Влюбленные в Лондоне. Хлоя Марр (сборник) Милн Алан
– Расскажи кому-нибудь еще, мне срочно надо позвонить. – Она наградила Клодию чарующей улыбкой. – Очень прошу меня извинить.
Клодия, которая теперь снова могла сесть, спрашивала себя, не лучше ли ей было бы в маленьком черном костюме, но улыбалась настолько весело, насколько позволяли сдавленные ноги.
– Вы должны попробовать мой фирменный! – крикнула из спальни Хлоя и начала набирать.
– Все вон там, мистер Уолш, – сказала, возвращаясь из коридора, Эллен. – Нужно только добавить лед.
Она тоже скрылась в спальне.
Добавив лед, Перси рассказал, как именно вышло. История была долгая и включала происшествие на Оксфорд-стрит несколькими днями ранее, когда треклятый тип, больной дальтонизмом, который выглядел так, словно его вот-вот удар хватит, имел чертовскую наглость заявить, что мистер Уолш проехал на красный свет, когда всем известно, что в полиции сплошные большевики, а один малый в совете по сельскому и рыболовецкому хозяйству сказал одному его знакомому, что в государственных учреждениях они так и кишат, и в результате мистер Уолш полтора часа проторчал в участке, пока сержант рассиживался в кресле, решал кроссворд из «Полицейской газеты» и вообще делал вид, что дозванивается до старины Джорджа Чейтера, чтобы проверить, сколько порций виски выпил мистер Уолш… Клодия, начавшая слушать с неослабным интересом многообещающей молодой актрисы на сцене («это мы называем “подыгрывать другим”»), была убаюкана до обморока то ли монотонностью голоса Перси, то ли постоянным аккомпанементом дребезжания шейкера и очнулась (как она предположила) посреди совершенно иной истории, поскольку в ней фигурировала охотничья собака по имени Агата, чертовски хорошая сука. Клода как будто ни та, ни другая истории не заинтересовали: сидя у стола спиной к Перси, он листал «Путешествие пилигрима».
Пришла из спальни Хлоя. Клод вскочил и уже держал в руке шейкер, когда массивное тело Перси еще только пошло рябью – в знак того, что собирается подняться с кресла. Присев на диван к Клодии, Хлоя сказала:
– Да, пожалуйста, Клод. – Потом: – Спасибо, дорогой. А теперь, Перси, я готова.
Клодия послала мирозданию отчаянную мольбу о помощи, Клод, который поставил шейкер, снова его схватил и наполнил свой бокал, а Перси сказал:
– Так я тебе расскажу, как все вышло, старушка.
И зазвонил телефон. Эллен объявила, что мистер Келли поднимается.
Вне сцены Уилсон Келли показался не таким уж эффектным – вероятно, потому, что был без скрипки. Клодии он благопристойно поцеловал руку, что ей понравилось, а Хлое – с чувством щеку, что не понравилось Клоду. Потом Клоду и Перси пожали руку на манер, который, если верна была Теория Поттера, показался бы по ту сторону рампы почти непристойно естественным. Перси сызнова завел свой рассказ, но не слишком далеко зашел, поскольку напомнил Келли о чем-то, что случилось с ним, когда он давал «Билла Трэверса» в Эдинбурге. Никто не знал и никому не суждено было узнать, было ли «Билл Трэверс» названием пьесы или именем персонажа, изображаемого мистером Келли, но по крайней мере его повествование отличалось от истории Перси, и Клодия, как коллега по драматическому искусству, внимала ей с жадным вниманием – пока не обнаружила, что даваемый в Эдинбурге «Билл Трэверс» не имеет отношения к сути истории, которая сводилась к странностям эдинбургских светофоров и манер тамошних полицейских. Разговор затем стал общим, иными словами, Перси гнул свое с того места, где прервался, начав словами «Ну, как я говорил, старушка» и обняв Хлою за плечи, чтобы удержать в пределах слышимости, а Келли это напомнило (толчком послужил тот факт, что сегодня пятница, о чем он напомнил своим слушателям) о странном происшествии, случившемся в четверг во время его недавнего турне по Австралии и Дальнему Востоку, случай, показавшийся бы Клоду и Клодии тем более странным, если бы они хорошо были хорошо знакомы с Бангкоком. Клодия, которой ноги доставляли невыразимые мучения, сказала, мол, никогда его не встречала и Клод, на ее взгляд, тоже, а Клод оторвался от созерцания Хлои и сказал, что однажды играл с ним в гольф.
– Я говорю про Бангкок, столицу Сиама, – сказал Уилсон Келли, на что Клодия, красная как рак, откликнулась:
– Ах, Бангкок!
А Клод добавил:
– Мне показалось, вы сказали Ханкок, – и вернулся к Хлое и Перси.
Взяв его руку, Хлоя легонько ее сжала, наградив своей коронной улыбкой.
Перси, как будто дойдя до конца своей истории, громко вопросил:
– Да, кстати, а что это за мрачный тип?
А Хлоя так же громко ответила:
– Не знаю, в гостевой книге он никогда не расписывается. – И пробормотала Клоду: – Вот что мы называем тактом.
Перси тут же стал сама тактичность: разинул рот и начал кивать за левое плечо, давая понять, кого имеет в виду.
– Уилсон Келли, – шепнула Хлоя, на что Перси громко сказал:
– То-то я думал, что где-то видел этот нос. – И пошел налить себе еще.
– Извини, дорогой, – произнесла Хлоя. – Это все проклятый Перси.
– Кто он?
– Перси Уолш? Бог знает, почему Эллен его впустила. Он все испортил.
– И все-таки как расчет нашего вечера?
– Нашего чего? Ах да. Как насчет следующей пятницы, дорогой?
– Замечательно.
– На уик-энд я уезжаю, и, возможно, придется ехать в пятницу вечером, но, думаю, я сумею что-нибудь переиграть. Позвонишь мне утром в четверг? Я почти уверена, что получится, но до тех пор не могу быть абсолютно уверена. Позвонишь, дорогой?
– Разумеется, – отозвался Клод с энтузиазмом меньшим, чем ему хотелось бы.
Увидев, что к ним приближается подзаправившийся коктейлем Перси, Клодия сказала Келли, что им пора, мол, она даже не знала, что уже так поздно, и с неимоверным усилием поднялась на ноги.
– Затекли, – весело сообщила она неестественно встревожившемуся Келли. – Все в полном порядке.
Хлоя встала ей навстречу со словами:
– Вам правда нужно уходить?
А Клод, перехватив взгляд сестры, сообщил, что они приглашены на ранний обед. Хлоя проводила их до лифта.
– Так мило было, – сказала Клодия. – Так мило было с вашей стороны нас пригласить.
Хлоя покаянно глянула на Клода, изобразив гримаской, мол, извиняется за Перси. На улице Клодия поспешно сказала:
– Мне нужно такси.
– Непременно, – отозвался брат.
Когда такси отъехало от обочины, она уронила голову ему на плечо:
– О, Клод! О, Клод! – и расплакалась.
– Поплачь, поплачь, ясные глазки, – сказал, обнимая ее за плечи, Клод. – Но сначала сбрось туфли.
4
После ванны и в домашних шлепанцах Клодия почувствовала себя лучше, но все еще считала, что у нее по-прежнему есть претензии к мирозданию. Клода это заставило уйти в оборону, которая была тем более упорной, что лишь наполовину искренней. Про себя он признавал, что Хлою нельзя винить за присутствие Перси Уолша, что в тесном пространстве маленькой квартирки можно только желать, чтобы Перси Уолш упал замертво, и что на самом деле испортил все один только Перси. Но нет, в том-то и дело, не все. Не Перси выбрал для их вечера вдвоем следующую пятницу – день, который давал ей не только обоснованную причину нарушить уговор, но, как он сразу понял, прекрасный предлог нарушить его, если захочется. Два часа назад он был – на свой более сдержанный лад – так же исполнен предвкушения, как и Клодия. Он видел себя наедине с Хлоей, возможно, в ее спальне… Возможно, он вышел за ней следом под предлогом забрать сигареты или бутылку чего-нибудь… Наедине они строили нерушимые планы, и она тоже с нетерпением предвкушала их прекрасный вечер… А обернулось иначе. Не произошло ничего, что дало бы ему хотя бы толику уверенности.
Да, он может испытывать некоторую обиду на Хлою. Это его привилегия как влюбленного. Но он не готов был делиться этой привилегией с Клодией.
– В конце концов, к чему все сводится? – спросил он и сам же ответил: – К тому, что тебе туфли жали. Надеюсь, за это ты ее не винишь?
– Не надень я то платье, не пришлось бы надевать туфли, и если бы ты мне дал надеть то, что я хотела надеть, я выглядела бы иначе, чем она, чего ты как раз и хотел…
– О Боже! Теперь это моя вина. Чья угодно, только не твоя.
– И почему она вообще водит знакомство с этим Уолшем?
– Он там был не единственным занудой.
– Разумеется, Уилсону Келли пришлось… Я хочу сказать, он… ну, я думаю, он был очень интересным.
– Я говорил про Лэнсингов. Они не слишком-то блистали.
– Попробуй блистать, когда ноги у тебя…
– Ну вот видишь? Тебе туфли жали. Как я и говорил.
– Если бы я надела то, что хотела надеть…
– Тогда ты была бы душой компании. Я тоже часто так думал. Если бы носок у меня не съехал, я был бы великолепен. – Встав, он надел шляпу. – Предлагаю пообедать. Если скажешь, где будешь обедать ты, я пойду в другое место. Ненавижу ссориться на людях.
– Не хочу обедать.
– Тогда можешь с комфортом не хотеть здесь. А завтра, когда твои ноги будут причинять нам меньше неудобств, мы можем решить, хочется ли нам и дальше жить вместе. Я начинаю думать, что нет, но давай обсудим это по-дружески.
У двери он оглянулся и, застав ее такой съежившейся и несчастной, внезапно увидел ребенка, каким она была в их детских приключениях, и на него нахлынула ностальгия по тем счастливым дням.
– Выше нос, ясные глазки. Ты выглядела совсем недурно. Уолш спросил меня, кто это та чертовски привлекательная девчонка. Скорее всего он имел в виду себя.
И ушел, думая: «Прости меня за это, Боженька».
Испытав от услышанного немалое облегчение, Клодия ушла в свою каморку и, надев цветастое платье и большую шляпу, посмотрела на себя в зеркало – стараясь увидеть себя такой, какой, наверное, видел ее мистер Уолш.
5
Оставшись на минутку наедине с Хлоей, Уилсон Келли говорил это за Перси:
– Очаровательна, просто очаровательна. Истинная цыганочка. Так и вижу ее в полосатой нижней юбке с бубном. Если подумать…
И он задумался, что было очень и очень заметно. Его новая пьеса, которую должны были скоро начать репетировать, представляла собой современную комедию, но почему после обеда из сада не войти в гостиную цыганке с бубном? Позднее он сможет нанести ответный визит в табор со скрипкой, потом, скажем, новый третий акт в цыганском таборе, а после возвращение в гостиную. Столько всяких вариантов зароилось у него в голове с появлением волшебного слова «бубен».
– А можно принимать ангажемент, пока учишься в Академии? – спросила Хлоя, очевидно, проследив ход его мыслей.
– Ей ведь не придется возвращаться назад, верно? Школа, какую она пройдет на сцене… со мной… ажиотаж настоящей постановки… У меня есть подходец к этим молоденьким девочкам, знаешь ли.
– На сцене или вне ее, Уилл? – улыбнулась Хлоя.
Если он и услышал эту ремарку, то пропустил ее мимо ушей и спросил:
– Сколько она проучилась в Академии?
– Недолго. Семестр или два.
– Приглашу-ка я ее как-нибудь вечером пообедать.
– Обязательно пригласи, дорогой. Ей ужасно понравится. Кстати, с ней был брат.
– О? А он-то чем занимается?
– Рисует. Он очень ей предан. – Склонив голову набок, она посмотрела на Келли и добавила: – Он боксировал за Кембридж. – И, дождавшись, когда Келли встретится с ней взглядом, сказала: – Ну, мне пора принимать ванну. Эллен! Дай мистеру Келли телефон мисс Лэнсинг.
Глава VIII
1
Стоял август, и Лондон опустел. Те семь миллионов лондонцев, кто остался в городе, кто втискивался в автобусы, покачивался, держась за поручни в подземке, или ел ленч в душных переполненных чайных среди запахов потных тел и невкусной еды, могли, вероятно, думать иначе, но для тех, кто знал Хлою, он был поистине пустым, ведь она уехала в Биарриц, – им было отказано даже в привычном разочаровании слышать короткие гудки. Однако ей можно было писать, хотя перспектива получить ответное письмо от женщины, столь привыкшей к телефонному общению, представлялась маловероятной.
«Редакция “Проссерс”
Четверг
Моя красавица!
Будь ты в Лондоне и не променяй ты меня на кого-нибудь другого (то есть не променяй я тебя на одно из многих созданий красивее, благороднее, восхитительнее тебя, о которых я с таким правом упоминаю), мы отправились бы вместе на ленч. Почему-то я всегда называю про себя четверг “нашим” днем, хотя временами ты превращала каждый день недели в оазис среди пустыни Стрэнда. Оазисом, как тебе, вероятно, известно, называют то место, где пьют. Перечень самых известных оазисов смотри на букву “О” в моем “Еще вопросы есть”. Кстати, “ЕВЕ” – сущий ад. Я начинаю снова и снова – это и есть мое представление об аде. И вообще это мерзостная книга, поскольку является сводом совершенно бесполезного знания. Когда я был архитектором и с ужасом ждал клиентов, то, чтобы не завыть с тоски, читал “Британскую энциклопедию” и довольно много могу рассказать про Альберта Великого, Альпы и болезнь Альцгеймера, – все это, наверное, можно как-то использовать. Но в этой треклятой книге… Ну да ладно, это работа и, возможно, принесет деньги, а когда я стану миллионером, ты выйдешь за меня замуж. О, дорогая, какая жалость, что я недостаточно богат или что ты недостаточно меня любишь, – и из двух я предпочел бы второе.
Вчера у нас в редакции впервые объявился Мой Гумби. Мы все думали, что он Гумберт Что-то Там, но Сильви с гордостью представила его как мистера Спенсера Гумберсона, и это оказался серьезный молодой человек в очках, увлекающийся (никогда не догадаешься!) изобретением и изготовлением проволочных головоломок. Ты, наверное, такие видела: несколько проволочных предметов – колечко, ключ и треугольник – так вставлены друг в друга, что не расцепить, вот и перебираешь их в руках часа три, а потом вдруг они распадаются у тебя в руках, и ты понятия не имеешь, как это произошло. У него карманы были набиты такими штуковинами, и он – черт бы его побрал! – оставил парочку у меня на столе, и я полдня убил, пока не вернулась с моим чаем Сильви и их за меня не разобрала. Она-то, конечно, в них ас, так любящая жена писателя знает его книги – задом наперед и может цитировать во сне. По долгу службы мой Гумби собирает картонные коробки (есть в этом что-то неверное, правда?), но в любой момент может изобрести подвязки, которые не будут собираться гармошкой, и тогда они поженятся. Подвязки будут называться “Сильви”, и я непременно принесу тебе одну пару на рецензию…»
«Крокстон,
Сев. Ньюис.
Воскресенье
Спасибо за узор, дорогая. Следовало бы поблагодарить раньше, и я благодарю сейчас только потому, что Близнецы просили спросить у тебя, есть ли в Биаррице какой-нибудь собор. Потому что если есть, ты ведь будешь лапочкой и вспомнишь про них? На уик-энд к нам приезжали очень странные люди. Не знаю, чем они занимаются и вообще они мои друзья или Билла. Один или два, на мой взгляд, вообще не в тот дом попали, поскольку один то и дело называет меня леди Адела (неловко до крайности!), а другой вчера за обедом спросил, как далеко до Ханстэнтона. Я ему сказала, мол, до Брайтона десять миль, и предоставила самому подсчитывать. Уж и не знаю, где, по его мнению, он находится… У него длинные обвислые усы, и Близнецы говорят, что нашли его в лесу, но сама знаешь, как и чего они способны наплести…»
«27 Харст-студиос
Фулем-роуд, юго-восточный Лондон, 3
Моя дорогая Хлоя!
Даже если ты не хочешь пойти со мной пообедать, или выйти за меня замуж, или сделать еще что-нибудь столь же разумное, я все равно буду тебя обожать. Не могли бы мы отправиться на ленч в кондитерскую “Эй-би-си”, когда я стану президентом Королевской академии? Это дало бы мне цель, ради которой стоит трудиться.
А пока должен сообщить тебе Великую Новость. Вчера вечером Клодия обедала с Уилсоном Келли и за копченым лососем получила предложение сыграть маленькую роль цыганки (или, как она бы предпочла, роль маленькой цыганки) в его новой пьесе. По представлениям Келли, цыганка – это девица из хора в опере “Кармен” с розой в зубах, совершенно непохожая на наших гэмпширских цыган. Следующие три перемены блюд он, удалившись от света и его обязательств, пребывал в интересном положении и за пряными пирожками к диджестиву победно разродился именем Зелла. Студия теперь засыпана клочками бумаги со странной ремаркой: “Зелла (цыганская дева) – МИСС КЛОДИЯ ЛЭНСИНГ”. В конце сентября труппа отправляется в турне, а значит, если пьеса будет идти дольше недели (как, по всей очевидности, думает Келли), Клодия бросит Академию. И насколько я понял, поделом Академии, которая удостоила какого-то приза по окончании семестра, стипендии или еще чего-то там не мою обожаемую сестру, а девушку по имени Дора. Это также означает, что она бросает меня – что мы и без того почти решили. А потому теперь я одинокий холостяк, и если тебе больше нечем заняться, выходи за меня замуж…»
«Уиннис
Кромарти, Северная Британия
Дорогая мисс Марр!
Мне доставило огромное удовольствие знакомство с вами, и само собой разумеется, что мы ожидаем вашего приезда на неделю, начиная со 2 сентября. Прилагаю описание маршрута, поскольку дороги у нас запутанные и непростые для человека, не знающего наши края. С нетерпением жду встречи.
Искренне ваша,
Генриетта Сент-Ивс».
«С/о Джордж Чейтер, эскв.
Холмдин, Уокинг
Ну, старушка, я обещал написать, вот и пишу, потому что не хочу, чтобы ты думала, будто я тебя подвел. Я приехал погостить на несколько дней к старине Джорджу, чтобы поиграть у него в гольф. Не знаю, рассказывал ли я тебе про него, он живет в Уокинге. Он побил меня вчера 3 к 2, но сегодня я его разгромил, поскольку он срезал все свои мячи. У него новый “бентли”, который выжмет 80 и даже не заметит. Как у тебя дела? Тетя Эсси тебе пишет, по крайней мере так она сказала. Последнее время здесь было очень жарко, поэтому, полагаю, и ты поджариваешься. У тебя, наверное, даже жарче, чем у нас. Джордж Чейтер сказал, что бывал в Биаррице и там было чертовски жарко, но это было до войны. Надеюсь, ты здорова, у меня на прошлой неделе было легкое несварение желудка, но оно прошло. Я встретил молодого Лэнсинга, с которым познакомился у тебя, и он придет перекусить в клуб, когда я вернусь, а потом я уеду в Уэльс. Ну, кажется, пора уже пить коктейли, но я сказал, что напишу, поэтому пишу. Черкни мне пару строк, старушка, если не слишком занята, – в доме есть парнишка, который собирает марки, это приемный племянник старины Джорджа, он ему родня через второй брак папаши, а значит, не настоящий племянник, но все равно будет рад марке. Привет и поцелуи, и так далее, держи хвост пистолетом и дай мне знать, как только приедешь. Посмотрим, что можно будет устроить
Перси».
«Мэнор-Хаус,
Мач-Хейдингхэм
Моя дорогая Хлоя!
Снова должна поблагодарить вас за прекрасный день в Лондоне, нет, за мой счастливый день в вашем обществе, поскольку он не мог быть для вас той очаровательной интерлюдией, в какую превратили его для меня вы. Все чудесные вещи доставили сегодня утром, – уж и не знаю, что думал наш почтальон Джон Клейден, пока вез их на своем велосипеде, но улыбался он превесело, и я дала ему шесть пенсов для его дочки, такое хорошенькое уравновешенное дитя и моя любимица, но, по счастью, ее невозможно избаловать. Поэтому, заперев дверь и одевшись, я… даже не знаю, что и думать. Жаль, что вас тут нет. Вы были правы: все дело в Эсмеральде. Но она так долго была мертва, что я даже не знаю, разумно ли ее оживлять, – равно как теперь понимаю, какой ошибкой было позволить ей умереть. Разумеется, это не она ожила в моем зеркале, а ее бабушка: хорошо сохранившаяся старая дама со страстью к нарядам в испанском духе. Не рискну гадать, что подумает Альфред. Но я каждый день буду тайком одеваться в ее платья, буду привыкать к этой обворожительной сеньоре и, возможно, со временем сумею ее сыграть. О, Хлоя, моя долгая, вы подарили мне увлекательную игру, а мне-то казалось, что для меня с увлекательными играми покончено.
Довершило бы все, если бы вы приехали ко мне на уик-энд. Скажем, если у вас нет других приглашений и вам ненавистна мысль остаться в Лондоне? Конечно же, я понимаю, моя милая, что мы с Альфредом и наши смешные маленькие жизни в нашей смешной маленькой деревне – сущие пустяки, которые вы мельком видите из окна вагона, пока поезд проезжает мимо, которым улыбаетесь и которые забываете. Но если вы дернете стоп-кран (как вам, без сомнения, часто хотелось), мы приложим все усилия и постараемся по мере сил развлечь вас, пока поезд не тронется снова. Но вы и без того принесли нам немало счастья, и Альфред не устает рассказывать про свой день в Хэмптон-корте.
С любовью
Эсмеральда Уолш».
«Клуб “Зеленая комната”
Западный Лондон, 2.
Хлоя, моя дорогая!
Сегодня я – податель печальнейших известий. Моя бедная дорогая жена внезапно скончалась два дня назад в результате случайного падения. Хотя последние несколько лет мы жили раздельно, я просто раздавлен этим известием. Сегодня мои мысли с печалью возвращаются к былым триумфам, какие выпали на нашу долю. Достаточно упомянуть только “Скрипочка и я”, “Зеленая кокарда” и “Куда, куда ты удалился?”. Следует признать, ее кончина не станет великой утратой для сцены, но она была опытной актрисой, преданным товарищем и постоянным источником вдохновения для меня, и бесстыдно было бы не признать, что значительной частью моего успеха я обязан ей. “Дейли телеграф” очень хорошо отразила это в вырезке, которую я прилагаю к сему письму, и большинство прочих газет опубликовали великодушные некрологи, а некоторые даже благосклонно упомянули новую романтическую комедию, которую я как раз собираюсь ставить. Прессе я, разумеется, ясно дал понять, что, как всегда в нашем ремесле, непростительно позволять личным чувствам перевесить долг перед зрителями, и мы откроемся премьерой в Калверхэмптоне 19 сентября, как и было объявлено…»
«Дом приходского священника
Мач-Хейдингхэм
Моя дорогая Хлоя!
(Видите, как естественно у меня теперь получается?!)
Я много думал о том, что вы сказали в Хэмптон-корте, и мне жаль, что я не мог дать ответа на вашу дилемму. Но чем старше я становлюсь, тем меньше уверен в жизни, а о смерти я знаю только следующее: это дверь, которая открывает нам всю красоту и все знание.
Господь наделил вас красотой, моя милая, самым драгоценным изо всех даров. И вы правы, что храните ее как священную лампаду (каковой она действительно и является) в мире, в котором столько уродства. Сомневаюсь, что из вас вышла бы хорошая председательша, или хорошая секретарша комитета по жилищным условиям, или хорошая работница на фабрике. Но я не считаю, что любую из них – по причине их призвания – следует превозносить больше, чем вас. Зарабатывать на жизнь – не высшая форма бытия, мы не ради этого появились на свет; это лишь мирские средства для достижения Божественной цели, а цель эта – преумножение в нас духа Божия. А поскольку этот дух преумножается созерцанием красоты, поистине красивая женщина выполняет свое предназначение, пусть и неосознанно, становясь источником вдохновения для других.
Но на этом ее ответственность не заканчивается. Красота в женщине означает власть, а любая власть – страшное оружие, владея которым никто не может чувствовать себя в безопасности, если не вверит себя Господу. Думаю, ваш долг в целом, долг перед самой собой, перед своим миром, перед своим Господом – использовать сию власть во благо. В пору расцвета своих красоты и власти вы разобьете много сердец, но берегитесь, как бы не разбить души. Если многие скажут: “Ибо видеть ее означает любить ее, любить только ее и любить вечно”, пусть они смогут также сказать: “Любовь к ней возвышала душу”. Пусть, в самом благородном смысле, “лучше” для них будет любить и потерять, нежели не любить вовсе.
Я попусту трачу ваше время? Вы, наверное, на отдыхе, и письмо вам перешлют. Вижу, как вы лежите под солнцем. Читая его, вы, верно, улыбнетесь, обнаружив, что я воспринял ваши слова столь серьезно. Ведь, возможно, вы были просто добры к престарелому священнику и из любезности подбросили ему теологическую проблему, как подарили бы другому кроссворд или выслушали бы про семейные неурядицы третьего. Пусть так, моя дорогая Хлоя, свое время я потратил не зря. Как я открыл для себя, задача священника – проповедовать тем, чьи мысли стремятся к иному. Один мой друг сказал: “Полагаю, когда я читаю проповедь, прихожане посматривают на часы. Но, – добавил он, – не встряхивают их и не подносят к уху”…»
«Океанский лайнер «Аквитания»
Дражайшая!
Полагаю, уместным началом для письма посреди океана было бы: “И вот я здесь”, вот почему ничего такого я не пишу. Общество тут смешанное, с большинством пассажиров я шапочно знаком по заседаниям в парламенте. Мой “брат по крови” – сэр Сид Роули, в прошлом носильщик на железной дороги от партии лейбористов: у него физиономия любопытной мартышки, раскованный смех, страсть к леденцам и твердая вера в революцию, в результате которой, по его обещанию, меня ликвидируют. А пока мы говорим на одном языке, иными словами, я могу назвать его круглым идиотом, а он меня – прожженным кровопийцей, сами того не замечая. Вчера вечером, когда я сидел в баре, он дружелюбно облокотился о стойку, отпил шерри, который я заказал себе, и сказал: «А-а, это семьдесят четвертого, думаю, “Джеймс”», потом допил и сказал: «Нет, и о чем я только думал! Это… это семьдесят третий и к тому же “Арф”». Потом отдал мне пустой бокал со словами: “А вот теперь, старина, ваш черед мне ставить”. Он мне нравится.
А еще мне нравишься ты, моя дорогая. Хотелось бы мне знать тебя лучше. Ты когда-нибудь была влюблена? Иногда я думаю о тебе как о невинном, утонченном ребенке, который знает все слова, но ни одного не понимает. Ты можешь улыбнуться и сказать: “Только то, что я не влюбляюсь в тебя, дорогой, еще не значит, что я ни в кого не могу влюбиться”. Разумеется, не значит, и было бы чистейшим эгоцентризом так думать. Но даже оставив в стороне эгоцентризм, по тому, как человек относится к своей собачке или лошади, ребенку или саду, какими бы непривлекательными они ни были, можно определить, любит ли он собак, детей или лошадей и интересуют ли его сады. Тебя интересуют мужчины, но… любишь ли ты их? Тебя окружает аура любви… Но умеешь ли ты любить? Снаружи ты само легкомыслие, а внутри – сама сдержанность. Моя дорогая Хлоя, в чем твой секрет?..»
«17, Саут-Одли-Мэншнс
Западный Лондон, 1
Дорогая мисс Марр!
Пересылаю письма в общем конверте, как вы и просили, и лорд Шеппи позвонил с просьбой дать ваш адрес, на что я ответила, что вы адреса не оставили и что никакие письма не пересылаются.
Искренне ваша
Эллен Мэддик».
2
Эти письма и еще множество им подобных, и письма от других людей и множество им подобных стекались к Хлое. Одни писавшие не желали и не ждали ответа, другие желали, но не ждали. Но были и такие, кто высчитывал самую раннюю дату возможного ответа и с этого дня жил лишь от почты до почты.
Хлоя в ответ…
Одна телеграмма:
«Мой привет и мои соболезнования, Хлоя».
Одно письмо:
«Дражайшая Эсмеральда!
Разумеется, я приеду, – только попробуйте мне помешать. Напишите обязательно, когда ждать Праздника урожая? Это фиксированная дата, как Рождество, плавающая, как Пасха, или у каждой деревни своя, как пастор? Я буду очень тихой, аккуратной и почтительной. Думаю, я буду носить ваш молитвенник и говорить: “Desearia, mi Senora, una manta sobre las rodillas?”, что означает: “Желает ли милостивая госпожа подушечку для коленопреклонений?” Конечно, можно подумать, что женщина, способная беспечно бросаться испанскими словами, означающими “подушечка для коленопреклонений”, способна сбросить все что угодно, – как танцовщица стриптиза, но правда (а иногда я до крайности правдива), дорогая, в том, что все это я пишу, растянувшись на Коста-Брава, а рядом загорает очень внимательный испанец без костюма, но с уймой бравады, и мне хотелось отвлечь его от всего, о чем он обычно думает. Сейчас он распространяется о беззакониях испанской церкви, что по крайней мере нечто новое. У всех мужчин здесь на уме одно, а у всех женщин – двоякие фигуры: либо расширяются, либо тощают, но некоторые дети очаровательны, равно как и погода, и пейзажи, и все прочее, что помогает заполнить открытку с видом. Жарко, но я люблю жару.
Дорогая, беззакония испанской церкви подходят к неизбежному концу, и мой визави желает коктейль. Как можно скорее сообщите мне дату Праздника. Отсюда я уеду 26 августа, после 2 сентября я еду на неделю в Шотландию, но если необходимо, могу отменить, это не так важно. И конечно, я могу уехать отсюда раньше 26-го, если урожай в этом году ранний. А потому поспешите, поспешите, поспешите сообщить мне дату. И передайте мой привет Альфреду и поблагодарите его за такое мудрое, такое доброе письмо. Тут я ответ написать не могу, он сам догадается почему, но мы скоро увидимся.
А теперь коктейль.
Ваша любящая
Хлоя».
«Аквитания» причалила в Нью-Йорке, и Иврард благополучно втиснул Сида Роули в его первый смокинг. Клод отвертелся от приглашения в «Уайт», и Перси уехал в Уэльс. Тетя Эсси сказала пастору Мач-Хейдингхэма, что Хлоя приедет к ним на Праздник урожая, и пастор на радостях запустил шляпу катиться по лужайке. Уилсон Келли в нарукавной повязке ужасающей черноты говорил Клодии: «Нет, нет, дорогая, теперь посмотрите на меня!» – и в мгновение ока превращался в мрачную цыганскую девушку с воображаемым бубном. Барнаби после мук нерешительности нашел рецепт для «Еще вопросы есть», который позволял погрузиться в работу, но оставлял достаточно простора для мыслей о Хлое.
Но что делала Хлоя, о чем думала Хлоя, никто из них не знал.
Глава IX
1
Свадьба Сильви была запланирована на осень. Миссис Уиллоби Прэнс, заправлявшая отделом подростковой литературы и лично отвечавшая за «Начальное чтение Проссерса», «Первооткрывателя тайн» и «Введение ребенка в жизнь», была избрана председателем комитета, которому предстояло организовать свадебный подарок от редакции. Миссис Прэнс сочетала в себе воплощение преподавательницы средней школы с итонской стрижкой и мундштуком а-ля светская штучка. Рядом с ней Барнаби всегда чувствовал себя не в своей тарелке. Не прошло недели, как он обосновался в редакции, а она уже предложила называть ее Прэнс: в викторианские времена это приравнивалось бы к признанию в нежной привязанности, потребовавшему бы в ответ рыцарственного: «Не хотите ли называть меня Раш?» Она хотела. Предположительно это даровало ему привилегию хлопнуть ее по спине. Но по какой ее части? Выше талии? Ниже? Какая сложная штука жизнь…
Прэнс созвала комитет и с обычной своей деловитостью сообщила, что первым делом надо собрать деньги и, лишь когда они будут собраны, решать, что на них купить. Нет смысла препираться, какой марки машину подарить Сильви, а потом обнаружить, что хватает только-только на носовой платок. Она предложила просить по шиллингу с сотрудников, по пять – с глав отделов и по десять – с директоров. Никакого принуждения, никто не обязан ничего давать, возможно, кто-то сочтет, что не может себе этого позволить, но все любят Сильви, и она надеется, что редакция сплоченно сомкнет ряды.
– В чем дело, Фоссет? Ну разумеется, можете. Вот почему я сказала: шиллинг, – чтобы каждый, кто хочет сделать ей личный подарок, все равно мог подписаться на общий. Что у вас, Льюкер? Нет, слишком сложно, давайте держаться простоты, вы согласны, Уилкинсон? Хорошо, тогда давайте голосовать, кто за?.. Принято… Ну, мне пора за работу, передайте всем. В чем дело, Фоссет? Посылайте их с этим ко мне, если мне доверяете, ха-ха! – Она вставила новую сигарету в мундштук и прикурила. – Собрание в то же время на следующей неделе. Посмотрим, сколько удастся наскрести. Будьте здоровы.
Комитет разошелся, разочарованный, что так мало было потрачено времени. «Хорошенько ребят встряхнула, – подумала про себя миссис Прэнс. – Всех до единого». И принялась за работу, чувствуя себя разом популярной и умеющей взять быка за рога.
– Глупая курица, – сказала миссис Фоссет мистеру Льюкеру по ту сторону двери.
– А то, – мрачно отозвался мистер Льюкер.
Сильви (как был рад слышать Стейнер) не собиралась покидать «Проссерс», во всяком случае, пока.
– До рождения малыша, мистер Стейнер, если вы не против.
– И когда этого ждать?
– Зависит от Гумби.
– Ну разумеется, в таких делах…
– Я не то имела в виду, – счастливо рассмеялась Сильви. – Я хотела сказать, когда он будет зарабатывать достаточно для нас двоих.
– Для вас троих, вы хотели сказать?
Сильви снова рассмеялась.
– Ну, может, и четверых, мистер Стейнер, если я рожу близнецов.
– Ладно, назовем их близнецами. Но не рожайте, пожалуйста, пока не будете готовы.
– Разумеется, нет, мистер Стейнер! – почти шокированно ответила Сильви. – Словно Гумби согласился бы!
Но основывалась ли ее уверенность на том факте, что он просто Гумби, или на том, что он так ловко придумывает мудреные головоломки, осталось Стейнеру неясно.
Комитет собрался снова и сошелся на чайном сервизе. Барнаби, чувствуя, что его пять шиллингов никак не отражают счастья, какое он испытывал за Сильви, прибавил шесть пар шелковых чулок, надеясь, что они нужного размера и цвета.
– Они замечательные! – воскликнула Сильви. – И они в точности такие, как надо. Вы так добры, мистер Раш.
– Мне нравится видеть их на вас, – сказал Барнаби. – Сколько человек говорили вам, что у вас лучшие ножки в издательском мире?
Сидя на его столе, Сильви вытянула «лучшие ножки в издательском мире» и им улыбнулась.
– Гумби их когда-нибудь замечал?
Она наградила его взглядом, как бы говорившим, как высоко она ценит его чувство юмора.
– Первое, что спросил меня Гумби, когда нас познакомили, не я ли поднималась в лифте на станции «Южный Кенсингтон» приблизительно в четыре часа в воскресенье месяца два назад, потому что он видел поднимающиеся ноги, а вторых таких во всем мире не сыскать. По правде говоря, мистер Раш, это действительно была я, но ему, разумеется, об этом не сказала.
– Приятно думать, что это были вы.
– Едва мы обручились, как поехали на станцию «Южный Кенсингтон», я вошла в лифт, а Гумби остался на платформе, точно собирался сесть на следующий поезд. Я остановилась у решетки, и едва он услышал, что лифт тронулся, как подбежал, и все было в точности как в прошлый раз, и он говорит, что он с самого начала знал, что это была я. Поэтому, наверное, была. Ну не смешно ли? – Она счастливо улыбнулась Барнаби и добавила: – Ноги у Гумби не очень, я хочу сказать, некрасивые ноги. Вот почему это случилось, то есть вот почему он заметил.
Но три дня спустя, принеся ему чай, она уже не улыбалась.
– Привет, Сильви, в чем дело?
– Ни в чем, мистер Раш.
– Вы плакали?
Она покачала головой и смахнула слезы с глаз.
– Я такая глупая, но никак не могу перестать, если только не думаю о чем-то другом, а как только перестаю работать, все возвращается. Простите, мистер Раш.
– Дело в Гумби?
Она кивнула, и вдруг ее прорвало:
– У него аппендицит… Ох, мистер Раш!
И разрыдалась.
Смех облегчения Барнаби обернулся как раз той встряской, которая вернула ей самообладание. Сильви посмотрела на него недоуменно.
– И это все? – спросил Барнаби. – Господи помилуй, да что такое аппендицит? Я было подумал, он сбежал с русской княгиней или еще что. Я думал, вы поссорились и расстались навсегда.
– Поссорились? Мы с Гумби?
– Глупо, конечно, с моей стороны, но так я и подумал. Аппендицит? Фу, ерунда!
– У вас его вырезали?
– Сотню раз. Нет, неправда, но один раз точно вырезали. Очень разумный поступок перед самой женитьбой. Как постричься пойти.
– Ох, мистер Раш, это правда так просто? Знаю, это глупо, но мне так страшно!
– Когда операция?
– Завтра утром. Его положили сегодня после полудня. В больницу Святого Георгия. Мистер Стейнер отпустил меня, чтобы я поехала с ним. Вот почему я опоздала с чаем.
– Разве у него нет родных в Лондоне?
Сильви замотала головой.
– Его папа работает в Лидсе, он женился второй раз, поэтому Гумби теперь редко с ним видится.
– Надо же, как вам повезло! Не приходится ни с кем его делить.
Она кивнула.
– Мне велели позвонить завтра утром, а потом, возможно, разрешат навестить после полудня. Мистер Стейнер такой добрый, он сказал, я могу пойти. Аппендицит – это ведь не так уж страшно, да, мистер Раш?
– Ну конечно, нет. – Он потянулся было за чашкой, но вдруг остановился. – А сами вы чай пили?
– Конечно, нет, мистер Раш. Я только что…
– Так выпейте этот и послушайте меня… – Он пододвинул к ней чашку. – Давайте, мне еще одну потом принесете… Выпили? А теперь отвечайте. Я редактор «Еще вопросы есть» или нет?
Читать бесплатно другие книги:
