Адвокат дьяволов Беляк Сергей

Если вы решите поехать в московский следственный изолятор № 6, то вначале, на улице Шоссейной, увидите большую каменную белую церковь с синими куполами, потом колледж, бензозаправку, а после нее, за бетонным забором с колючей проволокой, желто-белые корпуса самого СИЗО. Такая последовательность, если вы человек впечатлительный или склонный к философским размышлениям, непременно наведет вас на мысль, что все это неспроста и что бывший московский мэр Юрий Лужков гениально отразил в градостроительной планировке закономерный ход жизни многих россиян: человек рождается и крестится, затем учится, немного и очень специфически, работает, а после отправляется в тюрьму. Вероятно, теперь жителям столичного района Печатники проделывать этот путь будет значительно проще.

Сравнительно новый и относительно комфортабельный следственный изолятор № 6 «Печатники» считается женским, хотя сидят в нем и некоторые мужчины. Но это так называемые социально близкие — не уголовники, о которых писал в советские времена Александр Солженицын, а бывшие менты, прокуроры и чекисты. Все те, кто, как хорошо известно, бывшими не бывают. В общем, не геи, но педерасты.

В конце 2004 года в женской части СИЗО-6 оказалась целая группа девушек из Национал-большевистской партии, которые вместе со своими партийными товарищами 14 декабря того года заняли один из кабинетов общественной приемной президента России, требуя отставки Путина.

Продолжение кровопролитной чеченской войны; неспособность правоохранительных органов эффективно противодействовать боевикам-террористам, в том числе в школе Беслана и в театре на Дубровке в Москве, но усиление репрессий в отношении политической оппозиции; монетизация льгот, повлекшая за собой массовые выступления пенсионеров по всей стране и громкую акцию нацболов по захвату кабинета идеолога этой реформы — министра здравоохранения и социального развития Зурабова, все участники которой были приговорены к длительным срокам лишения свободы; фантастический рост коррупции; фальсификация выборов; лишение граждан России избирательных прав; передача Китаю российских территорий; закрытие независимых телеканалов; дружба с диктаторским режимом Туркменбаши Ниязовым в Туркменистане и наглое, бездарное вмешательство во внутреннюю политику братской Украины…

Перечислять можно долго. И как результат — обращение к президенту, листовки и транспарант на окнах его общественной приемной с надписью: «Путин, уйди сам!»

Сорок с лишним участников этой акции были задержаны ОМОНом.

Оказавшихся среди задержанных несовершеннолетних вскоре отпустили к родителям, а под стражей остались 39 человек, восемь из которых — девушки. Две из них — Марина Курасова и Наталья Чернова — были в числе организаторов акции, а Алина Лебедева приехала для участия в ней из Латвии, что также, в глазах правоохранительных органов и российских властей, ставило ее в один ряд с организаторами.

— Непрошеный гость хуже татарина, к тому же если этот гость начинает качать нам свои права! — ворчал следователь, когда я принес ему заявление от матери Алины с просьбой разрешить ей свидание с дочерью. Судя по фамилии, он сам был татарином, поэтому, наверное, знал, что говорил. — А как бы латыши поступили, если бы, например, к их президенту с такими требованиями заявились мы? — продолжал он возмущаться уже больше по-отцовски, чем из солидарности с нашими западными соседями. — Такое впечатление, что для многих из них это игры…

— Нашим латыши уже впаяли за нечто подобное такие сроки, что мама не горюй! — вынужден был согласиться я, имея в виду дело по захвату нацболами в 2000 году собора Святого Петра в Риге.

— Вот-вот, — подхватил следователь. — А теперь и мы впаяем…

— Но не за захват же власти, как вы понаписали!

Следователь посмотрел на меня внимательно.

— Думаете, я очень хочу упрятать их за решетку? Думаете, я не вижу, кто из них кто и чего творится вокруг?… Думаете, я сам тут сижу и от нечего делать придумываю им статьи? Какие пострашнее. Надо мной тоже полно всяких умных сидит…

— Ну, если они умные, то объясните им, что инкриминировать ребятам статью о захвате власти — это совсем не умно. Весь мир смеяться будет: власть в России могли захватить мальчишки и девчонки, да еще несовершеннолетние! Что это за власть такая?! И что это за стратегический объект такой — общественная приемная президента? Кремль, что ли? Генштаб?…

— Ладно, хватит меня агитировать. — Следователь с недовольным видом еще раз взглянул на заявление матери Алины Лебедевой и отложил его в сторону. — Небось шум хотите поднять в прессе в связи с ее приездом в Россию?…

— Нет, обещаю, никто об этом не узнает.

— А как же пиар? — недоверчиво ухмыльнулся следователь. — Ладно, пусть приезжает. Дату согласуем…

Спустя какое-то время я встретил на Рижском вокзале маму Алины, отвез ее вначале к следователю, а затем в СИЗО «Печатники», где она повидалась с дочерью. Но ни один журналист так и не узнал об этом событии, которое действительно при желании (и повышенном интересе к этому делу со стороны прессы) можно было превратить в настоящий спектакль, да еще и в нескольких частях.

Но в деле «39 декабристов», как окрестили его журналисты, и без того было столько всего наносного, лишнего, показушного, истеричного и лживого, что это дело, чуть ли не с первых его дней, превратилось в дурную, любительскую постановку с множеством актеров и режиссеров, их родственников и знакомых, которые лезли каждый со своими советами, идеями и инициативами, собирали собрания у дверей суда, похожие на собрания обманутых вкладчиков или членов жилищного кооператива. В итоге весь этот «цирк-шапито» легко мог рухнуть на головы присутствующих и похоронить их под своими сводами.

Я понял это, еще не участвуя в деле, а находясь в Иркутске, где готовился к большому судебному процессу по делу братчанина Михаила Скрипника и его земляков.

Вначале мне дозвонилась туда из Латвии мама Алины Лебедевой.

— Сергей Валентинович, помогите! — чуть не плача просила она.

Я ответил, что нахожусь в пяти тысячах километров от Москвы и вряд ли смогу вести на таком расстоянии одновременно два крупных дела. Но после этого мне позвонила из Москвы коллега по музыке — известная исполнительница русского рока Анна (Умка) Герасимова.

— Сергей, там, среди арестованных нацболов, моя невестка Женя Тараненко. Ее били при задержании. А она социолог, аспирант РГГУ и находилась среди ребят, проводя социологические исследования…

Эти звонки заставили меня задуматься. Я нашел в Интернете пару статей Лимонова на данную тему, интервью приглашенных им в дело трех-четырех адвокатов из тех, что до этого защищали ребят, захвативших кабинет Зурабова, а также комментарии нескольких наиболее активных родителей обвиняемых. Лимонов писал, что все парни и девушки — безусловные герои, осмелившиеся заявить в лицо всевластному правителю, чтобы тот уходил подобру-поздорову, но о попытке захвата власти не может быть и речи. «Адвокаты партии» (именно так они называли себя), вторя Лимонову, подчеркивали, что акция прямого действия нацболов носила исключительно мирный характер, и тем не менее предрекали: наказание за эту акцию будет, вероятно, таким же суровым, как и за акцию в здании Минздрава. А вот в комментариях обезумевших от горя родителей, за их мольбами о пощаде, обращенными к властям, слышалось еще и плохо скрываемое недовольство Лимоновым, «подтолкнувшим» хороших, честных и чистых «мальчиков и девочек» на эту акцию и не сумевшим, как они полагали, обеспечить ребят надежной защитой. Чуть позже родители, под влиянием своих действительно героических детей, стали меньше обращаться к властям с призывами к милосердию, но их негативное отношение к Лимонову сохранялось еще долго.

Почитав и обдумав все, я отправился в иркутскую тюрьму к своему подзащитному Скрипнику.

— Миша, — сказал я ему, — ко мне обратились родственники двух девушек, арестованных в Москве по делу о захвате приемной Путина. Просят, чтобы я взялся за их защиту.

— Валентиныч, а ты сможешь и там и здесь?… — осторожно спросил Михаил, над которым нависала угроза получения «пыжа» (пожизненного срока заключения). Почти все время следствия и суда (а это более двух лет!) он просидел в подвале Иркутского централа в нечеловеческих условиях — практически без дневного света, в камере, затопляемой водой по щиколотки, напротив той самой «исторической» камеры, где когда-то содержался адмирал Колчак. Если вам доведется когда-нибудь побывать в музее, недавно открытом в Иркутском СИЗО, и вы посетите там камеру Колчака, то знайте: рядом с ней, чуть наискосок, но в еще гораздо худших условиях и куда более длительное время сидел Михаил Скрипник. И это было почти сто лет спустя после гибели Александра Колчака — в наш гуманный, продвинутый, айфонно-андроидный век!..

— Я постараюсь, Миш, — пообещал я. — Помогу им немного, поддержу. А ездить буду, когда здесь перерыв…

Прощаясь, Михаил попросил привезти ему какую-нибудь новую книжку Лимонова:

— Скажи, что тут вся тюрьма его книги читает…

И это была правда, — книги Лимонова, с автографами и без, гуляли по всему Иркутскому централу и, думаю, продолжают гулять там и поныне.

В следственном изоляторе № 6 «Печатники», где я до этого бывал неоднократно (а последний раз — буквально за месяц до посадки туда «декабристок»), по сравнению с мрачным Иркутским централом, радовали глаз и просторные кабинеты с большими чистыми окнами, и стены, выкрашенные в оптимистичный салатный цвет.

Конвойные меня помнили и быстро, по блату, привели Алину с Женей. И сразу обеих завели ко мне в кабинет.

Это, конечно, было не совсем по правилам. Но блат в России — великая штука! Тем более в тюрьме. И девушки-подельницы, впервые после ареста оказавшиеся вместе, стали трещать без умолку, делясь друг с другом и со мной своими впечатлениями и тюремными новостями.

С Алиной я был знаком еще до этого (ее, вместе с несколькими другими нацболками, я фотографировал на улицах Москвы для альбома «Девушки партии»). А вот с Женей Тараненко познакомился уже здесь, в СИЗО. Обе они были грациозны и бледны, обе очень взволнованны, но в отличие от Жени, интересовавшейся нюансами обвинения и перспективами дела, Алина больше расспрашивала меня о товарищах, оставшихся на свободе. Это, в принципе, вполне соответствовало тому, что рассказала мне о своей невестке Умка и что я уже сам знал об Алине Лебедевой, успевшей прославиться на весь мир, хлестнув букетом гвоздик по лицу британского принца Чарльза.

— Сергей Валентинович, Сергей Валентинович! — запричитали вдруг девушки, как бы спохватившись. — Вы можете взять на себя защиту еще двух девчонок? Ани Назаровой и Вали Долговой? Пожалуйста! Им очень плохо. Вскрыться хотят…

Не стану пересказывать то, что они мне рассказали, но Назарова и Долгова (две тоненькие, как тростиночки, девочки, вырванные из теплых московских квартир и заботливых маминых рук) перенесли сильнейшее потрясение от всего, что с ними произошло за последние дни: железные кулаки омоновцев при задержании; суд, хладнокровно вынесший постановление об их аресте; промерзшие клетки автозаков; тюрьма с унизительными процедурами обысков; камеры с десятками настороженно-враждебных лиц сокамерниц — воровок и наркоманок; предъявление обвинения в тяжком преступлении и «успокоительные» слова защитников, что «жить можно везде». В общем, с первых дней задержания они находились на грани нервного срыва, а потом, в СИЗО, вообще впали в депрессию.

Впрочем, не стоит обольщаться относительно хорошего психологического состояния остальных девушек. Всем им было нелегко, как нелегко было и ребятам, разбросанным по тюрьмам Москвы. Просто кто-то из них оказался чуть постарше и немного выносливей, у некоторых уже был опыт задержаний или арестов, а о ком-то мы просто не имели никаких сведений.

Да, я встречал много людей, кто мужественно переносил все тяготы неволи. Но я также знал и здоровенных мужиков, которые плакали, обнимая меня при первом свидании, — так психологически тяжело им было осознать, что они оказались в тюрьме, и трудно было привыкнуть к условиям жизни в этом зазеркалье.

В тот же день я связался с родителями Назаровой и Долговой и рассказал им о том, что происходит, по словам девушек, с их дочерьми. Мама Вали Долговой, как оказалось, догадывалась о состоянии и настроениях дочери, но была бессильна чем-либо ей помочь, кроме направления писем, наполненных нежностью и любовью. А для родителей Ани Назаровой все это стало полной неожиданностью — они не предполагали такую реакцию со стороны своей восемнадцатилетней дочери, окруженной дома всеобщей заботой и вниманием, но всегда проявлявшей желание быть независимой.

Я согласился защищать девушек. И готов был даже делать все бесплатно при условии, что защитники девушек так и останутся работать, а я буду помогать им, периодически приезжая из Иркутска.

Аню и Валю заранее предупредили о моем приходе их адвокаты. Адвокатами у каждой из них были женщины, и уже само появление здесь мужчины заставило девушек постараться взять себя в руки, чтобы хотя бы выглядеть более привлекательно. Женщина хочет оставаться женщиной даже в тюрьме. Особенно в тюрьме! Но состояние подавленности и тревоги было заметно в них еще долго, и пришлось потратить немало усилий и слов, чтобы девушки поверили в то, что они надежно защищены и все в конце концов будет хорошо. Для этого нужно было подробно, но доходчиво объяснить им суть предъявленного обвинения, его слабости, какие-то несостыковки, рассказывать о позиции защиты и о тех доказательствах и фактах, которые ни в коем случае не сможет проигнорировать суд. В общем, только осведомленность девушек обо всех планах и действиях защиты и сопричастность к этим процессам могли отвлечь их от повседневных тюремных забот и избавить от панических настроений.

Ближе к весне и Аня, и Валя стали все больше походить на обычных девочек-москвичек. Аня начала все чаще и чаще просить меня принести ей что-нибудь в СИЗО: то какую-нибудь фенечку для волос, то что-нибудь из косметики, а то штангу для пирсинга, чтобы украсить ею свой проколотый язык. Валя тоже заметно повеселела. Но ее продолжало тревожить то, что по совету своего адвоката она в первые дни после ареста дала признательные показания (за что ей было обещано изменение меры пресечения). И теперь боялась смотреть в глаза своим товарищам.

— Успокойся, — говорил я, стараясь быть убедительным, — тебя за эти признания никто из ребят не осудит. Ведь ты никого не предала, организаторов акции не назвала. Ты просто призналась, что участвовала в ней, так это и не секрет. А как квалифицировать ваши действия — массовые беспорядки, хулиганство или что-то еще, — это уже не твое дело, ты не юрист. И вы с Аней, и Женя с Алиной, и все остальные ваши девочки оказались смелыми людьми, достойными только уважения. И еще не известно, как вели себя после задержания ваши ребята…

Потом, когда мы получили возможность ознакомиться с материалами дела, выяснилось, что действительно именно несколько парней не выдержали давления на них со стороны оперов и первыми дали не просто признательные показания, раскаявшись в содеянном, но и назвали всех организаторов акции.

А в один прекрасный день Валя Долгова, глядя на меня своими огромными глазищами, спросила:

— Сергей Валентинович, а вы в Австралии бывали?

— Нет, не был. А что?

— Мне сегодня приснилась Австралия. Точнее, небо Австралии. Не знаю почему. Голубое-голубое, бездонное… Интересно, там такое небо?

Я рассмеялся:

— А вот это мне уже нравится!.. Выйдешь на свободу, съездишь сама и посмотришь.

— Наверное, дорого?

Я так обрадовался перемене ее настроения, что готов был немедленно оплатить ей поездку в Австралию или куда угодно. И вообще, признаюсь, ко всем этим девочкам я относился, как к своим детям. Что, безусловно, неправильно, потому что из-за этого я переживал за них больше, чем того требовалось для дела. Да и Лимонов меня постоянно критиковал: «Что ты к ним относишься как к маленьким? Они давно не дети, они — взрослые люди…» И даже написал в «Лимонке» что-то типа: «Сергей Беляк — мой друг, но нам он не папа».

Но я ничего не мог с собой поделать. Да и не все родственники подсудимых были согласны с Лимоновым.

«Адвокат Сергей Беляк, вы наш папа!» — написал на майке один из них и пришел в ней в суд, что вызвало одобрительный смех не только со стороны защитников и подсудимых, но и со стороны гособвинителей…

— Ребята, не обращайте внимания на наши споры с Лимоновым, — успокаивал я подсудимых, которые с удивлением, а то и с растерянностью наблюдали за нами из своих клеток. — Эдуард — ваш лидер, он занимается политикой. А я призван сюда для другого — чтобы вас защитить…

И когда Валя Долгова, стоя у окна с видом на голый тюремный двор, заговорила вдруг о далекой Австралии, я понял, что она наконец поверила в себя и в наш общий успех.

— Деньги на поездку у тебя будут, — пообещал я. — Сам тебе дам. Съездишь, куда захочешь. А пока для нас главное — все грамотно сделать в суде…

Выйдя из СИЗО, я тут же позвонил родителям Вали. Трубку взяла ее мама.

— Все, — сказал я, — можете быть спокойны: с вашей дочерью уже ничего плохого не случится.

— А что произошло?

— Ей сегодня приснилось небо Австралии…

Когда все закончилось и Валя Долгова вместе с другими девушками и парнями оказалась на свободе, я был в Иркутске. На оглашение приговора я не поехал. Традиционно. С 1997 года, с дела Климентьева, это превратилось как бы в хорошую примету. Примета сработала и на сей раз. А свое обещание, данное Вале в СИЗО, я выполнил.

Но за год до всего этого, когда я еще только начал ездить в «Печатники» к своим «декабристкам», ко мне обратился пресс-секретарь НБП Александр Аверин. Он попросил, чтобы я подключился еще и к защите его жены Натальи Черновой, которая сидела там же.

— Ну что ж, — сказал я, подумав, — где четыре, там и пятая…

Тем более что Наташа Чернова уже однажды была моей подзащитной. Это случилось после того, как в знак протеста против политики, проводимой правительством России, она бросила в премьер-министра Михаила Касьянова куриное яйцо — символическую, но не менее страшную для путинских чиновников и его верных слуг гранату национал-большевиков, которую не могли уловить никакие металлоискатели.

Наталья была тогда арестована по обвинению в хулиганстве и помещена в СИЗО-6. Но ненадолго. Положительные характеристики, наличие семьи, профессия художницы, папа — бывший милиционер и отсутствие судимости помогли тогда прекращению ее дела. К тому же потерпевший Касьянов заявил правоохранителям, что прощает напавшую на него нацболку и не настаивает на ее наказании. И хотя подобные дела не прекращаются за примирением сторон, Пресненский районный прокурор, которому я лично пообещал, что ничего подобного Чернова уже более не совершит, распорядился уголовное дело в отношении нее все-таки прекратить.

Но, к сожалению, Наташа меня тогда подвела: не прошло и месяца, как она снова оказалась в СИЗО-6 уже в качестве одной из «декабристок». И кто знает, может, зря я тогда старался и лучше бы ей задержаться в «шестерке» еще на один-два месяца, чем потом отдавать несколько бесценных юных лет своей жизни тюрьмам и лагерям. А яйцо, брошенное в Касьянова, девушке, естественно, припомнили. Но трагикомичность всей этой ситуации заключалась в том, что Михаил Касьянов очень скоро превратился из представителя «кровавого режима» в союзника нацболов по оппозиционной коалиции «Другая Россия».

Впрочем, я понимаю, что в тот момент, когда Наташе посчастливилось быстро выйти на свободу, не заплатив за нее ничем — ни слезами, ни временем, ни страданиями (а доставшаяся даром свобода, как и подаренный щенок, ценится гораздо меньше), она была молода и неопытна. И вместо того, чтобы какое-то время спокойно посидеть, что называется, на берегу, девушка бросилась с кручи в бурную реку, и ее понесло по течению. Сейчас, предполагаю, она поступила бы более осмотрительно, и мне не пришлось бы за нее извиняться перед прокурором. Но тогда, видимо, для этого не пришло еще время. И второй раз за свою свободу Наташе пришлось заплатить уже по полной.

— Свободы нет нигде, и она есть везде. Свобода измеряется в количестве! Ее может быть больше или меньше, быть или не быть ее не может, — любит сейчас повторять Наташа. И хотя я видел ее слезы, она — сильный человек. А этими фразами, несколько, правда, напыщенными и отдающими запахом залежавшихся в библиотеках сборников популярной философии, она, мне кажется, просто пытается доказать (и прежде всего самой себе), что оставалась свободной в душе все годы, проведенные в неволе, и что эти годы не пропали для нее даром.

Дурак не поймет, пошляк посмеется, а я скажу: «Так оно и есть». Впрочем, лично я за то, чтобы свободные в душе люди все-таки могли еще и свободно дышать. И не по чуть-чуть, а полной грудью. «Неограниченная свобода или смерть!» — писали когда-то на своих черных знаменах анархисты. И вот с ними я согласен больше. Только не надо воспринимать слова «неограниченная свобода» вульгарно и пошло! А все компромиссы — оправдание несвободы.

Вскоре после разговора с Авериным мне позвонил некто Игорь Дьяков — «писатель-патриот» из компании А. Архипова и С. Жарикова. В 1991 году Дьяков с Жариковым издали угарную книжку «Рассказы о Ленине» (собрание забавных историй и анекдотов про Владимира Ильича), а затем все трое угорали над Жириновским, пока тот не стал депутатом Государственной думы. После этого неформал Жариков из поля зрения Жириновского навсегда исчез, острый на язык Архипов то исчезал, то появлялся, а вот практичный патриот Дьяков записался в советники лидера ЛДПР. Позвонив мне, по старой памяти, он стал упрашивать найти «недорогого защитника» для сына его знакомых, оказавшегося тоже участником декабрьской акции лимоновцев.

— Иваном зовут. Очень хороший парень, — расхваливал Дьяков Ивана Королева. — Папа его, ученый-историк, сам не свой от горя, мама места себе не находит. Помоги!..

Следом за ним за двоих парней, а потом еще за двоих, оставшихся без защитников, попросил Лимонов.

— Сергей, выручай! — сказал он.

Я знал, что четырем адвокатам, взявшимся защищать по одному или по двое обвиняемых, платил сам Эдуард. В силу этого они раструбили на весь мир, что являются «адвокатами партии». Но тогда, по логике, получалось, что остальные 30 с лишним нацболов остались без «партийной» защиты. Чем были явно недовольны их родители, большинство из которых не имели возможности оплачивать услуги столичных адвокатов. Пришлось прибегнуть к помощи адвокатов «по назначению», а им традиционно не очень доверяют клиенты, полагая, что те либо не имеют опыта, либо не блещут талантами, либо вообще работают на обвинение. Хотя в большинстве своем именно из таких адвокатов, ранее бравшихся за дела нацболов, и сформировался квартет «адвокатов партии».

Понимая все это и хорошо зная, что Эдуард был бы рад оплачивать услуги всех адвокатов, но у него нет таких денег, я решил, что возьму под свое крыло как его парней, так и протеже Дьякова.

В итоге за короткое время у меня появилось сразу десять подзащитных! И все они находились в разных тюрьмах, все нуждались в постоянных консультациях и все хотели общения. Всего этого, как легко догадаться, хотели не только они, но и их родители. И выход в такой ситуации был лишь один — мне самому пригласить себе в помощь еще пару адвокатов. Что я и сделал, передав коллегам те небольшие суммы денег, что успел получить от некоторых родителей, да еще ежемесячно доплачивая им из собственного кармана.

А перед началом первого судебного заседания я чуть было не взял на себя защиту еще и Марины Курасовой, которая, подозвав меня к клетке, срывающимся от волнения голосом сообщила, что один из «партийных» адвокатов, должный ее защищать, не представил в суд ордер и даже не подошел к ней, чтобы поздороваться.

— Он про меня забыл, — сказала Марина.

Наиболее опытная, являвшаяся надежной опорой для всех арестованных девушек, она была подавлена и призналась, что этот адвокат, оказывается, ни разу не приходил к ней в тюрьму за весь период следствия!

Я просто офигел.

— Что же ты раньше молчала?…

Однажды, за месяц до суда, когда я в очередной раз приехал в «Печатники» к своим подзащитным, то встретил там и Марину. Ей и всем другим «декабристкам» следователь привез в тот день копии обвинительного заключения, и мне удалось с ними посидеть и поговорить. Девушек интересовало все: где и как будет проходить судебный процесс, с чего он начнется, как надо вести себя в суде, кто судья, какие ходатайства будут заявлены защитой, кто будет свидетелями с нашей стороны, когда нужно будет давать показания им самим?…

Мои пять девчонок все это уже знали, но остальные, включая Марину, практически не знали ничего. Это меня тогда несколько озадачило, но я подумал, что, может быть, они таким нехитрым способом просто хотят меня задержать здесь подольше. А оказалось, что адвокаты приходили к ним крайне редко и ненадолго, а к Марине Курасовой так и вообще никто не приходил все шесть месяцев предварительного следствия! И я вынужден был терпеливо отвечать на их вопросы, поясняя то, что было им непонятно, и убеждая в неизбежности нашей победы.

Как раз накануне этого в московской художественной галерее «S. ART» открылась моя фотовыставка «Девушки партии», где были представлены первые 15 снимков из будущего фотоальбома. На вернисаже присутствовал Лимонов, было много гостей и журналистов. Эту выставку мы задумали провести в поддержку именно «декабристок», хотя в залах галереи посетители увидели снимки только одной из них — Алины Лебедевой, а все остальные «модели» находились в тот момент на свободе. И тем не менее выставка привлекла дополнительное внимание общественности и к судьбе девушек, и к самому процессу, о чем свидетельствовали многочисленные газетные публикации. Одну из них, в «МК», как выяснилось, принес в СИЗО и показал девушкам сам следователь. Поэтому нам тогда было о чем с ними поговорить…

И вот большой зал Никулинского районного суда уже заполняется возбужденной публикой и журналистами. До начала процесса остаются считаные минуты, а мы стоим с Мариной Курасовой, разделенные железной решеткой, и она просит меня взять ее под свою защиту.

— Я все-таки прежде поговорю с адвокатом, — говорю я. — А тебе и так буду помогать.

— Но он же бухой, посмотрите…

Адвокат, когда услышал от меня про забытую им Курасову, спохватился и начал тут же заполнять ордер.

— А что ж вы у нее в тюрьме-то ни разу не были? — спросил я, видя, что Марина оказалась права относительно его состояния.

— А кто мне за нее платил? Мне никто не платил…

На самом деле платили. Платил сам Лимонов. И давал деньги, полагая, что платит за двоих. Но человек просто забыл. Может быть, точно так же был «не в себе», когда у Лимонова шло распределение задержанных среди адвокатов. А потом, видимо, появилась другая работа, новые заботы, и на нацболов времени совсем не осталось…

Мне часто приходилось в те годы слышать от представителей правоохранительных органов, что НБП по многим признакам напоминает ОПС (организованное преступное сообщество). Но разве в каком-нибудь ОПС было бы возможно то, что произошло с Курасовой? Тем более что Марина являлась организатором акции!..

Разве в ОПС могло быть такое, чтобы адвокаты, не изучив материалы дела, заранее заявляли подзащитным, что приговор будет не только обвинительным, но все они получат еще и большие сроки наказания? А в случае с НБП такое было! За что группа «партийных» адвокатов получила от подсудимых коллективное прозвище «Пять-лет-общего», которое затем закрепилось только за одним из них — тем, кто наиболее часто высказывал это пророчество ребятам и их родителям.

Разве с ОПС могло такое произойти, чтобы адвокат, собрав родных и близких подсудимых, заявил им, что «нужно потянуть рассмотрение дела до осени, потому что журналисты разъехались в летние отпуска»?… А в процессе «декабристов» такое звучало.

Да, иногда можно потянуть рассмотрение в суде того или иного дела. Но это бывает в тех редких случаях, когда, к примеру, защита ожидает появления какого-нибудь важного свидетеля. Но не журналистов же с морских курортов!

Для любого ОПС пиар не важен, даже вреден, но важно спасение людей, важно получение ими минимальных сроков наказания и скорейший выход на свободу. А для НБП, как, впрочем, и для любой другой политической партии, наоборот, необходимы и пиар, и свои герои.

Так, в 1994 году Владимир Жириновский на одном из заседаний своей фракции в Думе объявил, что планирует отправить делегацию ЛДПР в Ирак по приглашению Саддама Хусейна. Я видел растерянные лица депутатов, которые робко напомнили своему лидеру, что существует воздушная блокада Ирака и лететь туда сейчас чартерным рейсом из России крайне опасно.

— Ничего, — сказал Владимир Вольфович без тени улыбки на лице (хотя конечно же он шутил), — собьют американцы самолет, мы вас похороним со всеми почестями в кремлевской стене, и рейтинг партии взлетит еще больше. (При этом сам он собирался добираться до Багдада более надежным путем — через Йемен.)

Да, Вольфович шутил, но в каждой шутке, как известно, есть доля правды. И для его партии на роль героев сгодились бы даже жертвы авиакатастрофы. Цинично? Да. Но кто сказал, что политикой занимаются наивные простаки в белых перчатках? Кто так считает, пусть приведет пример.

И НБП в этом ничем не отличалась от других партий.

Однако специально отправлять ребят за решетку никто, разумеется, не собирался. Но уж коли так случилось, то партия, естественно, использовала данную ситуацию в своих пропагандистских целях. И правильно делала.

Только не нужно было в эту политическую игру втягиваться адвокатам, обязанность которых заключалась как раз в прямо противоположном — в помощи подзащитным скорее обрести свободу. А процесс и без того шел бы долго — само количество подсудимых (39) и их защитников (26) свидетельствовало об этом!

И здесь так называемым «партийным» адвокатам следовало бы, наоборот, публично потребовать от суда и властей невозможного — скорейшего рассмотрения дела! И это с энтузиазмом восприняли бы как сами подсудимые, томящиеся в тюрьмах, так и их обеспокоенные родственники.

А подсудимые в глазах общественности уже были героями. Этого не требовалось доказывать долгим процессом. И победу в суде все неминуемо восприняли бы как победу партии. Чего и надо было добиваться, а не поддаваться панике и заранее готовить людей к поражению.

Однако «партийные» адвокаты так увлеклись политикой, что с первого дня процесса начали воевать с… властями страны, но не с гособвинителями, которым своими необдуманными ходатайствами только помогали. И еще избрали объектом для нападок судью, вместо того чтобы дать ему возможность быть арбитром в состязании с обвинением.

И остальные 22 защитника оказались заложниками бурной деятельности этих четырех молодцов, потому что Кодекс адвокатской этики не позволяет адвокатам выступать против своих коллег. Даже если те несут в суде полную ахинею или занимаются откровенными провокациями.

И двум десяткам адвокатов, обалдевших от увиденного, оставалось только возмущаться и жаловаться друг другу. Но жаловались и родители подсудимых, что в итоге заставило приехать в суд председателя Адвокатской палаты Москвы Генри Резника. Тогда публика и журналисты так и не поняли, зачем он приезжал. А некоторые даже сдуру подумали, что Генри Маркович хотел попиариться на фоне этого громкого процесса. И такое бредовое предположение поддерживали, кстати, сами «адвокаты партии». Но приезжал-то он совсем для другого: попытаться урезонить именно их — наших коллег, возомнивших себя политиками. Резник пытался уговорить их подумать лучше об интересах своих подзащитных, чем об интересах партии, у которой есть Эдуард Лимонов и те люди, кто просто обязан был о ней думать.

Но что нам мнение какого-то Резника! Что нам мнение Беляка или даже 22 адвокатов! Мы и сами с усами, хотя и без усов. И в итоге все получилось как в поговорке про дурака, которого заставили молиться Богу. Поэтому и неудивительно, что подавляющее большинство родственников подсудимых негативно относились как к «партийным» адвокатам, так и к Лимонову.

— Эдуард, — в сердцах говорил я ему, — представь, что было бы, если бы я вот так же, как сейчас они, выступал в Саратове! И затягивал бы процесс, чтобы поднять еще больший шум в прессе. Как бы ты отнесся ко всему этому, когда сидел в Саратовском централе и каждый день мучился от жары или холода в автозаках? Как бы чувствовала себя мать Аксенова, если бы я, не зная материалов дела, внушал ей, что Сергей получит, к примеру, десять лет лагерей? Или, может быть, мне стоило пустить все на самотек? Тянуть саратовский процесс пару лет, заявляя бесконечные необоснованные отводы судьям и прокурорам, выступая с глупыми ходатайствами? Чтобы в итоге ты получил лет пятнадцать-двадцать. Но зато была бы бешеная реклама партии! А я ездил бы к тебе в колонию и пиарился, размахивая твоими зэковскими штанами, как знаменем…

Эдуард все понимал. Но в какой-то момент он уже и сам утратил контроль над ситуацией: «партийные» адвокаты, опираясь на его изначальную поддержку и авторитет, постепенно перестали внимать любым разумным советам и замечаниям других своих коллег. А я мотался между Иркутском и Москвой, не имея возможности часто встречаться с Лимоновым, и даже не догадывался об этой ситуации. И только в суде, увидев и услышав все сам, узнав от родителей и коллег, чем занимаются и к чему призывают подсудимых, пока меня нет, эти защитники, я вступил с ними в открытое противостояние.

Да, я никак не предполагал, что мне в этом процессе придется тратить силы и нервы не только на борьбу с гособвинением, но еще и с маленькой группой своих коллег, которым повышенное внимание прессы, казалось, просто снесло головы. Ощущалось, что некоторым из них еще и не дает покоя моя известность среди нацболов. Я не хочу называть их имен, потому что то, что они тогда делали, хотя и возмущало меня, но выглядело каким-то мальчишеством. Большинство из них, действительно, были молоды, и где они теперь — никто и не знает. Но я надеюсь, что тот процесс все-таки послужил им уроком, необходимые выводы из которого они, надеюсь, для себя сделали.

Посудите сами, разве можно представить себе ситуацию (тем более по делам ОПС или по любому резонансному делу), чтобы адвокаты подговаривали подсудимых устроить «акцию протеста судье», одновременно встав со своих мест и повернувшись к нему задом?! А «партийные» адвокаты собирались такое устроить судье Шиханову. И только мой неожиданный приезд в Москву и резкое, категоричное «нет», поддержанное 22 защитниками, остановили это безумие, расплачиваться за которое пришлось бы всем подсудимым, включая и девушек. И вот тогда бы уж они все точно получили по «пять лет общего».

Подобных глупостей на процессе «декабристов» было немало, хотя до таких фортелей, что выделывали некоторые из «партийных» адвокатов в суде по делу Минздрава, здесь, слава богу, не дошло. К примеру, никто из них не заявил судье или прокурорам, что «ножичков у нас на всех хватит».

Но тот из них, кто такое однажды ляпнул судьям Тверского суда (а мне об этом рассказал впоследствии один из них), здесь удивил тем, что «настучал» на меня и адвоката Алексея Завгороднего начальнику конвоя: дескать, уберите их от клеток, «они разговаривают со всеми подсудимыми, включая моего подзащитного»!

Остальные «адвокаты партии» в этот момент поглядывали на происходящие со стороны, ожидая, что из всего этого получится.

А ничего не получилось. И не могло получиться. Менты, повидавшие много разного в судах, удивленно пожали плечами, с сочувствием посмотрев на нас с мэтром Завгородним, мы сказали тому болвану со значком НБП на лацкане пиджака: «Пшел нах!», и он с миром пошел в указанном направлении (представьте, что было бы с ним, если бы судили не членов НБП, а ОПС!).

Но почему же он на такое решился?

Ведь мы просто объясняли подсудимым, что все идет нормально и при таком ходе процесса большинство из них выйдут на свободу.

— Сергей Валентинович, вы чего, серьезно? — недоверчиво спрашивали ребята.

И нам с Завгородним приходилось разъяснять им буквально на пальцах, почему мы так считаем: нормальные в целом показания свидетелей, отказ потерпевших от возмещения ущерба, хорошие результаты экспертиз, благожелательный настрой гособвинителей и судьи…

— Но для этого, ребята, — говорили мы, — нельзя допускать ошибок вам самим. И в частности, надо тщательно продумать то, какие показания вы будете давать суду. От этого многое зависит.

А «партийные» адвокаты именно в те дни распространили среди всех подсудимых отпечатанный на маленьких листочках бумаги текст, в котором рекомендовалось не давать вообще подробных показаний суду. При этом данный текст начинался многозначительной, но откровенно лживой фразой: «Общая позиция защиты…», которая смутила умы всех подсудимых.

И мы с Завгородним и другими адвокатами, возмущенные такой беспардонностью наших коллег, вынуждены были объяснять подсудимым, что никакой общей позиции защиты по данному вопросу нет.

— Давать или не давать суду показания, — говорили мы ребятам, — дело каждого из вас. Однако если вы, включая тех, кто уже признался в организации акции, заявите, что не знаете, кто, к примеру, блокировал сейфом дверь в кабинете общественной приемной, то суд, лишенный возможности индивидуализировать ответственность каждого из подсудимых, может просто размазать ее на всех поровну — как масло размазывают по всей булке. Но ведь большинство-то из вас не дотрагивались до мебели, и уж девушки — точно. А напишут в приговоре, что делали это все. Именно так и зарабатывают скопом по «пять лет общего». Вы этого хотите?… А случай с тем же сейфом, уверяем вас, не прибавит никому срока наказания, потому что уже установлено — ни сейф, ни мебель повреждены не были. Он просто свидетельствует о степени активности участников акции и, если хотите, правдивости ваших показаний, то есть вашей честности…

Тут следует пояснить следующее. Ребята блокировали дверь кабинета общественной приемной только после того, как им стало известно, что сейчас начнет действовать ОМОН. А как он действует, ломая и круша без разбора всех, кто ему попадается на пути, ребята уже знали по опыту. И заблокированная сейфом дверь немного сдержала порыв омоновцев сразу же жестко разделаться с «захватчиками». Постепенно отодвигая сейф, милиционеры могли видеть спокойно сидящих на полу кабинета нацболов — девочек и мальчиков, руками закрывающих свои головы.

— Вы не побоялись прийти в приемную президента, и те, кто организовал акцию, не испугались признаться в этом. Вы заявили суду, что ни о каком захвате власти не помышляли, массовых беспорядков не совершали, но действовали исключительно по политическим мотивам. Так почему же те из вас, кто просто передвинул в кабинете мебель, чтобы закрыть вход и освободить место на полу для ребят, боятся сейчас рассказать об этом?…

Когда начались допросы подсудимых, один из них, нижегородец Юрий Староверов, неожиданно для всех признался, что именно он решил заблокировать входную дверь кабинета общественной приемной старым сейфом. Следом за ним еще несколько ребят, один за другим, заявили суду, что помогали Староверову. Суд, как мы и предсказывали, никому из них не вменил данные действия как отягчающие их вину обстоятельства, и все эти ребята, получив условное наказание, были освобождены. Не говоря уж об остальных простых участниках и участницах акции — тех, кто, кроме хорового чтения мантры «Нам нужна другая Россия!», вообще ничем не нарушил заведенного порядка и унылой тишины общественной приемной российского президента.

Одной из них была Аня Назарова — та самая девочка-припевочка, позаботиться о которой просили меня в самом начале расследования Женя Тараненко и Алина Лебедева.

Еще до того, как Аня дала показания в суде, я рассказал ее историю журналистке Анне Политковской.

Та часто приходила на заседания суда по делу «декабристов», публикуя затем в «Новой газете» свои взволнованные статьи. В перерывах между заседаниями мы ездили с ней в один ближайший итальянский ресторанчик на Мичуринском проспекте, где за обедом я расспрашивал ее о командировках в Чечню, а она меня — о моих подзащитных-нацболах.

И вот как-то раз, сидя с Политковской за обеденным столом и неторопливо обсуждая ход процесса, я поведал ей то, каким образом оказалась среди «декабристов» студентка-первокурсница Аня Назарова.

А дело было так.

Вечером накануне акции ей позвонил живший неподалеку приятель-нацбол Сережа Рыжиков и пригласил принять участие в завтрашнем мероприятии.

— Будет полно наших ребят и журналистов, — сказал он.

Аня тоже состояла в рядах партии и довольно часто появлялась на различных ее акциях, митингах и шествиях. Там ее, как и других симпатичных, ярких девушек, постоянно фотографировали на фоне красных флагов и черных транспарантов с символикой НБП, что Ане и девушкам, разумеется, нравилось. В этом, в принципе, и заключалась вся ее «партийная работа». А пришла она в партию точно так же, как и многие другие ищущие себя молодые люди ее возраста — благодаря друзьям и знакомым, читая газету «Лимонка» и книги Лимонова, восхищаясь эстетикой НБП с ее яркими знаменами и не менее яркими акциями.

— Наверное, не смогу, — ответила Аня своему приятелю, — мне завтра нужно в институт.

— Но это совсем не надолго, часа на два. Будет весело, пойдем! — продолжал уговаривать ее Рыжиков. И уговорил.

Утром 14 декабря 2004 года они встретились у дома, где проживала Назарова. Подождав в подъезде, когда родители уйдут на работу, а младшая сестренка — в школу, Аня вернулась в квартиру, оставила там свою сумку с конспектами и отправилась с Сережей на Ильинку. А затем — в тюрьму. На год.

— Это все ты придумал, чтобы защитить девочку, — заявила мне Политковская.

Она не хотела верить. Прозаическая, будничная история, рассказанная мною, противоречила тому, что говорили об арестованных нацболах «адвокаты партии», журналисты оппозиционной прессы, да и тому, что писала о них сама Анна. Все подсудимые, без исключения, представлялись публике этакими 39 героями-лимоновцами. Но на деле все было далеко не так. И лично я не видел причин приукрашивать действительность, как и не находил ничего плохого или неловкого в том, что среди почти четырех десятков «декабристов» не все были такие активные и мужественные борцы, как Денис Оснач и Юлиан Рябцев, Марина Курасова и Наталья Чернова. Ведь также и среди 28 героев-панфиловцев не все стреляли из противотанковых ружей и бросались под немецкие танки с гранатами, — кто-то ведь и просто подносил в окопы патроны.

— А ты как сама представляла себе ситуацию с этой девочкой? Что она всю ночь не спала, готовясь к акции? Размножала на ксероксе листовки, сушила сухари или зашивала в воротничок курточки ампулу с цианистым калием?… А если это не так, то, значит, она и не герой, и не достойна уважения? Тебе нужен миф или правда?…

Аня даже растерялась.

— Да, Назарова, действительно оказалась среди участников акции случайно. Ее вполне могло там и не быть. И пошла она туда, как обычно, чтобы тусануться с друзьями и в очередной раз попасть на страницы газет и журналов. А попала в СИЗО…

— Ты хочешь сказать, — спросила Политковская, — что она не знала, куда и зачем пошла?

— Нет, она это знала. И от Рыжикова, и позже от ребят. И листовки видела, и требования поддержала, считая их правильными. Потому и пошла. Но она, как и большинство ребят, не думала, даже не предполагала, что за такое может быть посажена в тюрьму…

— Сергей, ты думаешь, что суд в это поверит?…

— Вот даже ты мне не веришь, куда уж тут суду! — сказал я.

Политковская улыбнулась.

— Только поверит этому суд или нет — не важно. Все, что я тебе рассказал, для суда особого значения не имеет: в клетках больше половины таких, как Назарова. И судят ее за то, что она была с ними на Ильинке. Была! И заметь, вела себя там достойно. И после задержания тоже!.. Неужели одним этим она не заслужила уважения? Почему вам, как и прокурорам, обязательно нужно, чтобы все «декабристы» непременно были убежденными революционерами? «Герои, бросившие вызов режиму Путина!» Красиво звучит…

Впрочем, всем и так было понятно — почему.

Кровавому режиму, по мнению многих, должны были противостоять только подлинные герои сродни Гераклу и Ахиллу. Или хотя бы отчаянные радикалы наподобие Овода. А если режиму противостоят нежные, юные создания типа Назаровой и Долговой, то это, во-первых, как-то несерьезно выглядит, а во-вторых, становится стыдно за больших и сильных дяденек-оппозиционеров, которые жертвовать собой ради общего блага никак не хотят.

Да, Аня Назарова не являлась ни организатором той протестной акции, ни активистской НБП. Она, как и все остальные парни и девушки, оказавшиеся на скамье подсудимых, была просто хорошим человеком. Честным и совестливым. Любящим своих близких и желающим им счастья. А какое счастье может быть, когда кругом полно несчастных, обманутых, лишенных свободы людей? Подавляющее большинство российских граждан об этом даже не задумываются. Пожилые сидят на диванах у телевизоров, молодые развлекаются, кто как может. Но Аня Назарова, как и ее товарищи, хотела, чтобы этот мир изменился к лучшему. Разве этого недостаточно, чтобы отнестись к ней с таким же уважением, как и к Курасовой, Осначу или Рябцеву?

Вот, например, цитата из открытого письма российским властям и правоохранительным органам матери Ивана Королева (этот документ был известен Политковской и заслуживает того, чтобы быть здесь процитированным):

«Я, Калашникова Людмила Дмитриевна, 1947 г. р., пенсионерка, заявляю, что мой сын, Королев Иван Станиславович, 1982 г. р., студент 6-го курса МИРЭА, был вынужден пойти на захват приемной администрации президента по моей вине.

Это я виновата, что воспитывала его в традициях патриотизма, порядочности и взаимопомощи.

Это моя вина, что я молчала и не протестовала, когда грабили мою страну, мою семью, моих соотечественников.

Это моя вина, что я сама не шла и не призывала других идти защищать свою Родину.

Мне все было не до того — я растила своего сына. Да и все происходившее в стране казалось страшным сном, который вот-вот кончится, и народ очнется. Мы могли вырастить его приспособленцем и негодяем, но вырастили порядочным человеком… Оказалось, что сейчас порядочным людям жить очень трудно и морально, и материально.

Когда мой сын примкнул к НБП, мы с мужем пытались протестовать, но он нам сказал: «Вас, как и весь народ, ограбили и унизили, а вы ничего не предпринимаете в свою защиту. Но ведь кто-то должен вас защищать?!»…

Это моя вина, что я так долго терпела и не шла сама штурмовать эту приемную в знак протеста против того, что сделали со страной и народом. Поэтому власти и глумятся над нами, что мы сами не можем постоять за себя. А когда наши дети и внуки встают на защиту нашей чести и достоинства, власти объявляют их действия попыткой государственного переворота и покушением на жизнь президента.

Мальчишки захватили приемную 14 декабря — в день восстания на Сенатской площади. Они уже поняли, что ни пикеты, ни митинги, ни демонстрации ни на что не влияют, поэтому и предприняли такой отчаянный шаг (с нашей точки зрения — безумие). Участие нашего сына в этой акции оказалось для нас полной неожиданностью. Если бы он хотя бы намекнул, что собирается в ней участвовать, я пошла бы вместо него. Их лозунги «Верните льготы ветеранам и пенсионерам!» и «Соблюдайте конституционную законность!» абсолютно верные, хотя власти объявили их призывом к государственному перевороту, а лозунг «Путин, уйди сам!» никак не тянет на покушение на жизнь президента. Видимо, потерпев поражение в борьбе с организованной преступностью и террористами, которых еще надо найти и поймать, власти решили отыграться на окрыленных юношеским максимализмом безоружных мальчишках и девочках, которые сами к ним пришли, не захватив по пути ни Зимнего дворца, ни почты, ни телеграфа».

И разве простое участие в акции на Ильинке таких людей, как Назарова, Долгова, Тараненко, Сергей Рыжиков или Иван Королев, снижает героизм и самоотверженность ее организаторов? Мне кажется, наоборот, подчеркивает, ведь последние не скрывали в суде своей роли, и их ожидали гораздо большие испытания.

С этим Аня Политковская с готовностью согласилась. Она и сама была смелой женщиной. Ее статьи того периода о ситуации в Чечне меня лично всякий раз повергали в шок. И не от того, что там в них описывалось, а от безрассудной смелости автора. И я говорил ей об этом, и честно признавался, что, наверное, сам бы на такое не решился. На что Аня всегда только застенчиво улыбалась, а мне казалось, что она как бы извиняется передо мной за эту свою смелость, свойственную далеко не всем.

А ее тезка Аня Назарова после освобождения продолжила учебу, вышла замуж, родила ребенка… Не ради ли этого мы тогда работали? Думаю, ради этого стоило.

Осенью 2011 года в Центральном доме художника в Москве при большом стечении народа состоялась презентация моего фотоальбома «Девушки партии». В нем есть фотопортреты и всех моих бывших подзащитных — Алины Лебедевой, Жени Тараненко, Вали Долговой, Ани Назаровой и Наташи Черновой.

К сожалению, я не смог запечатлеть на пленке трех остальных «декабристок» — Марину Курасову, Лиру Гуськову и Лену Миронычеву. Две последние — стеснительные, немногословные девушки — жили далеко от Москвы, и мне не довелось их встретить. А Марина Курасова в период съемок находилась в лагере.

Но у нацболов тех лет были еще и другие, не менее героические, подруги. И они тоже, к сожалению, не все попали в мой альбом. Однако все они достойны того, чтобы их имена знали и помнили. Вот они: Ольга Кудрина и Алена Горячева, Людмила Харламова и ее однофамилица Татьяна Харламова, Ольга Шалина и Елена Боровская, Дарья Исаева и Арина Кольцова, Вера Михайлова и Дарья Дорохина, Василиса Семилетова и Нина Силина, Ольга Павлова и Татьяна Сочнева, Елена Демченкова и Анастасия Пустарнакова, Ольга Комарова и Анастасия Белькова, Евгения Зайцева и Ксения Лудан, Ирина Фадеева и Мария Крылова, Анастасия Курт-Аджиева и Ксения Михеева…

«Ангелы и фурии революции», — назвал их Эдуард Лимонов.

Сожалею лишь о том, что этот альбом с радостными, счастливыми лицами освобожденных «декабристок» и других девушек запрещенной ныне Национал-большевистской партии не увидела Аня Политковская. Уверен, она бы за них порадовалась и обязательно пришла бы в ЦДХ повидаться с ними и поговорить.

Жириновцы

Когда я однажды похвалил при Жириновском самоотверженность, идейную убежденность и бескорыстную преданность своему вождю парней и девушек Национал-большевистской партии, которые приезжали в Саратов со всех концов огромной страны и даже из-за границы, чтобы дать в суде показания в защиту Лимонова, в голубых глазах Владимира Вольфовича мелькнула тень легкой зависти. Кто, как не он, лучше других знал, что в его партии таких преданных и самоотверженных соратников никогда не было, нет и вряд ли будет. И случись с ним сейчас какая-нибудь неприятность или, не дай бог, беда, большинство из тех партийцев, что бессловесными истуканами позируют за его спиной в Госдуме, тут же трусливо разбегутся по разным партиям, а то и вовсе всадят в спину нож.

И потому Вольфовича иной раз прорывает.

— Вы въехали в Думу на моих плечах! — ругает он своих нерадивых партийцев. — Я мотаюсь по стране, постоянно встречаюсь с людьми, работаю круглыми сутками, а где вы? Отдыхаете? Наслаждаетесь жизнью? Вы — черви!..

И они молчат. Соглашаются. Хотя некоторые в душе и ропщут. Но только некоторые.

Пятнадцать лет подряд не хотел быть червем в ЛДПР один из самых известных жириновцев — Алексей Митрофанов. И еще бы и дальше мучился, но тут уж надоело играть с ним в поддавки самому Вольфовичу, и Леша, набравшись опыта и всего прочего, что крайне необходимо современному российскому политику, подался в свободное плавание по коридорам и кабинетам Власти, прибиваясь то к одному, то к другому берегу.

Александр Венгеровский, который всегда, сколько я его знал, был о себе очень высокого мнения, а после получения из рук Жириновского должности вице-спикера Государственной думы от фракции ЛДПР так возгордился собой, что стал причислять себя к «основателям партии» и даже написал и издал книжку под многозначительным названием «Хочу и могу».

Впрочем, если самоуверенность и самолюбование были всегда свойственны «барину» Венгеровскому, то любовь к эпатажу присуща вообще многим депутатам-жириновцам первого созыва, во всем подражавшим своему экстравагантному, талантливому лидеру. Однако подражали они ему, как правило, нарочито и неумело.

Наиболее отличались в этом Алексей Митрофанов (видимо, замаливая грехи, о чем речь чуть позже) и Вячеслав Марычев (ну, тот в силу характера и основных своих специальностей — актера и массовика затейника). Первый стучал кулаком по думской трибуне и, заходясь в истерике, кричал коммунистам: «Мы вам покажем!» Второй приходил на пленарные заседания то в шапке-ушанке или в телогрейке, то в поповской рясе или в белом костюме руководителя секты «Аум Синрикё», то надевал под свой знаменитый красный пиджак бутафорские женские груди. А то на пресс-конференции пил из пол-литровой банки яблочный сок, выдавая его за «мочу кандидата в президенты России Владимира Жириновского». Таким оригинальным способом депутат Марычев пытался доказать богатырское здоровье своего лидера, в отличие от плохого здоровья его конкурента на выборах — действующего президента Бориса Ельцина.

— Как у младенца! — комментировал Марычев дегустацию «мочи Жириновского», причмокивая от удовольствия.

Что же касается книжки Венгеровского, то ее выпуск, по задумке автора, тоже должен был стать еще одной эпатажной акцией жириновцев (словно они соревновались между собой, кто кого перещеголяет в экстравагантности и подражании их лидеру). Однако, как мне кажется, самим ее названием Венгеровский, что называется, сглазил и свою политическую карьеру, и саму жизнь.

— Я молодой политик. Нет у меня пока громкого имени… Главное: я хочу и могу!

Но совсем скоро выяснилось, что Александр Дмитриевич не только ничего вообще не хочет, но уже и не может: он быстро лишился поста вице-спикера Думы; несколько лет «прозябал» простым депутатом; подвергся нападению неизвестных лиц во дворе своего дома в центре Москвы, когда выгуливал там собачку, — был ранен в ногу из пистолета и стал инвалидом; затем со скандалом вышел из ЛДПР и строил маниловские планы по созданию собственной партии; долго лечился от различных болезней и умер 59 лет от роду, да упокоится его душа с миром!

Но вот когда Венгеровский еще оставался депутатом и мы с ним встречались в Думе, он постоянно жаловался мне на Вольфовича, сетовал, что, дескать, тот его не ценит, отдавая предпочтение «всяким сомнительным личностям», «дряни» и «быдлу».

Да, жириновцы совсем не походили на лимоновцев!

— Я же был самый солидный человек в партии! — обиженно восклицал Венгр. — С кем Жир останется?…

А мне, слушая его, вспомнилось, как незадолго до первых выборов в Думу в 1993 году, когда я заехал в штаб ЛДПР в Рыбниковом переулке, чтобы оставить Вольфовичу на подпись какие-то документы, то в его кабинете обнаружил… Венгеровского. Тот в отсутствие хозяина мерно покачивался в его кресле за рабочим столом, хотя никто ни до ни после такого себе не позволял.

— Дмитрич, ты чего это здесь? — не удержался я, выкладывая на стол Жириновского свои бумаги.

— Да так, — замялся Венгеровский. — Я же первый заместитель…

Этот «первый заместитель» впервые появился в партии только в июле 1992 года, в связи с чем он отсутствует даже на известной фотографии «теневого кабинета министров» Жириновского, сделанной в конце июля того года, о чем Венгеровский часто высказывал потом сожаление. Его заявление о вступлении в партию (тогда — ЛДПСС) с приколотой к нему советской десятирублевкой мне несколько раз попадалось на глаза среди бумаг на столе управделами партии Валентина Минакова, так как оно пролежало там до конца лета из-за отсутствия в Москве Жириновского. Вольфович в тот период активно разъезжал по заграницам — то в ФРГ к лидеру Немецкого народного союза доктору Герхарду Фраю, то с Лимоновым во Францию — к Жан-Мари Ле Пену.

Между тем позднее Венгеровский всем посторонним рассказывал сказки, что он, дескать, является членом ЛДПР и даже членом Высшего Совета ЛДПР еще с 1990 года! И эта ложь, в которую, похоже, он даже сам стал постепенно верить, вошла и в его официальную биографию, и в Википедию.

Когда же в августе 1992 года Минюст РСФСР, возглавляемый Николаем Федоровым, аннулировал регистрацию ЛДПСС (не имея на то, разумеется, никаких законных оснований, так как зарегистрирована она была вышестоящим министерством — Минюстом Союза ССР), все шатающиеся и «новообращенные», к коим относился и Венгеровский, бросились бежать с тонущего корабля под названием ЛДПСС. Ведь дальше, как многие тогда предполагали, могли последовать и репрессии. Особенно если учесть, что Жириновский ровно год назад поддержал ГКЧП, а его члены все еще продолжали находиться в Матросской Тишине.

Сам я познакомился и начал работать с Жириновским в том самом августе 1991-го, сразу после «путча ГКЧП», когда Вольфович особо нуждался в юридической помощи. После победы над гэкачепистами, 22 августа, мэр Москвы Гавриил Попов издал распоряжение № 125рм «О приостановлении деятельности организаций КПСС и ЛДПСС г. Москвы, оказавших содействия путчистам в организации переворота». У коммунистов отобрали здания райкомов, горкома, ЦК и всего прочего, а у ЛДПСС ничего, кроме одного номера в гостинице «Москва», не оказалось. Поэтому все ограничилось направлением в гостиницу электриков, которые выкрутили лампочки, извинились и ушли.

Выглядело все это, конечно, комично. Но что могло последовать дальше — никто не знал. А могло последовать что угодно. И через несколько дней Жириновский, от греха подальше, перебрался в гостиницу «Центральная» на улице Горького с номерами без туалетов и скрипучими полами длинных коридоров.

Потом, уж осенью, Вольфовичу случайно подвернулась освободившаяся двухкомнатная квартира на последнем этаже в Рыбниковом переулке, а в начале следующего, 1992 года он со своим штабом перебрался уже в трехкомнатную квартиру в соседнем доме.

Мне приходилось часто, по нескольку раз в неделю, встречаться в те времена с Жириновским, бывая у него и дома — на Сокольническом Валу. И я невольно видел все, что происходило тогда в партии, — кто окружал ее лидера, с кем он встречался, кто приходил к нему, чтобы познакомиться или вступить в партию.

Станислав Жебровский, Ахмет Халитов, Михаил Дунец, Андрей Архипов, Андрей Завидия, Виктор Богатый, Александр Жуковский — вот те, кто был с Вольфовичем в тот период. (Жебровский, Дунец, Халитов и Богатый стояли еще у истоков создания ЛДПСС в 1989–1991 годах.) И еще были ребята-осетины, которые возили и охраняли Вольфовича.

Потом в качестве охранника появился Владимир Михайлович Костюткин — отставной майор КГБ. А уже во второй штаб-квартире в Рыбниковом переулке управляющим делами ЛДПСС стал Валентин Минаков. Он и привел в партию летом 1992 года своего знакомого Венгеровского (а тот затем, когда стал вице-спикером Думы, отблагодарил его тем, что взял к себе руководителем секретариата).

Страницы: «« « 4567891011 » »»