Движение образует форму Макарова Елена

Углезагогули

«Я знаю, что когда-то, давным-давно, я была настоящей. Я умела радоваться и печалиться, злиться и умиляться, фантазировать и мечтать, и еще много-много всего. В детстве я любила рисовать. Я надеюсь вернуть того ребенка!

Сижу, кручу человечков — и ощущаю легкость, непринужденность, азарт. Во втором уроке хотелось точности и совершенства, постоянно ощущался надрыв, неудовлетворенность. А третий урок — сплошной позитив и принятие себя! Не все получается, но этого и не хочется. Важен сам процесс, само состояние детской радости. Как давно я его не испытывала»!

«Я тут намедни поняла сердцем то, о чем Маня ваша говорила («Рисовать легко, художником быть трудно»), — и мое отношение к своим рисункам кардинально поменялось: ушло сожаление, что не училась рисовать, ушел страх, что не получится так, как хочется, ушли завышенные требования и ожидания. Пока мне просто нравится рисовать, детское какое-то удовольствие, переживаемое всей сущностью».

«Все смешалось в моем доме — дети, уголь, грязная посуда, опять дети…

Сегодня Василинка разбила стеклянный заварочный чайник. Он так эффектно разлетелся на тысячу осколочков по всей кухне, перемешавшись с игрушками и мусором на полу. А донышко осталось примерно круглым. Первое, о чем я подумала, так это о луне. А потом уже только о спасении детей. И вообще, все всматриваюсь, всматриваюсь… Сейчас жарю сырники и думаю: а не пожарить ли мне лунный пейзаж?

Как же мне нравится то, что я делаю! Не результат (тут по-разному), а сам процесс. Что-то понимается, что-то вспоминается, будоражит, не дает сидеть на месте. Что-то происходит очень простое, но очень важное. А может, и не простое, а невероятно сложное… и ни для кого, кроме меня, не важное. Впадаю в детство? В маразм? Не знаю, но я не против».

«Я пока не почувствовала, срисовываю я или передаю форму. Буду пробовать еще. Но… после спиралей я этот кувшин нарисовала очень быстро. Обычно я долго примеряюсь, думаю — оцениваю пропорции, форму и т. д. А здесь рука сама знала, что ей делать.

Я тренируюсь каждый день. И эти витые фигуры разбрасываю, как сеятель (с бессмертной картины Кисы Воробьянинова). Мало разнообразия, мне кажется, и я быстро все скручиваю, не успев передать форму-движение. Я еще в процессе.

Пластилин сначала не давался, мы вообще не понимали друг друга. После того, как разровняла его на дощечке, стало лучше. Теперь пластилин не только прилипал ко всему, он еще и слушался. Вот так и получилась моя копия рельефа! Я очень рада, что я это сделала. Это такое мое достижение!»

«Мне сейчас так нравятся мои углезагогули! Еще сегодня заметила, как приятно на чужие работы смотреть, чувствовать. Настолько они разные, хотя один материал и почти одно и то же рисуем. Но в любом случае невольно улыбка появляется, когда смотришь на круги и бесконечности других людей. Из-за своей простоты это так трогательно и красиво само по себе! Поэтому сижу, смотрю, улыбаюсь. Жизнь из обыденности шагнула в другое измерение. Больше волнует что внутри, что есть я».

«Сначала попробовала карандашом. Вот это вещь — спирали! Какие живые, объемные получаются предметы и какими, в сущности, небольшими усилиями; чтобы обычными линиями такой эффект получить, надо ну очень потрудиться. Недаром спираль ДНК, развитие эволюции по спирали и все такое прочее… магическая фигура — эта спираль.

Обнаружила, что легче всего мне даются узкие и длинные предметы. А вот с широкими труднее — размашистая спираль почему-то быстро теряет форму. И еще, бывает, начнешь «кружиться» — и вдруг затык какой-то в голове: елозишь карандашом по одному месту и никак дальше не выскочишь.

А все ж таки приятно, что не такая уж я бездарь криворукая. Вот, считай, лет тридцать со школы прошло, а сидит внутри память, как лепили мне трояки по рисованию… обидно было, блин…»

«После упражнений с переходом из черного в белое мне пришла мысль, что так же можно контролировать свой внутренний настрой. Плавно переходить с мрачного на веселое и легкое».

«Как мне нравится этот урок — все задания! Пока делала задание на квадраты, по часу раскладывая предметы в разных сочетаниях, испытывала настоящее наслаждение — и грусть: во мне есть нереализованная страстная тоска по красоте — беспримесной, бесполезной, непрактичной, просто для того, чтобы любоваться. Я себе ее не разрешаю в жизни и, оказывается, очень без нее страдаю! В нашем доме были приняты такие понятия, как «чисто», «сытно», «тепло», а «красиво» считалось излишней роскошью. То есть альбомы с репродукциями картин в шкафу отдельно, а убогий некрасивый быт — отдельно. Помню, родители купили красный диван и красный ковер в комнату (какие уж были), я первое время с трудом могла там находиться, мне просто плохо было от обилия неразбавленного красного.

Я не разрешаю себе покупать красивую посуду или постельное белье — дело даже не в деньгах, ведь есть же старая, ничего, что не радует. Я обожаю сочинять наряды, подбирать неожиданные ансамбли из вещей, а потом складываю все обратно в шкаф и натягиваю джинсы и черную водолазку. И чувствую при этом, как будто занималась чем-то запретным, потратила драгоценное время зря.

Я так хочу красоты в повседневной жизни!

Еще у меня всплывает мозаика воспоминаний из детства. Желание воплотить увиденную в природе красоту в практические вещи. Я все время думала, разглядывая разноцветье трав, какая бы из них получилась замечательная ткань. На даче у нас валялся учебник зоологии, и я подолгу рассматривала в нем картинки, восхищаясь, как прекрасны разные живые существа, мне хотелось делать из них драгоценные украшения. Не знаю, зачем пишу это, но мне важно.

Занятия рисованием напоминают мне археологические раскопки: чем дальше, тем более ранние пласты открываются — детские впечатления, ощущения. Все, что произвело впечатление, — неважно, как давно это было, — никуда не уходит, всплывает из глубины памяти такое же яркое и вмиг делает меня пятилетней. И каждый раз я понимаю, что тогда, в детстве, все было всерьез, по-настоящему, переживалось полностью.

А вообще-то на этом курсе учусь я не столько рисовать или лепить, сколько принимать себя, свое несовершенство и совершенство. Выставлять неидеальные работы, высказывать несвязные мысли».

Зеркало

Во дворе работают сварщики. Деревянный фундамент для объекта уже установлен, на очереди сварные рамы, в них будет фанера, на фанере фотографии. Георгу конструкция кажется хлипкой, Франте тоже. Но главный инженер мемориала уверен в ее устойчивости. Открытие выдержит.

— Мы делаем это не ради открытия! — кричу я вслед инженеру.

— Мама, оставь его, это бесполезно.

Ночью, при свете фар, Георг и Франта укрепляли конструкцию — вбивали отбойным молотком сваи. Свет, собранный в пучки, как на терезинских гравюрах Бедржиха Фритты. Время вспять.

Появился однорукий сторож с овчаркой на поводке. Прекратить шум, иначе он спустит на нас собаку.

— Выключи фары, не то шины проколю!

Он долго ругал евреев (это касалось нас с Маней) и поганых фрицев (это касалось Георга).

Мы ушли в помещение. Занялись оборудованием чертежного зала. Утром, часов в пять, до прихода инженера, Франта с Георгом закончат дело.

Этот объект на площади дался нелегко, но вышел в конце концов потрясающе. На скамейке перед фотографией семьи сидели родственники Кина, прибывшие на открытие.

Вскоре после нашего отъезда из Терезина я получила письмо от Франты. Площадь четвертого двора пуста. Они все снесли. Кто они? Франта точно не знает, по слухам, оформитель со сторожем.

Я написала начальству и получила ответ. Это случилось из-за непогоды. Сдуло ветром. Чушь, такую конструкцию никакой ветер не сдует. Разве что цунами.

Осенью я была в Терезине, и мои местные агенты рассказали, что сторож разрубил Кина топором, а оформитель ползал и собирал осколки от зеркала.

Это строфа из стихотворения, которое Кин посвятил Хельге, своей терезинской возлюбленной, той, что положила его в чемодан с рисунками, который ее мама хранила до конца войны в инфекционном отделении — там содержались тифозные больные и туда боялись заглядывать эсэсовцы. Мама Хельги умерла от тифа, а сестра ее выжила, и Хельга вместе с ней и чемоданом вернулась в Брно. Хельга вышла замуж за человека по фамилии Кинг и как Хельга Кинг прожила долгие лета. Чемодан Кина остался у ее тети в Брно, и та по просьбе члена еврейской общины Брно передала его в Терезин на выставку, а сама уехала в Ливию. Дочка Хельги Кинг, которой мать отравила все детство рассказами о концлагере, не желает заниматься наследием маминого тамошнего любовника и поручила это дело ее душеприказчику…

Дальнейшая история известна. Рисунки вернулись в Магдебургские казармы и находятся в хранилище на третьем этаже под огромным засовом, рядом с которым на стене горит красным огоньком коробка сигнализации. А наискосок находится знаменитый чердак, где проходили репетиции терезинских хоров, которые постоянно посещал Кин с альбомом для набросков — он в том самом чемодане.

Как все это понимать?

В. П. Эфроимсон считал мистические истолкования результатом лености ума под кодовым названием «Экономь думать!». После многих лет, проведенных в тюрьмах и лагерях, он верил в то, что нравственность обусловлена генетически. Не верил, нет, — он это научно доказывал. Стало быть, следует поднапрячь мозги и найти объяснение этой дурной круговерти.

А если посмотреть иначе? Книга на трех языках вышла, выставка получилась, родственники Кина были растроганы до слез; Ира приехала, дала интервью телевидению; Марушка и Терезка сорвали аплодисменты у публики, услышав благодарность в свое имя, они зарделись и сделали книксен.

Доволен ли сам Кин? На выставках Фридл у меня было ощущение, что она довольна. Мне кажется, Кин ждал, что мы высвободим чемодан из плена. Так что предстоит следующий раунд.

Бесконечная история.

Отзыв семинаристки

«Не все задания меня одинаково вдохновляли, но это нормально: у каждого человека свои предпочтения, и было бы странно, если бы все принималось с одинаковым энтузиазмом. Мне очень понравилась методика обучения: отсутствие лекторской составляющей, обучение через собственные открытия, случающиеся в каждом задании.

Мне кажется, это самый правильный метод: дать ученику самостоятельно до всего дойти. Очень разнообразные и грамотно построенные занятия с привлечением примеров, с целью показать, как можно, как делали другие, а не как надо. Понравилось большое количество белых пятен во многих заданиях, отсутствие конкретики (посмотрите на это и сделайте свое) — отсюда великое множество интерпретаций, разные работы; в таких заданиях можно прочесть все и вложить все, каждый что-то свое, что сводит к минимуму неприятие материала, нежелание к нему приступать.

Именно такие задания в наибольшей степени стимулируют мыслительный процесс, развивают фантазию, но в то же время это не совсем рисунок на свободную тему, который многих пугает, — в них есть зацепка, ставится какая-то задача, есть от чего оттолкнуться.

Замечательно, что такие задания перемежались с заданиями, требующими меньшего вложения фантазии, в которых упор делался на отработку техники, — я говорю о копировании. Всегда можно было выбрать, к чему ты в данный момент готов: думать, сочинять или скрупулезно перерисовывать. Но даже такое, казалось бы, рутинное занятие, как копирование, нельзя было назвать нетворческим. Благодаря смене материалов, техник (перевод темперы в уголь, рельефа в круглую скульптуру) копирование превратилось в творческий процесс, требующий не только хорошего глазомера и твердой руки, но и решения многих других задач. Это усложняло процесс и делало его более интересным.

…Очень гармоничное сочетание трех важных составляющих — заданий, репродукций, текстов.

Мне понравилось, что уроки разбиты по темам, в каждой абсолютно новая задача плюс отсылка к уже пройденному. Отсутствие однообразия и желание охватить в короткий срок, пусть в гомеопатических дозах, как можно больше. Как у Маяковского — «Сидел «на голове» год» — я бы не выдержала, мне нужна смена картинок и возвращение к каждой из них позже, уже на новый круг.

И еще один важный момент, который, к сожалению, обычно не продуман в школе: одновременная обозримость и безразмерность заданий. Каждый урок можно сделать за несколько дней, а можно продолжать делать много лет. Ориентация как на слабого, так и на сильного ученика (или занятого и менее занятого, более энергичного): первые могут при желании со всем справиться, а вторые, выполнив задание, не будут сидеть сложа руки и дожидаться следующего урока, ведь задание безразмерное. Но даже если кто-то все равно не успел — пальчиком не погрозят, и это правильно. Каждый берет столько, сколько может. Я не сторонник давления в педагогике и в человеческих отношениях вообще, поэтому его отсутствие здесь мне понравилось. Недаром в ваших книгах так часто фигурирует слово «свобода».

Мое главное ощущение после семинара — переполненность. <…> Интересно взглянуть на свои будущие, уже самостоятельные шаги».

И я думаю о будущих шагах. Не куда шагать, а как шагать — по прямой, по кругу, по спирали?

Живопись — пространство…

Музыка — время…

Говорящее безмолвие точки… Вот что обязательно надо превратить в задание. Начать с него пятый курс.

Миланский собор офлайн

Гостиница «Палладио». Четвертый июль я провожу здесь. Последние два года вместе с Маней.

Поздний вечер. Толстяк в майке поливает цветы на балконе, дама с яркими рыжими волосами курит, опершись локтями на балконную загородку.

Завтра утром мне предстоит знакомство с двадцатью пятью студентами, а через четыре дня мы расстанемся с ощущением, что знали друг друга всю жизнь. Если все хорошо сложится. Это «если» тревожит.

Маня уперлась взглядом в рыжую даму, рисует сосредоточенно, а я не могу собраться с мыслями. Прежде миланские семинары имели свободные названия — «Все может быть всем», «Метаморфозы», «Суть вещи», а этот называется «От Баухауза до Терезина» и включает в себя лекцию и анализ детских рисунков.

— Как ты думаешь, из чего можно построить Миланский собор?

— Из коробок, полых трубок и газет, — отвечает Маня, нисколько не удивляясь вопросу. — Ты хочешь с этого начать?

— Нет, это для финала.

— Тогда понятно, зачем вести группу в Музей современного искусства.

— Зачем?

— Чтобы рисовать Миланский собор, находясь внутри суперсовременной постройки. С верхнего этажа. Вот это контраст!

— Или из кафе. Там есть выход на открытую площадку… Меня в этом музее поразила одна вещь.

— Магните пылью?

— Нет. Нависающая над головой бетонная плита с процарапанными разноцветными линиями.

— Не заметила.

— Там показывают документальный фильм о том, как происходил монтаж, как поднимали вверх квадратную глыбищу, как замуровывали ее в нишу над лифтом…

— А где был этот фильм, на потолке? Я его не заметила. Изъян дизайнерской концепции! Так чем же тебя потряс потолок?

— Он прибивает. За окном, совсем рядом, шпили собора тянутся к небу, а тут на тебя давит сверху плита. Там все воздушное — здесь приземленное. Потолок идет на свидание с полом.

— Эдит бы точно взбесилась! А вообще-то это круто — строить собор. Интересно, заметят итальянцы твой потолок? Может, ты придаешь особое значение таким вещам, потому что выросла в Советском Союзе?

— Каким таким?

— Идеологии искусства. С другой стороны, для Эдит это тоже всегда было важно. Я с детства слышала эти ваши разговоры.

— Мань, неужели это не очевидно? Серый параллелепипед, кругом лифты, холодный серый цвет — такое ощущение, что гуляешь в компьютере по виртуальной выставке. Я не говорю об экспонатах, только о здании. И рядом в окне — собор, человеческое создание с воздетыми ввысь руками-грифами. Разве это не бросается в глаза?

С рыжей дамы Маня переключилась на меня. Замолкнуть, не шевелиться. Думать молча. Не морочить ребенку голову досужими рассуждениями.

Клаудия

Цоканье каблучков. Я выхожу из номера. Клаудия. Светлые волосы вдоль лица, тоненькие прямоугольные очочки, улыбка, открывающая десны, на длинной шее очередное украшение, подобранное к платью с оборочками.

— Ты готова? — спрашивает она меня.

— К чему?

— Пить «Маргариту». Я положу вещи — и идем. Маня здесь?

— Да. В соседнем номере.

— Тогда через пять минут встречаемся внизу.

Мы знакомы больше двадцати лет. Клаудия перевела мою книгу рассказов, благодаря чему я приехала в Италию и познакомилась с самим Феллини.

Она фотографирует кошек и собирает картины с кошками. Мы с Маней тоже внесли свою лепту в коллекцию. Правда, одну кошку у нее дома я так и не долепила — нужно было улетать в Израиль.

В Савоне, где она живет, производят особого рода керамику. Клаудия пристроила меня в мастерскую к своему приятелю, и я лепила там из необыкновенной глины все, что хотела. Разноцветные скульптурки по сей день стоят у Клаудии на книжной полке.

Впервые в этот лицей мы тоже приехали с Клаудией.

Теперь нам тут все знакомо — в угловом магазине у гостиницы Клаудия покупает газету, и мы усаживаемся в кафе. Она читает газету, Маня рисует, я настраиваюсь. После занятий мы ходим в мексиканский ресторан напротив гостиницы. Там, если заказываешь «Маргариту», дают бесплатно всякие вкусности. Мы пьем и закусываем, Маня продолжает рисовать. Полстола заняты бумагой, тушью, ручками и кисточками. В такой упорядоченности есть особая прелесть.

В мексиканском ресторане прибавилось столиков на улице. А жара все та же, и комары. Неужели год прошел? Да. И в нем было столько событий… Но это только кажется. Мы с Клаудией уложились в две «Маргариты».

Танец живота

Что-то должно произойти. Иначе нет начала. В прошлом году я лихорадочно искала начало — выручила дыня, которую принесли в подарок.

Что это? Шар. Солнце. Луна.

Круги рукой, круги всем телом, круги углем на бумаге, с закрытыми глазами, следим за дыханием…

А если образовать эту форму цветом, вылепить ее краской?

Потом разрезать дыню и съесть (у кого нет аллергии).

И снова нарисовать.

От дыни за два дня мы дошли до цирка, кабаре и симфонического оркестра в лесу.

Куда приведет нас танец живота?

Маня одета в шаровары, на бедрах — пояс с золотистыми бубенчиками. Включаем музыку. Итальянки сидят на полу и, задрав головы, следят за Маниными движениями. Она танцует в центре зала. Постепенно все начинают поводить плечами, раскачиваться в ритме. Музыка набирает силу, тело вибрирует, живот дрожит, бубенчики звенят.

Тут уже все есть. Траектория движения, линия, точка центральная и осевые, отсюда можно двигаться куда угодно. В данном случае — в фиолетовую комнату, где на стенах нас ждут развешанные в горизонтальном положении листы бумаги.

Краски взяли, музыку включили.

Никто не спрашивает, что рисовать.

Музыка заводит, многие рисуют, танцуя. Итальянки экспрессивные, их расталкивать не надо. Танцовщица была одета в нежные тона. И хоть она служила не натурой, а музой-вдохновительницей, цветовая гамма на всех рисунках была теплой. И про золотистые бубенчики тоже никто не забыл. Некоторые повернули листы на девяносто градусов — им нужна была вертикаль, но и на этих рисунках композиция развивалась от центра, коим и был пупок. Пуп земли! Лишь у одной женщины, рисующей черным и красным, линии шли по кругу, свивались в жгуты.

Вот что она сказала о себе в последний день занятий:

— У меня была довольно заурядная жизнь. Семья, дети, работа. А мне все хотелось чего-то такого. Работать в театре, например… И только когда мне поставили страшный диагноз, я поняла, что жизнь коротка и надо делать, что хочется. Я пошла учиться искусству, попала в этот лицей…

От живописи — клепке. Слепить то, что нарисовали.

От скульптуры — к танцам. Танцуем и рисуем углем на большой бумаге в другом классе.

— А вы будете объяснять?

— Если что-то непонятно — обязательно. Как только возникнет вопрос.

— Есть вопрос. У девушки страх чистого листа. Как с ним справляться?

Попробуем.

Возвращаемся в фиолетовую комнату.

Берем бумагу и краски.

Задание: нарисуйте фон. Когда он будет готов, положите лист посреди комнаты. Это будет наш базар. Бесплатный. Выбирай на вкус. Выбрали — нарисуйте на нем свою картину.

Это задание можно было дать иначе: нарисуй фон — передай соседу. Но мне хотелось проследить не только за тем, как кто подошел к задаче, но и за тем, что выбрал на базаре.

Девушка, которая говорила, что боится пустого листа, вылила на блюдце яркие краски, рисует ими загогулины, круги, треугольники.

— Это фон?

— Да.

Она не думает о том, кто «купит» ее фон. Кому-то ведь он обязательно достанется. При этом с базара она унесла однотонный фиолетовый. И на нем нарисовала золотое дерево сбоку, объемные золотые звезды, а в центре приклеила черную руку с растопыренными пальцами.

— Легче работать не на пустом листе?

— Да! Мне стало так хорошо… Захотелось делать всякие глупости… Экспериментировать. Не думать, красиво это или нет. Хотелось бы еще один фон попробовать.

— Нарисуй.

— Сама для себя? Нет, это будет не то.

— А ты попробуй.

Пертурбации

— Те, кто закончил, отнесите, пожалуйста, «Танец живота» и скульптуры в соседнюю комнату. Рисунки сгруппируйте на большой стене, где экран, скульптуры поставьте на столы. В этой комнате пусть останутся только картины с фоном.

Выставочная суета. Кто-то несет козлы, взгромождает на них доски, расставляет скульптуры, кто-то налепляет кружочки скотча на обратную сторону картин, кто-то подает их Мане, которая стоит на лестнице, на самом верху.

— Верхний ряд укомплектован.

— Давайте дальше!

Около меня останавливается высокая женщина. Знакомое лицо…

— Кьяра! Ты была в прошлом году… Дрессировщицей в цирке.

— Да. В итальянско-русской группе. А теперь я студентка.

Тихая Кьяра выбрала себе тогда роль дрессировщицы. С кнутом, в красных шароварах, которые она быстренько сшила (в лицее есть все — и ткани, и швейная машина), она оседлала «коня» — солидную даму, здешнюю профессоршу по живописи, и та послушно скакала по кругу на четвереньках. Думаю, при всем демократизме лицея, никто из студенток на это бы не решился. Эльвира, директор лицея, хохотала в голос.

— Спасибо вам, — сказала Кьяра, — тот семинар многое изменил во мне. Я долго думала и в конце концов записалась на полный курс.

В лицее учатся студенты из разных областей Италии, на этом курсе есть и молодой человек, но он появится завтра. Студенты приезжают в Милан раз в месяц на одну неделю. Это частный и довольно дорогой лицей, где серьезно изучают психологию, педагогику, медицину, историю искусства и прочее. Полный курс — четыре года. При этом в Италии не признается диплом искусствотерапевта, нет такой профессии.

Действительно, непросто определить квалификацию людей, которые способны, по словам Эдит Крамер, «вызвать в людях желание творить. Они посвящают нехудожников в искусство. Оно помогает принимать жизнь такой, какой она есть, и при этом не терять себя».

Понятно, почему я здесь.

Непонятно, что делать с девушкой и ее боязнью пустого листа.

Она отзывает меня в сторону. Показывает рисунок — на нем веселый клоун с красной бабочкой.

— Она стала делать фон, но он ее раздражал, — объясняет мне Клаудия. — Тогда она взяла чистый лист и нарисовала на нем пастелью вот это.

— Мне было легче с чужим фоном. Этот рисунок мне совсем не нравится.

Девушка углублена в свою проблему.

— Нарисовать тебе фон?

— Да.

— Пошли.

Беру первую попавшуюся краску и широкую кисть, закрашиваю бумагу, оставляю девушку перед красным листом (зачем я устроила ей это пекло?!), возвращаюсь на выставку.

Танцы живота сгруппированы в панно, под скульптурами постелена цветная бумага. Девушки фотографируют панно и скульптуры.

Акт творения. Два часа тому назад ничего этого не было. Как это возникло? Что произошло? Можно ли узнать рисунок по скульптуре и наоборот?

Я засыпаю всех вопросами и отправляюсь в фиолетовую комнату. Что там с красным фоном?

Ни девушки, ни фона.

Она курит во дворе. Пытаюсь заговорить с ней по-английски — не понимает. Но улыбается — silenzio, мол, спокойно.

Ракушки и крышки

В одной коробке — ракушки в виде спиралей с хайфского пляжа, в другой — разноцветные крышки от пластмассовых бутылок, местные. Посредине — стопка черной бумаги.

Расчертим лист на шестнадцать квадратов, возьмем шестнадцать предметов — сколько-то ракушек, сколько-то пробок. Разложим их так, чтобы получилась гармоничная картина.

Включаю музыку — джазовую импровизацию для фортепиано. Начинается колдовство, игра в бисер. Так положить, сяк положить. Крышку вверх дном, ракушку углом вниз… Ряд такой, ряд сякой. Одна ракушка, одна крышка… Как остановиться? Хорошо вышло или поменять местами ракушки?

Советую пройтись по залу, посмотреть, что у кого выходит. Посмотрели, вернулись на свои места, опять все меняют.

— Стало лучше?