Я буду рядом Шин Кун-Суук
– Давай поклонимся.
– Посреди ночи?
– Но разве мы не за этим сюда пришли?
– Нет.
Я возражала, но Дэн все равно поклонился, не снимая с головы фонаря. А затем он осветил миртовое дерево, которое посадил отец, и пробормотал:
– Так вот куда мирт пересадили.
Он направился к дереву, достал сигарету и прикурил. Вдруг нитка, обернутая вокруг моего пальца, развязалась. Раскрошенная масса лепестков бальзамина упала с моего ногтя прямо на могилу. Сигарета во рту Дэна мерцала в темноте. Должно быть, он потирал лицо рукой с зажатой сигаретой, потому что красные угольки разлетались в разные стороны, как светлячки. Я схватила с могилы полную пригоршню земли, крепко сжала в кулаке, как комок риса, и сунула в карман. Эта земля, наверное, упала прямо на мамино жемчужное кольцо. В тот момент меня захлестнуло чувство пустоты, я отчаянно желала ухватиться за что-нибудь и едва не спросила Дэна, курившего под миртовым деревом с фонарем на голове, любит ли он меня. Если бы я спросила, между нами неизбежно возникла бы стена отчуждения. Я проглотила эти слова, не сводя глаз с маминой могилы, и подумала: настало время возвращаться домой.
– В городе, где я сейчас живу, постоянно происходят студенческие волнения, – сказал Дэн.
Я взяла еще немного земли с могилы и положила в карман.
– Я подрался с одним знакомым парнем.
– Правда?
– С этим парнем я познакомился еще на первом курсе. Он большой любитель поесть, и неважно, что он ел, даже самую простую еду поглощал с таким видом, будто никогда не пробовал ничего вкуснее. В этот момент стоило лишь взглянуть на него, и у вас начинали течь слюнки от голода. Однажды этот парень сообщил, что уходит в армию. Мы устроили прощальную дружескую вечеринку. Он же, оказывается, пошел не в армию, а в полицию, разгоняющую бунтовщиков, и через несколько дней явился к нам разгонять демонстрацию. Вот уж не повезло, правда? Его послали не куда-нибудь, а в родной колледж. Как-то раз он со своими сослуживцами преследовал каких-то студентов и немного отстал. Я сам не могу точно сказать, что на меня нашло. Но когда он остался один, я бросился к нему, и на этот раз жертвой стал он, а я преследователем. До этого дня я несколько раз видел, как он сидел на земле рядом с полицейским автобусом с зарешеченными окнами и поедал с аппетитом какой-то тухлый рис. Всякий раз, когда я смотрел на него, во мне поднималось что-то нехорошее. И вот в тот день мы наконец остались с ним один на один.
– А дальше?
– Когда я ринулся к нему, он обернулся и посмотрел мне в глаза. Мы узнали друг друга, но не улыбнулись. Никто не собирался отступать, мы сцепились и принялись в слепой ярости наносить друг другу удары. Он попытался кинуться к другим полицейским, но я не позволил, продолжая бить его изо всех сил.
– Зачем ты это делал?
– Не знаю. Мне казалось, я схожу с ума, просто не мог больше выносить это.
– Выносить что?
– Себя… нас… ситуацию… нашу ситуацию. Я первый погнался за ним, но это не означало, что я чувствовал себя сильнее. Мне тоже здорово от него досталось. Он бил меня по голове, в глаза, куда придется. И все же он первый попытался убежать от меня… Я его не отпускал. Сначала я преследовал его, затем он преследовал меня и так далее. Все было как в тумане. А потом у меня осталось лишь непреодолимое желание уничтожать. Я погнался за ним, когда он хотел скрыться, он бил меня, но я снова бежал следом, не замечая ничего вокруг. Когда я наконец пришел в себя, то увидел, что лежу в своей комнате в общежитии. Должно быть, кто-то принес меня сюда.
– А как сейчас себя чувствуешь?
– У меня бессонница. С того дня я ничего не могу делать, не хочу учиться, может, просто брошу все и уйду в армию.
Я ничего не сказала, только подошла к Дэну, взяла его руку и принялась раскачивать ее в темноте.
Когда я сообщила отцу, что собираюсь вернуться на учебу, он вручил мне две сберегательные книжки мамы. В обеих сберкнижках значилось мое имя – Чон Юн. Отец сказал: если я собираюсь учиться в городе, мне надо там найти себе жилье. На одной была сумма, выплаченная по полису страхования жизни, а на другой – деньги, которые мама клала понемногу каждый день на счет до болезни. Крохотные суммы неизменно каждый день поступали на счет. И как только отец не потратил эти деньги! Я попыталась вернуть ему сберкнижку с деньгами от страховой компании, но он сказал:
– Эти деньги мама оставила тебе. Ты уже взрослая и сама должна заботиться о себе.
Собирая вещи, я положила мамины сберкнижки на дно сумки. В поезде я несколько раз доставала их, пыталась сосчитать, сколько денег мама откладывала каждый день. Перед моими глазами появлялись ее руки, пересчитывающие деньги. Иногда это было десять тысяч вон, в другие дни – тридцать тысяч, а в некоторые – восемьдесят тысяч. Однажды, вероятно, что-то произошло, она положила на счет сразу двести тысяч.
В городе я нашла переделанную под комнату будку, расположенную на крыше здания на холме рядом с домом моей двоюродной сестры. Так у меня появилось недорогое съемное жилье, за него я заплатила небольшой суммой со второй сберкнижки.
Уже в этой комнате я достала из сумки землю с маминой могилы, все еще слипшуюся, будто комок риса. А затем я надела теннисные туфли, отправилась в книжный магазин на улице Чонно, где купила сборник стихов Эмили Дикинсон и атлас с подробными картами города. На обратном пути я заскочила в цветочную лавку и приобрела цветочный горшок. Я высыпала землю с маминой могилы в цветочный горшок, потом открыла атлас, чтобы выбрать место для первой прогулки. Вернувшись в этот город год спустя, я решила непременно узнать его как можно лучше. И потому мне надо было исходить его пешком вдоль и поперек.
Казалось, меня не было на занятиях уже целую вечность. Я начала посещать занятия, но по-настоящему мне интересны были лишь лекции профессора Юна. Здесь по-прежнему царила атмосфера мятежа. Я отправлялась на занятия раньше на полчаса и останавливалась около книжного магазина рядом с нашим учебным зданием. Как много воды утекло! Молодой продавец магазина обрадовался, увидев меня. Он громко воскликнул:
– Все еще одна, а?
Что? Неужели так заметно, что у меня нет друга? Я спросила:
– Откуда знаете, есть у меня парень или нет?
Он ответил:
– Это написано на твоем лице.
– Простите? – не поняла я.
И тогда он заявил:
– Одного взгляда достаточно, чтобы понять: с момента последнего поцелуя минуло много времени, – при этом хлопнул меня по плечу.
Я внимательно разглядывала ряды учебников, журналов и новых книг, но выбрала лишь небольшую записную книжку в коричневом кожаном переплете. Теперь это мой дневник. Мне понравился цвет и мягкость обложки. Я собираюсь записывать свои мысли и все происходящие со мной события. Незадолго до этого я потеряла в метро свою сумку. А в другой раз сняла в кафе кеды и забыла под столом. Скорее всего, я недолго буду вести этот дневник, и он скоро исчезнет, как и другие вещи. Я вдруг вспомнила о дневниках, которые вела еще в школе, написанные в них неразборчивым почерком всякие глупости. Все они неизменно терялись. Похоже, сумбурные рассказы и чувства, не стоившие и выеденного яйца, тоже стерлись, бесследно исчезли из моей души. Я собралась с духом и решила снова начать писать. Сначала необходимо дать новому дневнику имя. Возможно, «Записки Се». «Се» означает «новый», но у него есть еще два значения – «между» и «птица». Птица, свободно парящая в небесах. Как же лучше мне назвать дневник, «Новые записки» или «Записки Птицы»? Записки птицы. Не знаю. Это звучит немного странно. Ветреные записки? Записки в ветреный день? Весенние записки? Доказательство существования? Пару часов я перебирала различные варианты названий и, наконец, остановилась на «Коричневой Книге». Обложка же дневника коричневого цвета. Я понимаю – это скучно. И зачем я вообще все это пишу? Ведь понятия не имею, о чем писать. Никаких мыслей. Я всего лишь надеюсь – в сравнении с предыдущими дневниками написанное здесь станет следствием моей зрелости и совершенствования.
Еще в средней школе я начала посещать кружок любителей фотографии. Я наткнулась на книгу Ролана Барта[5], где он написал: «Литературное сочинение развивается, как растение из семени». Для меня это было подобно откровению. Позже я нашла у Барта заметки о фотографии, прочитала его книгу «Камера Лючида»[6], и мне захотелось самой фотографировать. У нас дома был фотоаппарат, но я никогда не видела, чтобы отец им пользовался. Время от времени он доставал его и, любовно поглаживая, говорил, что, если бы мой дедушка не оставил ему в наследство баню, он стал бы фотографом и путешествовал бы по всему миру. Я хотела сама испробовать отцовский фотоаппарат, но на занятиях в кружке любителей фотографии обнаружила, что мне там нечему учиться. В этом кружке понятия не имели о том, что такое студиум и пунктум[7], о которых я вычитала в книге Барта. Никто даже не слышал о Барте. Мне наскучил этот кружок. Как-то раз преподаватель объяснял, как делать портреты. Я не находила себе места и больше не могла сидеть на уроке. Я постаралась незаметно выскользнуть из класса, но преподаватель громко назвал по имени и остановил меня.
– Куда это ты собралась? – поинтересовался он.
Я объяснила, что должна пойти к врачу.
– Что с тобой? – спросил он.
Я была здорова, и мне не нужен был врач. Мне просто необходимо было уйти.
– Я спросил, что с тобой такое? – снова завопил он.
Я не знала, что ответить, и заколебалась. Затем вдруг выпалила:
– У меня разбито сердце.
Я сама удивилась этому детскому ответу. В тот момент я подумала: «Выставила себя на посмешище. Теперь преподаватель заставит меня пробежать по беговой дорожке десять, а то и двадцать кругов».
Руководитель кружка фотографии преподавал в колледже естественные науки. Когда ученики не слушали его, он мог заставить их ползать по земле, побить палкой или приказать до изнеможения бегать по беговой дорожке в самую жару. Я уже смирилась с неизбежным наказанием, но реакция преподавателя стала для меня полной неожиданностью.
– У тебя разбито сердце? – Он задумчиво уставился на меня поверх очков. – Тогда поторопись. И в следующий раз не опаздывай.
Я вышла с территории кампуса и поднялась на холм за школой. Здесь я улеглась на безымянную могилу и уставилась в небо, где высоко плыли похожие на острова белые облака.
Некоторое время спустя я вновь отправилась на занятия фотокружка. С того дня я не пропустила ни одного занятия и даже стала более прилежна в изучении естественных наук, по которым раньше имела невысокие оценки. Если бы я тогда не поднялась на холм за школой к безымянной могиле и не увидела в небе медленно плывущие белые облака, то, наверное, вернула бы фотоаппарат отцу.
Сегодня состоялась большая демонстрация. Рано утром я свернула газету и отправилась выбросить ее в мусор, но мое внимание привлекла фотография двух собак. Тогда я развернула скомканную газету. Там оказалась статья о двух брошенных собаках. Одна была слепой. Стоило им куда-нибудь пойти, здоровая собака шла следом за слепой, чтобы охранять ее. Когда они переходили улицу или останавливались попить воды, здоровая собака следила, чтобы ее больная подруга безопасно прошла вперед или вволю напилась. В статье говорилось, что люди видели, как эти собаки отдыхали, прижавшись друг к другу головами, или одна опускала голову на брюхо другой. Стоило лишь слепой собаке остановиться, идущая следом здоровая собака тоже останавливалась.
Интересно, связано ли это с дрессировкой или же всему причиной инстинкт?
Говорят, здоровая собака не стала бы сама просто так опекать слепую собаку, но эта собака существует в действительности. Что это означает? Последние несколько дней бушевала непогода. Проливные дожди заставляли меня чувствовать себя изгоем, ослепшим от непроглядной серой мути на улицах. Я долго вглядывалась в фотографию двух собак, которые спали, прижавшись друг к другу головами или положив головы друг другу на брюхо.
Коричневая Книга – 1
Глава 2
Человек, переходящий реку
За два часа до занятий я достала из шкафа теннисные туфли, надела их и вышла на улицу. Я собиралась идти на занятия в колледж, но бросила взгляд на цветочный горшок на крыше, в нем была земля с маминой могилы. Я подумала: «Какой же цветок посадить в эту землю?» – и принялась спускаться вниз по лестнице. И хотя я заранее отметила маршрут на карте, на этот раз дорога от моего дома до колледжа оказалась извилистой и незнакомой. С одной стороны ее перекрыла полиция, и мне пришлось идти через эстакаду. На эстакаде я огляделась, ухватившись за поручни заграждения. Отсюда все выглядело иначе. Я видела крыши и то, что было недоступно моему взгляду снизу, – множество узких улочек разбегались в разные стороны от центральной улицы, окна зданий, машины, мусорные урны, крыши, фонари, трубы бань, а еще дальше – море голов людей, снующих взад-вперед по улицам.
Платаны и деревья гинкго вдоль дороги, небольшие скромные клумбы на улицах, нарисованные вручную театральные афиши – все это я видела теперь с другой точки, все это выглядело странным и динамичным, словно предстало передо мной впервые в жизни. В просветах между хаотичным переплетением линий электропередачи небо над эстакадой казалось огромным и бесконечным. Я часто смотрела на эстакаду, но никогда не поднималась наверх, чтобы осмотреть окрестности. Сверху крыши машин выглядели плоскими и абсолютно безобидными, а деревья покрытыми густыми шапками листьев. Их ветви касались окон зданий. Я двинулась дальше и оказалась перед незнакомым туннелем, заглянула внутрь. Надо ли просто войти туда? Мне хотелось, но я не знала, насколько глубоко он простирается. Нигде не было надписей, предназначен ли этот туннель для пешеходов. Я с напряжением вглядывалась в темноту туннеля, а затем развернулась и направилась на автобусную остановку, где села в автобус и поехала на занятия.
Здесь все было как прежде.
Актеры факультета драмы выглядели так, будто все еще ждали Год о. Студенты отделения фотографии носились со своими камерами за плечами в больших рюкзаках. А студенты факультета классической корейской музыки с подведенными карандашом бровями, волосами, собранными в шиньоны, и чопорными строгими лицами толпились в маленьком театре. Я отправилась на территорию студенческого городка. Тут пришло на память, как когда-то осторожно заглядывала через ворота на территорию студенческого городка, где царила возбужденная предпраздничная атмосфера, и колебалась, входить мне сюда или нет. На этот раз решительно направилась к зданию. Я не узнала почти никого. Юноши с моего факультета, должно быть, ушли в армию. Некоторые девушки, мои ровесницы, сделали химическую завивку волос, начали активно пользоваться косметикой или аксессуарами или же сделали пластическую операцию глаз. Направляясь к лекционному залу, я выискивала то, что не изменилось: библиотека, студенческий книжный магазин, почта колледжа, деревянные скамейки напротив пруда с лотосами, где я любила сидеть. Увидев привычную картину, я с облегчением вздохнула. И даже запахи в воздухе были прежними.
Первая лекция, которую я посетила, была лекция профессора Юна.
К счастью, его занятия проходили в той же аудитории, что и раньше. Я открыла дверь, вошла и направилась в самый конец аудитории, где сидело большинство студентов. Я дала себе слово, что не буду сидеть одна, но мне оказалось неудобно смотреть в затылок парню передо мной, и я пересела поближе к окну. В самом последнем ряду устроились рядышком парень и девушка, и со стороны казалось, что это пара. Интересно, был ли он студентом, повторно поступившим? Он выглядел старше, чем остальные. Что-то в нем показалось мне странно знакомым. Он был настолько высок, что с трудом помещался за партой. Он разговаривал с девушкой. Как раз в этот момент он вдруг повернулся и посмотрел на меня. Я тут же принялась тереть лицо ладонью и оглядываться по сторонам. Но что-то заставило меня снова обернуться к этой паре. Что-то в девушке неумолимо притягивало меня. Я все никак не могла рассмотреть ее лицо. Ее длинные черные волосы ниспадали вперед и почти полностью закрывали лицо. Каждый раз, когда юноша что-то говорил ей, она еще ниже опускала голову.
– И Мен Сё.
– Здесь.
Только когда профессор Юн начал вызывать студентов по списку, я узнала, что этого парня зовут Мен Сё.
То, что нисколько не изменилось, заставило меня перепутать этот момент с теми, что случились давным-давно.
Профессор Юн выглядел таким же худым, как и год назад, таким же неизменным, как каменные ступеньки лестницы, ведущей в библиотеку. И даже его глаза, глубокие и проницательные, искаженные болью, когда он стоял у окна и смотрел на митингующих студентов, казались прежними. Когда я оставалась одна, мне было сложно вспомнить, какой я была год назад, но теперь в этой аудитории я вдруг все увидела настолько ясно, будто та самая я прошлого года сидела здесь. Профессор Юн называл наши имена, но, добравшись до имени И Мен Сё, он оторвался от списка и поднял голову.
– А разве ты не должен был уже закончить курс? – Профессор Юн улыбнулся и взглянул на него поверх очков.
Мен Сё почесал голову и в ответ тоже улыбнулся, немного застенчиво, но широко и открыто. Некоторые студенты тоже заулыбались. Девушка же рядом с ним еще ниже опустила голову. Мне отчаянно захотелось узнать ее имя. Я внимательно слушала, когда профессор Юн называл имена других студентов. Неужели я отвлеклась и не услышала, как он назвал ее? Он дошел до конца списка, но так и не произнес ее имени. Когда профессор Юн отложил список студентов, я снова обернулась, чтобы взглянуть на интересную парочку.
И Мен Сё. Я записала в своем блокноте это имя. Сколько времени прошло с тех пор, как я в последний раз записывала чье-то имя в своем блокноте? Во время лекции я то и дело незаметно поглядывала на них. И каждый раз я замечала что-то новое: его вьющиеся волосы, четкий профиль, манеру теребить в руках карандаш. Но эта таинственная девушка по-прежнему казалась недоступной, все время не меняла позы и не поднимала голову. Я увидела лишь кончик ее носа между длинными прядями черных волос. Меня просто распирало от навязчивого желания узнать ее имя, увидеть ее глаза. Эту девушку окружала аура таинственности, возбуждавшая мое любопытство. И возможно, по той же самой причине профессор Юн то и дело останавливал на ней свой взгляд во время лекции.
Поскольку это был первый день семестра, профессор Юн стал знакомить студентов с программой лекций, объяснил, какие нам необходимы учебники и пособия, перечислил требования при посещении лекций и изучении его предмета. Большую их часть составляли предупреждения, например: если опоздали больше чем на десять минут, нельзя входить в аудиторию, или если подряд не справились с тремя или более заданиями, то автоматически получаете неудовлетворительную оценку. Поскольку мы уже слышали все это от других профессоров, то быстро потеряли интерес. Некоторые студенты даже решили, что лекция почти закончена, и принялись собирать ручки и тетради с парт.
Профессор Юн приподнял очки и некоторое время смотрел в окно. В аудиторию ворвались шум и громкие лозунги демонстрантов. Ничего не изменилось с прошлого года. Профессор Юн обвел взглядом аудиторию и спросил:
– Вы слышали о человеке по имени Кристофер?
Кристофер? Как только профессор Юн произнес это имя, я подумала о книге Ромена Роллана «Жан-Кристоф», которую я читала в средней школе. Это вымышленная история жизни композитора Бетховена, роман в десяти томах. Поскольку это была единственная книга, которую часто перечитывала моя двоюродная сестра, не отличавшаяся особой любовью к чтению, я тоже ее прочитала. Героя романа преследуют отчаяние и горести, но он не сдается и продолжает стремиться к самосовершенствованию, в размах которого просто сложно поверить. Этот роман произвел на меня неизгладимое впечатление. Мне даже захотелось когда-нибудь увидеть Рейн, ведь герой романа родился в маленьком городке на берегу этой реки. Я прочитала каждый том, а потом несла в библиотеку эти желтые книги с надписью «Жан-Кристоф», прижимая к сердцу и чувствуя, как меня переполняют одновременно любовь, благоговение и уважение к этому человеку. На мгновение я решила, что профессор Юн имеет в виду Жан-Кристофа из того романа, но я не была четко уверена и потому не стала поднимать руку, только не сводила глаз с профессора. Меня не покидало ощущение, будто все мы стоим на ветру в открытом поле, а не сидим в аудитории. Все молчали, и профессор Юн продолжил:
– Это святой Кристофер из средневековой европейской легенды. Кое-кто из вас наверняка посещает церковь. Неужели никто о нем не слышал?
Одна студентка нерешительно подняла руку. Но в последний момент, похоже, потеряла уверенность и, запинаясь, произнесла:
– Не знаю, но…
– Тогда расскажите нам о том, что знаете.
Мы все захихикали. Студентка сказала, что слышала эту историю в детстве, когда посещала воскресную школу, и потому смутно помнит ее, но не идет ли здесь речь о человеке, который спасся, потому что перевез Иисуса через реку? Это больше напоминало вопрос, чем ответ. Профессор Юн кивнул. Когда девушка села на место, профессор Юн откашлялся, обвел взглядом аудиторию и тихо произнес, что такая легенда и в самом деле существовала. Студенты перестали собирать свои вещи, тут же подняли головы и ждали слов профессора Юна. А он обеими руками взялся за кафедру и начал свою лекцию.
– Я расскажу вам историю о святом Кристофере. Согласно легенде, дошедшей до нас, Кристофер был иудеем. Говорят, он был огромного роста, невероятной силы, ничего не боялся. Он решил, что будет служить лишь самому могущественному и справедливому человеку в мире. Но куда бы ни обратил он свой взор, нигде не находил того, кто достоин, чтобы посвятить ему свою жизнь. Все вокруг его разочаровывали. Если я стану рассказывать вам все подробности, эта история может утомить вас, сразу перейду к самому главному. Кристофер уже отчаялся найти человека, которому мог бы служить, и чувствовал себя несчастным. Он построил дом на берегу реки и зарабатывал на жизнь, переправляя путешественников через реку. Кристофер был очень высоким и сильным. Он использовал один-единственный шест, но при этом спокойно переходил через реку на другой берег, каким бы бурным ни было течение. Это походило на забаву. Он стал перевозчиком без лодки, то есть перевозил других на себе.
Казалось, время остановилось. В аудитории, где собралось около сорока студентов, повисла звенящая тишина, никто не смел даже кашлянуть.
– Как-то раз, глубокой ночью, Кристофер крепко спал, но вдруг услышал тихий голос, зовущий его по имени. С удивлением он распахнул дверь. Но никого не обнаружил. Лишь непроглядный мрак. Он закрыл дверь и лег в постель, но вдруг снова раздался странный голос: «Кристофер!» Он вышел наружу, но, как и в прошлый раз, за дверью оказалась лишь темнота. В третий раз голос прозвучал совсем близко. Кристофер огляделся вокруг, но никого не увидел. Тогда Кристофер взял свой шест и отправился к реке. В кромешной тьме около реки ему повстречался ребенок. Ребенок попросил Кристофера перевезти его на другой берег до рассвета. Ребенок просил так искренне, что Кристофер решил помочь ему, хотя уже поздно, но мальчик еще совсем маленький. Он посадил на плечи ребенка и вошел в реку, но едва ступил на дно реки, как вода вдруг начала прибывать. В одно мгновение она поднялась так высоко, что едва не накрыла Кристофера с головой. И это было еще не все. Поначалу ребенок показался ему очень легким, но с каждым шагом становился все тяжелее и тяжелее. На плечи Кристофера давил огромный вес, словно он нес огромную каменную глыбу, невероятно, что маленький ребенок мог оказаться настолько тяжелым. Вода поднималась все выше и выше, а ребенок продолжал давить на его плечи непомерным весом. И вот бесстрашный Кристофер впервые задрожал от страха, что утонет в реке. Едва сохраняя равновесие при помощи шеста, Кристофер все-таки сумел перебраться на другой берег с мальчиком на плечах. Он опустил ребенка на землю и произнес: «Я уже подумал, что погибну из-за тебя. Хотя ты такой маленький, но настолько тяжелый, что мне казалось, будто я несу на себе весь мир. Я переправил через реку множество разных людей, но ни разу не было человека тяжелее тебя!» И в это самое мгновение мальчик растаял в воздухе и в облаке ослепительного света появился Иисус. Он воскликнул: «Кристофер! Ты перенес на себе через реку не ребенка. Это был я, Иисус Христос. Ты нес на плечах тяжесть всего мира».
Профессор Юн умолк и обвел взглядом всех нас. Сначала я подумала, что он хочет узнать, поняли ли мы эту историю. Но затем мне пришло в голову, что, возможно, он сам по-новому воспринял эту легенду или вспомнил другие подробности о святом Кристофере. Профессор некоторое время молчал, а затем продолжил:
– Позвольте мне задать один вопрос. Кто вы, современные люди? Похожи ли вы на Кристофера? Или на того ребенка, которого он переносит через реку?
Рассказ профессора Юна, как первые капли дождя, упал на торопливых студентов, решивших, что лекция подошла к концу, а затем обрушился на нас внезапным сильным ливнем. Сияющий луч солнца, подарок уходящего лета, проскользнул в окно аудитории, которое кто-то плотно закрыл.
Профессор Юн ожидал ответа, но все молчали. С улицы лозунги митингующих студентов проникли следом за солнечными лучами и пронеслись по аудитории. Проницательные и добрые глаза профессора Юна поверх очков по очереди останавливались на каждом.
– Всякий человек в душе одновременно и Кристофер, и ребенок, которого он несет на себе. Каждый идет вперед, борясь с трудностями и лишениями этого непростого мира в пути на другой берег реки. Я рассказал вам эту историю вовсе не потому, что хотел поговорить о религии. Мы все путешественники, переходящие реку с одного берега на другой, из этого мира в нирвану. Но бурные воды жизни таят в себе опасность, и мы не можем просто спокойно перейти реку. Мы должны обязательно на что-то опираться. И этим «что-то» могут стать искусство или литература, то, что будет давать нам силы для достижения цели. Вы станете полагать, что вами выбранное послужит лодкой или плотом, с помощью которых можно добраться до другого берега. Но если глубоко задуматься, то можно понять: опора – не то, что перевозит вас на другой берег, а то, что вы тащите на себе. Скорее всего, лишь тот, кто в полном смысле поймет этот парадокс, сможет благополучно перебраться на другой берег. Литература и искусство не просто средства, помогающие добраться до другого берега. Это еще и цель, достижению которой можно посвятить жизнь, то, ради чего вы должны неустанно трудиться.
В это мгновение все мы, затаив дыхание, слушали профессора Юна. Его низкий, хриплый голос проникал каждому из нас прямо в глубину души. Никто больше не смотрел в окно. Даже парень в последнем ряду перестал вертеть в руках карандаш. И девушка рядом с ним наконец подняла голову и внимала словам профессора Юна.
– И в каждом из вас живет святой Кристофер. И он дает вам силы перевезти ребенка через реку. Вам судьбой предначертано вступить в бурные воды реки. И хотя вода может подниматься, вы не должны останавливаться, пока благополучно не перенесете ребенка на другой берег. Итак, как же лучше всего перейти реку?
В его словах сквозила задумчивость. Теперь голос профессора Юна стал тише и сильнее.
– Идеальный путь – стать святыми Кристоферами друг для друга. Вместе переносить ребенка через реку. И это еще не все. Нет различия между переходящим реку человеком и тем, кто помогает другому переходить. Вы не просто повторяете путь святого Кристофера с шестом в бушующих водах реки. Вы, каждый из вас – это мир и его создатели. Порой вы начинаете свой путь как Кристофер и вдруг превращаетесь в ребенка, а иногда вы те, кто помогают друг другу преодолеть реку. И потому вы должны ценить и беречь друг друга.
В тот момент доверие вдруг переполнило нас и доверху затопило аудиторию. И если тогда разбилось бы окно, то этот звук не смог бы нарушить наше доброе спокойствие.
– Итак, мои юные Кристоферы! На сегодня это все. О, и еще, может ли кто-нибудь из вас напечатать мне список литературы? Я плохо печатаю.
Никто не ответил.
– Есть желающие?
Святой Кристофер, ребенок, река, шест, судьба, мы… Сначала я записывала, но в какой-то момент бросила и полностью растворилась в повествовании профессора Юна. Я подняла руку, ведь я даже не задумывалась о том, что делаю. Несколько мгновений профессор Юн молча смотрел на меня.
– Как вас зовут?
– Чон Юн.
– Чон Юн. – Он громко повторил мое имя. – Спасибо. Зайдите ко мне после лекции.
И даже когда профессор Юн вышел из аудитории, все еще некоторое время оставались на своих местах. Я встала, чтобы отправиться в его кабинет, и со скрипом отодвинула стул. Этот звук отчетливо прозвучал в тишине аудитории и оказался сигналом для других: пора собираться и уходить.
Кабинет профессора Юна находился в другом здании. Я направилась туда и почему-то обернулась. Мен Сё и его девушка шли следом за мной в тени раскидистого дерева дзельквы.
У этой девушки была особенная походка. Одного взгляда было достаточно, чтобы запомнить ее навсегда. Я остановилась, ощущая ласковое тепло сентябрьского солнца. Под деревом собралось много студентов. Они разбивались на пары или небольшие группы, а затем разбредались в разные стороны или оставались под деревом, в ожидании кого-то. Но даже среди всего этого шумного скопления людей, хаотично перемещающихся в разные стороны, только та девушка привлекала меня. Именно на нее я обратила внимание в первую очередь, а не на идущего рядом юношу.
Но хотя она была уже совсем близко и я видела сумку на ее плече и книгу в руке, но по-прежнему не могла разглядеть лица – ее голова была опущена вниз. Девушка сильно горбилась, и оттого ее круглые плечи казались еще более искривленными, словно она смотрела на собственные ступни. Но все-таки она выглядела потрясающе. Бросалась в глаза ее широкая юбка с белыми мелкими цветочками на темно-синем фоне и белоснежный пиджак. Яркость этих крошечных цветов на ее юбке никак не вязалась с ее внешностью и откровенно ей противоречила. Когда она проходила мимо дзельквы, юбка вздулась на ветру, как парус, а затем снова опустилась вниз. Именно эта юбка сильно отличала ее от других студенток. Наши ровесницы редко носят такие юбки. Большинство вообще предпочитает джинсы или брюки. И даже если кто-то надевает юбку, она не вздувается на ветру, как парус.
У юноши была не менее удивительная походка. Казалось, он не привык ходить по земле, а перемещался исключительно по воздуху. Когда он шел, казалось, будто одна нога поднималась в воздух прежде, чем он успевал опустить на землю другую ногу. Если девушка выглядела так, будто тонет в земле, то он готов был раствориться в воздухе при первом сильном порыве ветра. Я еще некоторое время наблюдала за ними, а затем отправилась своей дорогой.
Я нашла кабинет профессора Юна, уже собиралась постучать, но тут заметила, что дверь слегка приоткрыта, и распахнула ее. Профессор Юн поднял голову и взглянул на меня. Мне показалось, что его письменный стол отделен от всех какой-то перегородкой, но, приглядевшись, поняла – это лежат стопки книг. Стол профессора Юна располагался за этими книжными стопками.
– Входите.
Когда я вошла в кабинет, профессор Юн встал из-за стола. Верхняя часть его тела показалась над книжной перегородкой. Я увидела у него в руке пачку листов бумаги.
– Посидите здесь.
Судя по всему, в этот момент профессор Юн был занят какими-то важными делами, потому что он снова уселся за стол и до меня донеслось шуршание бумаг. Вместо того чтобы усесться на диван, я продолжала стоять и разглядывала кабинет. Здесь не было ни растений, ни картин на стенах. Повсюду виднелись книги, втиснутые в книжные полки, и ни одного календаря или даже зеркала на стене. Такие старые книги, которые, казалось, рассыплются в прах, если к ним прикоснуться, виднелись на полках корешками к стене, и потому нельзя было прочесть их названия. Из любопытства я потянулась к одной из книг, но как раз в этот момент раздался стук в дверь. Мы с профессором Юном одновременно обернулись. Дверь распахнулась, и в кабинет вошли те двое молодых людей, за которыми я наблюдала под дзельквой. Тогда они, похоже, тоже направлялись в кабинет профессора Юна. Профессор Юн взглянул на них, а затем встал и направился к дивану. В руках он держал пачку бумаг.
– Вы еще не устали от меня? Нам пора бы перестать постоянно встречаться, – заметил профессор Юн, но при этом приветливо улыбнулся юноше.
И точно так же, как на лекции, тот почесал голову и тоже улыбнулся.
– Я хотел познакомить вас со своей подругой, – сказал он.
– Ты думал, что тебя одного мне недостаточно, и решил привести еще и подругу? Присаживайтесь.
Я по-прежнему стояла перед книжными полками, тут профессор Юн перевел взгляд на меня. Порой в нашей жизни бывают мгновения, когда мы будто заново переживаем какую-то ситуацию, хотя прежде такого с нами не случалось. Профессор Юн сел рядом со мной, а юноша и его подруга устроились напротив. Мне было неловко сидеть рядом с профессором Юном, но сесть рядом с девушкой я тоже постеснялась. Юноша и девушка были словно тени друг друга, и потому никто не мог сидеть между ними. Это казалось очень странным. Меня захлестнуло ощущение дежавю – когда-то мы уже вот так сидели. Юноша и я впервые посмотрели друг другу в глаза. У него были черные-черные брови, словно их натерли углем. Это тот глубокий черный цвет, который будто полностью впитывает вас в себя. Когда его лицо меняло выражение, первыми шевелились брови. Его близкие родственники наверняка научились определять по его бровям, в каком настроении он пребывает в данный момент. А под бровями задумчивые глаза, казалось, на мгновение улыбнулись и тут же скользнули мимо меня. Его нос остро выдавался вперед между выступающими скулами.
Она же не удостоила меня взглядом и в этот раз. И она по-прежнему держала руки в карманах.
– Мы дружим с детства, – сказал он. – Она учится в Университете К., сейчас в академическом отпуске и хотела бы посещать ваши лекции. Мы пришли попросить вашего разрешения.
Когда я услышала, что они друзья детства, в памяти немедленно всплыло лицо Дэна.
– Ты хочешь сказать, что она взяла академический отпуск в своем учебном заведении?
– Да, – ответил юноша.
– Как вас зовут?
– Юн Миру.
И хотя за девушку отвечал ее друг, профессор Юн обращался прямо к ней.
– Мир?
– Нет, сэр. Не Мир. Миру.
Юн Миру. Я про себя прошептала ее имя, чтобы никто не мог услышать. Юн Миру. Юн Миру.
– Почему ты все время отвечаешь за нее?
Мен Сё застенчиво улыбнулся.
– А почему вы хотите посещать именно мои лекции? – обратился профессор к девушке.
Миру подняла голову. Наконец-то! Я смогла увидеть ее лицо. Она немного прищурилась. Ее черные глаза казались одним сплошным зрачком. И хотя она опустила голову, я разглядела ее гладкий лоб, ровный и тонкий нос, полные и чувственные губы. Это было прекрасное лицо с безупречной кожей. Любой бы мог навсегда запомнить такое лицо. Но в этот момент она вытащила руки из карманов. Меня словно током стукнуло. Это была непроизвольная реакция. Ее ужасные руки. У девушки с таким лицом оказались иссохшие и сморщенные кисти и ладони. У Миру, обладавшей чудесными темными глазами и чистой кожей, оказались руки старухи. Это и был ответ на мое острое любопытство, почему я не переставала гадать, кто же она такая, пыталась разглядеть ее лицо на лекции. Это был и одновременно ключ к пониманию несоответствия, которое нельзя было объяснить лишь одной ее яркой юбкой. Вероятно, она почувствовала мой взгляд и тут же спрятала руки в карманы. Но, похоже, профессор Юн тоже успел разглядеть ее руки. Он выглядел таким же удивленным, как и я, когда непроизвольно вздрогнула, впервые увидев то, что скрывала эта девушка. В кабинете повисло неловкое молчание.
– Что случилось с твоими руками? – спросил Миру профессор Юн.
Я и не представляла, что профессор Юн может так прямо спросить человека, на руки которого даже смотреть было больно. Миру снова вытащила руки из карманов, вытянула их вперед и растопырила пальцы. Этого я от нее никак не ожидала. Она так смотрела на свои руки, будто они принадлежали не ей, а кому-то другому.
– Я обожгла их.
Я впервые услышала ее голос. Он был чистым и звонким.
– Ты обожгла их кипятком?
– Нет, бензином.
– Должно быть, это очень больно, – тихо произнес профессор Юн, обращаясь к самому себе. Он не спросил, как это произошло.
Миру ответила:
– Да.
– Но ты ведь не считаешь руки символом того, кто ты есть?
При этих словах у меня все внутри сжалось, но Миру держалась абсолютно спокойно. Мен Сё вскинул брови и напряженно выпрямился на диване. Казалось, он хочет прервать этот разговор, чтобы не зашел дальше.
– Что ж, профессор, мне кажется, вы даете свое согласие.
Профессор Юн поднял голову, но посмотрел на Миру, а не на юношу.
– Куда бы ты ни пошла, ты везде привлекаешь внимание.
В комнате снова воцарилось неловкое молчание.
– Прежде чем увидел твои руки, я заметил тебя. Мы никогда раньше не встречались, но ты обладаешь неповторимым сиянием.
– Да?!
– Твои руки, освободи себя от ощущения своих рук.
– Как?
– Если ты хочешь освободиться, тогда можешь посещать мои лекции. Ну а если нет, то не стоит попусту тратить время.
Темные глаза Миру мрачно смотрели на профессора Юна. Я вдруг поняла, что в ее странной энергии чувствовалась примесь тревоги. Сейчас ее глаза буквально светились тревогой и страхом, и, казалось, она вот-вот бросится на профессора Юна. Но в следующее мгновение ее веки затрепетали, и она перевела взгляд на меня. Полные мольбы и вопросов, ее глаза словно искали спасения. Я вдруг тоже выпрямилась на диване, а затем протянула ей руку. Ее темные глаза сосредоточились на моей протянутой руке. Мен Сё встал и ласково взял ее за руку. Ее сморщенная обожженная рука доверчиво скрылась в его большой и сильной ладони, словно это было самое подходящее для нее место в мире.
– Мы пойдем.
Миру тоже встала. Юноша повел ее к двери и уже собирался выйти из кабинета, как вдруг остановился и обернулся.
– Чон Юн, – отчетливо произнес он мое полное имя. – Прошел уже целый год.
Мне не показалось странным, что он вот так произносит мое полное имя. Поскольку я сама узнала его имя во время переклички, то, вероятно, он тогда запомнил и мое имя. И все же, когда он заговорил со мной, у меня появилось предчувствие, что скоро мы втроем будем прогуливаться по городу.
– Я хочу поблагодарить тебя.
Он стоял в дверях кабинета в ожидании ответа. Я не понимала, за что он благодарит меня, но кивнула. Наконец он слегка поклонился профессору Юну. Миру тоже смотрела на меня, ее изуродованная ладонь по-прежнему скрывалась в большой ладони друга.
Когда пара вышла из кабинета, мы с профессором Юном некоторое время молчали. По какой-то причине он вел себя с Миру довольно холодно и неприветливо, но вот глубоко вздохнул и снова превратился в преподавателя, который рассказал нам историю о святом Кристофере.
– Ты быстро печатаешь?
Я молча улыбнулась в ответ.
– Так ты быстро печатаешь? Просто ответь мне, не надо улыбаться.
Я вспомнила, как звучал его голос, когда он требовательно сказал: «Тогда расскажите о том, что знаете!» той девушке на лекции. Я уже давно привыкла молча улыбаться, когда была не уверена в правильности ответа на вопрос. И никто еще ни разу не сделал мне замечаний по этому поводу.
– Вообще-то быстро.
– Насколько быстро?
– Достаточно быстро для того, чтобы мои руки не мешали моим мыслям.
– Понимаю. Завидую людям, которые умеют печатать десятью пальцами. Я пытался научиться, но это оказалось для меня непосильной задачей. Я из тех, кто печатает одним или двумя пальцами. И в отличие от тебя мои руки не в ладу с мыслями. Когда я пытаюсь печатать, мои мысли вынуждены замедлять бег и стараются приноровиться к медленному ритму работы рук.
Я не знала, что можно так говорить.
«Мои мысли вынуждены замедлять бег и стараются приноровиться к медленному ритму работы рук». Манера речи профессора Юна была необычной и незнакомой, но я чувствовала, что смогу понять, о чем он говорит.
Принять решение вырваться из сонливой апатии, которую я ощущала в родительском доме, и вернуться в город мне помогла ночная прогулка в компании Дэна. В ту ночь, когда я и Дэн с налобным фонарем отправились на могилу моей мамы, я едва не спросила его, любит ли он меня. После его рассказа о драке с однокурсником, ставшим полицейским, я вдруг ясно поняла, что должна вернуться в город. И это решение удержало меня от вопроса, любит ли он меня. Я осознала: надо спрашивать человека, любит ли он тебя, только если ты сам его любишь. И совсем не важно, каким может оказаться ответ этого человека. В ту ночь, когда я взяла пригоршню земли с маминой могилы, я приняла решение вернуться в город, но моя душа еще не вернулась сюда и, похоже, бродила где-то далеко. Возможно, это чем-то напоминало чувства профессора Юна, когда он смотрел, как его медлительные пальцы неповоротливо следуют за уже родившимися мыслями в его голове.
Я вспомнила мужа своей двоюродной сестры, который однажды сказал слова, похожие на сегодняшние слова профессора Юна. Каждый вечер, когда он возвращался после целой недели отсутствия, сестра готовила на ужин особенные блюда. Рис, суп из морских водорослей, жареный горбыль, яйца на пару, красные водоросли, подрумяненные на огне, шпинат со специями, стручки золотистой фасоли и редис. Все, что особенно любил муж сестры. В те вечера после возвращения из полетов мы иногда ужинали втроем. Как-то раз он вернулся домой настолько обессиленным, что не мог есть. Сестра поставила на стол блюдо с жареным горбылем и спросила, не заболел ли он. Муж моей сестры ответил, что самолет летел слишком стремительно и потому его тело оказалось здесь быстрее, чем душа, которая не успела за самолетом и все еще находится на пути домой. Еще добавил, что почувствует себя лучше, когда его душа наконец доберется до дома.
Профессор Юн протянул мне стопку листов и спросил:
– Может быть, дать поменьше? Здесь слишком много.
– Нет, в самый раз.
– Я собираюсь использовать копии на лекциях как основное пособие для моего курса. Мне не хотелось бы тебя сильно утруждать, но, вероятно, это поможет тебе в учебе.
Тонкие пальцы профессора Юна замелькали у меня перед глазами. Крохотные замечания жались между строками рукописи. К некоторым страницам были приклеены цветные листочки для записей, испещренные убористым почерком. Профессор Юн взял со стола большой конверт и положил в него рукопись.
– Ты можешь добавить в рукопись комментарии на листочках, следуя моим письменным указаниям.
Дочь хозяина дома, где мы жили с двоюродной сестрой, оказалась моей ровесницей. Она училась в профессионально-техническом училище и имела пишущую машинку. У нее было еще множество разных вещей, но я всегда вспоминала именно эту пишущую машинку. Я так хотела заполучить эту машинку, что, закрывая глаза, тут же представляла выгравированное на ней слово «Клевер». При всяком удобном случае я заходила в комнату дочери хозяина, останавливалась перед пишущей машинкой, вытягивала пальцы и начинала постукивать по клавишам: так-так-так. Поначалу дочери хозяина не нравилось, что я трогала ее машинку, но когда она поняла, как мне это интересно, то научила меня печатать. Я выучила расположение клавиш. Мне нравился звук, который издавали клавиши, когда я ударяла по ним подушечками пальцев. Мне нравилось смотреть, как каждый раз, когда двигались мои пальцы, так-так-так, прежде неподвижные клавиши приходили в движение, а на белой бумаге одна за другой возникали чернильно-черные буквы. А немного позже дочь хозяина стала иногда приносить свою машинку в комнату, где я жила с сестрой, чтобы я могла печатать самостоятельно. Всякий раз я чувствовала невероятный восторг и радостное возбуждение, усаживаясь перед пишущей машинкой, смотрела на нее с такой любовью, будто это мой ребенок. Поначалу я печатала только слоги: га, на, да, ра, а затем простые слова: я, ты, мы, и так до бесконечности. К тому времени, когда стала печатать быстрее дочери хозяина, я перепечатывала письма Ван Гога, адресованные его младшему брату Тео. Я занялась этим, потому что мне нравилось обращение: «Дорогой Тео!»
«Тщательное изучение и постоянное перерисовывание работ из „Полного курса рисунка“ Барга позволили мне лучше понимать суть рисования. Я научился измерять границы, видеть и искать широкие контуры, и потому, слава богу, то, что раньше казалось совершенно невозможным, постепенно становится осуществимым. Раз пять я рисовал человека с лопатой, землекопа, в различных положениях, дважды – сеятеля и еще два раза – девушку с метлой. Затем – женщину в белом чепце, чистящую картофель; пастуха, с посохом в руке; и, наконец, старого больного крестьянина, который сидит на скамье перед очагом со склоненной головой на руки, опираясь локтями о колени.
И конечно же я на этом не остановлюсь. Стоит лишь нескольким овцам перейти мост, как они принимаются щипать цветы. Теперь я буду неустанно рисовать землекопов, сеятелей, мужчин и женщин за работой. Тщательно изучать и рисовать все, что является частью сельской жизни. Я буду вести себя так, как поступают другие. Теперь я не чувствую себя беззащитным перед природой, как прежде».
Я замерла над клавишами, перечитывая текст о копировании рисунков Барга. Он написал, что «больше не чувствует себя беззащитным перед природой» потому, что много раз перерисовывал эти картины. Я сложила напечатанный листок и отправила его Дэну, надеясь, что Дэн, который уверял меня, что полностью посвятит свою жизнь рисованию, будет кропотливо трудиться над своими картинами, как Ван Гог.
Именно благодаря моему старанию научиться печатать на пишущей машинке я оказалась в кабинете профессора Юна.
Я машинально перевела взгляд на полку, где книги стояли корешками внутрь.
– Тебе интересно, почему я так поставил эти книги?
– Да.
– Они принадлежат писателям, которые умерли до тридцати трех лет. Я их коллекционирую.
«Писатели, которые умерли до тридцати трех лет!» Я произнесла эти слова не вслух, про себя, затем посмотрела на профессора Юна.
– Готов поспорить, теперь ты хочешь спросить, при чем здесь тридцать три года. Именно столько было Иисусу Христу, когда он умер на кресте. Именно в этом возрасте Александр Великий создал свою империю и погиб. После тридцати трех лет человек уже не может считать себя молодым. А разве мы не говорим, когда кто-то умирает до тридцати трех лет, что он умер молодым? Творческим людям ранняя смерть порой приносит славу. Их работы всегда внушали мне благоговение, наполняли трепетом и симпатией. Если тебе интересно, можешь взять почитать.
– Спасибо.
Профессор Юн подошел к столу за книжной перегородкой, а затем вдруг неожиданно спросил меня:
– Ты дружишь с Миру?
– Сегодня я впервые увидела ее.
Он некоторое время молча смотрел на меня.
– Я хочу поблагодарить тебя.
Он повторил слова Мен Сё, которые тот произнес, выходя из кабинета вместе с Миру.
– Я хочу поблагодарить тебя за то, что ты протянула ей руку. Я думал, как помочь ей смело взглянуть в лицо этому миру. Но мне и в голову не пришло протянуть ей руку, как ты. Когда ты это сделала, мне стало стыдно. И хотя она не приняла твоей руки, возможно, она сумеет справиться со своим грузом боли и тоски из-за своих собственных рук. И это – благодаря тебе.
После таких слов профессор Юн сел за стол спиной ко мне. Он выглядел слабым и обессиленным. Я еще некоторое время смотрела на него, а затем убрала рукопись в сумку, вышла из кабинета и осторожно прикрыла за собой дверь. Я взглянула на табличку с именем профессора на двери, а затем перевернула висящую на ручке двери вывеску «Ушел из кабинета» и пошла к выходу из здания.
Я медленно шла к большой дзелькве, надеялась, что Мен Сё и Миру окажутся там, но их там не было. Мимо с занятым видом торопливо прошла группа студентов. Я уселась на скамейке под деревом, подняла голову и взглянула на далекое небо. Оно постепенно скидывало летнюю оболочку перед приходом ранней осени; белые облака, словно огромные глыбы мороженого, неспешно проплывали мимо. Откуда-то налетел легкий ветерок и наполнил еле слышным шепотом листья дерева. Интересно, здесь всегда так было? Запах слезоточивого газа остался прежним, но тисы, стеной возвышавшиеся вокруг студенческого городка, еще никогда не казались такими зелеными. Недалеко на траве расположились студенты, которых я недавно видела на лекции. Они громко разговаривали, и обрывки их фраз долетали до меня. Студенты обсуждали недавно услышанную историю о святом Кристофере.
– Итак, мои юные Кристоферы! – Кто-то передразнил профессора Юна. – Кто-нибудь может рассказать мне о названии этой книги?
Они все уставились на книгу в руках юноши. Это был учебник по курсу синтаксиса «Что есть искусство».
– Изменники! – завопил кто-то осуждающим тоном, и веселое настроение компании мгновенно испарилось.
– Какая нам польза от искусства? Оно не в состоянии научить нас, как заработать деньги или найти работу. Оно не может помочь нам на любовном фронте. И уж точно не подскажет, стоит ли нам выходить на демонстрации! – Кто-то изо всех сил повысил голос, будто стараясь изгнать нахлынувшую печаль, но это не помогло.
Настроение собравшихся на лужайке студентов осталось прежним.
Читать бесплатно другие книги:
