Учебник рисования Кантор Максим

VII

Выйдя от графини, Гриша опять прошел анфиладой комнат - другого пути не было - и снова оказался в гостиной. У каминного огня сидел Алан де Портебаль в обществе вальяжного собеседника. Гриша шарахнулся в сторону и притаился у притолоки. Руки его тряслись, сердце гулко билось в щуплой груди. Художнику казалось, что удары его сердца разносятся по всей комнате. Что ты, успокойся, убеждал себя Гриша, они, аристократы, все так живут. Подумаешь, проблема. Они сами в таких случаях говорят: нет проблем. Он тоже врун хороший, наврал мне про крестоносцев. Я сейчас тоже что-нибудь совру, скажу: пришел делать зарисовки вашего интерьера. Нет, скажу так зашел за альбомом Ле Жикизду. А еще лучше тихонько уйду и пережду где-нибудь: не век же они будут здесь сидеть. Пойду и запрусь в ванной. Ничего страшного, посижу на унитазе часик. Подумаю о чем-нибудь. Однако руки его дрожали, и ноги (он попытался сделать шаг) не слушались художника. Глупейшая, несуразная ситуация: значительный, международный мастер, так сказал себе Гузкин, прячется в туалетной комнате. Струев в таких случаях, вспомнил Гузкин своего московского коллегу, всегда прямо идет к мужьям и здоровается. Не пойду в туалет - подойду и поздороваюсь. Или вот что: сяду тихо в соседней комнате, в темном углу, чтобы не заметили. Отдохну в кресле - достойно и просто. Имею я право отдохнуть? Портебаль повернулся в его сторону и что-то сказал. Слова барона гулко отозвались в горячей Гришиной голове, но смысла слов он не понял вовсе. Узнал или нет? Кажется, нет. Или узнал? В гостиной было темно, и мелькнула надежда, что Портебаль принял его, Гришу Гузкина, за лакея. Есть у них такой арапчонок, очень на меня похожий, подумал Гриша, отрицавший до того сходство арабов с евреями, но сегодня окончательно уверившийся в правоте этих предположений. Похож, определенно похож арапчонок на меня, перепутать легко. Может быть, быстро пройти мимо, этаким семенящим лакейским шагом, - сделать вид, что я лакей, подумал Гузкин. - Да это же Гузкин, - сказал собеседник барона, - ты чего там подслушиваешь, Гриша? Иди сюда, у нас секретов нет. При ближайшем рассмотрении собеседник этот оказался бывшим журналистом, а ныне политическим деятелем Дмитрием Кротовым. Гузкин подошел к нему и стиснул своей потной ладонью руку парламентария.

- А ты как здесь?

- Сосед.

Оказалось, что русское консульство буквально через дорогу, и Диме Кротову стоило только перейти улицу, чтобы оказаться в особняке Портебалей.

- Весьма удобно, - заметил Дима Кротов, и Гузкин поразился происшедшей в журналисте перемене: говорил теперь Кротов степенно, слова взвешивал, глазами не бегал, - прилетаю в Париж на два-три часа, и времени раскатывать по городу, сам понимаешь, нет.

- И часто прилетаешь?

- Если дела, раз в неделю.

- И ты нефтью торгуешь? - спросил Гузкин со смехом; приятно было беззаботно посмеяться после пережитого; он весело оглянулся на барона де Портебаля, приглашая барона посмеяться вместе; действительно, забавная ситуация, г-н барон: выхожу я среди ночи от вашей жены, а вы с моим старым другом нефтью торгуете. - Тоже торгуешь, значит? - и новая порция беззаботного смеха выскочила из губ Гузкина. Впрочем, вторая порция смеха вышла уже менее беззаботной: Гриша представил себе, как много нефти успел Кротов продать в то время, пока сам он стоял у мольберта, и ему сделалось неприятно. Вот как несправедливо устроено в мире: работаешь-работаешь, а потом чиновник приходит - и, не тратя усилий, получает вдесятеро против тебя. Последняя рулада смеха вышла саркастической.

- Нет, - ответил Кротов серьезно, - не торгую. Но смотрю, чтобы те, кто это делает, делали это честно. Мы ведь не в лесу живем.

Оказалось, что у Кротова и Портебаля есть общее дело, о котором Гриша и подозревать не мог. Нефть, как выяснилось, была лишь побочным увлечением барона, его хобби, как выразился сам Алан. Основной же род занятий Алана де Портебаля был совсем иного рода: он возглавлял международные комиссии по санации правительств с переходным типом экономики - на предмет очищения рядов правящих классов от тех чиновников, что успели замарать себя взятками, связались в азарте перемен с криминальными структурами, объединились с мафиями и т.п. Экономика цивилизованной страны обязана быть прозрачной, так сказал Портебаль, и Дима Кротов кивнул значительно. - Для кого же прозрачной? - спросил Гриша. - Как для кого? - изумились его собеседники, для всех. - Все тайное становится явным, Гриша, - значительно сказал Портебаль, и снова Грише сделалось не по себе. Это он про что, подумал Гриша, но быстро успокоил себя: да нет, это они про коррупцию, и сказал вслух: - А как же. Несомненно, Алан! - Все, что происходит на правительственном уровне в отношении регуляции экономических процессов, как оказалось, должно быть абсолютно открыто мировому сообществу. Никаких секретов быть не может. - Неужели совсем никаких? Должны же быть промышленные тайны! - ахнул Гриша. - Вот есть же у меня как у художника свои секреты, - прибавил он, расхрабрившись, и даже в глаза барону посмотрел. - Для того чтобы экономический процесс действительно мог стать всеобщим, для того чтобы крупные инвесторы не предполагали подвоха, - пояснил Кротов, - мы обязаны сделать все крупные трансакции капитала прозрачными. Все правительственные решения по поводу рынка должны быть открыты специальной международной комиссии. Такого рода профилактические санации проводятся международными комиссиями постоянно и повсеместно: сейчас Портебаля зовут в Россию, до того он инспектировал Аргентину, а до Аргентины объектом его пристального внимания была Республика Чили. Именно правая демократическая фракция российского парламента, фракция, возглавляемая Дмитрием Кротовым, и обратилась к г-ну де Портебалю с просьбой провести инспекцию в России, подвергнуть страну очистительной и воспитательно-оздоровительной процедуре. Возможности такой работы и обсуждались у камина на рю де Греннель. Вот, скажем для примера, выдает Международный валютный фонд кредиты на стабилизацию развивающимся экономикам. Раньше такие деньги и пропасть в России могли - помните плачевную историю? Ах, не будем ворошить прошлое! Ну, зачем! Зато теперь все будет устроено чрезвычайно прозрачно - почти как в аквариуме. И какая радость, что господин барон, с его опытом, возглавит комиссию.

Гриша слушал и кивал. Правда, шевельнулась мысль о том, что не может же человек, который сам торгует нефтью, возглавлять комиссию, проверяющую методы этой торговли. Что-то тут не так. Однако Гриша не стал углубляться в эту мысль и позволил ей затеряться между прочих - так иной вуалехвост в прозрачном аквариуме вдруг затеряется в стае и уйдет на темное дно. Не хотелось догонять эту мысль. Напротив того, он стал думать в следующем направлении: не судите, да не судимы будете. Ну что, в конце концов, я знаю о нефти, чтобы так огульно высказывать мнение? Ничего не знаю. А то, что барон - человек деликатный, сразу видно. Другой на его месте такой бы крик поднял. Воспитание! Гришина неловкость прошла совершенно. Он с удовольствием послушал финансово-политический разговор, посетовал на то, что Россия медлит на своем пути в лоно развитых держав, выкурил сигару (Это Гавана, барон? - Нет, бразильский табак, впрочем, я сам давно не курю сигар, берегу, ха-ха, здоровье. Вот, не возьмете ли с собой всю коробку? - Отчего же, барон. С удовольствием избавлю вас от соблазна), выпил рюмку-другую кальвадоса и стал прощаться. Приятная усталость одолела Гришу Гузкина; ему хотелось домой и спать, лишь немного смущал предстоящий разговор с Барбарой. Впрочем, кое-какие аргументы для разговора Гриша уже отыскал. Ему есть что сказать Барбаре.

На прощание барон продемонстрировал Грише свое последнее приобретение - картину первого русского авангарда: полоски и кружочки. Гузкин посмотрел на полоски благосклонно, но вместе с тем и придирчиво-строго - так именно и должен смотреть профессионал.

- Что ж, - сказал Гузкин, - это шедевр.

- Думаете, подлинник?

- Здесь и здесь, - Гриша тронул пальцем края одной полоски, которая ничем не отличалась от других, точно таких же полосок, - могут возникнуть вопросы. Но в целом - вещь несомненная.

- А эти места? - и барон повторил жест Гриши и потрогал края злополучной полоски.

- Возможно, неудачная реставрация.

- Что вы посоветуете делать с этими местами? - спросил барон озабоченно.

- Я думаю, надо оставить, как есть: вещь должна иметь свою историю.

- Вы полагаете?

- Думаю, да.

- Гриша, - сказал барон, - я хотел бы, чтобы вы сформировали мою коллекцию. Задачу определю так: история двадцатого века - от авангарда до Гузкина.

- Барон, - сказал Гузкин, вспомнив уроки Ефима Шухмана, - у меня крайне мало свободного времени.

- Я понимаю цену вашего времени, Гриша.

- Надо, надо покупать авангард, - сказал Кротов, - рекомендую обратиться к Розе Кранц, она представляет уникальное собрание.

- Хорошее состояние картин? - уточнил Гриша. Он уже чувствовал себя ответственным за коллекцию барона. В конце концов, он чем-то обязан этому милому человеку.

- Исключительное; словно вчера нарисованы.

- Разумеется, в любой серьезной коллекции надо вести отсчет от Малевича, - сказал Гриша, подумав.

- Это не требует доказательств, - сказал барон, - кстати, вас Клавдия пригласила на завтрашний обед? Приходите с Барбарой к восьми.

VIII

Барбару, однако, Гриша с собой на прием не взял. А как было ее взять? Совершенно невозможно. Отговорившись тем, что идет с Эженом Махно в русскую компанию, Гриша оставил Барбару дома одну, предупредил Эжена о возможной проверке и бросился через мост - в квартал Сен-Жермен. Ситуация складывалась двусмысленная: Портебали были общими друзьями, однако затруднительно будет брать Барбару к ним теперь в гости. Гриша вошел в мировой перечень художников - следует считаться с этой ролью и выполнять присущие ей обязанности. У графини собираются знаменитости: культуролог Умберто Эко, знаменитый жонглер цирка Амар, который кидает одновременно аж шесть колец, музыкант Ростропович и, конечно же, цвет художественной культуры мира. Гриша должен там быть - это не обсуждается. Но уместно ли присутствие Барбары? Надо отметить - если уж ставить точки над i, - что пребывание Гриши в этом кругу во многом обусловлено его личными отношениями с Клавдией. Так не является ли простой формой ответной любезности по отношению к графине не делать того, что ей будет неприятно? - Сомневаюсь, сказал Гузкин Шухману, - что Клавдия мечтает видеть Барбару рядом со мной. - Ее можно понять, подтвердил Шухман, - даже оставив в стороне ваши амурные истории, не стоит забывать, что Барбара - немка. Не всякий француз простил в сердце своем бошей. - Ah, so? - сказал Гриша Гузкин, и ему стало легче на душе. Вот оно как, оказывается. А он-то, бесчувственный человек, все придумывал причины, по которым не следует брать Барбару в гости, и в расчет не брал национальную галльскую гордость и честь. А как все просто оказалось. Чувство чести, подумал Гриша, часто недооценивают, а напрасно: весьма часто именно честь и может пригодиться.

Собрались все те, о ком Дутов да Пинкисевич могли бы только с волнением говорить стылыми московскими вечерами - и без всякой надежды когда-нибудь увидеть живьем; а вот они, мировые корифеи, стоят рядом, и Гузкин стоит в их обществе - равный с равными. Разлили по высоким бокалам шампанское, обнесли малюсенькими бутербродиками, сигары предложили. И Гузкин был наравне с другими, нисколько не хуже прочих, ни на йоту никому не уступал - налили шампанского и ему, и бутербродик ему тоже предложили, огонька поднесли. Одно дело - быть членом группы московских художников: Дутов, Струев, Пинкисевич, Гузкин; этот перечень мастеров, конечно же, звучит недурно. На иного российского обывателя такой набор имен и произведет, пожалуй, сокрушительное впечатление, но вот как отреагирует житель Парижа или Лондона, да отреагирует ли вообще? А то просто плечами пожмет, да и спиной повернется: не слышал он таких имен, а раз не слышал - то их и нет вовсе. Имя художника - оно как имя компании. Будете вы покупать акции безвестной компании? А, то-то и оно, что не будете. А если компания называется «Дженерал Моторс»? И скажите, пожалуйста, имеет ли смысл быть членом московского кружка художников, акции которого и покупать- то никто не собирается? Совсем-совсем другое дело - стать равноправным членом международного круга мастеров. Скажем, такой вот список имен: Марина Абрамович, Джаспер Джонс, Ле Жикизду, Герард Рихтер, Гриша Гузкин - звучит, что там ни говори, не в пример солиднее. Любому просвещенному гражданину мира эти имена многое говорят. И сегодня сделалось понятно, что Гриша - один из демиургов. Вот как дело повернулось. Например, поинтересуются у тебя, в какую художественную группу ты входишь. Подойдут к тебе европейские дамочки и западные господа - и спросят, равнодушно так спросят, как обычно спрашивают на коктейлях, лишь бы беседу поддержать: а вы, мол, в какую художественную группу входите? Минималисты всякие, кубисты? Как там у вас теперь команда называется? Вы с кем, мастера культуры? А ты им - раз! И выпалишь наборчик имен! Списочек хотите послушать? Пожалуйста - всю обойму в упор! Герард Рихтер, каково имечко? Слыхали, поди? Джаспер Джонс, вы о ценах на его работы знаете? Ле Жикизду - вы как, в курсе? А Марину Абрамович, ту, что кровавые кости мыла на Венецианской биеннале, не забыли? А? Вот вам моя скромная компания. Если бы в ответ на вопрос о том, где работаешь, сказать, что держишь контрольный пакет акций «Дженерал Моторс», это звучало бы примерно так же. Так, мол, акционер одной компании. - А какой компании, если не секрет? - Отчего же. «Дженерал Моторс». Ответишь так, и смотришь - у собеседника уже и весь облик не тот: смотрит на тебя с почтением и глядит искательно. Еще бы: на такого человека и посмотреть любопытно. И сегодня Гриша стоял, отставив руку с тарталеткой, среди корифеев западного гуманизма и словно бы разглядывал себя со стороны. Вот стоит с тарталеткой и шампанским красивый, нестарый еще мужчина. Он уехал из России - не бежал позорно, но достойно уехал, поскольку интересы искусства заставили его: основные его клиенты живут на Западе, галереи и музеи, с которыми он сотрудничает, находятся в просвещенном мире. Да, ему пришлось оставить родину, чтобы войти в число избранных мастеров - в сущности, все мы, избранные мастера, до известной степени космополиты: Пикассо, например, или Гольбейн. Да, он стал гражданином мира, этот стройный, нестарый еще мужчина с бокалом шампанского. Он стал гражданином мира именно потому, что ему есть о чем рассказать этому миру. И мир с вниманием отнесется к его мессиджу. Мир (в лице гостей г-на и г-жи де Портебаль) действительно интересовался мессиджами художников. Гости подходили к Ле Жикизду и спрашивали, над чем господин Ле Жикизду сейчас работает. Спрашивали и у Марины Абрамович, над чем госпожа Абрамович работает; и у Гриши спрашивали тоже, над чем работает он, Гриша Гузкин. Значит, интересно им, графам и баронам, значит, небезразлично миру, чем он, Гузкин, занят.

- Над чем вы сейчас работаете?

- Развиваю прежние темы; довожу до конца начатое.

- О, Гриша, мы знаем ваши прежние работы, но интересуемся планами.

- Да вот, есть один замысел: хочу написать пионеров на линейке.

- Pardon?

- Линейка - это форма парада при Советской власти. Пионеры стоят в ряд, с галстуками на шее.

- Вы это изобразите? Сенсационно!

- Думаю, нужно рассказать правду о российской идеологии.

- Линейка - это символ.

- Именно как символ я и пишу этот паноптикум.

- Кажется, вы уже писали нечто подобное.

- Писал. И буду писать еще и еще - тема, в сущности, неисчерпаемая.

- А сколько стоят ваши картины?

- Неужели мы сегодня должны говорить о ценах.

- И все-таки. Я человек деловой, ха-ха.

- Я художник и не понимаю в деньгах. Для меня важно, чтобы картина попала в хорошие руки.

- Не беспокойтесь, она будет в прекрасных руках. Я и Луиза (или Виолетта, Сабина, Сюзанна) глаз с нее не сведем.

- Поймите, расстаться с картиной для меня непросто.

- Полагаю, они вам - как дети?

- Я отдаю их только друзьям.

- Мы надеемся попасть в их число. Приезжайте к нам в Сен-Тропез (Понт Авен, Дувиль, Биарриц), нам о многом надо поговорить.

- С удовольствием; правда, у меня очень плотный график выставок в этом году.

- Как, вы находите время посещать открытия?

- Иногда нужно показать уважение музейным работникам, вы знаете, как для них это важно.

- Я лично предпочитаю знакомиться с художником в гостиной - на вернисажах так много народу.

- Да, но у музейных работников, как вы понимаете, другого шанса встретить меня просто нет.

- Ах, эти милые, преданные искусству люди. Ужасно, что они получают гроши. Общество всерьез должно заняться этой проблемой.

- Вы не представляете, как плачевно обстоит дело в России.

- Ах, эта страна! И все-таки ваша цена, Гриша?

- Барону фон Майзелю я продаю по дружеской цене - пятьдесят тысяч.

- Как, всего пятьдесят тысяч? Неужели?

- Ну, может быть, шестьдесят. Или семьдесят. Если имеешь дело с другом, не думаешь о ценах.

- Разрешите считать вас своим другом, Гриша.

- Большая честь.

- Так я беру ваш холст по дружеской цене, d'accord?

И они салютовали друг другу шампанским и закушивали тарталеткой всплеск эмоций, возникших при зарождении новой дружбы. И передвигались по гостиной, меняя партнеров разговора, и беседа всякий раз повторялась, и Гриша видел, как другие мастера культуры, так же, как и он, салютуют шампанским и говорят с новыми друзьями о своих замыслах.

И Гриша тоже спрашивал мастеров культуры, над чем работают они, его коллеги по цеху.

- Есть у меня замысел, - сказал видный мастер инсталляций, - я думаю взять старинный клавесин и обмазать его навозом.

- Не может быть! Неужели навозом?

- Строго говоря, я хочу левую часть клавесина обмазать навозом, а правую - фруктовым йогуртом.

- Потрясающий контраст!

- Именно. И то и другое - природный продукт, если вдуматься. Но какова разница!

- Сенсационно!

- И затем - я собираюсь сыграть на этом клавесине.

- Невероятно.

- Можно только догадываться, какие звуки этот клавесин будет издавать!

- Любопытно - какие?

- Вот как раз это и является предметом исследования. Концерт будет записан, разумеется, на диск - диск же отправится в ведущие музеи мира.

Мастера искусств обсуждали проект, в котором фигурировало распятие поросенка на пианино, дискутировали возможность сооружения фонтана из серной кислоты, говорили об оклеивании комнаты туалетной бумагой - но парадоксальным образом разговор шел в гостиной на рю де Греннель, в гостиной, стены которой были закрыты средневековыми гобеленами, среди мебели красного дерева и инкунабул, небрежно разложенных на мраморных столах. Поначалу Грише казалось, что эти вольнолюбивые разговоры разрушат особняк Портебалей, сметут его, подобно тому как революционные матросы смели убранство Зимнего дворца. Однако вскоре Гриша обратил внимание, что участники дискуссий относятся к предметам старинного интерьера трепетно и даже заботливо. Так, стоило одному из спорщиков (а именно господину, который намеревался обмазать клавесин навозом) задеть розовую морскую раковину и чуть не опрокинуть ее на венецианскую вазу, как он тут же подхватил раковину бережным движением и аккуратно водрузил на место. Вообще, надо отметить, что брутальные вкусы присутствующих нисколько не вступали в противоречие с уютной обстановкой. Более того, именно такая обстановка и служила радикальным высказываниям мастеров культуры лучшей рамой. И происходило так не случайно: богатая и дорогая рама, как понял Гриша, нисколько не противоречила выставленному в ней произведению - напротив.

В конце концов, Гриша понял, что небрежно расставленные предметы - тоже своего рода произведение современного искусства; это не что иное, как инсталляция. Да-да, именно инсталляция, готовая поспорить с теми, что показывают в музеях. Он обратил внимание, что день ото дня порядок этих словно бы случайно оброненных вещей, позабытых на столе раковин и раскрытых в задумчивости книг - не меняется. Небрежно расставленные предметы оставались всегда на одних и тех же местах, с них просто стирали пыль. Да, сказал себе Гриша, это и есть высшее искусство - создать атмосферу искусства и культуры. Книги никто не читает, раковины никто не трогает, на картины никто не смотрит. Они покоятся без употребления веками, и только поверхностному наблюдателю покажется это положение дел фальшивым. Напротив, этот нелегким трудом горничных поддерживаемый беспорядок, эта непринужденная атмосфера интеллектуальной жизни - есть тот важный рубеж, что удерживает сегодня культура; европейская культура достигла таких высот, что выше подняться ей уже невозможно, вот культуре и остается только хранить эти славные достижения. Но разве это легкая или не важная задача?

Гриша прохаживался по гостиной и всякий раз, проходя мимо Клавдии, задевал ее руку своей. Посмотреть на нее он не решался.

- Садитесь рядом со мной, Гриша, - сказала графиня, и Гузкин сел на маленький стульчик подле нее. Они чокнулись шампанским и поглядели друг другу в глаза.

- Ступайте, - сказала графиня, - знакомьтесь и разговаривайте. Этот вечер специально для вас.

Гости осмотрели последние приобретения четы Портебалей, вынесенные на середину гостиной: картину русского авангарда («Г-н Гузкин удостоверил ее подлинность!») и скульптуру американского гения Карла Андре: одинаковые серые чугунные квадратики, разложенные по полу. Гости стали полукругом подле чугунных квадратиков. В чем же секрет этого произведения? - недоумевал Гузкин. Неведомо. Гузкин поднял один из квадратиков - может быть, что-то есть под квадратиком? Нет, ничего туда не положили - пусто. Он вернул тяжелый квадратик на место. Постоял, посмотрел. Загадочный какой мессидж. Но что-то это послание людям несомненно значит. Гость за его спиной заметил вполголоса: чем дольше я гляжу на эту вещь, тем больше я ее понимаю. Да, сказал Гриша, безусловно, - и повернулся. Перед ним стояла короткая полная женщина с фиолетовыми волосами и без шеи совершенно.

- Вы и есть Гузкин, - сказала женщина и протянула руку с короткими пальцами. Гриша поглядел в ее тяжелые коричневые глаза и подумал, что на него смотрит сама судьба.

- Вы Сара Малатеста.

- Вот мы и нашли друг друга.

IX

Вечером того же дня Гриша описывал своим друзьям эту встречу.

- Сара зовет к себе, - сказал он Ефиму.

- Живет, полагаю, у парка Монсо, - сказал Ефим Шухман; парижскую жизнь Шухман знал.

- Сара договорилась о моей встрече с директором Центра Помпиду.

- Гриша, это верный путь.

- Да, - сказал Жиль Бердяефф, - я рад за вас, Гриша. Поинтересуйтесь, кстати, у своих знакомых: может быть, им нужен редкий гарнитур карельской березы. Мне прислал Плещеев из Лондона. Уникальные предметы.

- Я обязательно спрошу. Уверен, что смогу Сару заинтересовать.

- Я потому останавливаюсь на этом вопросе, - мягко, но настойчиво сказал Бердяефф (как и его знаменитый дед, он не успокаивался, пока не обсуждал один и тот же предмет по нескольку раз), - что увлечение технодизайном сейчас уже неактуально. Люди обеспеченные должны понимать, что подлинный комфорт дают только натуральные предметы. Теплые тона карельской березы обеспечивают именно тот уровень покоя, который необходим состоятельному человеку.

X

- Ты пахнешь этой женщиной, - кричала ему вечером Барбара, - у тебя руки пахнут этой женщиной! - слова «эта женщина» она произносила так же, как Ефим Шухман произносил слова «эта страна», говоря о России, - ты был у этой женщины, я знаю, знаю! - и слезы стояли у Барбары в глазах.

Гриша слушал ее и не понимал, которую из двух женщин она имеет в виду.

- У тебя ее рыжий волос на рубашке!

- Ах, она про Клавдию, - подумал Гриша и сказал вслух: - Клянусь тебе, я иду завтра не к ней. - Это была совершенная правда: он шел в Центр Помпиду, а оттуда в парк Монсо.

- Подумай, вспомни, - Барбара плакала и говорила вещи, о которых, она сама знала это, впоследствии будет жалеть, - вспомни! Это мой папа привез нас в Париж! Это я ишачу за нашу квартиру! Ты ведь так хотел жить в Марэ!

- Как это некрасиво, - сказал Гриша Гузкин, - как вульгарно. Изволь: если тебе так удобнее, я готов платить за эту квартиру, пожалуйста.

Он отвернулся от Барбары, потом вспомнил, что ему есть что добавить, и добавил:

- Твоему отцу я весьма обязан. Однако прими во внимание: я несколько раз делал ему дорогие подарки. Да-да, именно подарки - например, я подарил ему набросок к своей картине «Утро пионерки». И эскиз картины с пионерской линейкой - я тоже подарил. Нет, я не считаю того, что дарю. Уж если я подарил, - то я сделал это от чистого сердца. Просто я хочу обратить твое внимание на то, что это вещи чрезвычайно ценные. Пройдет совсем немного времени - и твой отец сможет их выгодно продать.

- Зачем ты так, - плакала Барбара, - ты же знаешь, папа никогда не станет продавать твои подарки. Он так тебя ценит.

- Почем я знаю, что будет завтра, - сказал Гриша. Он действительно не знал, что будет, - может быть, завтра твоему папе захочется обратить эти вещи в деньги. Мы все взрослые люди, - сказал он значительно, - и понимаем, что искусство стоит больших денег. Я приглашен в Центр Помпиду, - прибавил он, - думаю, эти люди разбираются в искусстве.

- Я так рада, я так рада, Гриша, - сквозь слезы говорила Барбара, - ты всем своим творчеством это заслужил. Кто же, если не ты?

- Да, - сдержанно сказал Гриша, - думаю, что заслужил эту выставочную площадку. Уверен, Франция поймет меня. В конце концов, мой мессидж - крик человека из застенка - должен быть близок французам, которые еще помнят немецкую оккупацию. Всего пятьдесят лет назад боши топтали Париж. Всего пятьдесят лет миновало с тех пор, как ваши танки лязгали по Елисейским полям! Именно так, - жестко сказал Гузкин, а слезы двумя нескончаемыми потоками лились из глаз Барбары, - именно так. Полагаю, что судьба еврея доступнее для понимания французам, нежели немцам - тому народу, который оккупировал Францию и жег евреев в печах. Именно так, госпожа фон Майзель…

- Но ведь мы же, но я же, но папа, - волнение и слезы мешали Барбаре фон Майзель говорить.

- Я не обвиняю лично тебя. Зачем? Но есть историческая вина народа. И, в конце концов, рано или поздно, но каждому приходится осознать свою ответственность. За все - слышите, госпожа фон Майзель, за все! - придется заплатить.

XI

Оставив Барбару в смятении, Гриша вышел прочь. Он не хлопнул дверью, как поступил бы российский обыватель в схожей ситуации, но аккуратно прикрыл ее, и дверной замок деликатно щелкнул, не заглушая надрывного плача Барбары. Гриша постоял на площадке, прислушиваясь. Вернуться? Сказать нечто утешительное? Два-три ободряющих слова были бы, пожалуй, уместны. Или не стоит? Гриша колебался, застегивая пальто и поправляя шарф - парижский ветер чреват простудой. Разумеется, было немного жаль Барбару, однако Гриша знал, что прав. Есть вещи, которые должны быть произнесены вслух, молчать нельзя. Все, что было сказано, было сказано твердо и правильно - и эта твердость и правильность в главном сделали его собственную, довольно щекотливую, ситуацию вовсе пустячной. Да, порой приходится говорить резко, подумал Гриша, когда речь идет о принципиальных вещах, о гражданской позиции, например, или о чем-нибудь этаком. Не приватные истории, не альковные тайны - нет, вопросы гражданской совести, историческая истина заставляют повысить голос. Подумаешь, дамские проблемы, - идут ли они в сравнение с оккупацией Парижа, с петеновским коллаборационизмом? Клавдия, Сара разве это имеет значение?

С верхней террасы центра Помпиду, храма нового искусства, утром следующего дня Гриша Гузкин цепким взглядом оглядел Париж. Вот она, столица просвещенной Европы, куда стремились мыслящие люди всех времен, лежит перед ним в серебристо-сером кружеве мансард, в молочном мареве. Это тебе не Дюссельдорф, где он добился уже признания, да и не Берлин, где он первоначально думал поселиться. Этот город будет посерьезнее. Рассказывают, что он не любит пришельцев, что он жесток к чужим. И правильно - а как иначе отберешь сильнейшего? Культурный естественный отбор - что может быть логичнее в современной цивилизации. Пусть те, кто не сумел с этим городом договориться, покупают билет на поезд и едут прочь. Только не он, он-то сумеет настоять на своем. Париж лежал у ног Гузкина, и с высоты храма новых искусств смотрел Гриша Гузкин на европейскую цивилизацию.

Да, это еще не Нью-Йорк, известно, что истинная Мекка сегодня - это Нью-Йорк. Ну что ж, придет и черед Нью-Йорка. Важно начать. Он оставил позади себя Россию и Германию, он оставит позади себя и Париж. Он сумеет взойти по лестнице на самый верх ее, оставит потомкам свое имя. И будут - обязательно будут! - ценители прекрасного спустя века будут глядеть на его опусы с пионерами и пионерками с тем же трепетом, что глядят нынче на полотна с арлекинами кисти Пикассо. Мелькнула было у Гузкина мысль, что, пожалуй, его вещи несколько уступают иным вещам Пикассо. Так, кое в каких мелочах, но все же уступают. Например, не получается у него нарисовать руки, да и лица не очень получаются. Впрочем, он тут же отмел эту мысль как недостойную своего дара: просто его видение иное, и не требует оно такого рисования, как у Пикассо. По-другому он, Гриша Гузкин, смотрит на мир, вот и манера у него иная. Теперь ведь в искусстве важно найти свой уникальный почерк и всегда повторять его, чтобы тебя по этому почерку узнавали как неповторимую личность - а подражать чужой манере совсем не нужно. Один человек умеет рисовать руки - стало быть, это требуется для его мессиджа, его узнают по этой детали. А вот другому требуется совсем другое, чтобы его узнавали. Он, Гриша, уже нашел свой путь - и вот мир принял его мессидж, его самовыражение. И мир узнает его, отличает среди прочих: вот светятся серебристым светом парижские окна, и люди за стеклами ждут его высказывания - что-то скажет им сегодня Гриша Гузкин? Что-то он заготовил в качестве самовыражения? Они надеются, что слова Гриши будут тверды и правильны, и он защитит их от новых бед - например, не даст новым варварам оккупировать Париж. Эта или другая важная миссия - он достоин любой. Если упорно идти к намеченной цели, то обязательно дойдешь.

Вечером, уже вечером он увидит Сару - что-то принесет ему этот вечер? Ну что ж, а теперь ему пора к Клавдии; графиня ждет: надо успеть прийти до ланча, чтобы потом отговориться тем, что уже обещал ланч Барбаре, и вовремя уйти. И не забыть купить цветы Барбаре, она заслужила маленький подарок, все-таки он был излишне резок. Эта преданная Барбара, не надо забывать, что именно она первой оценила его дар. Что там ни говори, но Саре или Клавдии легче признать его, Гришу, - теперь, когда его признают все. А Барбара? И Гриша с умилением вспомнил то первое интервью, которое некогда дал в берлинском аэропорту журналистке, похожей на мальчика. И не забыть перевести деньги Кларе в Москву. Интересно, сколько надо переводить в месяц, чтобы это было достойным прожиточным минимумом? Не будем забывать, что Россия все-таки не Европа, и цены там на порядок ниже. Держать крупные суммы в России просто опасно. Если разумно и экономно тратить, можно превосходно уложиться в пятьсот или четыреста долларов в месяц. Говорят, что при теперешнем обменном курсе можно вполне достойно жить и на триста. Совсем не обязательно шиковать и ходить в дорогие рестораны. Полагаю, что и двести - вполне пристойные деньги. Весьма убедительная сумма. Думаю, всякий обрадуется, если ему ни за что ни про что заплатят двести долларов.

20

Цвета бывают теплыми и холодными: например, красный цвет может гореть (как горят кадмий и вермильон), а может пребывать прохладным (если использовать кармин и пурпур). Такое противопоставление легко объясняет, например, простой факт: один и тот же цвет может одновременно символизировать страсть и разврат, мятеж и власть. Цвет действительно используют один и тот же, но мятеж и страсть пишут горячими красками, а разврат и власть - холодными. Мантия дожа и обои борделя - не алые, но карминно-розовые, закатные; красный в этих случаях утомленный и властный, но никак не яростный. Напротив, знамя восстания пишут багряно-красным, и это соответствует тем страстным чувствам, которые будоражат кровь революционера или любовника.

Сходным образом нам знаком горячий синий - цвет южного полуденного неба, и холодный голубой - цвет неизвестной дали, цвет далеких небес, где витает дух, где нет места земным страстям.

Исходя из сказанного, любопытно рассмотреть, как решалось основное столкновение цветов в живописи - а именно: отношение красного с синим, то есть одежд Христа. Понятно, что данное сочетание суть описание отношений тела и души, земного и небесного, символ двуприродности Христа.

Эль Греко странным образом сочетал пурпур, цвет, символизирующий власть, с горячим синим, то есть с цветом ближних небес, познаваемого знания. Беллини писал алым, цветом восстания, оттеняя его холодным голубым, цветом несбыточной дали.

С появлением перспективы художники столкнулись с необходимостью помещать горячий цвет вдаль - так далеко, что зритель уже не сможет почувствовать его жара. Цвет может быть багряным и раскаленным, но находясь в глубине холста, он спрячет свои свойства - по необходимости он предстанет холодным. Мы можем лишь догадываться о том, что когда тот, дальний, цвет приблизится, он нас опалит.

Простая логика рассуждения заставляет спросить: какой цвет первичен - теплый или холодный? В отношении формы, равновесия композиции и света мы легко определяем первичность и степень искажения: очевидно, например, что свет есть основа бытия, а различные формы сумерек, вплоть до темноты, - есть изменения света. Можно предположить, что по отношению к цвету также применимо понятие искажений. Тональное изменение цвета (то, что называется словом «валеры») относится к природе света, но насыщение цвета теплом - и, напротив охлаждение цвета - есть изменения его собственной природы.

Так же, как разнообразное освещение определяется нами в зависимости от ровного полуденного света, так и изменение теплоты цвета обязано иметь отправную точку анализа.

Применимо к эмоциональному содержанию красного цвета вопрос будет звучать так: что первично - восстание или власть, страсть или разврат? Цвет революции охладел до того, что стал пурпурной мантией дожа, или, напротив - пурпур разгорячился до состояния бунта?

Поскольку природа тени скорее холодная (и в этом можно убедиться, рассмотрев как в жизни и на холстах тень обволакивает предмет), то, скорее всего, изначальной температурой цвета следует считать его жаркое состояние.

Лицо персонажа картины может быть бледным - Сиенская школа использовала даже оттенок, близкий к зеленому - салатно-охристый, но мы знаем, что под бледным ликом скрывается жар. Холодный голубой недоступных небес непременно станет жарким ультрамарином. Когда мы видим пурпур и кармин, мы знаем, что однажды эти цвета изменятся - они вспыхнут багрово-алым.

Глава двадцатая

ВЕСЕЛЫЙ ДОМ

I

Первый муж Алины Борисовны Багратион - Георгий Константинович Багратион оброс при жизни огромным животом и огромным количеством легенд и занятных историй. Самая ошеломляющая история заключалась в том, что он еще был жив.

Карьера мастера некогда развивалась бурно: при Советской власти грузинский скульптор Багратион ваял памятники Сталину и Ленину. Поговаривали, что именно вкусам и пристрастиям Отца народов обязан он своими заказами. В те, стершиеся в памяти, времена он сделался богат. Рассказы о восточных пирах потрясали воображение советского человека, видевшего роскошь только в кино. По слухам, Багратион держал артель мастеров, делавших скульптуры за него, а сам приезжал на лимузине на открытие памятника, в тот момент, когда комиссия открывала его работу публике. Артель Багратиона выполняла одновременно десятки заказов - казалось, что скульптор вездесущ: его творения появлялись в Крыму и на Крайнем Севере, в Москве и Казахстане одновременно. Тем, что его работы делали разные люди, и объяснялась, как говорили завистники, пестрая стилистика творчества. Активность Багратиона, впрочем, не ограничивалась пластическими искусствами. Одним из первых в стране скульптор занялся бизнесом; прочие мастера соцреализма гонорары пропивали, а он пускал деньги в оборот: в родном Тбилиси держал подпольные ткацкие фабрики, из охваченного войной Афганистана вез в восточные республики СССР гашиш. Партийные бонзы не карали его за предприимчивость - скульптора берег талант. Казалось, невозможно быть более обласканным судьбой: зависть толпы, признание избранных - что еще требуется?

Однако грянула Перестройка - и иные ценности завладели умами, иные любимцы возникли у Фортуны. Богатство восточного ловкача может удивлять мещанина лишь до той поры, пока мещанину не известны размеры состояния главных акционеров «Бритиш Петролеум». Багратиона отодвинули в сторону. И уж не художествами своими мог удержаться ливрейный скульптор в памяти просвещенной толпы. Прогрессивная общественность списала его со счетов современности. В самом деле, не числить же в актуальных художниках пролазу, который лепит бюсты партсекретарей, а для души ваяет бюсты нагих красавиц? Не Гузкину же со Струевым, в самом деле, помнить про этого конъюнктурщика? Не станет Пинкисевич поворачивать голову даже в сторону этого осколка прежних времен. Не пристало Люсе Свистоплясовой, и уж тем более Розе Кранц, задумываться над творчеством мастодонта ушедшей эпохи. Его не критиковали просто оттого, что его не было - ни Дюренматт, ни Деррида, навещая пробуждающуюся к новой цивилизованной жизни Москву, и не знали даже о существовании такого человека. А то, чего не знают сии великие умы, как известно, не существует. И Багратиона не стало. Нет его - и все. Скульптуры его (бюсты Ленина, фигуры революционных матросов и т.п.) сломали возмущенные либералы. Статуи Георгия Багратиона разбили, а самого Георгия Константиновича Багратиона забыли.

Однако Багратион был жив и весьма активен.

Место его в обществе осталось незанятым. Когда расшатанное государство окрепло вновь, ему потребовалось то же самое, что требуется каждому государству, - т.е. видеть атрибуты власти увековеченными и вознесенными над толпой. Кто изваяет лики новых главарей и паханов? Кто отольет в бронзе гербы и трофеи промышленной мафии? Кто создаст памятник лидеру просвещенной демократии? Кто увековечит триумфы коррумпированного правительства? Поскольку намерения прогрессивной интеллигенции изваять из бронзы памятник академику Сахарову или хотя бы монумент творческой интеллигенции в виде фонтана не обрели воплощения, поскольку желание оставить память по себе у времени было - а монументов никто не создавал, то как же прикажете быть? Вовсе без памятников обойтись? Обидно. Одной из причин оскудения памятникового хозяйства, бесспорно, являлась неспособность современных художников к традиционным формам художественной деятельности. То есть степень дерзаний была высока, а степень традиционной выучки (в портретном искусстве это вещь, увы, незаменимая) крайне низка. Иными словами, поскольку умение рисовать было в течение многих лет не в чести, то науку эту подзабыли. И как теперь быть? Не закажешь же гомельскому умельцу кучу экскрементов в качестве символа прогресса и демократии? Трудно вообразить, что новому президенту захочется видеть свой портрет, выполненный новатором Эдиком Пинкисевичем. Не квадратиками же образ достойного мужа запечатлять для потомства? Не средствами же инсталляции выражать величие демократического правления? Здесь, как, впрочем, всегда и везде, если речь идет о власти, потребны бронза и гранит. В прогрессивных западных обществах, может быть, и процветает абстракция и концептуализм, но как только дело доходит до образа власти, то и там вспоминают про бронзу. Полагаете, английский народ будет приветствовать изображение своей королевы из полосок и какашек? Заблуждаетесь, не будет английский народ такое приветствовать. И русский тоже не будет. И власть предержащая глянула окрест в поисках мастера, что мог бы воплотить достижения демократии на достойном уровне. И вспомнили про Багратиона. Точь-в-точь так же вспомнили некогда про его великого тезку - маршала Георгия Константиновича Жукова, когда пришла война и беда. Вот подошли под Москву танки Гудериана, и спросил Сталин: а где же Георгий Константинович? Отсиживается на Ленинградском фронте? И пришел Георгий Константинович - и победил врага. И подобно полководцу, вернулся Георгий Константинович Багратион в строй армии искусств - и взялся за дело. Статуи президента и столичного градоначальника, групповой портрет директората «Бритиш Петролеум» и поясной портрет Ефрема Балабоса - он успевал все. И прогрессивная общественность однажды пробудилась наутро после важного коллоквиума в «Открытoм обществе» (посвященного проблемам деконструктивизма), да и посмотрела в сторону Кремля, и ужаснулась. Как это так? - ахнули свободомыслящие интеллигенты. - Пока мы рассуждали об относительности ценностей, они здесь такого понастроили! Не мы ли днесь, взявшись за руки, рушили монументы тиранического прошлого? Помните, как Леонид Голенищев наступил на грудь поверженному Дзержинскому, этому командору. Не мы ли отважной ватагой наскочили на памятники палачам? И что же? Опять этих чудищ поставили? Когда же успели? За ночь отгрохали, что ли? - Успокойтесь, - говорили им люди ответственные, министр культуры, например, - это не чекисты стоят. С теми гадами покончено навсегда. А поставили мы нынче Николая да Александра, Петра да Павла (царей, разумеется). - Разве? - присматривались тираноборцы в сомнении, - ну тогда ладно. Только что-то уж больно они на тех, прошлых, похожи. - Это уж как получилось, разводил руками румяный Аркадий Владленович Ситный, интеллигентный человек, - а потом, может быть, они и при жизни были похожи, кто знает? И приходилось верить Аркадию Владленовичу на слово: все-таки министр культуры и человек с высшим образованием. Ведь это редкое и удачное сочетание - министр культуры с дипломом об окончании университета.

Багратион вернул себе былое могущество и утроил его. Опытный царедворец, карьеру он строил основательно. Иные прогрессивные щелкоперы тщились заслужить признание маленькой галерейки где-нибудь в Южном Лондоне, Георгий же Багратион запросто обедал с английским премьером и играл с принцем Чарльзом в гольф. Иные интеллигенты клали жизнь свою, чтобы получить грант от Фонда Рокфеллера, а Георгий Багратион обедал с этим самым Рокфеллером в отеле «Ритц» и ваял по его непосредственным заказам. Пока Эдик Пинкисевич пробивал дорогу на парижском рынке, пока Олег Дутов боролся за место в «списке Первачева», пока сам Первачев выяснял со Струевым, кто из них, собственно говоря, является отцом второго авангарда, - в это самое время Георгий Багратион вышел на самое первое место художественной жизни. Его избрали академиком искусств Российской, Американской и Колумбийской академий. Он стал послом доброй воли при Организации Объединенных Наций, почетным доктором Гарвардского университета, профессором Кембриджа. Он воздвиг памятник Ярославу Мудрому в Нью-Йорке и монумент президенту Линкольну в Киеве. Напрасно морщилась гордячка Роза Кранц, позволяя себе по-прежнему именовать изделия артели Багратиона - советским китчем. Ей пришлось взять свои слова назад, когда великий Джаспер Джонс приехал в Москву и остановился не где-нибудь, а у Георгия Константиновича. И Гриша Гузкин, зайдя к знаменитому Ле Жикизду в мастерскую, ахнул, увидев на камине фото, где Ле Жикизду стоял в обнимку с Багратионом. - А это кто? Неужели? - только и мог вымолвить Гриша. - А это мой друг Гога, - просто сказал Ле Жикизду. И уж вовсе пришлось умолкнуть злоязычникам, когда американский президент, навестив Москву, пожелал увидеть элиту свободомыслящей интеллигенции - и поименно перечислил: Дмитрия Кротова, Александра Солженицына, Владислава Тушинского, Георгия Багратиона. И потянулись к Багратиону. Когда Роза Кранц и Яков Шайзенштейн устраивали в Москве неделю Бойса, кто спонсировал предприятие? Конечно, Багратион. Когда партия Кротова устраивала митинг на Красной площади, кто организовал автобусы и горячий обед демонстрантам? Багратион. А когда философ Деррида захотел еще раз навестить Московский университет с лекциями о деконструктивизме, кто ему, спрашивается, билеты купил и гостиницу оплатил? Не знаете? Именно что Багратион, и никто другой. - Удивляюсь, - сказал в доверительной беседе Аркадий Ситный Леониду Голенищеву, - какие претензии могут быть к Гоге? Многим не нравится, Аркаша, - сказал Голенищев, - что Гога работает не в ключе современных новаций. - Разве? - искренне изумился Ситный. - Объясни мне, если Бритиш Петролеум спонсирует книгу Розы Кранц, значит, Розе Кранц платит деньги Ричард Рейли, не так ли? - Безусловно. - И мы можем сказать, что Роза дружит с Дики? - Можем. Она к нему и на коктейли ходит, и на дни рождения жены. - Но если Дики дружит с Гогой, значит, Роза дружит с Гогой тоже? - Конечно. Они с Гогой там всегда и встречаются. - Так при чем же здесь новации? - Понимаешь, Розе ведь надо еще и с Дерридой общаться. Вдруг Дерриде Гога не понравится? - Дерриде? Не понравится? - и министр культуры захохотал. - Дерриде? Как, разве ты не знаешь, что Багратион на свои деньги выпустил собрание сочинений Дерриды? А Якову Шайзенштейну министр культуры высказал еще более простую мысль: Вы ведь в «Актуальной мысли» печатаетесь? - Да, Аркадий Владленович, там и печатаюсь. - И страна гордится вашим пером, Яша. Я лично зачитываюсь вашей колонкой. - Спасибо, Аркадий Владленович. - У вас, кстати, с собственником издания отношения хорошие? Трений нет? Знаете, в нашем капиталистическом мире приходится думать о таких мелочах. - С Балабосом? Нормальные отношения. - Если возникнут проблемы, скажите мне. Или - еще лучше - попросите Георгия Константиновича Багратиона, он ближайший друг Ефрема Балабоса. Яков Шайзенштейн вздрогнул. Глаза его, вечно смеющиеся лукавые глаза светского человека, который знает последнюю шутку, потухли. Давно с ним никто не осмеливался говорить подобным образом. - Как прикажете понимать вас, - спросил Шайзенштейн, - вы на что намекаете? Я ведь вам не Петя Труффальдино - по заказам не пишу. - Да Господь с вами, Яша, - ахнул Ситный и потряс руку Шайзенштейна двумя своими пухлыми руками, - неужели вы думаете, что я вас недооцениваю? Я лишь хотел вам сказать, что у вас больше друзей, чем вы думаете. Вот и Гога о вас с восторгом отзывается. Кстати, приезжайте ко мне на дачу в эти выходные - и с Гогой пообщаетесь. У него монография выходит, не хотели бы вступительную статью написать? Шучу, шучу, ваши убеждения знаю - ну так порекомендуете кого-нибудь.

Словом, понемногу противоречия сглаживались. Надо было только пристальней разглядеть коллегу - и полюбить. На то и министр культуры, чтобы помочь творцам узнать и понять друг друга. Отныне прогрессивный интеллигент знал, что есть некие области жизни, где обществом принято использовать язык новаций, - и есть другие области, где язык используется иной, сообразный значению места. Там, где обитают люди негосударственного значения, можно и квадратики на стенах повесить, но в местах обитания мужей государственных потребен иной стиль: там дела серьезные решают. Собственно говоря, интеллигенту указали границы его обитания: от сих до сих можно рисовать квадратики, бегать нагишом и лаять пуделем; а вот за этой чертой - извините, здесь мы уже нуждаемся в мраморных статуях. И, подумав, прогрессивный интеллигент с этим делением согласился. В самом деле, сказал он себе, я ведь и не собирался ставить мраморные статуи президенту? Так что мне не обидно, что их ставит кто-то другой. Мне ведь не запрещают рисовать квадратики там, в углу? И он успокоился. Сферы, отведенной во владение Якову Шайзенштейну, вполне было достаточно для любых - самых дерзновенных - амбиций. А соседнюю сферу, не столь важную для человека умственного, т.е. сферу государственных интересов, правительственных заказов, политических выкрутасов, - передали в ведение Багратиона, так есть ли причины ссориться? Тем более что щедрый Гога Багратион завел обыкновение подкармливать своих молодых коллег: то заказчик подбросит, а то и просто сотенную сунет. И если возникали у иного свободомыслящего интеллигента материальные вопросы, - не обинуясь, шел он к Гоге Багратиону, и тот, с улыбкой, доставал из кармана купюру: бери, коллега, - все мы служители муз. И не жгло чувство стыда: брал же интеллигент в прежние времена зарплату в кассе своего института? А Гога, чем он не институт? Деньги у него прямо из бюджета, непосредственно из Министерства финансов. Так какая же разница, у кого брать? Подай нам, скорбным интеллигентам, щедрый Гога, ты ж государственный деятель! Подай на свободную мысль!

Если при Советской власти Багратион был богат, то в демократическом государстве он сделался ошеломляюще богат. В духе времени вложил он заработанное в алюминиевые карьеры и нефтяные скважины, сделался членом совета директоров газовой компании, открыл офшорное предприятие, и его танкеры возили с побережья Колумбии в землю басков грузы (а какие - иди спроси). Не брезговал он и мелким бизнесом: держал сеть оптовых рынков и дома терпимости - в Боготе, Тбилиси и Москве. Впрочем, может быть, и наговаривали на скульптора завистники. Допустим, касательно дома терпимости в Боготе проверить факты затруднительно: чего там только, в Боготе, нет; дом терпимости в Тбилиси, по рассказам очевидцев, оказался попросту квартирой, населенной многочисленными родственницами скульптора; но что касается дома терпимости в Москве, то сам скульптор даже и не знал, что в одной из его квартир творится, - и размещался там, конечно же, никакой не дом терпимости, но обыкновенный массажный салон.

II

В комнате такого массажного салона, принадлежащего Багратиону, и происходил диалог между девушкой Анжеликой и Александром Кузнецовым. Из комнаты только что удалился клиент, и теперь Кузнецов (новые знакомые устроили его в салон охранником) и девушка, только что отработавшая смену, сидели на измятой постели и беседовали. Каждый был одет сообразно занимаемой должности: Кузнецов - в камуфляжную форму, девушка - в белые чулки и кружевное белье.

- Думаешь, удастся на квартиру-то набрать? - сказала девушка.

- А ты сколько накопить хочешь?

- Тысяч пятнадцать надо накопить. Мне в центре не надо. Тут у вас в Москве такие цены, одуреть можно. Мне однушечку, на окраине. Я в Выхино хочу. Там сейчас хорошие стройки идут. Мы с подружками ездили, смотрели, - и она так сказала это слово, «подружки», точно она ездила с другими школьницами и смотрели они город, а потом сходили в кино, - мы прикинули с девочками, меньше пятнадцати тысяч - ну, никак не выходит.

- Рублей? - спросил Кузнецов.

- С ума сошел, каких рублей. Что ты сегодня за рубли купишь. Гроб, и тот не купишь.

- Это много.

- А я что говорю. Много, конечно. Так ведь я ж откладываю.

- Много откладываешь?

- Ну, как получается. Иногда триста в месяц откладываю, иногда шестьсот, - гордо сказала Анжелика, - мы же здесь на всем готовом. Тратиться не надо. Вот только на белье трачусь: если клиент порвет - считается, сама виновата. Надо возместить. Белье, знаешь, какое дорогое.

- Разве дорогое? - спросил Кузнецов, покупавший трусы и майки на вещевом рынке.

- Тут белье особое нужно. За трусики сто баксов можно отдать. И больше можно. Лариска за двести купила. А лифчики, знаешь, почем?

- Не ври.

- Да ты посмотри на мой лифчик! - но Кузнецов смотрел в сторону.

- Ты посмотри!

- Не хочу.

- Я бы дешевые купила, так ведь любить не будут, - сказала она, и Кузнецову стало отчего-то неприятно.

- Если по шестьсот откладываешь, - сказал он, - то, значит, скоро накопишь. Только шестьсот у тебя не выходит.

- А ты откуда знаешь?

- Ты им-то сколько отдаешь? - спросил Кузнецов. - Они у тебя деньги сразу забирают? У вас по неделям расчет? - Расценки он знал: клиенты всегда договаривались с хозяйкой громко, не стесняясь друг друга и охрану. - Хозяину ты сколько должна? А хозяйке?

- За час - девяносто, - сказала Анжелика.

- Значит, десять баксов тебе остается. Это - если повезет, - сказал Кузнецов. Час московской проститутки - если она не особая, элитная проститутка (а те брали и втрое, и вчетверо больше) - стоил сто долларов и ниже. Арифметика была простая, ее знали все. - Сколько ж тебе надо гостей принять, чтобы сто баксов на трусики заработать? Десять мужиков, так? Или пятнадцать?

- Так ведь некоторые мужчины на два часа берут, это выгоднее всего. Клиент уже через час устанет, и работы, почитай, никакой, а деньги идут.

- Девяносто, - это хозяйка берет. А хозяин сколько?

- Откуда ты только взялся, такой глазастый, - кокетливо сказала Анжелика и шевельнула плечом. Кокетство у нее получилось неуклюжее и оттого странное; так, вероятно, выглядел бы боксер-профессионал, реши он сделать ребенку «козу».

- Я здесь сутки подряд сижу - вижу кой-чего.

- Ну и хозяину столько же, - сказала Анжелика, - да он еще и натурой возьмет. Я ему говорю: Валера, ты тогда в кассу давай плати. А он смеется. А я почему должна подставляться? Вот девочка одна из Кишинева ему говорит: по тарифу, Валера. А он ей голову дверью зажал: хочешь, говорит, шею сломаю? А кто ж хочет?

- Его же посадят.

- Ага. Посадят. Девочка без паспорта второй год в Москве живет, про нее и знать никто не знает, что она есть на свете. Ее в лес отвезут, закопают, и не вспомнит никто. Лучше уж я ему дам за так, а девяносто баксов он и сам возьмет.

- Как же ты с сотни - сто восемьдесят отдаешь? - задал Александр Кузнецов вопрос, больной вопрос всей мировой экономики. - Как так получается?

- Так просто же получается, - Анжелика перешла на сухой язык цифр, оттого сказанное ею не выглядело особо непристойным, - сто баксов - это только говорится так. Мы же всегда потом цену набиваем. И понравишься если мужчине, он тебе подарочек сделает - десяточку оставит. Или рублями. Потом шампанское, ага. Если он мне купит шампанское - он, считай, уже хозяину тридцатку дал: шампанское у нас с наценкой. Ну и потом, сто - это ведь только классика. Ну, я имею в виду, обыкновенным способом, сюда, - и она показала пальцем куда. - Если ты анальный секс захочешь, еще пятьдесят добавишь. Или, если шлепать меня будешь, еще пятьдесят. Двести баксов точно выручу, если умно себя поведу. Ага.

- Значит, двадцать с человека откладываешь, - посчитал Кузнецов.

- Это если они отдают все по-честному. Так ведь не отдают.

- Не отдают?

- И за то ты им должна, и за это должна. И доктора они приводят, и милиции отстегивают, и все-то они для меня делают! А я, знай, на них ишачь, и еще должна им остаюсь. Ага, устроились. Иногда думаю - убегу, не могу больше неправду ихнюю терпеть. Мне-то хорошо: я вольная, с паспортом - взяла да и убежала. Уеду к дочке с мамой под Рязань, ищите меня! Лариске вот моей плохо. Они у нее паспорт отобрали, куда ей деться. Чуть что - мы, говорят, тебя в милицию сдадим. А убежишь - тебя без паспорта с любого поезда снимут. Посадят в обезьянник, там через тебя менты роту человек в день пропускать станут. Ага. Забудешь, как звать тебя, маму поминать разучишься

- А ты бы к ним в агентство не ходила, - агентствами и салонами в Москве назывались дома терпимости: агентство красоты, салон отдыха, - принимала бы мужиков у себя на квартире. Сними комнату и объявление в газету дай.

- Да, дала объявление одна такая! Разбежалась! Я, как в Москву приехала, так и сделала - ага! Умная больно была! Думаю, чего мне делиться! Что заработаю - все мое будет, никому не дам. А как приедут к тебе пять чеченцев, как поимеют тебя хором часов восемь подряд, да еще все деньги заберут - ага! Тогда сама в агентство прибежишь!

- А я в газетах часто объявления вижу, - сказал Кузнецов. Действительно, в русских газетах публиковались объявления, приглашающие к знакомству. Публиковались они столь же часто, как и реклама ведущих банков, где граждане могли хранить сбережения. Объявления, говорящие: «Вы ищете мечту? Мы поможем вам узнать подлинное наслаждение», в принципе могли относиться к чему угодно: к выставке современного искусства, к долгосрочному вкладу в банк Левкоева или к массажному салону, - значит, некоторые женщины все-таки не боятся.