Учебник рисования Кантор Максим

VIII

Прошло несколько дней, и снова спорили в той же компании. Роза Кранц и Голда Стерн, Леонид Голенищев и Елена Михайловна постарались убедить Павла в том, что авангардисты - люди уникальные и по своим задаткам, и по своей миссии. Этот спор Павел назвал так: «Авангард - массовое явление или элитарное?»

- Лучшие люди становились авангардистами, - сказала Роза Кранц.

- Избранные, - сказала Елена Михайловна и посмотрела на Леонида.

- Малевич, Родченко, Ворхол, Бойс и прочие гении, - сказала Голда Стерн.

- Разве они так хороши?

- Безусловно.

- Мне кажется, что хорошие люди - это те, кто помогает другим, воспитывают, лечат, защищают. Что же такого хорошего, воспитательного сделал авангард?

- Спроси, хорош ли ураган, сметающий все на пути? Спроси, хорош ли скорый поезд, который оглушает свистом патриархальные деревни? - так сказал ему Леонид Голенищев. Авангард уже тем хорош, что открывает путь.

- Значит, дело авангарда - не быть хорошим в прежнем, ранее употребимом смысле, а являть силу, которая расчищает путь другому хорошему?

- Можно сказать так

- И в дальнейшем по этому пути придет обыкновенное хорошее начало, спокойное и деловое, которое уже не будет сметать и оглушать свистом? Или отныне сметать и оглушать надо всегда?

- Сила, содержащаяся в авангарде, формирует новый мир. Когда такой появится, он будет жизнеспособнее старых образов.

- Значит, новое хорошее, которое придет на смену прежнему хорошему, будет хорошим в старом смысле слова: будет помогать, защищать и лечить, правильно? И противоречий с прежним хорошим не возникнет? Ведь и то и другое - занято одними вещами, противоречий быть не должно. Или то, прежнее хорошее, уже не будет считаться таковым, и надо будет пересматривать понятия хорошего и плохого в принципе?

- Прежде всего надо понять, - сказала на это Роза Кранц, - что эстетика авангарда не может быть общеупотребимой. Она - мотор машины, но не сама машина. Все не могут стать авангардистами, вся машина не может состоять из мотора. Поэтому речь не идет о пересматривании понятийной базы общества. Речь о немногих избранных.

- Правильно ли я понял, - спросил Павел, - что немногие избранные - они живут как бы несколько впереди прочих и несколько по другим законам?

- В будущее возьмут не всех, - пояснила Голда Стерн, правозащитница.

- Понимаю, только лучших, наиболее свободных, и все такое. Интересно, кем будет проводиться отбор кандидатов в будущее?

- Историей, - сказал Леонид.

- Вот, должно быть, бессердечная вещь. Наверное, всем в будущее хочется, а всех не берут.

- Не берут.

- Обидно.

- А ты думал! Объективность не может быть приятной.

- А Стремовского возьмут в будущее?

- Безусловно.

- А Гузкина?

- Еще бы.

- Хорошо ему. А Снустикова-Гарбо?

- Спорный вопрос.

- Все-таки интересно. Возьмут Снустикова-Гарбо в будущее или нет?

- Скорее всего, возьмут.

- А те немногие избранные, что попадут в будущее, они там, в будущем, будут совсем одни - или окружены другими людьми?

- Они будут окружены теми, кого они воспитали.

- Я представляю себе, как это будет прекрасно для Снустикова: оказаться в кругу единомышленников. Интересно вот что: в будущем, в кругу единомышленников, они будут пользоваться понятиями хорошего и плохого, теми понятиями, что остались в прошлом? То есть будут помогать, лечить, заботиться друг о друге? Или они в этом не будут нуждаться?

- Утилитарный подход к искусству, - сказала Роза Кранц. - Мы забыли, что говорим о художниках, а не о колбасниках, генералах и банкирах.

- Так что ж - они не люди разве?

- Люди, но живущие другим: не материальным.

- Я потому так спросил, что в будущее возьмут не всех. Генералов и колбасников, наверное, брать не собираются. Значит, в будущем придется сызнова устраивать общество, налаживать отношения.

- Будем надеяться, что прогресс и цивилизация сделают этот процесс легким. Например, труд колбасника будет механизирован.

- Даже усомниться в этом трудно. Тем более что обслужить немногих избранных прогрессу легче, чем нелепую толпу. Прежде в будущее собирались взять всех, хотя иных и должны были в этом будущем судить. Мне кажется, раньше «будущим» являлось Царство Божие - и туда, хочешь не хочешь, а приглашали буквально всех. То есть предполагали воспроизвести ту же толчею, что и на земле. Теперь, когда Бога нет, дело упростилось. Теперь история решила в расходы не входить: попросту не брать большую часть народонаселения в будущее.

- Вы утрируете. Только тот, кто чувствует шум времени и его выражает, достоин быть художником - и в качестве такового быть опознанным временем.

- Значит, избранные (т.е. те, кто слышит шум времени) имеют перед временем больше прав, чем большинство, которое шума не слышит?

- Очевидно, так

- Однако эти избранные непременно хотят быть понятыми обществом - то есть толпой неизбранных. Более того, они хотят остаться в музеях наряду с теми произведениями, что понятны косной публике. И даже того более: произведения авангарда год от года (я хочу сказать, по мере все большей экспансии авангарда) стали куда более понятны публике, чем старое искусство.

- Разве так? - колко сказала Голда Стерн. - Неужели так уж понятны? Что поняла толпа в Родченко, Сэме Френсисе и Джаспере Джонсе? Поглядите на Ле Жикизду, наконец! Это вам не старое морализаторство.

- Безусловно, в этом их не упрекнешь.

- Вот видите.

- Мне кажется, - сказал Павел, - не существует более доступной для масс идеи, чем идея элитарности. Эта идея выражается так: ограниченное количество мест. Скажите у кассы, что осталось три билета (хоть в будущее, хоть в Париж) и поезд уже отходит, - и все ринутся! Раздавят друг друга! И что поражает: продадут не три билета, но триста. По-моему, это специальный торговый прием. На витринах пишут: берите, осталось последнее; а потом пишут то же самое опять и опять. И всегда осталось только три билета. И продают, и продают - без конца.

- И что же?

- Ошибка вышла. Количество обладателей билетов в будущее превысило количество оставшихся на перроне. Поехала в будущее как раз толпа. Сначала собирались послать в будущее только творцов, вроде Микеланджело и Снустикова-Гарбо. Но потом началась давка у кассы, многие купили билеты по блату, кого-то пустили зайцем, кто-то дал взятку, да и напечатали дополнительно еще кучу билетов. И главное, демократические институты не позволили ущемлять в правах избирателей. А начальство - президенты и банкиры, - те вне очереди как меценаты. Так что в поезд набилось столько народу - не продохнуть. Однако слух такой - что едешь среди избранных.

- Что ж, - так сказал на это Леонид Голенищев, - тут возможны, конечно, накладки. Всего не учтешь. И тем не менее история ничего другого не предлагает. Есть поезд в будущее - и он один. Если хочешь вернуть билет, как Иван Карамазов, то, - Леонид посмеялся в тициановскую бороду, - имей в виду: ты его не Богу теперь возвращать будешь, а истории. И останешься на перроне среди такой сволочи, что тошно станет. Захочешь в последний вагон вскочить - да поздно будет.

- Неужели выхода нет? - спросил Павел.

- Есть: взорвать рельсы - и пустить поезд под откос, как делают тобой любимые партизаны и революционеры. Только имей в виду, партизаны не только искусство взорвут, они всю цивилизацию угробят.

Так происходило в каждом разговоре: стоило Павлу усомниться в достоинствах авангардистов, как оппоненты приписывали ему революционные (то есть варварские) настроения. «Какой я варвар? Если я варвар, кто же цивилизованный гражданин? Неужели на Снустикове-Гарбо и Осипе Стремовском держится цивилизация?» - «Да, представь себе - они воплощают свободное высказывание в открытом обществе». - «Позвольте, говорил Павел, ведь вы сами - революционеры. Роза, вы выступали против соцреализма. Разве не ты, Леонид, поддерживал подпольные выставки? Так почему же теперь, когда так называемое авангардное искусство стало официальным, вы перестали быть революционерами?» И, едва произнеся эти слова, он понимал, что сказал неверно. Основным противоречием современного мира является оппозиция авангарда и революции. И если не видеть этого, если это не произнести отчетливо - то ничего не понятно.

Главным парадоксом современного мира является то, что мир страшится революции, но приветствует авангард. И наивному наблюдателю эти интриги современного сознания не вполне понятны. Малевича, значит, хвалим, а Фиделя Кастро числим в монстрах? С чего бы так? Какая разница - революция или авангард? Всю свою историю человечество связывало эти понятия, едва ли не ставило знак равенства между ними. Всякий авангардист в душе своей был революционером и к революции звал. Революционное мышление не есть ли мышление радикальное, т.е. авангардное, так привыкли считать и полагать, что одно - естественное продолжение другого. И только век двадцатый, далеко зашедший в практике, как революций, так и авангардизма, резко оба понятия развел. И непримиримая вражда этих понятий, антагонизм этих феноменов сделались движущей силой истории. Вероятно, так и было всегда, просто отчего-то пребывало не вполне ясным, однако новое время обнажило этот принцип совершенно. Ничто не вселяет в людей интеллигентных, мыслящих, воспитанных больше ужаса и ненависти, нежели слово «революция», но ровно те же самые люди с почтением относятся к понятию «авангард». И напротив, подлинные революционеры, люди отчаянных и непримиримых убеждений, к авангарду относятся пренебрежительно.

Вряд ли кто усомнится в том, что Ленин был революционером, кто же еще тогда революционер, если не он? И однако авангарда он не выносил, смеялся над опусами авангардистов. Или, скажем, Эдик Пинкисевич. Кто перед лицом художественной общественности посмеет отрицать тот очевидный факт, что Эдик Пинкисевич - авангардист? Он есть воплощение авангарда, скажут иные, и будут правы. И однако именно авангардист Пинкисевич в своем негативном отношении к революции зашел столь далеко, что испытывал прямо-таки личную ненависть к ее вождям, считал себя вечным узником коммунистического ГУЛАГа и даже в одежде своей декорировал себя под заключенного в революционный застенок. Этот простой пример - сопоставление личностей Ленина и Пинкисевича, т.е. столпа Революции и столпа Авангарда, - как нельзя яснее показывает крайнюю степень различия между двумя понятиями.

И меж этими личностями, как между двумя противоположными энергетическими зарядами, гудело напряженное поле. И не мог мыслящий человек не обратить внимание на это символическое противостояние, не мог не задавать себе вопросов. Вот возьмем современную Россию. Ясно, что теперешние политики строят общество авангардное, исходя из самоновейших прогрессивных рецептов. На любом уровне общественного сознания, будь то организация процессов производства или персональные вкусы, все ориентировано на авангард. Спросили тут как-то журналисты спикера нижней палаты парламента, какое искусство он предпочитает, - и тот аж удивился, и руками аж всплеснул, и сказал, как отрезал: разумеется, авангард! Спросили лидера демократической фракции - тот же ответ! А как же иначе? А вы что думали? И однако авангардное это общество ничего не имеет общего с революционным, напротив того, оно прямой своей задачей ставит контрреволюцию, искоренение революционных принципов. Или, допустим, посмотрим на Америку; вот воистину Мекка авангарда - а ведь нет другой такой страны в мире, где революция была бы менее желанной. Посмотрите, пожалуйста, на сенаторов и конгрессменов, какие картины они вешают в гостиной? Ну ведь не Репина же, в самом деле. Ворхола, Раушенберга, Малевича - а иначе стыдно будет. Но в книжном шкафу у них вы не сыщете ни Троцкого, ни Маркса. Или, допустим, новейшее социальное изобретение - политтехнология. Специалисты в этой области давно уразумели, что требуется привлечь к созданию правильного образа вождей современного общества - авангард. Ведущие галеристы и пропагандисты авангарда вошли в специальные штабы и комитеты, обслуживающие выборы и связи с общественностью лидеров свободного общества. Скажем, Слава Поставец - обойдется ли без него демократический штаб Димы Кротова? Ни за что не обойдется. Какими принципами питают прогрессивные эстетики означенные штабы, какой эстетикой их насыщают? Авангардной, а как же иначе? Значит ли это, что авангардисты склоняют лидеров общества к революции? Ни в коей мере. Как можно?

IX

Авангард отличается от революции так же, как Малевич от Маяковского. А отличаются они вот чем: искусство Малевича оказалось приемлемой формой для революционного сознания, т. е. его воплощением, - а искусство Маяковского было его содержанием. И, как показало время, содержание и воплощение - вещи далеко не тождественные.

Развитие искусства авангарда совпало по времени с новой экономической стратегией современного мира, когда золотое обеспечение валюты перестало существовать и для нового экономического рывка потребовалось ввести тотальное кредитование всех всеми. Авангард разделил новую экономическую концепцию мира - он, подобно современной бирже, раздает векселя и акции т. е. просто настриженную бумагу (в некоторых произведениях авангардного искусства этот образ буквально воплощен в реальность), каковую нарезанную бумагу объявляет непреходящей ценностью. Как же так, помилуйте! - кричат иные консерваторы, - ведь ценность - это Рафаэль. Нет, - возражают им люди нового мышления, - Рафаэль существовал как единственно возможная ценность, когда рубль (или фунт) был эквивалентен определенному количеству золота. Сегодня мы выписываем векселя под будущее - мы продаем кредиты. Находясь вне культурной иерархии, эти векселя ничем подтверждены быть не могут, никто их ценность удостоверить не в состоянии. Обыватель, боящийся, что его околпачат - как не раз бывает с векселями в банках, увы, - стоит перед ничего не выражающей стряпней, и он озадачен: брать бумажку - или не брать? Добро бы ему дали продукт, употребление которого понятно. А в современном творчестве ценность товара не очевидна: автор не нарисовал портрет обывателя, как в доброе старое время, и не создана такая картина, в коей обыватель бы опознал доступные ему реалии. Так ведь и на бирже теперь такое же точно неудобство - не кусок золота покупаешь, но акции невесть какого алюминиевого карьера, которого, может быть, и в природе-то никогда не существовало. Разумеется, некоторые векселя и акции себя оправдывают - вот некогда везучие люди накупили акций Суэцкого канала и разбогатели, это - дело! А с другой стороны: акции предприятия «Рудник Голубого Крота», холдинга «Мешочник» - оказались липовыми. Вот набрали некоторые смельчаки Пикассо - живут нынче и радуются. А другие нахапали Пупкина - и сидят теперь в углу, слезу точат. Как угадаешь? И стоит обыватель в музее перед не известной ему - и еще не опознанной цивилизацией в качестве шедевра - стряпней и прикидывает: это что - «Рудник Голубого Крота» или Суэцкий канал? Он жалуется, что не понимает, какая такая ценность в трех линиях, проведенных поперек холста. И как же ему, бедолаге, помочь? Ведь перед ним просто бумага - нарезанная бумага! Она сама за себя не говорит! Так ведь и не должна говорить! Не нужны ни образ, ни содержание, ни сюжет - важен штамп компании, удостоверяющей: это вексель стоящий, платить по нему будут. Роль художественного объекта сегодня - представлять культуру, но ни в коем случае культуру не воплощать. Никто не просит от культурного проекта явиться художественным образом.

Роль акции - представлять рудник, но никто не просит бумажку быть одновременно и килограммом алюминия. Задачи воплощения в современном искусстве и в современной экономике - нет. Бумажка - акция, вексель, ваучер - лишь удостоверяет, что вы купили кусочек будущего, частичку прогресса. А уж обманет или нет вас этот прогресс - дело другое. Затем в сегодняшней экономике и существуют брокер и галерист, чтобы втюхивать непонятливым обывателям нарезанную бумагу. Эти люди должны своевременно объяснить покупателю, что вкладываться в акции «Голубого Крота» и Пупкина - нецелесообразно, но вот как раз в акции «Розового Крота» и Гузкина - весьма уместно и своевременно. Да, говорят в один голос культурный брокер и экономический галерист, пока эти явления неизвестны: и рудник «Розового Крота» в стадии разработки, и художник Гузкин в процессе узнавания цивилизацией. Но - дело это исключительно верное, вложение себя непременно оправдает.

Экономическая и культурная политика проделывает один и тот же, необходимый в теперешнем мире, трюк: только продав много акций несуществующего предприятия, есть некий шанс означенное предприятие построить. Мало того, после продажи акций его уже необязательно и строить - эти акции непостроенного предприятия можно вложить в акции другого, тоже непостроенного предприятия - так еще надежнее и перспективнее. Когда-нибудь строить, конечно, придется - так уж лучше подождать и построить в будущем что-нибудь чрезвычайно большое, непомерно значительное. Вот накопим акций, проведем ряд эмиссий и слияний - и такое отгрохаем, что чертям тошно станет. И в точности таким же образом формируется современное искусство. Только продав много произведений в качестве акций будущего великого художника, можно этого будущего художника создать - он возникнет сам собой из количества проданных акций. Теперь нет необходимости в обратном процессе (привычном для минувших эпох), когда художник, состоявшись, продавал картины, или когда завод будучи построен, издавал свои акции. Художественный и экономический авангард говорит: эти векселя воплощают будущее культуры, и культура (основные войсковые соединения) идет за векселями по пятам. Вот подождите, культура догонит бумажки, они приобретут культурную ценность, и тогда вексель станет алюминием, а три полоски сделаются картиной. Это воплощение в продукт непременно когда-нибудь да случится. Но поскольку основное значение акций на алюминий и картины состоит в том, чтобы воплотиться в деньги, а это воплощение как раз попутно уже произошло, то в промежуточном воплощении (т. е. собственно в продукте) нужда не слишком велика. И рядовой потребитель это отчетливо понимает. В конце концов, вы купили акции не для того, чтобы у вас дома был кусок алюминия - а для того, чтобы получать дивиденды. Вы их получаете? И отлично - какие еще вопросы? Вы купили культурные акции не для того, чтобы смотреть на квадраты и полоски, а для того, чтобы быть высококультурным человеком и иметь от этого доход. Это произошло - не так ли? А что еще надо? И все это звучит убедительно, но все-таки и сомнение гложет. А ну как не подтвердятся акции? А ну как культура и история пойдут не совсем в указанном направлении?

Революция - в отличие от авангарда - векселей и гарантий под будущее не раздает. Крайне наивное и абсолютно ложное представление о революции заключается в том, что она, дескать, раздает обещания и сулит перспективы. Напротив, она ничего не обещает, она требует обещанное исполнить. Революция вменяет счет миру сегодняшнему и расчета требует тоже сегодня же, прямо сейчас, не отходя от кассы. В отличие от авангарда, существующего в рамках экономики кредитов и долгов, революция имеет дело с наличными. Революция затем и приходит в мир, чтобы предъявить выданные векселя к оплате. И случается это тогда, когда финансовая (и культурная) пирамида достигает критической высоты и дальнейшее кредитование невозможно. И тогда нарезанные бумажки приходится обналичивать, а коли не сыщется под них золотого запаса, взаимные расчеты производятся свинцом.

Революция - это сведение счетов. Платить по счетам всегда неприятно, особенно когда жизнь в кредит стала нормой, но ведь иногда приходится. Во все времена и во всякой истории жестокость, в которой обвиняют революцию, объясняется простой непреклонностью заимодавца. В некий момент терпению его наступает предел, и тогда - пусть хоть и полезет запоздало кредитор за кошельком - форму оплаты уже будет диктовать он. Иногда революционеров называют варварами - и это бесспорно справедливо, ибо именно цивилизация устанавливает бесконечную систему взаимных кредитов, и варваром будет тот, кто потребует с культуры и цивилизации - наличные. Сказанное некогда римлянином Камиллом: «Рим выкупается не золотом, но железом», звучало с тех пор из уст многих варваров - и с трибун Конвента, и в Смольном.

Авангард раздавал обещания и выписывал векселя и не предполагая, что это к чему-то обязывает. Однако революция обещания исполнила и векселя погасила. Малевич обещал идеальные казарменные города, полагал, что эти прямоугольники и квадратики - идеал социальной организации? Извольте: вот казарменные города. Родченко хотел парадов физкультурников? Пожалуйста: вот настоящие парады физкультурников и певцы этих парадов еще более громкоголосые, нежели Родченко.

X

Так или примерно так думал Павел, и эти аргументы он и привел в третьем разговоре с Розой Кранц и Голдой Стерн, когда им довелось увидеться снова. Этот разговор он назвал «Революция и авангард». Вновь сидели они в гостях у Елены Михайловны и Леонида Голенищева, в их новом доме, и Павел ревниво смотрел по сторонам - куда подевались книги отца, где его любимые предметы? Книги отца, занимавшие все стены в прежней квартире, исчезли, то ли их выкинули при переезде, то ли спрятали. Теперь на полках стояли красивые фолианты в кожаных переплетах, они заполнили квартиру, и вместо репродукции Домье Леонид повесил красиво выполненную копию черного квадрата, а картину «Толедо в грозу» заменил старинный дагерротип, являющий седоусого генерала в эполетах, мужчину тициановской наружности.

- Как это у тебя сочетается, - спросил Павел, - весь этот антиквариат и квадратики?

- Где противоречие? - улыбнулся Леонид. И то и другое было загублено большевиками.

Вот тогда-то Павел и высказался - высказался полнее, чем в предыдущей беседе, сказал и про безответственность авангарда, и про то, что авангард и революция ничего общего не имеют. Сказал он и о паразитизме авангарда, и, сказав, сразу же пожалел. Оппоненты ответили ему следующее:

- Варвары нравятся? Варвары, которые подняли на вилы русскую культуру, губители цивилизации - они вам нравятся? - так сказала Голда Стерн.

Роза Кранц сказала так:

- Известный, к сожалению, феномен русского сознания: эсхатологическое мышление. Его носитель не замечает реальность.

А Леонид Голенищев сказал так:

- Моего деда, - он показал на дагерротип, в тициановском мужчине стали заметны фамильные черты, - подняли на вилы крестьяне в усадьбе. Сожгли библиотеку - мой дед был специалистом по Клавдию, переводил с латыни. Кое-какие книги удалось спасти, - Леонид кивнул на добротные, в телячьей коже, фолианты, - остальное сгорело. Тетки - маленькие девочки - скитались по России, насмерть замерзли зимой восемнадцатого. Мать выжила чудом - прислуга сдала ее в приют.

И Леонид показал Павлу семейный альбом темных от времени фотографий: две хрупкие девочки играют в саду в бадминтон, двухлетний младенец сидит в гамаке, гроздья сирени на первом плане, вдали богатый дом.

- Это теперь и твоя семья, - сказала Павлу Елена Михайловна, - это и твое горе.

- Пойми, - терпеливо сказал Голенищев, - в России были и другие проблемы, кроме помощи испанским голодранцам.

- Пусть так, - сказал Павел; участь замерзших девочек произвела на него впечатление, - но при чем здесь Малевич?

- Те самые люди, что жгли библиотеку, запретили Малевича, - так сказал Голенищев. - Мой дед, кстати, был меценат - собирал авангард. Эти люди разграбили коллекцию, сожгли библиотеку, убили деда.

- Но они же Малевича и разрешили - спустя пятьдесят лет. И они объявили его гением - еще через десять лет. И библиотеку новую они напечатали. И дали тебе министерский портфель. И девочек пожалели. Эти люди, которые запрещают и разрешают Малевича, они сегодня одних девочек жалеют, а завтра других.

- Что ты имеешь в виду?

- Девочки играли в воланы, а потом воланов лишились, потому что существовали миллионы других девочек, у которых воланов не было.

- Дети! Невинные дети!

- Да, и те тоже. Не менее невинные - только без воланов. Конечно, - замахал Павел руками, - вы не думайте, что мне не жалко девочек! Они знать не могли о том, как устроен мир! Но у играющих в воланы девочек был папа, который знал, что за границами сада с сиренью есть другой мир. И есть население России, которое столетиями продают как скот для того лишь, чтобы его дочки в саду играли в воланы. Он мог догадаться, что рано или поздно папы других девочек, тех, у кого нет воланов, придут к этому хорошему папе - и всадят ему вилы в живот.

- Вы оправдываете это убийство? - ахнула Роза Кранц.

- Я говорю про другое: тот, кто выписал мандат на убийство папы девочек, - сначала вдохновлялся Малевичем, потом его запретил, потом опять достал из запасника. Малевич от этого не поменялся - квадрат, он и есть квадрат. Просто девочек сменили - сначала разрешили одним голодать, а другим играть в воланы, потом наоборот, потом снова позиции поменяли - девочек много, квадрат пригодился на все случаи. Сначала его именем одних девочек мучили, потом других. Авангардное искусство - оно как мандат на деятельность: сегодня социализм строим, завтра капитализм. Это как вексель.

- Выходит, мой дед сам виноват, - весело сказал Леонид. - Ты считаешь, если дед собирал авангард, то он сам виноват в том, что его убили?

- Когда берешь вексель, надо знать, что придется платить. По любому кредиту надо рассчитаться.

- Опомнись, - сказала Елена Михайловна, - ты говоришь чудовищные вещи.

Павел достал фотографию, которую с некоторых пор всегда носил с собой: на ней молодая еще бабушка, Татьяна Ивановна, вела тощую лошадь мимо кривого сарая. Он положил фотографию рядом с той, на которой хрупкие девочки играли в бадминтон.

- Эту лошадь звали Ласик, это лошадь моей бабушки, матери моего отца, - сказал он матери и Леониду Голенищеву, - ее съели в голодном году.

- Отец народов организовал голод в Поволжье.

- Тогда голод случился по вине отца народов, а другой, когда умерла почти вся семья, случился до революции - в восьмом году. И по чьей вине он случился тогда? Вещами распоряжался отец твоих девочек, коллекционер. И, надо сказать, от восьмого года до двадцать четвертого в судьбе моей семьи мало что поменялось.

- Вижу, жалости мои девочки не дождутся.

- Мне всех жалко, - сказал Павел, - и этих девочек, и других девочек, и лошадку тоже; и нет причин жалеть твоих девочек больше прочих.

- Не по-христиански рассуждаешь, - сказал Леонид, - рассуждаешь, как революционер.

- Христос и был революционером, - сказал Павел.

- Христос был против убийства, - сказал Леонид Голенищев и поднял палец.

- Разве он не сказал: не мир я принес, но меч?

- Он имеет в виду будущее - Страшный суд, - сказала Голда Стерн.

- Поскольку в будущее отныне берут не всех, - заметил на это Павел, - лучше разобраться сегодня. Христос говорит: не отменять закон Отца моего я пришел, но исполнить. Исполнится то, чего хотел Отец, - сегодня, здесь.

- Ох, чувствую, договоримся мы до изгнания торгующих из храма; ох, достанется нам, галеристам и кураторам, на орехи! - И Роза Кранц рассказала о своем участии в продаже полотен авангардистов западным коллекционерам.

- Да, - сказал Голенищев, - я слышал о коллекции Майзелей. Отменный вкус.

- Не купи они наш авангард, кто бы авангард спас? Условий для хранения нет.

- Именно цивилизация и спасает авангард, - сказала Голда Стерн, правозащитница.

- Вы хотите сказать, что западный коллекционер, покупая картины с квадратиками, экспортирует на свою родину идеи Дзержинского?

- При чем же здесь Дзержинский? И какие идеи Дзержинского существуют?

- А какие идеи Малевича существуют? Прошу вас, назовите мне мысль Малевича. Ну, хоть одну мысль, будьте добры!

XI

Сам коллекционер, т.е. барон фон Майзель, разумеется, изумился бы, услышь он такое сопоставление. Фон Майзель собирал картины русских авангардистов и даже был готов идти на определенные жертвы и траты, чтобы получить редкие экземпляры; но вот если бы кто-либо ему намекнул, что авангардисты в искусстве удачно дополняются авангардистами в политике и хорошей компанией для Малевича является Дзержинский, а для Розановой - Ягода, услышав такое, барон бы расстроился. Сорвалась бы сделка или нет - неизвестно, но велика вероятность того, что и сорвалась бы. Хорошо, что в современной России специалисты по авангарду не придерживались революционных взглядов, но, напротив, были вполне приличными, воспитанными, прозападно ориентированными людьми, и покупателей зря не пугали. Фон Майзель недавно посетил Россию и был приятно удивлен возможностью приобрести ряд выдающихся полотен мастеров первого авангарда. Сам Питер Клауке рекомендовал ему встретиться с ведущими экспертами - Розой Кранц и Голдой Стерн, дамами исключительно прогрессивных взглядов. Барону предложили неизвестного, но вполне качественного Малевича, двух Поповых, рисунки Родченко. Со смешанным чувством ажитации и жадности барон повертел в руках бумажки с нарисованными кружочками и стрелочками, потрогал холсты, где были изображены квадраты и черточки, выписал чек. А на что еще прикажете тратить деньги? - спросил фон Майзель своего делового партнера, француза де Портебаля, также прилетевшего на пару часов в Москву, - в нефть я уже вложил достаточно, попробую теперь сюда. - Тем более что эта вещь - безусловно надежная, - ответил Портебаль. Оба барона расположились в уютном отеле, окнами на Кремль и рассматривали майзелевы приобретения. Недавно образовавшиеся (но ставшие крайне близкими) московские друзья, а именно Роза Кранц и отец Николай Павлинов, и иностранные бароны сели полукругом возле полотен - теперь не торопясь можно было обсудить каждый мазок, смаковать линию, исследовать касания кисти. Да, работали мастера на совесть - вон как аккуратно закрашены квадратики! И сохранились прекрасно - будто вчера сделаны. В этом, видимо, и состоит специальный секрет авангарда - он всегда свеж и нов.

Бароны развлекали московских друзей рассказами из жизни цивилизованных стран. В частности, де Портебаль рассказал, что во Франции вкус к авангарду в полной мере привил президент Жорж Помпиду - тот самый, кто сменил амбициозного де Голля с его архаическими вкусами и распахнул двери страны в будущее. Именно президент Помпиду, как рассказывал барон де Портебаль, потягивая минеральную воду (как известно всем, барон давно отказался от спиртного и сигар), первым осмелился вывесить в своем кабинете огромный холст де Сталя - мастера, до той поры не признанного. Абстрактная картина - вся сплошь из пятен и полосок - потрясала посетителей дворца свободолюбием. Истинный прорыв дерзкого, ничем не ангажированного духа - вот что чувствовалось в этом жесте президента четвертой республики. То было начало подлинного взлета и признания замолчанного до тех пор авангарда. И впрямь раньше просто времени не было признать и задуматься. А когда? То, понимаете ли, война, то оккупация, то Сопротивление, то еще чего со страной приключится: Алжир, строительство, то да се. Лишь события - подлинно революционные студенческие волнения мая шестьдесят восьмого - раскрыли людям глаза. Картина де Сталя, внесенная в Елисейский дворец, стала, если угодно, контрапунктом тех славных дней. Словно вольный ветер с бульвара Сен-Мишель, от тех самых баррикад - поднялся да и ворвался в Елисейский дворец. Словно докатилось эхо от тех грозных сорбоннских демонстраций шестьдесят восьмого. Президент подводил своих гостей к шедевру де Сталя, и они подолгу застывали перед полотном, словно бы напитываясь энергией свободы. Так рассказывал де Портебаль, а Роза Кранц бегло переводила его рассказ отцу Николаю. Отец Николай Павлинов слушал благожелательно, поглаживал полной белой рукой живот. Живот уже слегка подводило от голода - близился час дня, и отец Николай размышлял, остаться ли обедать с баронами или отправиться в ресторан «Палаццо Дукале» к одному из лидеров оппозиции - Владиславу Тушинскому. Однако и рассказ француза был определенно хорош, стоило, вероятно, рискнуть и согласиться на отдельную кухню. Не отравят же они, в самом деле, думал отец Павлинов, хотя поваров хороших здесь, судя по всему, нет. Однако он решил терпеть и весь отдался рассказам Портебаля, а рассказывал тот неплохо.

Не рассказал барон лишь того, что по прошествии двух лет советники Помпиду случайно перевернули холст и обнаружили - судя по подписи и указательным стрелкам, - что картина все это время висела вверх ногами. Хм, сказал на это президент, да, признаюсь, господа, закрадывались и у меня такие подозрения. Действительно, я ощущал некий, как бы это выразиться поточнее, дискомфорт, что ли. Пожалуй, наблюдался некий композиционный дисбаланс, вот с той кушетки вид открывался, прямо вам скажу, странноватый. Да, определенно, теперь произведение смотрится намного цельнее. Однако и в первом варианте известное очарование было, n'est pas? Ну, конечно, мсье президент, отвечали советники, совсем не исключено, что первоначальный замысел мастера и состоял именно в том, чтобы полотно вешать вверх ногами. Полагаете? - говорил Помпиду. Воспитанный человек, он не мог не согласиться с очевидным фактом - ну уж коли есть у картины верх, пусть будет наверху, чему быть, того не миновать! Но и признать себя человеком некомпетентным отнюдь не хотелось. Вот советники и выкручивались как могли. А в конце концов, в чем-то картина теперь и теряет, parbleu! Вы, господин президент, были правы, mon Dieu! Что ж держаться за эти замшелые понятия - верх и низ! Не при тирании, чай, живем, да и не при этом длинном крикливом воображале!

Как бы там ни было, а коллекция фон Майзеля обогатилась новыми шедеврами. Их немедленно эвакуировали к барону в поместье. Теперь можно было во всяком случае не беспокоиться, что молох варварства уничтожит авангардные ценности, что колесница Джагернаута прокатится по квадратам и прямоугольникам, раздавит кружки и черточки - те как раз добрались до земли цивилизованной, до того места, где российский авангард оценят по заслугам и сохранят.

А за пару дней до того, как собственно это произошло, и картины отцов и матерей авангарда были вывезены в Европу, де Портебаль и фон Майзель в обществе Розы Кранц и отца Николая всласть рассматривали их в гостиной отеля. Разговор тек лениво, в ожидании ланча обсуждали цены на Сотбис, состояние различных коллекций, авангардную эстетику. Де Портебаль пустился в воспоминания о майских событиях шестьдесят восьмого, о баррикадах на бульваре Сен-Мишель, о студенческих беспорядках. Студент Сорбонны, он прекрасно помнил и митинги в аудиториях, и ревущую толпу, что катилась вниз, к реке, опрокидывая машины, громя витрины.

- Мы бежали по рю Жакоб, выковыривали из мостовой булыжники швыряли их в витрины, - рассказывал Портебаль, и в этом месте его рассказа отец Николай аж подскочил.

- По рю Жакоб?

- Именно. Впереди всех - Джек Стро, он сейчас министр иностранных дел в Британии. Ох, парень! Огонь! Да, как раз по рю Жакоб. Вы там бывали?

- Как же, как же! Это ведь там, на углу - ресторан «Навигатор»? Его что, тоже громили?

- Вот не помню. Наверное, да, мы ведь тогда все, буквально все сметали на своем пути. Революция, знаете ли! Стихия, господа! Вы видели когда-нибудь ураганы?

- Да, - сказал барон фон Майзель, - я видел. Однажды на Корсике (а мы ездим только в девственные места, без этих ужасных Хилтонов) я видел смерч. Да, зрелище!

- Точь-в-точь то же самое! Революция - это смерч! Тогда, в шестьдесят восьмом, я понял, что это такое. То была подлинная революция.

- И все-таки мне кажется, - заметил отец Николай Павлинов, - революция в цивилизованном обществе должна бы протекать иначе, чем у дикарей. Рестораны французы трогать не должны.

- Ах, - сказал фон Майзель, - революция - это всегда немного варварство. Всегда немного безвкусно, как говорит мой друг Оскар. Я вас знакомил с Оскаром, барон?

- Тоже нефтяник?

- Оскар - он кто угодно. По профессии он дантист. Я сделал его компаньоном.

- Ах вот как

- Цивилизация, - подхватила Роза Кранц, любившая эту тему и обкатавшая ее в дебатах с Борисом Кузиным, - весьма непрочная вещь. Это лишь тонкая пленка, которая - увы! - легко рвется, - однако увидев, что де Портебаль заскучал, она сменила тему. - Шедевры Малевича и Поповой, - сказала она, - вот подлинная революция. Именно в этих полотнах между цивилизацией и революцией противоречий не возникает.

- Как это верно, - сказал барон, а попутно сделал знак официанту, мол, меню-то давай, дружок, время обеденное, - противоречий и не должно возникать. К чему противоречия?

XII

А пока гости столицы и лучшие представители мыслящей интеллигенции отдавали должное московской кухне, Павел с Лизой гуляли по городу.

Был один из таких дней, когда не хочется бежать из России, а, напротив, кажется, что ничего лучше жизни в светлой Москве быть не может. Прогуляешься бульваром, свернешь на Волхонку, пройдешь мимо Христа Спасителя, вновь отстроенного, и зайдешь в милый Музей изящных искусств имени Пушкина. Зря, что ли, Иван Цветаев старался? Что с того, что он музей слепков собрал, а подлинников там нет? Разве в этом дело? Да, гипсовый Микеланджело не похож на Микеланджело мраморного, но разве от этого проходит волнение? Разве наш Микеланджело менее подлинный, чем тот, во Флоренции? Разве подлинность измеряется чем-то иным, а не сбившимся дыханием, не волнением, не отчаянным чувством того, что ты стоишь рядом с великим флорентийцем, и не отделяют вас пять веков, неправда, вот он, рядом, протяни руку и потрогай. И может быть, иной житель Флоренции, так привыкший к мрамору, что и головы уже не поворачивает, вовсе не чувствует того волнения, что испытывает москвич, смотря на копии? И даже первое волнение первых флорентийских зрителей, глядевших на мраморную статую, чем оно подлиннее волнения, которое испытываешь сегодня от подделки? А если ничем не хуже, тогда что есть искусство? Если прав Толстой, и задача искусства - заражать, то не все ли равно, каким образом подцепить эту заразу. Ну да, это музей подделок, пусть; и храм, недавно реконструированный из бетона, - тоже не тот же самый, что прежде. Но разве с меньшим энтузиазмом слушают там проповедь отца Павлинова? Так говорили меж собой Павел и Лиза.

Мы проживаем свою жизнь, свою историю. История идет так, как может, - а если могли бы случиться иные события, они уж, наверное, бы случились, так для чего же сетовать? А коли сетуют иные люди, то делают они это от вечной привычки жаловаться и выпрашивать у судьбы подачки. Им хоть мраморного Давида на углу Остоженки поставь, хоть Святую Софию перенеси из Константинополя, им все будет мало. И ругают они нашу жизнь, не понимая даже, что случившееся со страной случилось ей во благо и даже, весьма вероятно, промыслом Божьим. Так говорил себе Павел, и однако, гуляя с Лизой по весенней Москве, глядя в ее доверчивые серые глаза, говоря с ней о любви, он постоянно ощущал в себе присутствие еще какого-то чувства. Чувство это было сродни ожиданию или предчувствию. Нет причин желать другой истории, говорил он себе, и в то же время ощущал, что вот она, другая история, дышит ему в затылок. Нет причин быть недовольным, говорил он Лизе, и в то же время чувствовал, что происходящее с ним не имеет к нему отношения - и он несчастен от своей поддельной судьбы. Словно то, что происходило с ним сегодня, было подготовкой иного, значительного, того, что еще непременно с ним произойдет. Словно все то, что с ним творится, - набросок или даже, лучше сказать, - копия с чего-то настоящего. И эта копия составляет всю его жизнь, она определяет его любовь и заботу - но ведь есть же и оригинал, и этот оригинал непременно себя обнаружит. Получалось, что он говорит неправду, если говорит, что счастлив, - ведь подлинное, настоящее, оригинальное счастье еще придет к нему.

Но если происходящее со мной - мнимо, как могло получиться так, что мнимое приняло мою форму, форму людей мне дорогих, то есть получило воплощение? Каким образом воплощение относится к подлинности? Шагал кокетливо говорил: О, Париж! Ты мой второй Витебск! Но даже Шагалу, человеку, не склонному к рефлексии, не пришло бы в голову сказать: О, Витебск! Ты мой первый Париж! Из этого, постоянно мучившего Павла вопроса, родился новый разговор в той же компании.

XIII

Четвертый спор следовало бы так и назвать: «Революция принимает авангардную форму». Снова сидели в доме Голенищева, снова глядели на портрет тициановского мужчины и черный квадрат, и разговор вышел такой:

- Вещь и ее форма - постоянны или нет?

- Если не меняется идея, то и форма ей присуща. Стол может быть плохим столом - но он всегда будет столом.

- Неправда, стол меняется: бывает стол о трех ногах, а бывает на одной ножке. Бывает стол круглый, а бывает полукруглый. В конце концов у современных дизайнеров появились столы без ножек - и они уже не столы в старом смысле. Посмотри в окно - видишь, облако?

- Вижу.

- Мы признаем с тобой, что это - предмет, не правда ли?

- Явление метеорологическое.

- Пусть так, но относится к миру материальному, а не к идеям.

- Да, к идеям не относится.

- Существует общая идея о том, что такое облако, - и других идей на этот счет нет.

- Верно.

- Ну, так скажи мне, какой формы это облако, на что оно похоже?

- На кита.

- А теперь, когда подул ветер? Видишь, как изменилась спина у кита - теперь это скорее спина хорька, а теперь - верблюда. Ты согласен?

- Нет, - ответил Павел.

- А теперь похоже на ласточку. Правильно?

- Нет, не правильно.

- Как же так? Разве не изменились очертания кита? Гляди, теперь его вовсе разорвало на части.

- Но он остался китом, просто китом, порванным на части.

- Чепуха, в небе миллион облаков - и все существуют по одним и тем же законам; что же, ты хочешь сказать, что у каждого из них - своя сущность?

- Как только ты посмотрел на облако и назвал облако китом, ты присвоил его своему сознанию, и оно стало китом. И все, что произойдет с облаком в дальнейшем, - произойдет с китом, даже если это невдомек облаку.

- Абсурд.

- Так авангард, который принял форму революции, сделался революцией против своей воли. Он хочет от нее освободиться - но уже никогда не сможет.

В сущности, того же мнения придерживался барон фон Майзель, который, вернувшись из России, сказал своему другу Оскару следующее:

- Противоречий между первым и вторым авангардом я не нашел. Малевич, - заметил барон, - и Гузкин - вот два крупнейших русских мастера. Я считаю, в них много общего.

- На первый взгляд не скажешь, - осторожно сказал Оскар. Оскар прилетел из Казахстана, где по поручению барона покупал и продавал акции; его занимали противоречия, отнюдь не тождества.

- Безусловно, они похожи, - заявил барон. - Если было бы иначе я бы их не выбрал для своей коллекции.

В самом деле, разве любовь коллекционера - не доказательство? Не может один и тот же человек одновременно любить рыбу и мясо - кому как не барону было это знать?

XIV

Не только картины, но и судьбы людей - живое подтверждение того, что связь авангарда и революции, связь болезненная, крепка по сей день. Например, в отношении Марианны Карловны развести эти понятия было трудно. Старуха воплощала и то, и другое; именно сочетание революционного и авангардного, иными словами, искреннего и культивированного - и привлекало Соломона Моисеевича Рихтера. Профессор, редко покидавший свой дом, регулярно навещал Марианну Карловну на Бронной и проводил часы, обсуждая войну в Испании и первый созыв Коминтерна. Вскоре адрес его прогулок сделался известен Татьяне Ивановне - жены рано или поздно все узнают.

- Как домработницу меня держишь, а сам на сторону гуляешь? - сказала Татьяна Ивановна своему мужу. - Танечка нужна, чтобы полы помыть, а для развлечений мы других найдем, поинтересней.

- Мы с ней беседуем о революции, - сказал Рихтер значительно.

- Мало мне Фаины Борисовны, перед которой ты в Алупке красовался! Мало мне позора! Теперь новую зазнобу завел!

- Достойная, героическая женщина.

- Да неужели?

- Герой революции!

- Что ж она такого геройского сделала?

- Воевала под Хуэской.

- Под хуеской? Самое ей место! Да уж, такая только с хуеской!

- Как ты можешь выражаться! Как не стыдно!

- Мне-то чего стыдиться? Не я с хуеской развлекалась. А звать ее как, эту похабницу?

- Марианна Герилья.

- Что? Как? Херильева? Херовина? Подобрала имечко, потаскуха.

- Герилья! Герилья!

- Паскуда! Херовина!

- Марианна Карловна Герилья!

- Вот и иди к своей Марьяне! Вещички собирай - и скатертью дорога! Тебе там слаще, вот и проваливай к своей херовине! - Татьяна Ивановна намеренно искажала звучание испанской фамилии Марианны Карловны. - Далась она тебе!

- Как ты можешь, Танюша! Она старая женщина.

- На старуху потянуло. Молодых всех перепробовал, теперь на старуху позарился! У-у, какой стыд!

- Она подруга моей матери.

- Ах, так эта херовина - подруга твоей матери! Я всегда знала, что твоя мать еще подгадит мне, из гроба достанет. Она при жизни у меня мужа не смогла отнять, так решила после смерти. У-у, старая ведьма! Подослала херовину!

- Как ты смеешь про мою мать!

- Коммунистка поганая! Не зря их сучье племя запретить хотят! Лагерей по миру понастроили и мужей от жен уводят! Подожди, Соломон! Она тебя подведет под монастырь!

- Перестань!

- Помянешь мои слова! Скажешь: говорила мне жена, повторяла!

Соломон Моисеевич спорил с Татьяной Ивановной, а сам размышлял, что все-таки женщины, жены в особенности, наделены необъяснимым чутьем.

XV

Третьего дня с Соломоном Моисеевичем действительно произошел странный случай. Придя в гости на Бронную, он сделался свидетелем диковинной сцены. Дело было так Соломон Моисеевич расположился в гостиной, где Марианна Карловна накрыла чайный стол, они заговорили об арагонском фронте, и тут раздался звонок в дверь. Марианна Карловна прошествовала к дверям и вернулась в обществе двух бородатых мужчин в кожаных куртках. Тяжелый длинный сверток, что был на плече у одного из них, поставили в угол. Говорили гости с явным кавказским акцентом.

- Тофик Мухаммедович здесь живет, да? - спрашивал один.

- Нет, - отвечала Марианна Карловна, - этажом выше.

- А мы там были, никого нет.

- Ничем не могу помочь.

- Издалека едем. Дай воды, старая.

- Как вы смеете! - подал голос Соломон Моисеевич.