Влюбленные в Лондоне. Хлоя Марр (сборник) Милн Алан

2

Ленч получился престранный.

Начался он вполне обыденно, с вопроса, что Клодия будет пить.

– Думаю… – протянула Клодия, кривя личико, точно перебирая в уме содержимое винного погреба, – думаю, «Джин энд ит».

Она недолюбливала спиртное, но, прося «Джин энд ит», всегда испытывала приятное ощущение светской утонченности, более того, это был единственный коктейль, в названии которого она была совершенно уверена.

– «Джин энд ит» и «Сайдкар», – сообщил официанту молодой мистер Хиггс.

– Знаете, а я передумала и тоже буду «Сайдкар», – сказала Клодия.

Тут тоже не было ничего необычного. Любая альтернатива, если точно знать ее название, давала повод для надежды.

– Два «Сайдкара». Что еще закажем? Давайте устриц, хорошо? Или вы терпеть их не можете?

– Ах, давайте! Замечательно!

Ленч был заказан. «На вид ему лет пятнадцать, – думала Клодия, – но на самом деле, наверное, гораздо больше».

– А теперь, мисс Лэнсинг, – сказал Хиггс, – кстати, можно называть вас Клодия? Похоже, в театре все друг друга называют по именам, к тому же я был в Кембридже с вашим братом. По крайней мере надеюсь, что это был ваш брат, Клод Лэнсинг.

– Совершенно верно! Надо же! Вы были знакомы! Я приезжала на Майские гонки, во всяком случае, однажды приезжала. Как забавно, что мы встретились! Да, конечно, зовите меня Клодия.

– Меня зовут «мистер Хиггс». По крайней мере мне так кажется. Я бы думал, что к сему моменту Келли мог бы уже обходиться без «мистер». Если хотите, можете звать меня Кэрол, но не принуждайте себя. Дайте себе время.

– Кэрол. Совсем не трудно.

– Хорошо. Нет, я не знаком с вашим братом. Я был в колледже Магдалины и только восхищался им издали. Так почему вам нравится треклятая пьеса?

Несколько обескураженная и внезапно рассерженная Клодия принялась придумывать причины, почему ей нравится или не нравится пьеса (вежливое или не очень объяснение тому, почему она сказала, что ей нравится, тогда как ей не нравится), и ни одной не нашла. Подали коктейли, и, подняв бокал, она раздраженно сказала:

– Хорошо, тогда за ее провал!

Румяную простоту лица мистера Хиггса расчертила морщина. Он поднял руку.

– Погодите-ка! – приказал он. – Тут спешить не надо.

– В чем дело?

– Если пьеса провальная, вы лишитесь работы. Вы расстроитесь?

– Конечно! Бросить Академию – и ради чего! – Тут она впервые поняла, как отчаянно важно, чтобы пьесу не сняли с репертуара. – Она должна иметь успех! Должна!

– Тогда дело улажено, – сказал Хиггс и поднял бокал. – За успех!

– За успех! – отозвалась Клодия.

– И есть еще вопрос денег, о них тоже нельзя забывать. Но, о Боже, какая ужасная пьеса!

– Тогда зачем вы ее написали?

– Я ее не писал. Господи помилуй, женщина, вы хотя бы представляете, что в той пьесе, которую написал я, дядюшка Дадли был комическим персонажем? Я все еще считаю его невыразимо комичным. Думаю, если ему дать верную роль, Уиллсон Келли – наш величайший комический актер. Что бы он ни говорил или ни делал, вызывает у меня смех. Но играть он будет не для того, чтобы посмешить зрителей, а уровень мастерства у него таков, что, вероятно, никто смеяться не будет. Ему будут много аплодировать, и кое-кто про себя застонет, а уж я – больше всех и от всего сердца.

– Тогда почему вы позволили перекроить пьесу? То есть превратить комического персонажа в романтического?

– Вы когда-нибудь видели кролика со змеей? – спросил Хиггс, сунув в рот и проглотив устрицу.

– Живьем никогда.

– И я тоже. И пожалуй, я имел в виду хорька. Зачарованность, Клодия. Вот в чем секрет. Самое ужасное в том, что кролику это нравится. Он знает, что его съедят, и все равно не может сопротивляться. Это и есть я. Кролик Хиггс и Уилсон Хорек.

– О! – сказала Клодия. Вид у нее стал чуточку несчастный.

– Понимаю ваше недовольство. Уилсон Келли – ваш старый друг, и вам кажется, мне не следует называть его хорьком.

– Ну…

– Можно… – сказал молодой мистер Хиггс, взвесив этот аргумент и решив проявить великодушие, – можно переделать его в горностая.

– Он не мой старый друг, но я благодарна ему, потому что он дал мне первый шанс, и я, естественно, ему благодарна… и… и…

– И хотите быть истинным членом труппы, как оловянный солдатик, а вы где-то читали, что стойкие оловянные солдатики всегда верны своим вождям.

– Такая штука, как лояльность, знаете ли, взаправду существует…

– Пожалуй, я буду называть его «вождь», – сказал задумчиво молодой мистер Хиггс. – Я знал, что что-то делаю не так, но никак не мог уловить, что именно. «Да, вождь» звучит намного лучше.

Оглядев зал, Клодия холодно сказала:

– Там Джон Гилгуд сидит?

– Вероятно. Или Генри Ирвинг.

– Понять не могу, зачем вы пригласили меня на ленч, – уколола она, – если хотите просто посмеяться над моей профессией, над моей ролью и над пьесой, в которой я играю. Надо всем, что много для меня значит.

– Могу сказать, почему я пригласил вас на ленч. А вам никто другой раньше не говорил?

Естественный румянец Клодии вспыхнул ярче.

– Да, вот поэтому. Вы довольно милая. Если какой-нибудь сбежавший из больницы умалишенный купит права на экранизацию пьесы и в «Таймс» напишут, что я величайший английский драматург со времен Айвора Новелло, вы выйдете за меня замуж?

– Вы круглый идиот, – рассмеялась Клодия.

– Зовите меня мистер Хиггс.

– Мистер Хиггс.

– Божественно, – сказал он и прижал руку к сердцу.

Клодия снова рассмеялась. Служить в театре действительно весело.

На протяжении той волнующей недели в Калверхэмптоне в темных и пыльных закоулках театра или в более гостеприимной гавани бара «Герб королевы» Клодия время от времени натыкалась на соавторов, всерьез занятых совместным творчеством. Молодой мистер Хиггс, подметив, что она проходит мимо, не подавал виду, но поднимал два пальца над головой и помахивал ими, изображая уши, – в напоминание, что играет положенную роль. Каждый обед или ужин урывками между репетициями проходил в спешке или на подмостках далекого от приватности бара «Герб королевы», где завсегдатаи стоически слушали веселое чириканье и тайком говорили друг другу, тщательно все взвесив: «Ох уж эти актеры». Клодия любила эти компанейские минуты. Они все были товарищами по оружию, полагались друг на друга, задействованные в совместном натиске на эмоции зрителя. Пока же она упивалась радостью баталий с равными себе и выказывала эту радость столь явно, столь охотно бралась делать чужую работу в дополнение к своей, что понемногу становилась талисманом труппы, которому причитается улыбка ото всех и дружеский шлепок пониже спины от мужчин постарше.

Утром первой костюмированной репетиции она рассматривала всякие привлекательные штучки в витрине магазина дамского белья на Кинг-стрит, когда кто-то у нее за спиной произнес:

– Да, да, горят розой, но далеко не теплые.

Резко обернувшись, она порозовела.

– Ах, это вы!

– И снова на сцене мистер Хиггс. И мне так нравится, как вы краснеете. Нам розовое ни к чему, зима ведь на носу.

– Да вы просто нелепы. Я не… я просто собиралась купить ленты…

– Так я и думал, что-то знакомое. Цитата из Редьярда Киплинга в переложении Уилсона Келли.

– Мистер Келли считает, что моей гитаре нужны ленты.

– Конечно, конечно. Красивые и яркие. Говоря как автор на полставки, я вижу Зеллу с узкими красными и желтыми. Ее отец был президентом Мэриледонского крикетного клуба (надо было бы раньше вам сказать, помогло бы вжиться в роль), а ее мать – румынской королевой из Богнор Реджис возле Чичестера. Однажды вечером она играла на гитаре под дверью в сад его дома на Парк-лейн, в небе низко висела полная луна, и единственным, что она ясно запомнила с того дня, был его галстук в красную и желтую полоску и его голос, говоривший: «Как тебе это?» В остальном же, говорила она, все они на одно лицо. Вот откуда у вас эта страсть к красному с желтым.

– У вас воистину гадкий ум, дорогой мой.

Как легко она назвала его «дорогой»!

– Вам так кажется? – Он задумался, как ей показалось, несколько встревоженно.

– Нет, дорогой, конечно, нет, – поспешила утешить Клодия. Она взяла его под локоть. – Пойдемте, поможете мне выбрать ленты. – И, чуть сжав его локоть, добавила: – Только смотрите не меняйтесь.

«Это я изменилась, – подумала она. – И понятия не имею, что со мной творится».

3

– Как дела у Клодии? – спросила Хлоя, когда официант ушел за двумя коктейлями с шампанским.

– Сегодня у нее премьера. Первый вечер, так сказать, – ответил Клод и подумал: «И мой первый день. Наш первый поход в ресторан вдвоем. Жаль, что это не настоящий обед, а только ленч».

– Почему ты не там? Разве не надо ее поддержать?

– То есть подержать за руку? – Клод взял в свою руку Хлои.

– Да, пожалуй, лучше тебе оставаться в Лондоне, – улыбнулась Хлоя.

– После ленча пошлем ей телеграмму.

– Две телеграммы, дорогой. В театре в счет идет количество, а не качество. Их никто не читает, просто прикалывают к зеркалу или к ширме – ради массовости. Гримерка у нее скорее всего одна на двоих с кем-нибудь…

– С Руби.

– Вот видишь, нужно превзойти ширму Руби. Как насчет того, дорогой, чтобы вместе объехать почтовые отделения Лондона и послать ей целую кучу телеграмм от Джона и Билла, Джека и Джилл? Надо выбрать расхожие имена, а еще парочку заковыристых, чтобы она голову поломала. Весело было бы, правда? Как по-твоему, мило?

– Я буду милым и поеду с тобой по любым отделениям Лондона.

Она снова наградила его особой нежной улыбкой.

– Тогда решено.

– А еще лучше было бы, если бы ты пошла со мной на их премьеру в Лондоне.

– Извини, дорогой. Я скорее всего пойду с Иврардом. Я с ним обычно хожу.

– Кто такой Иврард?

– Иврард Хейл.

– О! Я думал, он в Южной Америке или где-то еще.

– Он к тому времени вернется. Труппа приедет в Лондон не раньше ноября. Уилл мне написал.

«Проклятие! – подумал Клод. – Не стану ревновать! Какой толк, если их столько?» А вслух сказал:

– Он не писал, как у нее получается?

– Нет, голубчик. Сомневаюсь, что ему хочется помнить, где он с ней познакомился. Он готовится поверить, что нашел свою звездочку в кабаре в Ранкорне. Очень надеюсь, что пьеса не слишком ужасная. Обычно они как раз такие.

– По всей видимости, автор учился в Кембридже в то же время, что и я.

– Нас это не спасет, дорогой, – улыбнулась Хлоя. – Но приятно знать, что вас там было двое. Как поживает Боротра?

– Боже мой, ты это помнишь?

– Ну разумеется! – удивилась Хлоя.

– Можно тебе кое-что рассказать?

– Что угодно, дорогой. Я тебя остановлю, если я это уже слышала.

– Пока я тебя ждал…

– Разве я не сама пунктуальность?

– Наверное, так. Но я пришел пораньше. Мне нравилось тебя ждать, на самом деле это – лучшая часть.

– Ах, Клод!

– Все время, пока я тебя ждал, я спрашивал себя, узнаешь ли ты меня. Я нисколько не удивился бы, если бы ты меня не узнала. Когда ты вошла, я готов был встать, подойти к тебе и сказать: «Я Клод Лэнсинг».

– Дорогой, о чем ты?

– Вот что я рядом с тобой ощущаю.

Он отвел взгляд, уставился на скатерть и сказал тихо:

– Ты меня не узнаёшь. Мне хочется встряхнуть тебя и сказать: «Я Клод Лэнсинг. Я не Иврард То, Уилл Сё или Перси Десятое. Когда ты завтра пойдешь на ленч с кем-то еще, я не просто мужчина, с которым ты ела ленч вчера – того же пошиба ленч, и того же пошиба болтовня, и того же пошиба мужчина. Даже если ты меня не любишь, для тебя я отличаюсь от всех прочих мужчин, как ты отличаешься для меня от всех женщин на свете». Но ты заставляешь меня чувствовать, что я ничем не отличаюсь. Что для тебя я не Клод Лэнсинг, а просто понедельничный мужчина, на месте которого вполне мог быть любой другой.

Поток горьких фраз еще извергался, а он уже думал: «Дурак, чертов дурак, ты все испортил! Счастливый ленч и счастливые дурачества после него с рассылкой телеграмм, поцелуй в такси. Теперь ты испортил твой единственный день и другого не получишь».

Официант принес коктейли.

– Давай выпьем за Клодию, ладно? – предложила Хлоя и подняла бокал.

– Хлоя, – несмело сказал Клод, – извини, дорогая, наверное мне просто хотелось выпить.

– Какая я умница, что вспомнила, как ее зовут, верно?

– О, милая, – с несчастным видом забормотал он, – не знаю, что на меня нашло… прости, пожалуйста.

– Зачем говорить то, за что тебя нужно прощать, едва ты это сказал? Если ты считаешь меня охотницей за черепами, старающейся собрать вокруг себя побольше мужчин и ни в грош их не ставящей, так и скажи, и держись этого, и, возможно, будешь прав. Уверена, ты где-то читал, что женщины любят, чтобы с ними обращались грубо. Что ж, ты окажешься единственным мужчиной, который был когда-либо со мной груб, и возможно, кто знает, я буду тобой восхищаться. Но ты хочешь и того, и другого. Ты хочешь говорить гадости и чтобы эти гадости попали в цель, и ты хочешь, чтобы после того, как ты их сказал, я не обиделась, не рассердилась и относилась к тебе, как раньше. Довольно трусливо, Клод Лэнсинг.

«И это еще одно ее свойство, – подумал он, – она ясно видит меня насквозь, она понимает, что именно я сделал, и ее слова – чистая правда». И в следующую же секунду подумал: «То, что я сказал, чистая правда, только выразился я неудачно».

И посмотрел на нее, очаровательно улыбаясь.

– Знаешь, мне на ум приходит множество мыслей – и все как одна безнадежные.

– Одна, возможно, и нет. – В уголках рта Хлои заиграла улыбка.

– Тогда предлагаю только названия отдельных глав. Первая: Я не вполне уверен, но я правда думаю, что ты еще красивее, когда сердишься… – Осекшись, он сказал: – Нет, у меня недостаточно опыта, об этом я дам тебе знать позднее. Вторая: Ты знаешь толк в ссорах и считаешь, что если любишь ссоры, надо наслаждаться ими сполна. Третья: Ты совершенно права, мне не следовало извиняться. Извиняться непростительно. Четвертая: То, что я сказал, правда, и по меньшей мере десяток мужчин тебе это уже говорили. Только выражались не так неуклюже, как я, и не делали это ни с того ни с сего. На самом же деле мы пытались сказать: «О Боже, как бы мне хотелось, чтобы ты меня любила!» Пятая: Слава тебе Господи, у нас ленч, поэтому у меня есть еще полчаса, прежде чем ты попрощаешься со мной раз и навсегда. Очень надеюсь, что ты голодна, дорогая. Кофе тебе тут понравится, его варят просто восхитительно. Шестая: Все сводится к тому, что когда ты влюблен, ты беззащитен. Предмет твоих чувств может ударить тебя так, тогда и там, где ему вздумается. Меня это задевает, и у меня вдруг возникло ужасное желание прорвать твою защиту и как-нибудь тебя уязвить. По крайней мере мне кажется, что дело в этом. Но все так сложно. У меня все чаще появляется чувство, что жизнь вовсе не тарелка с вишнями.

– Действительно нет.

– Так я и думал.

– Я не просила меня любить, дорогой, – печально сказала Хлоя.

– Лгунья.

Хлоя удовлетворенно рассмеялась, словно принимала комплимент – или так показалось Клоду.

– Ты ходячее приглашение к любви. Ты не просишь лишь об одном: чтобы тебя в этом винили. Как если бы один знакомый долго распространялся про сигары, которые ты прислал ему на Рождество, тогда как ты послал только открытку. Лишает привычного комфорта и уверенности в себе.

– Ты говорил как умудренный годами человек, дорогой. Тебе правда только двадцать три?

– К несчастью.

– Но почему? Прекрасный возраст.

– Если только девушке, в которую влюблен, не двадцать восемь.

– Двадцать семь, дорогой.

Он посмотрел на нее подозрительно.

– Ты мне говорила, что двадцать восемь.

– Да, но с тех пор у меня был день рождения.

– Как же я тебя люблю! – то ли со вздохом, то ли со смехом воскликнул Клод. – Как же я люблю с тобой разговаривать. Когда у тебя был день рождения?

– Совсем недавно. Смотри, дорогой, вот принесли твою семейку снетков. Съешь их опрятно, будь паинькой.

– Жаль, что я не знал про твой день рождения. Когда он был, Хлоя? – Он положил в рот кусочек рыбы.

– И хорошенько хвостики подбирай. Так-то лучше. А у тебя когда день рождения, дорогой? Я свяжу тебе слюнявчик.

– Я не верю, что у тебя был день рождения.

– Ну, на самом деле еще не был.

– Так когда же он?

– Никак не отстаешь, все спрашиваешь и спрашиваешь. Он уже есть, если так хочешь знать. Сегодня.

– Но… но… но…

Невероятно! Невероятно, что она его – его! – почтила своим присутствием в такой день или, решив почтить его, не поставила его в известность. Невероятно, что, получив такую привилегию, он как раз в этот день решил ее оскорблять.

– Не могу поверить, – сказал он наконец. – Нет, я не хочу сказать, что тебе не верю, – быстро добавил он, – но… королю следовало бы устраивать праздник в честь тебя в Букингемском дворце, а ты ешь ленч со мной.

Все одобрение выразилось в ее взгляде, сказала же она только:

– Ты говоришь очень милые комплименты, дорогой. Томми устраивает для меня небольшую вечеринку сегодня в «Клэриджесе». Я подумала, что было бы очень приятно, если бы мы с тобой без помпы встретились за ленчем.

– Кто такой Томми?

– Просто понедельничный мужчина, – с невинным видом ответила Хлоя. – Тот, с кем я сегодня обедаю.

– О, Хлоя!

Вслед за раскаянием пришло внезапное ощущение одиночества, когда он подумал про праздник в честь дня рождения Хлои. Томми, и его друзья, и ее друзья шумно веселятся, а он безоговорочно вне их круга, вне множества орбит, пересекающихся с орбитой жизни Хлои. Ему ненавистна была ее свобода от него – не только сегодня вечером, но и во множество вечеров, дней и ночей, тогда как он никогда от нее не свободен.

И словно бы она была незаинтересованной третьей стороной, к которой можно обратиться за сочувствием, он спросил:

– А ты когда-нибудь была влюблена?

Такой вопрос как будто не нуждался в ответе, но тихо, точно самой себе, Хлоя ответила:

– Однажды.

4

Когда занавес поднялся в десятый и последний раз, Уилсона Келли это застало врасплох. По правде говоря, он даже стоял спиной к зрительному залу, держа у подбородка скрипку, поскольку кто-то из труппы (надо думать) попросил:

– Сыграйте нам еще ту чудную штучку, мистер Келли. Я был в гримерной, оттуда плохо слышно.

А потому, учитывая, что спектакль закончился и публика предположительно расходится, мистер Келли берет с рояля скрипку и спрашивает:

– А, ты вот про ту?..

Как вдруг круглый идиот Симмонс снова поднимает занавес.

По счастью, «кто-то из труппы» обратился со своей просьбой из-за кулис, поэтому мистер Келли, по долгому опыту умеющий разрешать подобные ситуации, оказался на сцене один. К зрителям он повернулся с чарующе смущенным видом, а поскольку для сегодняшних зрителей, как и для всех зрителей повсюду, неожиданное появление театральной кошки и преждевременное поднятие занавеса – всегда лучший момент любого спектакля, они приветствовали его дружеским смехом и новым взрывом аплодисментов. И снова послышались громкие крики:

– Речь!

Уилсон Келли комично перевел взгляд со скрипки в одной руке на смычок в другой, явно недоумевая, как они тут очутились и как бы от них избавиться, потом, чуть пожав плечами, точно смирялся с судьбой, решил подстроиться под интимность обстановки и сделать все, что в его силах.

– Леди и джентльмены, – начал он. – Или лучше сказать друзья? Нет! Памятуя о моих прошлых связях, о связях моих предков с этим прекрасным и историческим городом, я рискну сказать… Дорогие сограждане!

За кулисами молодой мистер Хиггс сказал Клодии:

– Чудесно. Чудесно, чудесно и еще раз чудесно. И надеюсь, вы отдаете себе отчет, что после столь бурных оваций подобная сцена будет повторяться в каждом городе на пути турне? Говоря словами Диккенса, я никогда вас не покину, мисс Микабер. Я последую за вами повсюду. Ради вас обеих.

– Это ведь вы прислали цветы? – прошептала Клодия. – За подписью «Зайка»?

– Я сомневался, угадаете ли вы. Понимаете, если бы я подписал карточку «мистер Хиггс», или своим настоящим именем, или даже Кэрол, пришлось бы послать букет Руби и, если уж на то пошло, остальным дамам в труппе. Конечно, когда доберемся до Лондона, я все сделаю по правилам. А тут я решил, что достаточно будет по букету двум моим главным героиням – одной на сцене, одной реальной.

– Вы такой милый, Кэрол.

Она была как никогда счастлива. Цветы Кэрола, множество изумительных телеграмм от молодых людей и девушек, которых она почти забыла (да кто такой этот Чермен?! Наверное, кто-то из Академии, но фамилию-то она должна помнить?), внезапные и удивительные аплодисменты ее песне, облегчение, что она ни разу не сбилась, сознание, что выглядела она как никогда хорошенькой, и вообще уверенность в успехе в провинции, и рядом с ней Кэрол… Как можно не чувствовать себя счастливой?

И как замечательно, что Хлоя вспомнила и тоже послала ей телеграмму! Но возможно, ей напомнил Уилсон Келли.

– Тому, кто только что приплыл с дальних пределов Империи на Дальнем Востоке, – вещал тем временем Уилсон Келли, – с неподдельным ощущением возвращения к родным пенатам…

Молодой мистер Хиггс восторженно внимал.

Глава XI