Я раб у собственной свободы… (сборник) Губерман Игорь

Так Рим когда-то ликовал,

и рос Аттила, гунн безвестный.

Чтоб дети зря себя не тратили

ни на мечты, ни на попытки,

из всех сосцов отчизны-матери

сочатся крепкие напитки.

Не будь на то Господня воля,

мы б не узнали алкоголя;

а значит, пьянство не порок,

а высшей благости урок.

Известно даже недоумку,

как можно духом воспарить:

за миг до супа выпить рюмку,

а вслед за супом – повторить.

Святая благодать – влеченье к пьянству!

И не понять усохшему врачу:

я приколочен временем к пространству,

а сквозь бутыль – теку, куда хочу.

Когда, замкнув теченье лет,

наступит Страшный суд,

на нем предстанет мой скелет,

держа пивной сосуд.

Вон опять идет ко мне приятель

и несет холодное вино;

время, кое мы роскошно тратим, —

деньги, коих нету все равно.

Да, да, я был рожден в сорочке,

отлично помню я ее;

но вырос и, дойдя до точки,

пропил заветное белье.

Мне повезло на тех, кто вместе

со мной в стаканах ищет дно;

чем век подлей, тем больше чести

тому, кто с ним не заодно.

Нам жить и чувствовать дано,

искать дорогу в Божье царство,

и пить прозрачное вино —

от жизни лучшее лекарство.

Не верь тому, кто говорит,

что пьянство – это враг;

он или глупый инвалид,

или больной дурак.

Весь путь наш – это времяпровождение,

отмеченное пьянкой с двух сторон:

от пьянки, обещающей рождение,

до пьянки после кратких похорон.

Я многому научен стариками,

которые все трезво понимают

и вялыми венозными руками

спокойно свои рюмки поднимают.

Редеет волос моих грива,

краснеют припухлости носа,

и рот ухмыляется криво

ногам, ковыляющим косо.

Снедаемый беспутством, как сиротством,

под личным растлевающим влиянием

я трещину меж святостью и скотством

обильно заливаю возлиянием.

Когда я ставлю пальцев оттиск

на плоть бутыльного стекла,

то словно в рай на краткий отпуск

являюсь прямо из котла.

Познавши вкус покоя и скитаний,

постиг я, в чем опора и основа:

любая чаша наших испытаний

легчает при долитии спиртного.

Наслаждаясь воздержанием,

жду, чтоб вечность протекла,

осязая с обожанием

плоть питейного стекла.

Мне стоит лишь под вечер захмелиться,

и снова я врага обнять могу,

и зло с добром, подруги-кобылицы,

пасутся на души моей лугу.

Мне легче и спокойней во хмелю,

душа моя полней и легче дышит,

и все, что я действительно люблю,

становится значительней и выше.

Материя в виде спиртного

подвержена формам иным,

творящим поступок и слово,

согретые духом спиртным.

Пока скользит моя ладья

среди пожара и потопа,

всем инструментам бытия

я предпочел перо и штопор.

Никто на свете не судья.

когда к бутылям, тьмой налитым,

нас тянет жажда забытья

и боль по крыльям перебитым.

Мы пьем и разрушаем этим печень,

кричат нам доктора в глухие уши,

но печень мы при случае полечим,

а трезвость иссушает наши души.

На дне стаканов, мной опустошенных,

и рюмок, наливавшихся девицам, —

такая тьма вопросов разрешенных,

что время отдохнуть и похмелиться.

Вчера ко мне солидность постучалась,

она по седине меня нашла,

но я читал Рабле и выпил малость,

и вновь она обиженно ушла.

Аскет, отшельник, дервиш, стоик —

наверно, правы, не сужу;

но тем, что пью вино густое,

я столь же Господу служу.

Любых религий чужды мне наряды,

но правлю и с охотой, и подряд

я все религиозные обряды,

где выпивка зачислена в обряд.

Ладно скроены, крепко пошиты,

мы пируем на русском морозе

с наслаждением, негой и шиком —

как весной воробьи на навозе.

Не зря я пью вино на склоне дня,

заслужена его глухая власть:

вино меня уводит в глубь меня

туда, куда мне трезвым не попасть.

Людей великих изваяния

печально светятся во мраке,

когда издержки возлияния

у их подножий льют гуляки.

В любви и пьянстве есть мгновение,

когда вдруг чувствуешь до дрожи,

что смысла жизни откровение

тебе сейчас явиться может.

Не в том ли разгадка истории русской

и шалого духа отпетого,

что вечно мы пьем, пренебрегши закуской,

и вечно косые от этого?

Корчма, притон, кабак, трактир,

зал во дворце и угол в хате —

благословен любой наш пир

в чаду Господней благодати.

Какое счастье – рознь календарей

и мой диапазон души не узкий:

я в пятницу пью водку как еврей,

в субботу после бани пью как русский.

Крутится судьбы моей кино,

капли будней мерно долбят темя,

время захмеляет, как вино,

а вино целительно, как время.

Паскаль бы многое постиг,

увидь он и услышь,

как пьяный мыслящий тростник

поет «шумел камыш».

Нет, я не знал забавы лучшей,

чем жечь табак, чуть захмелев,

меж королевствующих сучек

и ссучившихся королев.

Но и тогда я буду пьяница

и легкомысленный бездельник,

когда от жизни мне останется

один ближайший понедельник.

Снова я вчера напился в стельку,

нету силы воли никакой;

Бог ее мне кинул в колыбельку

дрогнувшей похмельною рукой.

Подвыпив с умудренным визави,

люблю поговорить лицеприятно

о горестных превратностях любви

России к россиянам и обратно.

А страшно подумать, что век погодя,

свой дух освежив просвещением,

Россия, в субботу из бани придя,

кефир будет пить с отвращением.

Как этот мир наш устроен мудро:

в глухой деревне, в лихой столице

вослед за ночью приходит утро,

и есть возможность опохмелиться.

Одни с восторгом: заря заката!

Другие с плачем: закат зари!

А я вот выпил, но маловато,

еще не начал теплеть внутри.

Когда друзья к бутылкам сели,

застрять в делах – такая мука,

что я лечу к заветной цели,

как штопор, пущенный из лука.

Где-то в небе, для азарта

захмелясь из общей чаши,

Бог и черт играют в карты,

ставя на кон судьбы наши.

А был способностей значительных

тот вечно пьяный старикан,

но был и нравов расточительных,

и все ушло через стакан.

Кануть в Лету царям суждено,

а поэты не тают бесследно;

царский миф – послезавтра гавно,

пьяный нищий – наутро легенда.

Однажды летом в январе

слона увидел я в ведре,

слон закурил, пустив дымок,

и мне сказал: не пей, сынок.

День, который плохо начат,

не брани, тоскливо ноя,

потому что и удача

утром спит от перепоя.

Зачем – хранить в копилке?

Ведь после смерти жизни нет, —