Я раб у собственной свободы… (сборник) Губерман Игорь

Вожди дороже нам вдвойне,

когда они уже в стене

Во всех промелькнувших веках

любимые публикой цезари

ее самою впопыхах

душили, топтали и резали.

Но публика это терпела,

и цезарей жарко любили,

поскольку за правое дело

всегда эти цезари были.

Ни вверх не глядя, ни вперед,

сижу с друзьями-разгильдяями,

и наплевать нам, чья берет

в борьбе мерзавцев с негодяями.

Пахан был дух и голос множества,

в нем воплотилось большинство;

он был великое ничтожество,

за что и вышел в божество.

Люблю за честность нашу власть,

нигде столь честной не найду,

опасно только душу класть

у этой власти на виду.

Сезонность матери-природы

на нашу суетность плюет,

и чем светлей рассвет свободы,

тем глуше сумерки ее.

Напрасно мы стучимся лбом о стену,

пытаясь осветить свои потемки;

в безумии режимов есть система,

которую увидят лишь потомки.

Гавно и золото кладут

в детишек наших тьма и свет,

а государство тут как тут,

и золотишка нет как нет.

Полно парадоксов таится в природе,

и ясно один из них видится мне:

где сразу пекутся о целом народе,

там каждый отдельно – в кромешном гавне.

Нам век не зря калечил души,

никто теперь не сомневается,

что мир нельзя ломать и рушить,

а в рай нельзя тащить за яйца.

Ждала спасителя Россия,

жила, тасуя фотографии,

и наконец пришел Мессия,

и не один, а в виде мафии.

Без твердости наш климат все печальней,

но где-то уже меряет мундир

директор мысли, творчества начальник,

душевных состояний командир.

В канун своих безумий мир грустит,

и трепет нарождающейся дрожи

всех скульпторов по крови и кости

свирепым вдохновением тревожит.

России посреди в навечной дреме

лежит ее растлитель и творец;

не будет никогда порядка в доме,

где есть непохороненный мертвец.

Люблю отчизну я. А кто теперь не знает,

что истая любовь чревата муками?

И родина мне щедро изменяет

с подонками, прохвостами и суками.

В нашей жизни есть кулисы,

а за ними – свой мирок,

там общественные крысы

жрут общественный пирог.

Тираны, деспоты, сатрапы

и их безжалостные слуги

в быту – заботливые папы

и мягкотелые супруги.

Сбылись грезы Ильича,

он лежит, откинув тапочки,

но горит его свеча:

всем и всюду все до лампочки.

Как у тюрем, стоят часовые

у Кремля и посольских дворов;

пуще всех охраняет Россия

иностранцев, вождей и воров.

Я верю в совесть, сердце, честь

любых властей земных.

Я верю, что русалки есть,

и верю в домовых.

Сын учителя, гений плюгавый —

уголовный режим изобрел,

а покрыл его кровью и славой —

сын сапожника, горный орел.

В России так нелепо все смешалось

и столько обратилось в мертвый прах,

что гнев иссяк. Осталась только жалость.

Презрение. И неизбывный страх.

Россия тягостно инертна

в азартных играх тьмы со светом,

и воздается лишь посмертно

ее убийцам и поэтам.

Какая из меня опора власти?

Обрезан, образован и брезглив

Отчасти я, поэтому и счастлив,

но именно поэтому – пуглив.

Наши мысли и дела – белее снега,

даже сажа наша девственно бела;

только зря наша российская телега

лошадей своих слегка обогнала.

Духовная основа русской мощи

и веры, нрав которой так неистов, —

святыней почитаемые мощи

крупнейшего в России атеиста.

В рекордно краткий срок моя страна

достигла без труда и принуждения

махрового цветения гавна,

заложенного в каждом от рождения.

Система на страхе и крови,

на лжи и на нервах издерганных

сама себе гибель готовит

от рака в карательных органах.

Еще настолько близко к смерти

мы не бывали, друг и брат.

Герой-стратег наш глобус вертит,

а сокращенно – Герострат.

То ли такова их душ игра,

то ли в этом видя к цели средство,

очень любят пыток мастера

с жертвой похотливое кокетство.

Из гущи кишения мышьего,

из нашего времени тошного

глядится светло и возвышенно

героика хищного прошлого.

Нет, не скоро праздновать я буду

воли и покоя светлый час;

тлеющий фашизм остался всюду,

где вчера пылающий погас.

Нет, я не лидер, не трибун,

с толпой взаимно мы прохладны;

те, кто рожден вести табун,

должны быть сами очень стадны.

Чувствуя нутром, не глядя в лица,

пряча отношение свое,

власть боится тех, кто не боится

и не любит любящих ее.

Господи, в интимном разговоре

дерзкие прости мои слова:

сладость утопических теорий —

пробуй Ты на авторах сперва.

Ох, и смутно сегодня в отчизне:

сыро, грязь, темнота, кривотолки;

и вспухают удавами слизни,

и по-лисьи к ним ластятся волки.

Должно быть, очень плохо я воспитан,

что, грубо нарушая все приличия,

не вижу в русском рабстве неумытом

ни избранности признак, ни величия.

Я часто вижу, что приятелям

уже не верится, что где-то

есть жизнь, где лгать – не обязательно,

и даже глупо делать это.

В первый тот субботник, что давно

датой стал во всех календарях,

бережно Ильич носил бревно,

спиленное в первых лагерях.

Не в том беда, что наглой челяди

доступен жирный ананас,

а в том, что это манит в нелюди

детей, растущих возле нас.

Для всех у нас отыщется работа,

всегда в России требуются руки,

так насухо мы высушим болота,

что мучиться в пустынях будут внуки.

Лишь воздуха довольно колыхания,

чтоб тут же ощутить неподалеку

наличие зловонного дыхания,

присущего всевидящему оку.

Я, друг мой, в рабстве. Не печалься,

но каждый день зависит мой

от гармоничности начальства

с желудком, жопой и женой.