Чердаклы Шемякин Валерий
© Шемякин В., текст, 2014
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2014
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)
Утром, когда Зиновий явился на работу, девчонки плясали от счастья – до конца дня отключили электричество, и Сенотрусов сказал: ну, раз такое дело – гуляем! Заказали столики на открытой террасе по-над Волгой в Насиженном месте. Попросили выставить все, что можно нарезать, – сало с прослойкой, копченого палтуса, шейку от Микояна, – и то, что нарезать нельзя, – маринованные корнишоны, анчоусы, креветки и что-нибудь еще такой же конфигурации.
На этом импровизации заканчиваются. Поплыл треп о работе.
Зиновий Давыдов садится на отшибе, отстранившись от компании, ближе всех к нему пристраивается Тата. И она, как всегда, не может удержаться, перекрикивая всю контору, сразу начинает сгущать: консалтинг, кричит, больше никому не нужен! – субъекту рынка уже не впаришь то, что можно найти в Интернете. Хотя и в Интернете он ничего не ищет, он хочет одного: засунуть свои деньги в какую-то задницу, чтобы оттуда их никто не достал.
Зато мы лучшие на выборах, кричат ей с другого конца.
Пережевывая капустный салат и запивая его минералкой, Зиновий думает, завтра же скажу Сенотрусову: все – ухожу, к чертовой матери, надоело! Сенотрусов сидит в окружении девчонок, пьет граппу и мрачно шутит. Юмор у него убогий, физиологичный, девчонки заливаются смехом, но это мало помогает – Сенотрусов напивается в хлам. Обычно он не позволяет себе тратить много денег, а когда такое случается, бывает неспокоен. В остальные дни почти не пьет, все-таки директор крупнейшего в городе PR-агентства. Сенотрусов не верит ни в йети, ни в черта, ни в Дарвина; он верит в деньги, и вера его слепа.
Запах итальянской сивухи достигает ноздрей Зиновия. Он морщится. Провожает глазами Тату – она поднимается, идет к кому-то в глубь террасы. Давыдов отворачивается, смотрит тоскливо через Волгу: там, вдали за рекой – Жигулевские горы. Ближайшая к реке гора срезана, будто по ее боку прошелся острый нож, обнажив охристое нутро. Под этим срезом пыхтит заводик, перерабатывая гору. Дым тянется в сторону их застолья.
Внизу, под террасой, раздается хруст веток, Зиновий наклоняется и видит в кустах физиономию какого-то бродяги со светлыми, почти белыми патлами до самых плеч; на носу очки, кажется, без стекол. Черт бы его побрал, как же он сюда забрался, думает Давыдов. Незваный гость глухо мычит, напевая что-то нечленораздельное. Заколдованный, зачарованный, в поле ветром с кем-то обвенчанный… Рожа кажется ему знакомой, где-то он его встречал, впрочем, они все на одно лицо, лохи немытые. Бомж замечает Зиновия, какое-то мгновение смотрит на него в упор, затем произносит: кто в городе? В смысле? – спрашивает Давыдов. Тимур еще живой? Тимур шестьсот лет как мертвый, слушай, не лезь сюда – видишь, вон стоят злые ребята, увидят тебя – побьют. Не побьют, улыбается бомж, немного попинают и с обрыва спустят.
Он ковыряет грязным пальцем в ухе, осматривает его, вытирает о свои белые волосы и произносит: кинь мне сюда бутылочку пива, а я тебе один секрет открою. Секрет, усмехается Давыдов, давай сначала свой секрет, а потом пиво. Ну, не обмани, говорит бродяга, секрет прост: все сдохнут, а ты останешься, запомни этот день – седьмое августа, потом не говори, что я тебя не предупреждал. Зиновий хмыкает. Пододвигает к себе бутылку, затыкает ее пробкой, бьет по пробке кулаком и кидает в кусты: а теперь вали отсюда, прорицатель.
Грязный очкарик, переступая боком, спускается к речке. Зиновий смотрит ему вслед и внезапно чувствует, как перед его взором все поплыло. Он встряхивается и оборачивается к столу. Откуда-то снизу доносится легкий гул, и в пестро изукрашенной посуде начинают светиться салаты, напоминающие утрамбованные опилки, залитые густой целлюлозой. Креветки. Кальмары. Раки. Все это шевелится, дрожит, перемещается кругами в тарелках. Бокалы на длинных ножках, похожие на искусственные тюльпаны, изгибаются и звенят, открывая и закрывая пустые зевы. Откупоренные бутылки подрагивают, медленно передвигаются по столу, источая карамельно-ацетоновый запах…
В этот момент возвращается Тата. Она трясет газетой, заляпанной объедками. Вот, послушай, Зина, какая прелесть, ничего смешнее не читала. Если на секунду допустить, что Бут – нетопырь, возникает любопытный поворот в истории с инаугурационными клятвами. Дело в том, что специальный экземпляр конституции, на котором регулярно клянется Бут, переплетен в кожу большого эумопса, называемого также усатой бульдоговой летучей мышью. Держа руку на коже большого упыря, он действительно клянется, но клянется не нам, гражданам России, а своему классу… Весьма мило! Не находишь?! Вот почему рукокрылый подал в отставку.
Ой-ля-ля, произносит Зиновий, невероятно. Ты новости смотрел сегодня? – спрашивает Тата. Никогда не смотрю, плевать мне на Бута.
Заколдованный, зачарованный… Зиновий поднимается из-за стола и по дороге к туалету вызывает такси. Он напевает, сам не замечая того, но вдруг спохватывается: вот прицепилось… Его мозги переключаются на Бабарыкина. Местная знаменитость, довольно странный тип, возжелавший зачем-то стать депутатом. Не дождавшись регистрации, он плюнул на все и куда-то скрылся. Давыдов объездил окрестные села, где, говорят, его клиента видели. Не нашел. Хотя наслушался всяких баек про исчезнувшего Федора Бабарыкина.
Рассказывают, что Федор еще в институте стал чемпионом какой-то автономной республики по кикбоксингу. Гора мускулов и переизбыток интеллекта. После института учительствовал в глухой деревне. Защитил диссертацию. Что-то из истории парламентаризма Северо-Американских Соединенных Штатов. Работал в краеведческом музее, собирал артефакты со дна Жигулевского моря, пытался даже отпилить шпиль колокольни затопленного Ставрополя. Колокольня ему не далась. Много путешествовал. Провел Жигулевскую кругосветку на собачьих упряжках. Есть парусная, байдарочная, велосипедная, а теперь, говорят, еще и собачья! На этом не успокоился – переплыл Ла-Манш на надувном матрасе. Вместе с кучкой таких же ненормальных отправился на верблюдах через Аравийскую пустыню. Под ним сдохли три верблюдицы. Но сам он выжил, хотя и сильно похудел. Восстановил свой избыточный вес и попытался покорить Мак-Кинли по северному склону. Этого у него не получилось. Вернулся домой, стал пить и появляться на митингах. А теперь вот с ветром в поле…
Ну, да ладно, Давыдов покидает Парк-отель, за ним увязывается Тата. Взрослая, озабоченная и по-прежнему недовольна им, Тата, его прошлое, его несостоявшееся семейство, его ушедшая любовь и нерожденные дети. Говорит: мне тоже срочно нужно домой, к компьютеру, проект горит, заказчик ждет. Он хочет сказать ей: не смеши – ты и пунктуальность – вещи несовместимые, но говорит лишь: поехали.
Она заметно округлилась, но так и осталась по-детски чуть косолапой, ноги передвигаются отдельно от нее, а сама она все время куда-то улетает. Ее пригласил сюда Сенотрусов, хотя она теперь не работает в конторе, когда-то да, немного работала, но перестала видеть в Сенотрусове гуру и ушла. Позвал он ее сюда, может, и потому, что штатных работников в конторе раз-два и обчелся, а Тата иногда участвует в каких-то делах. Так, ради копейки. Но дело ведь совсем не в этом, да? А в чем?
Тата рассказывает ему, что ее только что выпустили из ментовки, держали три дня. Что ты на этот раз натворила? – спрашивает Зиновий. Тата коротко смеется, тут же обрывает свой смех и сердито рассказывает, как пыталась встретиться с Бутом, прямо на трассе, во время его продвижения к Волжскому Утесу. Там идет саммит, разве ты не слышал… та-та-та-та…
Ты знаешь, говорит Тата, есть такая станция Чердаклы. Мне она приснилась во сне, хотя я там никогда не бывала. Сон был какой-то такой… вещий, что ли… Я подумала: надо бы туда съездить. Не знаю, зачем. Давыдов кивает и теряет интерес к теме – все это тоже не ново, все это в ее духе, она никогда не изменится. Заколдованный, замурованный…
Пришло такси, какая-то древняя колымага.
Люди живут каждодневной ерундой, говорит уже в машине Зиновий, будто им ничего не грозит. А что им грозит? Коровьи выделения, агностицизм, высшее образование, апатия. Лишь бы не война! Ты, как всегда, апатия – это и есть война. Да? А ты мне говорил: угомонись, Тата, и посылал куда-то подальше – за Урал.
Зиновий слышит пиликанье, нащупывает дурочку в кармане, но продолжает свой прерванный монолог. Бездействие хуже, чем геноцид, говорит он, чем уничтожение бродячих животных, вторжение в экосистему. Но так называемое принятие мер – это хуже, чем преступное бездействие. В мире, где зачистка идет посредством разложения, самое великое благо – ничего не делать.
И куда ты так гонишь, братец, впереди пост… Он не успевает произнести фразу до конца: видит перед собой летящую в лобовое стекло громадину – черный лакированный рояль…
Стоооп!!! Он орет это во всю глотку за долю секунды до смерти… успевает заметить застывающие в испуге детали этого мира, беседку, надпись на бетонном заборе: Гриша, прощай!
Чьи-то оторванные головы сыплются сверху, с голубого экрана, захлебываясь словами, они спешат договорить, сообщить убийственные факты и, словно исполнив свой долг, затихают в длинной цепи вдоль дороги…
Глава I. Около года назад
… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … голова доброго рецензента:
Господа юные эскаписты, вылезайте из пыльных закутков, отстегните от себя ваши мигающие фуфлоны, отложите сритеры и прочие барабуки, вытащите затычки из ваших больших синих ушей, отряхнитесь и послушайте, как это было на самом деле. По-настоящему. Без дешевого аниме. Вот вам повесть о людях, которым пришлось сражаться с вселенским Хламом… Выслушав историю до конца, вы скажете, так не бывает. Вы правы, в действительности все было куда страшнее. Впрочем, не всегда понятно, что можно называть действительностью. Даже недавнее прошлое меняется порой до неузнаваемости в чьем-то умелом отображении. Не говоря уже о будущем. Все зависит от выбора точки воздействия. Такова позиция автора. От себя добавлю: когда Сальвадору Дали подарили скелет кита, он придумал 62 варианта его использования. Думаю, автор заимствовал у Дали один из них: галлюцинаторный метод устранения у карликов комплекса мании величия.
… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … …..
Президент Григорий Бут
Кабинет важной персоны, очень важной персоны, может быть, самой главной на всей необозримой территории, от океана до океана. Судя по обилию гербов, флагов, карт и отсутствию канцелярских принадлежностей это кабинет правителя. Кругом сплошная плазма. Мебель с вензелями и позолотой. На полке пучеглазый филин…
… И тут он замечает на зеркальной поверхности стола живой, чуть дрожащий комочек. Мышь, черт подери, думает он, осторожно оглядываясь, ища глазами папку поувесистей, собираясь прихлопнуть тварь; не то чтобы он жаждал смерти этой мыши, нет, ему просто хочется ткнуть этой мышью прямо в нос управделами Марфину, а как это сделать, если мышь не прихлопнуть.
Изготовившись к броску, он пристально смотрит на мышь, а она, подняв голову, смотрит на него. В ее глазах нет страха, наглости или животного идиотизма. Она смотрит понимающе. Она смотрит осмысленно, изучая его. Этот взгляд обезоруживает. Она вовсе не хочет прихлопнуть его тяжелой папкой с бумагами, и в этом разница.
В юности он много читал про замечательные жизни великих персон. Потом разочаровался, бросил. После того, как выпустили книжки про него самого – Детство Президента, Юность Президента, – окончательно понял: истинная жизнь человека никогда и никому не становится известна.
Это не мышь, вдруг догадывается он, судя по хвосту и морде, это крыса, мелкая, пепельно-серого цвета, с какими-то узкими, японскими глазами. Наверное, декоративная, чья-то ручная, вот почему она не боится.
Он осторожно протягивает руку и прикасается пальцем к крысиной голове. Крыса чуть приподнимает нос, обнюхивает его палец. Фу! – непроизвольно выдыхает он, но руку не убирает. Другой рукой нажимает кнопку и негромко произносит: Лариса, принесите мне стакан чистой воды и пакетик орешков, очищенных, конечно.
В университет он поступил легко – был уже разрядником по нескольким видам, а по дзюдо стал мастером, это ценилось тогда больше, чем школьные золотые медали. Корпорация. Так называлось их студенческое братство. В то время в стране еще не было никаких корпораций, и им казалось, что это круто.
Гучков говорил ему тогда: обзаводись друзьями, никого не отталкивай – неизвестно, кто может пригодиться в будущем. Сам Гучков был уже офицером, но не афишировал этого. Он был не намного старше, но погоняло у него было – Старик. Нет, не было никакой казармы, никакого жесткого контроля, они уже тогда могли взять «Волгу» и на выходные смотаться в Хельсинки. Набивали багажник спиртным, и их почему-то никогда не шмонали на границе. Павлов однажды наблевал прямо под окнами дома президента Финляндской Республики. Обошлось. Никто ничего Мише не припоминал.
Гриша Бут тогда казался простым парнем, выглядел миролюбиво, интеллигентным молодым человеком с покладистым характером и синими глазами, умело скрывающим возрастные комплексы. Из него мог бы получиться со временем неплохой начальник, скажем так, среднего уровня, поскольку незаурядными способностями он не выделялся. Но посмотрите, что из него получилось…
Ты знаешь, дорогая принцесса, говорит он, постукивая по столу остро заточенным карандашом, а другой рукой поглаживая крысу, воевать мне за эту должность не пришлось – она как-то сама упала прямо в руки.
А начинался поход во власть совсем незаметно. Казалось, все рушится, но Гучков сказал: ребята, все только начинается, мы прорвемся. И уже позже, когда Гриша уверился: это я сам, я сам всего добился! – Гучков довольно небрежно и в то же время жестко внушал ему: в государство теперь никто не верит, Корпорация должна заменить государство, не называя себя; а ты, Гриша, становишься как бы рабочим органом, в тебя должны верить, ты будешь менять госаппарат на корпорацию, ясно? Ты вызываешь доверие всем своим обликом, каким-то простонародным. Я не самоубийца, сказал тогда Бут. Гриша, не надо, произнес Гучков, и Григорий Иванович не стал спорить.
А потом появилась Национальная Святая Рать, в нее записывали всех, при этом не все осознавали, что состоят в корпоративном патриотическом движении, но это было не важным. Важным был идейный корень. Бут – это сама русская жизнь! Бут – это и есть народ! Только Бут и ничего кроме Бута! Он не любил этих лапотников, но ничего другого не имел. Позже появились белые тараканы, их надо было давить… Давили. Буквально – армия байкеров Чегдомынские секачи — на бешенной скорости врезалась в тараканьи процессии. Комитеты духовно-нравственного перевоспитания выявляли антинародный элемент. Лица, не подтвердившие лояльность новому курсу, народом не считались.
Кто бы мог поверить теперь, что больше всего в жизни он страдал от того, что его никто так и не смог приручить. И он никого не смог приручить. Постоянно ощущал себя одиноким крысенышем в окружении озлобленных одиночек…
Гучков особо не надоедал, хотя и не исчезал совсем из его жизни. Старые знакомства работали. Кое-кто пытался пугать Бута реальным могуществом Старика. Говорили, что он связался с международным картелем, торгующим имплантантами, взял под контроль весь рынок стволовых клеток. Уверял, что дело это верное, и предлагал сделать операцию Буту. Ну да, так он и поверил. Пусть сперва на кроликах потренируется.
Во время последней встречи в Гаррикале Гучков много рассуждал о биотехнологии, генной инженерии, клонировании, чипах. Не очень внятно пытался внушить ему мысль о будущем могуществе, об открывающихся возможностях, об управлении реальностью, говорил, что в помощи Гришиной не нуждается, но вот на каком-то этапе… Был он тогда весь желтый, оплывший, будто сделанный из воска. Не очень-то верилось, что биотехнологии лично ему идут на пользу.
Гучков не угрожал, говорил почтительно, уважая статус Григория Ивановича, хотя уже тогда прекрасно понимал, что Бут если и не порвал фактически с Корпорацией, взрастившей его, сделавшей его президентом, то старался непосредственно с ней не взаимодействовать. Стоять как бы над старыми дружескими связями.
Гриша неважно выглядит, сказал Гучков в тот же вечер в Гаррикале молодому вице-президенту Михаилу Павлову, устал, а замены нет, а? Павлов растерянно пожал плечами: ну, не знаю, думаю, замена всегда возможна…
К этому моменту Бут поручил Мише курировать силовые ведомства. Не люблю тупых. Не было в этом никакой стратегической ошибки – указы о назначениях, очередных званиях и продвижениях подписывал Бут, а спрос за всякие безобразия, творимые генералами, учинялся с Миши. Плохо ты их воспитываешь! Миша старался. Говорил: моя голубятня, с детства обожаю гонять голубей! Это не касалось, конечно, старых друзей по Корпорации. Их он не гонял.
Бут узнал об их разговоре в тот же вечер. А Гучков узнал о том, что он знает, чуть позже. И они стали ходить вокруг друг друга осторожно, кругами, как бы на цыпочках…
…Он слышит шаги у дверей, осторожно берет крысу и опускает в карман пиджака. В кабинете появляется Миша Павлов. Лицо у него… Если бы сестрица Аленушка стала мужчиной, у нее, наверное, было бы такое лицо. Обмениваются приветствиями, затем вошедший говорит, что хочет стать академиком. Зачем? – удивляется хозяин кабинета. Ну, как же – престиж и, вообще, статусу соответствует. Ох, Павлов! – восклицает Бут, когда же ты перестанешь гоняться за цацками, изображать из себя фрика, ты как будто специально все делаешь, чтобы над тобой смеялись. Ой, ой! – восклицает гость, кто бы говогил (он слегка картавит)…
Кто бы говорил? Бут, похоже, уязвлен этими словами. А что – я люблю спорт, говорит он, да, технику, дрова рубить люблю… когда-то… Он замолкает. Не хочет продолжать. Он мог бы сказать, что иногда бросает все дела, отправляется в пригородный лес и за Миколиной горой пилит примитивной бензопилой столетние сосны. Не останавливается, пока на землю не рухнет десяток-другой этих красавиц. Конечно, без участия помощников не обходится. Но уж без всякой пресс-службы, не тот случай. Настоящий драйв! После разминки на свежем воздухе хочется жить! А Миша Павлов, катаясь на велосипеде по территории Кремля, умудрился упасть ровно в пролом Царь-колокола. Недотепа! Но этого он вслух не говорит.
Появляется Лариса, ставит перед ним орешки и воду. Вопросов не задает. Старая школа. Уходит. Следом за ней уходит и явно недовольный Павлов.
Так вот, крыса теперь всегда с ним. Он берет ее с собой даже в душ – перекладывает в карман халата. А когда меняет костюмы, ревниво следит, чтобы никто не шарил по карманах. Да, да, конечно, вы правы – в карманах она и испражняется. Что ж, Бута это нисколько не беспокоит. Он спокойно переодевается, а испорченную одежду выбрасывает. Все просто.
Зиновий Давыдов
Тата звонила обычно к вечеру и говорила, что приедет ночевать. И каждый раз он не находил в себе сил, чтобы сказать: не надо. Он без конца перебирал в уме эпизоды совместной жизни. Это его выматывало, но поделать с собой он ничего не мог.
Он прожил здесь лет пятнадцать, этажом выше располагалась неспокойная квартира. Хозяева там менялись каждые полтора-два года. И сразу же затевали ремонт – ломали и выбрасывали все, что было оставлено предыдущими жильцами. Он слышал треск отдираемых панелей, тяжелые удары, от которых на голову сыпалась штукатурка и раскачивались светильники, и главное – невыносимое визжание дрели рано утром или поздно вечером, когда он пытался что-нибудь писать или читать. Закончив ремонт, очередной владелец квартиры спешно ее продавал, а вселившийся новичок тут же начинал ломать и перестраивать то, что нагородил предшественник.
Зиновий втыкал беруши в слуховые отверстия и слушал шумы внутри себя. Внутри шумело море, волны лизали шершавый песок и гоняли вдоль берега мокрую гальку.
Он никогда не покидал свой дом надолго. Он боялся больших расстояний. Боялся неба и никогда не летал. Не переносил гостиниц и общественных туалетов. Ненавидел прачечные. Он задыхался от ароматизаторов. Дома мог ходить в рваных футболках, но никогда не выходил на улицу в неотглаженной рубашке и нечищеных башмаках…
Во время последнего звонка она была той первоклассницей, которой доверили звонить в колокольчик, а он тем самым выпускником, который подхватил этот цветочек в белом фартуке и усадил к себе на плечи. Придерживал ее руками за ноги в ажурных гольфах. А потом? Он все вспоминал эти гольфы. Возвращался. Как бы случайно встречал во дворе, она сразу узнавала его и улыбалась. Как своему.
Бездонным августовским вечером Зина сидел на балконе с биноклем, выискивая объекты для наблюдения. Ой, не надо! Объект был один. Он смотрел только на ее окна. Эти воображаемые касания… озноб невозможного, нереального, несбыточного… Считается, если представляешь близость с кем-то слишком убедительно, ничего никогда в реальности не случится. Наверное, это так. Но у него случилось совсем по-другому. Ей было шестнадцать, когда она пришла к нему среди бела дна и сказала: раздевайся. Еще чего, сказал он, рановато тебе. Она рванула на нем рубашку: ты хочешь, чтоб я сделала это с кем-то другим? Мог ли он устоять.
В сексе она пыталась достичь самого дна. Забывала обо всем. Он все ждал, когда же она, наконец, откусит ему голову. Ее посещали странные идеи. Думаю вести эротический дневник, – сказала она как-то, – день за днем, ночь за ночью, но я не могу видеть себя глазами мужчины и чувствовать, как он. Предлагаешь соавторство, улыбнулся он. А что? До такого никто еще не додумался.
Она сочиняла стихи, но были они у нее садистские, похожие на пионерские страшилки. Когда она пришла в газету, ее прямолинейность и язвительность, помноженные на безграничную самоуверенность, оказались как раз здесь впору. Она освоила метод. Рисовала запутанные схемы – кто с кем и как связан; мэр у нее имел отношение к сомнительным делишкам банкира Галошина, а Тимур Мосолапов начинал службу в учебке с нынешним начальником УБЭП, который, в свою очередь, крышевал бизнес двоюродной племянницы арестованного в прошлом году вице-губернатора, которая третьим браком жила с виноторговцем Дагаевым, брат которого… При желании в этих цепочках можно было обнаружить кого угодно, даже самого себя. Ты всегда в схеме, брат мой! Вот почему так популярны сюжеты о необитаемом острове и пришельцах…
Ее заметили. Ее стали хвалить и побаиваться. Она ощущала себя восходящей звездой. Ей казалось, она способна на многое и путь ее лежит к каким-то вершинам. Вершин, правда, было не разобрать. Много было тумана. Она потопталась, подергалась, почувствовала, что совсем не движется, ей стало скучно. Она бросила газетное ремесло. Он попробовал пристроить ее к предвыборному штабу одного из кандидатов, но это кончилось конфузом – Тата стала прилюдно называть кандидата кретином и лицемером. Она была мало приспособленной для таких дел, ей хотелось самой определять, а не подчиняться чужим указаниям.
По выходным она ездила со Светиком, соседским юношей, на пейнтбол. На губе у нее постоянно вскакивал герпес, и она не знала, что с этим делать. Ой-ля, сказал он ей, врать не надо.
ТАТА: О чем это ты?
ЗИНОВИЙ: Будто не знаешь – герпес появляется у тех, кто врет. А поскольку ты врешь постоянно, у тебя он и не сходит.
ТАТА: Ну да – капусту я квасить не умею. Телевизор смотреть ты не велишь. Пейнтбол – говно. Мама моя – жирная корова. Трусы надо менять каждый день. Что еще?
Зимой он регулярно кипятил белье, а летом выдерживал его в морозильной камере. А Тата не умела даже гладить. В постели она могла всю ночь говорить о своих грандиозных проектах или делиться дикими фантазиями. Это его бесило. Особенно когда она начинала смеяться и сравнивать выдуманное с реальным. В такие минуты ему казалось, что они в комнате не одни, вокруг кровати толпятся стриженые новобранцы. Новобранцы сидят в его креслах. Новобранцы плещутся в ванне. Новобранцы заглядывают в окна.
По улицам ходят голые мальчики, как-то раз сказала она ему, и никого это не смущает. Дело было зимой. Не вижу никаких мальчиков, ответил он. Почему-то это ее рассердило. Грохнула об пол и вдребезги разбила вазу, которую подарил ему знакомый таможенник. Сексом с ним, просто так, ради удовольствия, заниматься она перестала. Ей хотелось быть беременной и родить, и чтобы он заботился о мадонне с младенцем. Его это пугало.
А потом начались ее полупьяные загулы, она пропадала неделями, на островах под Ширяево устраивала оргии у костра с какими-то случайными обожателями, участвовала в гонках на моторных лодках, угнала лошадей из конюшни банкира Галошина и со свистом, гиканьем, звоном бича гнала по всему городу табун, насмерть пугая сонных обывателей. Как-то вернулась под утро в мужской необъятной пижаме, и Давыдов сделал вид, что не замечает этого… как и она…
Потом она просто ушла. Собрала сумку и, не попрощавшись, исчезла. И стала время от времени возвращаться. Два раза в неделю тайком от Светика она встречалась теперь с Давыдовым, уже после того, как бросила его. Она не смогла бы объяснить, зачем это делает, ни Давыдову, ни Светику, ни себе. В те среды и пятницы, когда Тата бывала здесь, в ободранной однокомнатной квартире блочного дома на улице Победы, она на самом деле должна была посещать курсы английского языка. На два часа она отключала дурилку и говорила Зиновию, что ей, возможно, удастся получить грант и уехать в Америку. В свои планы, связанные с отъездом, она не включала ни Зиновия, ни Светика. Про Святослава она говорила: козел и тряпка, но говорила это таким тоном, будто жалела, что Давыдов оказался не тряпкой и не козлом. Что она говорила Светику о Давыдове, неизвестно. Но в любом случае давала понять, что приезжает сюда не ради удовольствия. Один раз, правда, с ее языка сорвались слова телесная тоска. Но и это, скорее всего, не было главной причиной. Просто она страшилась окончательно потерять Зину.
Она начала менять в себе все. Свое на чужое. Волосы, зубы, ногти. Вставила линзы, хотя зрение у нее было нормальным. Ботокс – это уже не актуально, говорила она, засажу себе в задницу чип, от которого все мышцы приобретут напряженный тонус. До чипа не дошло, но вот во влагалище она себе вставила какую-то хрень, делающую секс не только безопасным, но и каким-то безумным.
К этому времени скандалы в клубах и пьяные выходки создали ей репутацию. Она перестала понимать, чего ей хотеть, что она собой представляет и что может. Расставшись со Светиком, она целыми днями сидела в своей каморке, уткнувшись в компьютер, или тупо названивала всем, кого знала, но вскоре ей перестали отвечать.
Несколько лет она сочиняла грандиозный проект, призванный перевернуть все в этом городе: и бизнес, и власть, и социальную сферу. Возила этот проект знакомым депутатам, потом пацанам-пузанам. Никто не ловил фишку. Ее это бесило.
А он легко попадал под гипноз чужих желаний и всю жизнь грезил о женской безропотности. Безусловной безропотности. Ему казалось, в живой жизни испытать такого ему не удастся. И вдруг к нему пришло простейшее решение: надо обзавестись симулякром – резиновой куклой. И все! И никаких ты должен! Даже имя ей придумал – Ребекка. Как сама суть покорности. Она будет белой, теплой и гладкой голубкой. А он будет хищником. Или чуть живым трупом. Когда как. Без учета чьих-то желаний. Это будет исключительно комфортно. Без неожиданностей. Без лишних волос на теле. Только пушок. Хотя нет – на голове должна быть короткая мальчишеская стрижка. Очень короткая. Мягкий такой ежик, чтобы он мог иногда брать ее за голову и сжимать. Сжимать. И ягодицы должны быть небольшими. Нет, не мальчишескими. Но и не бабскими, конечно. Глаза в нужный момент она должна будет закрывать. Он не любит, когда на него смотрят в такие моменты. И никаких стонов. Никакой кибернетики. Только тихая музыка изнутри. Его не привлекала газетная аналитика. Он постоянно таскал в кармане томик великого Бунина…
Президент Бут
Программу поголовной чипизации населения настойчиво проталкивал Гучков. Это теперь был его бизнес. Бут осторожничал, не соглашался, ему не совсем нравилась эта затея. Мы что же – превратим людей в биороботов? – говорил он. Начитался басен! – возмущался Гучков, – каких биороботов, у людей сохраняется свобода выбора, просто они начинают ко всему относиться позитивно; меньше будет нытья, пьянства, разводов, драк на бытовой почве. Разве этого мало? Бут кивал, но при этом пытался какую-то собственную позицию отстоять: если поголовно, говорил он, то значит, и тебе и мне тоже чипы надо всаживать? Тебе – да! – радостно кричал Гучков, – а мне не нужно, я уже не человек, во мне сидит кое-что посильнее, чем микрочип. Ну, да, – криво усмехался Бут, – ты инопланетный дух и всех нас хочешь превратить в зомби. При этом он осторожно прикасался к карману, где у него сидела крыса, получившая имя Рита. Мне теперь тоже не нужно, хотелось сказать ему, все, что мне было нужно, у меня теперь есть. Но он промолчал. Хотя на лице его ясно было написано, что он не в восторге.
Знаешь что, – Гучков начинал выходить из себя, – Россия – единственная развивающаяся страна, которая не развивается. В этой стране практически никто не работает, ничего не производит, кроме ля-ля. Не задумывался, почему? Возьми нашего великого восточного соседа. Там человек просто не мыслит себя без работы, ибо ощущает круглосуточный контроль за собой, постоянно ждет одобрения и боится осуждения.
Кто же там за ним следит? – пожимал плечами Бут, – это культура такая, конфуцианство, культ предков, другая реальность.
Именно, именно! – кричал Гучков, – другая реальность! А русский народ вообще из реальности выпал! Не пора ли его на место вернуть?!
Ладно, примирительно говорил Бут, но если у человека сохраняется свободный выбор, если это не отменяется, давай его спросим: как он относится к этой программе? Референдум, что ли? – морщился Гучков. Нет, проведем исследование, опрос, изучение общественного мнения. Хм, Гучкову это предложение явно не понравилось, хочешь – проводи, недовольно проворчал он, только делать это надо аккуратно – слово чипизация почему-то всех пугает, найдите другое, например, электронная диспансеризация, с упором на позитив; можно говорить наноконтейнер, капсула, наночастица, но только не чип… Мой образец принципиально отличается от всего, что предлагалось до этого, – Гучков закусил удила, – по сути, – это сложный живой организм, различимый лишь с помощью электроники, он способен развиваться, мутировать, даже вытеснять любую некачественную индивидуальность и превращать обладателя первичного тела в образцового гражданина. Хлопоты какие, – произнес Бут, – и ради чего?
Ради чего? Человек становится сво-бод-ным! Биочип освобождает человека от забот, от ответственности, он способен брать на себя решение самых трудных вопросов. Вот ты держишь армию имиджмейкеров, спичрайтеров, визажистов, специалистов по походке, по речи, по мимике. А зачем? Хороший чип избавит тебя от этих дармоедов. Хороший чип делает ненужными и партию, и правительство…
Такие дела. Ушел, наконец-то. Когда же он утихомирится?.. Бут нашаривает в кармане маленький металлический цилиндр, вытряхивает из него белую пилюлю, похожую на крупную жемчужину, и бросает в рот. Вот, принцесса, не ценят. Никто. Совсем. Через столько страхов пришлось пройти. Когда-то в молодости был влюблен в девочку. В пионерку такую, энтузиастку. Плиссированная синяя юбочка, охватывающая бедра венчиком, из которого бархатистыми тычинками упирались в землю стройные ножки. Так и вилась вокруг меня. Было такое. Трава забвения. Наркотический аромат.
Скрыться от всех. Уйти от охраны. Выбросить дурочку. Переменить внешность, добраться до вокзала, сесть на поезд дальнего следования и уехать куда-нибудь в Гаррикалье. Выйти на совершенно незнакомой и случайной станции. Встретить в придорожном ресторане какого-нибудь гуляку, просаживающего деньги, заработанные на прииске. Выпить с ним. Потолковать обо всем. И податься туда – на прииски. На алмазные копи какие-нибудь. Работать и жить так, чтобы никто не знал, кто ты. Ни страха, ни упрека. Ни друзей, ни Павлова. Совершенно неожиданно встретить там ее. Галя, боже мой, какая неожиданность, вы совсем не изменились…
Глава II. 9 марта т.г
… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … голова с одной бровью:
Владельца трехкомнатной квартиры на проспекте Масленникова, Владислава Годовщикова, к удивлению соседей, стало интересовать содержимое мусорных контейнеров. Забив до предела всякой дрянью, типа дырявых тапок, поломанной мебели и бутылок из-под жидкости для мытья посуды, собственную жилплощадь, профессор Годовщиков начал складировать мусор на лестничной площадке. Попытки соседей морально воздействовать на преподавателя СамГУ ни к чему не привели – коллекционер утверждал, что он формирует музейный фонд «Русская городская культура XXI века». Проблему пришлось решать в судебном порядке – приставы районного федерального суда вывезли из подъезда три грузовика хлама.
… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … ….
Зиновий Давыдов
В очередной раз Сенотрусов предложил мне как следует подумать. Чувствовал он себя, видимо, несколько перевозбужденным после вчерашних обильных возлияний в кругу своих многочисленных ассистенток. Кричал что-то о магии власти, о полете к вершинам и низвержении врагов в преисподнюю. Сенотрусов не любит врачей, детей и налоговые органы. Гордится членством в региональном Комитете духоподъемного перевоспитания. На полном серьезе как-то расспрашивал, что я знаю о масонах. Кто у нас масон? Бут – масон? Все правители современного мира масоны. Интересно, у нас есть ложа? Как бы точнее узнать.
СЕНОТРУСОВ: Я себя мыслю где-то там (он мотает затылком назад и вверх – там у него за спиной портрет президента Бута). А что?.. Простой… э-э-э… офицер стал президентом. А я все-таки историк, кандидат наук, философ, политолог. Мы с ним даже мыслим одинаково. Может быть, я даже как-то шире (смотрит внимательно на мое лицо). Зина, что тебя не устраивает? Хочешь какого-нибудь урода? Этот хоть адекватный и уже успел насытиться. Так что не советую тебе бегать на митинги и орать: Гриша, пора и честь знать! Что он ни делает, он всегда прав, другого Бута у нас нет.
Все детство, почти до самого университета, я жил под знаком Зины. Спасибо родителям, услужили. Потом как-то перед университетом прервалось – редко кто называл меня Зиной с той поры. Либо Зиновием, либо просто Давыдовом. Только Тате было позволено… Да еще вот… Сенотрусов, хамская рожа…
Он никогда не смотрит собеседнику в глаза. Когда я сказал: суетишься, Сенотрусов начал кричать и брызгать слюной. Слышать такое ему было обидно. Он считает себя системным человеком. Фанатиком оптимизации. Волосы на голове у него сильно поредели. Лысина и кудри – что может быть омерзительнее? В туалете у него ровной стопкой сложены журналы «Катера и яхты».
Ненавижу яхты и автомобили, навороченную кухонную технику, компьютеры, все новое, ненатуральное, неестественное, синтетическое, скрытое, плюс то, что еще будет, о чем помыслить пока невозможно. И хотя сам часами сижу в Интернете, ненавижу этого монстра. Сенотрусов мне так и говорит: ты неисправим, не будешь перестраиваться – расстанемся. Он способен часами говорить о своих несомненных талантах. Когда-то недурственно рисовал, а теперь создает художественные произведения в прозе и стихах. Обнаружил как-то у Пелевина прямые заимствования из его, Сенотрусова, творений. Как же это ему удается, спрашивал он, сурово глядя куда-то в сторону, ведь я ничего не публиковал? Бизнес-идеи у него тоже воруют. Он возмущается, кричит: этого я так не оставлю!
Весеннее солнце палит прямо в окна сенотрусовского кабинета, голубые шторы по этой причине плотно задернуты, и в какой-то момент раздается настойчивый стук в окно. Это весьма необычно – кабинет все-таки располагается на третьем этаже. На одной из штор появляется хорошо различимая темно-синяя, почти черная тень. Сенотрусов замолкает, напрягается и, глядя мне прямо глаза, шепотом произносит: что это? Я пожимаю плечами и, хотя сам изумлен не меньше Сенотрусова, не произношу ни звука. Стук повторяется, и, судя по колышущейся тени, кто-то пытается открыть окно. Юлия! – истерично орет Сенотрусов, – иди сюда! Срочно! В кабинет влетает одна из его многочисленных ассистенток, Сенотрусов показывает на окно: что это там? Девушка подходит к окну, отодвигает штору, затем пронзительно визжит и выскакивает из кабинета.
СЕНОТРУСОВ: Юлька! Куда ты? Что там? Что ты видела?
ЮЛИЯ: Там какой-то олимпиец с веревками, Валентин Сергеевич! Со страшной рожей!
СЕНОТРУСОВ: Какой, к черту, олимпиец?
ЮЛИЯ: То есть альпинист. Я даже отсюда его вижу…
Я поднимаюсь, подхожу к окну, отдергиваю шторы – за окном никого нет. И в этот момент раздается стук в другое окно. Сенотрусов пулей выскакивает из кабинета. Я следую за ним.
Весь следующий день Сенотрусов проводит в Самаре, у него там неотложные дела. А когда под вечер я прихожу к нему в кабинет, обнаруживаю, что все три окна забраны в крепкую металлическую решетку… После этого случая Сенотрусов несколько месяцев не пил, до 28 июля, пока не прошли выборы в местную Думу.
Тимур Мосолапов
Тимур Мосолапов был дважды героем. В середине восьмидесятых, почти сразу после окончания школы, попал в Афганистан. А оттуда прямиком в Чернобыль…
На митинг он обычно прикатывал на инвалидной коляске в сопровождении группы немолодых, но крепких мужиков в камуфляже. Одновременно с ним появлялись почти все городские колясочники. Это была его армия. Общественное движение Самокат 15+ объединяло всех обездвиженных, передвигающихся с трудом, многих пенсионеров и даже онкологических больных. Таких в городе было много. Иногда казалось, что город только из таких и состоит.
Тимур к этому времени весил килограммов сто пятьдесят, в его бороде появились седые пряди, он никогда (даже выступая на митингах) не снимал золотого перстня с изображением скарабея – жука, толкающего задними ногами земной шар в неизвестном направлении. Этот жук в виде наколки присутствовал у него на плече, но это мало кто видел; со временем скарабей стал символом движения Самокат 15+. Мосолапов обычно сидел на трибуне, приподняв подножку своей коляски и вытянув ноги в замшевых ортопедических мокасинах, мешая любопытствующим себя рассматривать.
Тимур был привередлив в отношении всего, что касалось его ног. У него была наготове новая пара обуви на каждый день, в зависимости от сезона и погоды. Это была его слабость, а может быть, сила, кто знает, – оксфорды и балморалы от Чарльза Алдена, туфли и мокасины от Амадео Тестони, Айси Берлуччи, Сильвио Латтанци… от аллигатора, оленя, теленка, лошади, страуса, питона, игуаны… В его коттедже, спрятавшемся за корпусами медгородка и смотрящем окнами в сторону зеленой зоны, под обувь была отведена мансардная комната, закрытая для посторонних. Тимур не любил животных. И животные его не любили. Полуперс Саша, милая кошечка с золотистой шерстью, которую он какое-то время терпел из-за приходящей к нему сестры, однажды оказалась случайно запертой этой сестрой в запретной комнате. Саша оставила отметки практически на каждой паре – удивительно здесь то, что она точно рассчитала свои запасы. Пришлось эту обувь сжечь. А с ней и Сашу. Не отдавать же бомжам.
Любое публичное выступление Мосолапов начинал словами: мы воевали. Как-то так получилось, что на последнем митинге 9 мая он остался единственным фронтовиком, и весь город нес свои поклоны лично ему. И помнит мир спасенный, и помнит мир живой…
Любой вопрос он решал просто: поговорю с мэром или завтра выезжаю на встречу с Бутом, в зависимости от обстоятельств и статуса просителя. Он остался единственным героем в городе. Были до того еще герои, но их как-то разом всех поголовно перестреляли в банкетном зале ДК «Мир».
Днем Тимур обычно сидел в «Пинта Пабе» – часов до шести вечера. В отличие от старой доброй Англии, где пабы – просто пивные, хотя и вполне приличные, наш «Пинта Паб» был престижным рестораном, своеобразным клубом крутых мужиков; упоминание о «Пинте» считалось признаком респектабельности. Тимур обедал подолгу и сосредоточенно. Он кушал суп из требухи. Он кушал свиную рульку. Он кушал шашлык на ребрышках. Почти не пил. С ним за столом в темном уголке за ширмой сидел еще кто-нибудь, иногда сразу несколько человек, состав менялся, но были два-три человека постоянных, Тимур редко оставался один. Некоторые приходили сюда специально, чтобы встретиться с Тимуром Мосолаповым, предводителем самокатчиков, поговорить по душам, порешать вопросы. Приходили чиновники, приходили депутаты, активисты партий, лидеры независимого профсоюза государственных служащих и движения «Национальная Святая Рать». Ратников в городе не любили, как, собственно, и самого Бута, но это совсем не значило, что Самокат15+ выступает против существующей власти и правительственных организаций. Нет. Тимур заполнял лакуны.
Злые языки называли Мосолапова мыльным пузырем. Свое мнение он выражал редко. Но если его вынуждали, он мог ударить собеседника кулаком с золотым перстнем прямо в лоб. И тогда вызывали «Скорую».
Тимура пытались однажды застрелить, прямо здесь, в «Пинте». Когда киллер, не знакомый с Тимуром и устройством ресторана, отыскал его в углу за ширмой и увидел страшного толстяка, у которого в полумраке светились уши, волосы на голове и борода, он уронил пистолет и кинулся на выход. Наверное, Тимур выглядел святым с этим нимбом вокруг головы, но, скорее всего, это была такая хитроумная подсветка. А может быть, просто последствия Чернобыля.
Федя Бабарыкин, когда ему предложили стать самокатчиком (хотя он был активен и здоров, по крайней мере – физически), отказаться не смог. Или не захотел. Или не придал этому большого значения. Было это за несколько месяцев до того, как он стал эскапистом.
Глава III. 4 апреля т.г
… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … голова авангардного сценариста:
В нашей совершенно неприспособленной для существования инвалидов стране калеки просто обязаны быть самыми крепкими и ловкими. Вот когда у нас для калек будет делаться столько, сколько в Японии и Германии, тогда мы и спустимся на последние параолимпийские места. А пока что любой безногий из московского метро, шутя свинтивший в толпе от здоровенных охранников, возьмет золото по слалому с завязанными глазами и безо всякой подготовки.
… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … …
Зиновий Давыдов
С самокатчиками договорилась Тата, а Зиновий пришел к Сенотрусову с готовым предложением. Но едва он открыл рот, Сенотрусов сморщился и замахал руками: откуда у них деньги? Копейки! И вообще… как на это там посмотрят? Бизнес есть бизнес, говорит Давыдов. Надо провентилировать, говорит Сенотрусов, во-первых, узнать, какой расклад, сколько этим убогим мест отводят и есть ли возражения против кого-то персонально. Сколько человек они выдвигают? Человек пятнадцать, говорит Давыдов. Хм, усмехается старый сутенер Сенотрусов, у них в Самокате больше пятнадцати человек? Фантастика! Сколько скажут, столько и проведем. Скажут десятерых – проведем десятерых. А деньги возьмем человек за двадцать.
Кстати, у них там не только убогие, у них там Бабарыкин! Бабарыкин? Надо же! Как его к ним занесло? В его голосе звучала едва различимая нотка уважения.
Да и насчет копеек ты ошибаешься, говорит Давыдов, Мосолапову кто-то из банкиров крепко помогает. Галошин наверняка, со знанием дела говорит Сенотрусов, слышал, как он накуролесил? Надрался до горячки и ограбил ночью собственный банк. Утром подъехал к проходной химзавода и начал раздавать работягам пачки денег: простите великодушно… простите великодушно… Ха-ха-ха…
Получилось именно так, как предполагал Сенотрусов. Разрешили провести десятерых. Обслуживали они двадцать человек. Лишних снимали еще до регистрации – за всякие мелкие ошибки в паспортах, допущенных полицией.
Что связывало Федю Бабарыкина с Тимуром? Этого Давыдов так и не узнал. Возможно, цинизм. А может быть, и апатия. Они были слишком разные люди. Собственно, Федя считался местной знаменитостью, и Зиновий к нему не лез. Но тут понадобились совершенно конкретные договоренности, и Бабарыкин назначил ему встречу во «Флинте», вечерком, после дождичка. Зиновий не мог тогда и предположить, что вскоре Федор начнет прятаться от него, а потом совсем исчезнет. Давыдов отнесет за него документы на регистрацию. Вопросов по этому поводу не возникнет. Не будет их и во время выборной кампании.
Апрель выдался по-летнему жарким. Они сели в темном углу, за дырявыми рыболовными сетями. Федя заказал водку и попросил лимон. Сыпал на лимон соль из фарфоровой русалки и поедал, не морщась. Дольку за долькой. Зиновий заказал чайник китайского зеленого чая. Бабарыкин недоуменно уставился на этот чайник: ты что – совсем не пьешь? Давыдов помотал головой. Не пьешь, не куришь, девок не дерешь, усмехнулся Федор, сектант?
Меня в детстве, отвечает Зиновий, когда я жил у деда в деревне, так напоили однажды бражкой, что я просто очумел, ушел куда-то далеко в степь, в поля, в перелески, провалился в темноту. Очнулся на дне глубокого оврага: оп-лядь! – лежу в грязи, по мне ползают жучки-червячки. Ужас! Я орал, как будто меня режут, бросался вверх, снова скатывался в жидкую грязь, никак не мог выбраться. Меня нашли там, в черной яме, отнесли домой. Дед у меня был вроде деревенского знахаря, быстро меня в норму привел, но алкоголь запретил. Как бы я ни пытался после этого нарушить запрет, ни разу не смог. Состояние безумного страха осталось со мной на всю жизнь. Круто, говорит Федор и больше ничего не говорит про это. У него такого опыта нет. У него другой опыт.
Они выпили. Каждый свое. Тут же повторили. Бабарыкин слегка захмелел и начал говорить. А меня в детстве, говорит он, больше всего потрясло, когда американка Линна Кокс переплыла Берингов пролив. Было это почти тридцать лет назад – 7 августа 1987 года. Вода там даже в летнюю пору выше четырех градусов не прогревается. Представляешь, каково это – провести в ледяной воде больше двух часов? А я всегда боялся холодной воды, но мечтал, как и она, переплыть Байкал или какой-нибудь залив в Арктике. Вот, не сбылось. Хотя и пошалил, погулял по свету.
Он вдруг резко меняет тему. Человечество загоняет себя в сортир, как-то излишне возбужденно произносит он, и мы не можем с этим ничего поделать. Метастазами поражена сама природа этой планеты, имя вирусу – человек. Он начинает размахивать руками и брызгать слюной, сыпать соль прямо на стол и, вообще, вести себя неаккуратно. Все идет к тому, что Земля все-таки освободится от людей, произносит он, отдохнет, залечит раны и примет новых…
С такими мыслями, думает Давыдов, ему надо не в Думу, а прямиком в ООН, хотя и этого мало. Где здесь можно помыть руки? В этот момент билибомкает Бабарыкинская дурочка. Федя достает трубку. Звонит Тимур. Зиновию хорошо слышен его голос. Он советует Феде договориться с Давыдовом. Зина парень покладистый, говорит он, все что хочешь для тебя сделает. Ага, ага, – кивает Бабарыкин. Таким образом, задача исполнилась, думает Зиновий, как-то сама собой, можно сваливать…
Бабарыкин заказывает еще и начинает по новому кругу развивать тему о метастазах. В этот момент к ним подходит пожилая официантка в матроске и бескозырке. Федя замолкает и выжидающе смотрит, как официантка собирает стаканы.
ОФИЦИАНТКА: Извините, вы Бабарыкин?
ФЕДОР: Я? Да. Пока еще – да.
ОФИЦИАНТКА: Вы знаете… Извините, с вами ведь можно поговорить? У меня соседи наверху живут – они меня облучают каждый вечер. У них техника такая специальная включается, неизвестная науке, и звуки при этом: пи-и-из… пиз… Я прямо обмираю от страха. А ночью мне снится, что я прилетела с другой планеты и должна тут людей травить.
ФЕДОР: Вы нас не отравили?
ОФИЦИАНТКА: Не-е-ет…
ФЕДОР: Великая вам благодарность за это! (Бабарыкин пьяно склоняет свою голову и трясет шевелюрой.)
ОФИЦИАНТКА: У меня и имя странное. Будто бы Элита.
ФЕДОР: Элита?!
ОФИЦИАНТКА: Элита. Лев Толстой писал в одной своей книжке про космическую красавицу с таким именем.
ДАВЫДОВ: Аэлита. И не Лев Толстой, а Алексей.
ФЕДОР: Тезка моего папы. С соседями разберемся. Завтра приеду с другом – он у меня доктор наук. Таксидермист. Прекрасные чучела делает из диких зверей, между прочим. А у вас там наверху явно… Ну, в общем, для выставки сделаем экспонаты из этих нелюдей. Пи-и-из… пиз… Надо же! Невероятно! Фантастика!
ОФИЦИАНТКА: Ой! Вы серьезно? Вы не шутите?
ФЕДОР: Какие могут быть шутки. Пришельцы среди нас. Хорошо законспирированные. Некоторые даже думают, что они люди. Ошибаются! Вот в себе вы уверены? Обычному человеку другие планеты не снятся. Даже после Чернобыля.
ОФИЦИАНТКА: Я как-то…
ФЕДОР: Да, полеты НЛО над Жигулями участились. Давайте адрес.
ОФИЦИАНТКА: Сейчас напишу и принесу.
Она пристально смотрит на Федю, будто запоминает его, будто желая сказать: я запомню твои пьяные шутки! И тут же удаляется. После этого они еще минут сорок сидят молча, только Зиновий пытается говорить о деле, из-за которого они тут встретились, но Бабарыкин не произносит больше ни слова и на попытки Давыдова углубиться в повестку дня не реагирует. Наконец он говорит: пошли. А эта, Элита? Она не придет, говорит Федор, хоз мара ла, ругается он. Секунду, я сейчас. – Зиновий наконец отыскивает туалет и моет руки с мылом…
Григорий Бут
Как и обещал, Старик уже в первых числах апреля звонит и зовет на просмотр. Только постарайся всю свою гвардию не тащить за собой, говорит, будь скромнее, просмотр закрытый, для избранных.
К дворцу подъезжает кавалькада черных машин с мигалками, в сопровождении мотоциклов и бронетранспортеров. Президент вылезает из машины, поднимается по ступеням, за ним толпа охранников в черных куртках. Охранники остаются на широком крыльце, выстраиваются в цепочку, руки прячут за спины, а Бут исчезает в проеме дверей.
На тротуаре появляется инвалидная коляска, в ней сидит нестарый, но очень худой человек, он движется по направлению к дворцу. Следом за ним бегут какие-то дети, они швыряют в колясочника камни и пластиковые бутылки, что-то кричат, один из них догоняет инвалида, пинает ногой коляску. Позади всех ковыляет хромой коротышка с изодранной подушкой в руках, из нее сыплются перья.
Охранники не шевелятся, равнодушно наблюдают за происходящим. В броневике откидывается крышка, показывается человек в военной форме, он машет на детей и инвалида руками: брысь отсюда! Вся эта свора – коротышка с подушкой, орущие дети, колясочник, пытающийся отбиться от них, – перемещается в переулок за дворцом. Последнее, что видят охранники, это канава, в которую сваливается инвалид вместе с коляской…
Гучков встречает Бута у входа в Дом Редких Животных 13+. Надеюсь, ты оценишь, говорит он. Они идут длинным вестибюлем мимо шеренги журавлей и цапель, в экстазе пожирающих лягушек и всякую прочую гадость; чучела сделаны невероятно искусно, с восторженно раскинутыми крыльями – кажется, они искренне рады появлению здесь президента России. В руках у Бута газета с любопытной статьей, которую он собирается показать Старику. Обратить, так сказать, его внимание на какие-то детали, о которых не знает никто, кроме Гучкова. Ну, может, еще двух-трех человек. Вот, к примеру, про кожу бульдоговой летучей мыши, в которую переплетен президентский экземпляр Конституции? Что за идиотские намеки? Это ведь сделано было по предложению Старика. Почему теперь об этом пишут? Откуда газете это стало известно?..
Поднимаются в демонстрационный зал. Проходят по балкону между рядами кресел и садятся на самом верху. Внизу пустой партер, он огражден стеклянной стеной, поднимающейся да самого потолка. Будто гигантским стаканом. Кресла убраны. По центру возвышается что-то напоминающее постамент, на таких обычно устанавливают гробы. Постамент занимает большую часть зала. Запускайте, говорит в крохотный микрофон Гучков, подъем! Она просыпается, поясняет он Буту. Брезент начинает шевелиться, потом резко поднимается и летит на пол. Бут видит прозрачный цилиндр – что-то вроде барокамеры. Крышка откидывается и из барокамеры поднимается… чудовище… безобразно великая баба…
Дольче Вита, улыбается Старик, так мы называем это изделие. Бут ошарашенно рассматривает изделие. Рыхлое розовое тело, склеенное странно, будто на скорую руку, огромные глаза в пол-лица, над которыми не видно бровей, круглые щеки, пористые, как перестоявшееся тесто, гигантская грудь и неимоверно громадная задница. Эта задница особенно потрясает Бута. Какая проперда, думает он, это не дольче вита, это гигантская сколопендра какая-то… мона лиза анаконда… Он морщится. Он ожидал каких-то совершенно безобразных трюков, вроде боя гладиаторов. Черных нубийцев. Тигров-альбиносов. Но только не это. Вот, дорогой мой, чудеса биотехнологии, Гучков сияет.
БУТ: Господи, да отчего же она такая большая?
ГУЧКОВ: Терпеть не могу маленьких…
Мона Лиза трогает свой лоб, нос, подбородок, мнет грудь, дергает балахон, в который одета, пытаясь сорвать его с себя; сдвигает в сторону постамент, делает первый шаг, враскорячку, шатаясь, приближается к стеклянной стене, трогает ее, затем стучит по ней раскрытой ладонью. Под носом появляется огромная сизая капля. Стучит посильнее. Еще сильнее. Стены Дома Редких Животных 13+ вздрагивают и шатаются, с потолков сыпется белая труха, где-то за стенами с грохотом падают тяжелые предметы. Стучит и смотрит на Бута коровьими глазами и, ему кажется, хочет что-то важное сказать ему. Знакомый взгляд, да, впрочем, знаком и весь облик. Боже мой, Катерина?! Несуразная эта баба напоминает ему собственную супругу – такую же рыхлую, раздутую, потерявшую всякие формы. Он ерзает в кресле и хочет спросить, когда это кончится? Чувствует, как забеспокоилась крыса, тянется к краю кармана, норовит выскочить наружу; он придерживает ее рукой, гладит пальцем по спине, но Рита продолжает дрожать. В стране бардак, экономика разваливается, а этот… Он нервно сворачивает газету и засовывает ее во внутренний карман…
Черт, произносит Гучков, что-то она неспокойна сегодня, надо было просмотр в Быхино проводить, на артиллерийском полигоне. Из открывшегося люка в стеклянной стене показывается человек с гранатометом, направляет ствол в сторону и стреляет – огромный шприц впивается бабе в зад. Баба минуту стоит, пошатываясь, словно раздумывая о своей горестной судьбе, и вдруг всем своим громадным нескладным телом обрушивается на пол. Дом Редких Животных встряхивает так, что, кажется, сейчас рухнут стены.
Все нормально, уверенно произносит Гучков, ситуация под контролем. Человек в люке бросает гранатомет, спускается вниз и превращается в стропальщика: опутывает ноги, руки, шею бабы канатами, цепляет их за крючок, опустившийся сверху. Бабу перетаскивают назад в барокамеру.
Вот, Гучков с довольным видом поворачивается к Буту, что скажешь? И, не дав ему ничего сказать, пускается в длинное объяснение. Растет как на дрожжах, надо только вовремя подкармливать. Воспроизводство простейшее. Клетка взята у реального человека… Уж не у Миши ли Павлова, случаем? – мрачно спрашивает Бут и, не дожидаясь ответа, задает еще один вопрос: а что она жрет?
ГУЧКОВ: Все что угодно. Торф, макулатуру, каменный уголь. Себестоимость копеечная, а польза какая, а?
БУТ: Какая?
ГУЧКОВ: Ну, знаешь… Возьмем хотя бы такой аспект. Структура мышечной массы свиньи близка к человеческой, легко усваивается. А тут – практически – идентичная.
БУТ: Ты что – этим собираешься народ кормить?
ГУЧКОВ: Я вообще не собираюсь никого даром кормить, у меня другие задачи. Вся история цивилизации – это безуспешные попытки создать совершенное существо…
БУТ: А мозги у нее есть?
ГУЧКОВ: Наверное. Как у динозавра. Разрежем – посмотрим. Тут проблема – инструментарий трудно подобрать. Чего ты подскочил?
Чем я могу помочь? – спрашивает Бут, уже делая шаг к выходу, – бензопила не сгодится? Газету Гучкову он так и не показал.
Глава IV. 7 мая т.г
… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … комок газетной бумаги:
Нетопыри. Этот вид рукокрылых строит открытые гнезда из бумажных ячеек, которые подвешиваются на ножке к потолкам старых зданий, а также к чердачным князькам. Как только ножка и первая пустая ячейка готовы, матка прекращает свое участие в строительстве и откладывает внутрь яйцо. Затем вокруг первой ячейки строятся следующие, заполняемые яйцами по мере своего завершения…
… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … ….
Зиновий Давыдов
Во дворе на бордюре ровным рядком сидят пацаны в одинаковых трикотажных штанах и кроссовках. Не видел ли здесь кто-нибудь Тату Кататония, спрашивает Зиновий. Она на чердаке, говорит ему кто-то…
…Он сдергивает повязку и оглядывается. Сквозь щели и круглые застекленные дыры пробивает сизоватый предвечерний свет. Геометрические фигуры из деревянных балок уходят в глубину чердака – ромбы, трапеции, острые и тупые треугольники. Провода, расходящиеся пучками и свисающие обрывками, замотаны в узлы. Старые оконные рамы. Кучи выцветшего тряпья. Все в голубином помете. Прямо под коньком гигантское, серое, будто отлитое из асбеста, осиное гнездо. Оно большое, очень большое – будто подвешенная на просушку дыня. А под ней допотопная будка телефона-автомата, полосатый столбик, голубая табличка со стрелкой вниз: Земля 16,2 м.
– Территория без правил, – раздается в полутьме чей-то голос. – На нас не распространяется.
– Что не распространяется?
– Ничего.
В темном углу искрят провода.
– Вам нехорошо, коллега? – Перед ним появляется какой-то упырь с огромной головой. – Это потому, что вы давно ничего не ели. И не пили. И не курили. – При крайней худобе у него непомерно громоздкое тело – выпирающая грудь, выступ на спине, похожий на срезанный горб, как у хоккеиста в полной экипировке.
– Я не курю.
– Вот именно. Пойдемте, пойдемте. Как раз время трапезы. – Упырь подхватывает его под руку и тащит по скрипучим доскам куда-то в темную глубину чердака. – Доктор Некрозов, – представляется он на ходу.
– Давыдов.
– Знаю, знаю, вы ведь давно прошли кастинг.
Кастинг? Ха. Они останавливаются возле пролета, перекрытого старым театральным занавесом, бывшим когда-то плюшевым. Занавес отдергивают, Давыдова заталкивают в пространство, напоминающее ветхозаветную гостиную. Здесь куча всякой рухляди – комоды, секретеры, этажерки, довольно прочный еще дерматиновый диван с полочками и зеркалами. На стене поблекшие репродукции из журнала «Огонек» – девочка с персиком, Иван-царевич и Серый волк. Кажется, он попал во времена детства, к деду в деревню…
В глубине длинный стол, за которым десятка полтора разновозрастных малолеток. Младшему лет восемь, старшему – высокому толстяку – можно дать и семнадцать.
Недалеко от стола, прямо на пыльном полу, стоит железная бочка, доверху наполненная какой-то белой бурдой. Похоже на сметану, думает Зиновий, хотя нет, это другое – мучная затируха или клейстер. Два пацана подходят к бочке с эмалированным тазиком…
Доктор Некрозов берет черпак, наполняет тазик почти до краев, пацаны в четыре руки несут его к столу, ставят на середину, и тут же начинается трапеза – все не спеша, по очереди зачерпывают ложками эту баланду и отправляют себе в рот. Маленький мальчик с большими ушами внезапно вскакивает, взбирается на стол, быстро пробегает и останавливается напротив толстяка в тюбетейке:
– Ты чавкаешь, охламон! – кричит он. – Перестань чавкать! Ты же не у себя дома.
Толстяк смачно рыгает:
– Я тебя грохну!
Начинается перепалка. Пацаны вскакивают, размахивая ложками, кричат друг на друга, изрыгая самую отборную ругань. Доктор смотрит на это буйство спокойно, почти равнодушно. Берет Зиновия за рукав и, показывая пальцем на каждого из пацанов, вполголоса произносит: Чувырла. Жеребец. Фуфлыга. Гегемон. Карантин. Учпедгиз…
– Учпедгиз? – с удивлением переспрашивает Зиновий.
– Да. Вот тот блондин в очках со значком БГТО на груди. Учпедгиз. Он не местный. Он контролирует хлам в Кунеевке. Он там, можно сказать, король. Тут у нас с деловым визитом.
Перепалка обрывается. Все как по команде разом садятся и вновь начинают хлебать. Давыдов замечает, что Учпедгиз сидит как-то отстраненно, тянется за баландой издалека, спокойно. Во время всеобщего гвалта он единственный не произнес ни слова.
Зиновий ощущает сладковатый запах, трудно определить, откуда он идет, скорее всего, из бочки. Давыдову становится не по себе, не то чтобы неприятно, скорее наоборот, но он чувствует слабость, появляются светящиеся точки в глазах. Боже мой, неужели и Тата где-то здесь, среди этих чувырл?
Доктор подходит к столу, но не останавливается, идет вокруг и не переставая бубнит что-то совершенно непотребное: Матери нет. Бога нет. Земля плоская. Тебя никто не любит. Не старайся. Не надейся…
– Все, я – в хлам! – говорит один из пацанов и тут же валится под стол. Следом за ним другой:
– Я – в хлам, – и тоже падает…
– Я – в хлам…