные руины Древнего мира: от перестроенного Пантеона в Риме до храма Зевса в Афинах и оборонительного вала в Британии, который носит его имя.

Кто-то сделал в его честь эту великолепную голову и установил ее на рыночной площади, а кто-то другой пришел и снес ее и сбросил в реку Они не стали переплавлять ее на бронзовые кастрюли. Они хотели продемонстрировать активное презрение. Они хотели унизить императора с такой холодной, властной ухмылкой.

Уважаемые дамы и господа присяжные, прошло почти 1700 лет с момента совершения этого преступления, но я хочу предъявить вам тех, у кого имелись мотивы и возможность совершить это гнусное деяние.

Чтобы разгадать загадку отсечения головы Адриана, надо понять, что этот бронзовый предмет был вообще-то божественного происхождения. Это была голова бога. Август, первый император Рима, ввел хитроумную систему культа императоров, в которой император олицетворял величие и божественность Рима. Всякий местный житель с амбициями, который хотел преуспеть в Римской империи, становился жрецом культа императора. Поэтому первым значительным храмом римской Британии был храм божественного Клавдия — вот почему Боудикка с таким удовольствием его сожгла. Это было место, где заседало местное правительство, это был символ власти.

И когда в 121 году было объявлено, что император — воплощение Бога на Земле — посетит Британию, эта новость прогремела над Лондоном как гром.

Римляне чуть не впали в панику, когда Боудикка сожгла первые поселения. Нерон был близок к тому, чтобы вообще отказаться от этой провинции. Но как только ее разгромили, то сразу решили, что такое не должно повториться. В этот город стали вливать кучу денег, и с 78-го по 84 год губернатор Агрикола финансировал строительство площадей и храмов и масштабное строительство разного жилья. Восстания еще случались, было давление кельтских окраин, но в определенном смысле наличие угрозы восстания как таковой было полезно Лондону. Благодаря мосту Лондон был центром военных операций, а значит, сюда прибывали солдаты, у которых водились деньги.

Лондонцы построили бани в Чипсайде, а затем и в Хаггин-Хилле и шокировали пуристов совместным купанием мужчин и женщин. Под Гилдхоллом был построен амфитеатр, можно пойти туда и испытать трепет, стоя на месте, где убивали людей и животных и где можно осмотреть кости женщины-гладиатора. Все шестьдесят лет, прошедших от восстания Боудикки до прибытия Адриана, лондонцы стремительно романизировались.

Они решительно снимали свои штаны и надевали тоги и начали неплохо говорить на латыни — Тацит утверждает, что они говорили лучше, чем галлы. Они приглашали друг друга в свои столовые, окрашенные в модный кроваво-красный цвет, где угощали палтусом на дорогом средиземноморском серебре и пили бордо или мозельские вина. Так было положено начало знаменитым лондонским приемам. «Местные бритты думали, что приобщаются к цивилизации, — издевается Тацит, — а на самом-то деле происходило их порабощение».

Лондон уже был лояльным и растущим приграничным поселением. Но, когда местные жители услыхали о скором прибытии Адриана, они просто превзошли себя. Это было как получить право на проведение Олимпиады — город должен был выглядеть наилучшим образом, а это подразумевало вложения в инфраструктуру. Все знали, что император любит ночевать в казармах вместе с солдатами, поэтому власти Лондона, очевидно, к этому визиту, возвели новые казармы — большой квадратный форт в Криплгейте — с жилыми помещениями, которые он, по преданию, любил инспектировать.

На месте, где сейчас находится станция метро «Кэннон-стрит», построили комплекс — очевидно, дворец губернатора — великолепная постройка с двориками и фонтанами. На том месте, которое сегодня частично занимает рынок Лиденхолл, построили новый форум, гораздо величественнее, чем та гравийная площадка, на которой Светоний Паулин обращался к первым лондонцам. В северной части этого большого района была построена базилика — смесь торгового центра и судебных помещений.

Если спуститься по лестнице парикмахерской в доме № 90 по Грейсчёрч-стрит, можно увидеть, что это не просто какая-то древняя базилика. Обратите внимание на большой блок кирпичной кладки, который образовывал один из опорных столбов, — и вы получите представление о масштабе всего строения. Это были самый большой форум и базилика к северу от Альп. Здание имело 150 м в длину, и, когда видишь его макет в музее Лондона, невольно меняешь представление о том, какое место наш город занимал в римском мире.

Когда Адриан приехал сюда в 122 году, он увидел большой шумный город с населением около 100 000 и правящую верхушку в состоянии благоговейного ужаса. Они разместили императора со свитой в красивых новых казармах и в губернаторском дворце. Они показали ему отстроенные бани и обновленный форум, которые напомнили императору Капитолийский холм в Риме и заслужили его одобрение. Затем, без сомнения, его повели в эту великолепную базилику и где-нибудь возле того места, где сейчас рынок Лиденхолл (здесь была найдена большая бронзовая рука), сняли покрывало с подарка, который приготовили в знак особого уважения, — со статуи, украшенной гирляндами цветов. Император просиял.

Весьма вероятно, что затем лондонцы устроили службу: жрецы культа Адриана в капюшонах возносили благодарность за его божественное присутствие. Может быть, они даже убили корову или быка — прямо у него на глазах, — просто чтобы показать, как они его уважают. А может, быка убили в честь Юпитера. Это было все равно. Оба они были богами. Одной из самых привлекательных черт романского Лондона (и всего римского мира) было то, что в течение сотен лет он был местом религиозной терпимости и расовой толерантности.

Где-то неподалеку от моста Блэкфрайерс лондонцы построили храм, посвященный Изиде, египетской богине материнства, чей муж, Осирис, персонифицировал ежегодный разлив Нила. У нас также есть свидетельства, что они поклонялись Кибеле, или Великой Матери — Magna Mater. У этой Кибелы будто бы зародилась любовь к юноше по имени Атис, и, когда Атис не ответил на ее ухаживания, она взревновала. А когда она застукала его с другой и помешала им забавляться, он пришел в такое бешенство, что кастрировал сам себя. Боюсь, некоторые достойные юные лондонцы проявляли свое благочестие и религиозную преданность Magna Mater тем же способом — и нам это точно известно, потому что в реке возле Лондонского моста был также найден страшный набор зубчатых щипцов, украшенный головами восточных божеств. У экспертов нет никаких сомнений относительно их предназначения.