Я раб у собственной свободы… (сборник) Губерман Игорь

ужасно жаль мне, что нельзя

залечь на две кровати разом.

Покуда я у жизни смысла

искал по книгам днем с огнем,

вино во мне слегка прокисло

и стало меньше смысла в нем.

Зря и глупо иные находят,

что ученье – пустяк безразличный:

человек через школу проходит

из родильного дома – в публичный.

Не знаю лучших я затей

среди вселенской тихой грусти,

чем в полусумраке – детей

искать в какой-нибудь капусте.

Дымись, покуда не погас,

и пусть волнуются придурки —

когда судьба докурит нас,

куда швырнет она окурки.

Из лет, надеждами богатых,

навстречу ветру и волне

мы выплываем на фрегатах,

а доплываем – на бревне.

Подростки мечтают о буре

в зеленой наивной мятежности,

а взрослых влечет к авантюре

цветение первой несвежести.

Надо жить наобум, напролом,

наугад и на ощупь во мгле,

ибо нынче сидим за столом,

а назавтра лежим на столе.

Анахорет и нелюдим

и боязливец неудачи

приходит цел и невредим

к покойной старости собачьей.

Какое счастье, что вокруг

живут привольно и просторно

слова и запах, цвет и звук,

фактура, линия и форма.

Все умные задним умом,

кто бил себя в лоб напоследок,

печальней грустят о былом,

чем те, кто и задним не крепок.

В столетии, насыщенном тревогой,

живу, от наслаждения урча,

пугаем то всемирной синагогой,

то ржавью пролетарского меча.

Я жизнь люблю, вертящуюся юрко

в сегодняшнем пространстве и моменте,

моя живая трепаная шкурка

милее мне цветов на постаменте.

По времени скользя и спотыкаясь,

мы шьемся сквозь минуты и года

и нежную застенчивую завязь

доводим до трухлявого плода.

Час нашей смерти неминуем,

а потому не позабудь

себя оставить в чем-нибудь

умом, руками или хуем.

С годами тело тяжелей,

хотя и пьем из меньших кружек,

и высох напрочь дивный клей,

которым клеили подружек.

Ровесник мой, засосан бытом,

плюет на вешние луга,

и если бьет когда копытом,

то только в гневе на рога.

Гори огнем, покуда молод,

подругу грей и пей за двух,

незримо лижет вечный холод

и тленный член, и пленный дух.

Кто несуетливо и беспечно

время проводил и коротал,

к старости о жизни знает нечто

большее, чем тот, кто процветал.

Сложилось нынче на потеху,

что я, стареющий еврей,

вдруг отыскал свой ключ к успеху,

но не нашел к нему дверей.

Возраст одолев, гляжу я сверху:

все мираж, иллюзия, химера;

жизнь моя – возведенная церковь,

из которой выветрилась вера.

Не грусти, что мы сохнем, старик,

мир останется сочным и дерзким;

всюду слышится девичий крик,

через миг становящийся женским.

Деньгами, славой и могуществом

пренебрегал сей прах и тлен;

из недвижимого имущества

имел покойник только член.

Счет лет ведут календари

морщинами подруг,

и мы стареем – изнутри,

снаружи и вокруг.

С каждым годом суетней планета,

с каждым днем кишение быстрее,

губят вырастающих поэтов

гонор, гонорар и гонорея.

В нашем климате, слезном и сопельном,

исчезает, почти забываемый,

оптимизм, изумительный опиум,

из себя самого добываемый.

Бесплоден, кто в пору цветения

обидчив, уныл и сердит;

гниение – форма горения,

но только ужасно смердит.

Вот человек. Он всем доволен.

И тут берет его в тиски

потребность в горечи и боли,

и жажда грусти и тоски.

Люблю апрель – снега прокисли,

журчит капель, слезой звеня,

и в голову приходят мысли

и не находят в ней меня.

Когда тулуп мой был бараном

и ублажал младых овечек,

я тоже спать ложился рано,

чтобы домой успеть под вечер.

Не всякий миг пружинит в нас

готовность к подвигам и бедам,

и часто мы свой звездный час

проводим, сидя за обедом.

Заранее думай о том,

куда ты спешишь, мельтеша:

у крепкого задним умом

и жопа болит, и душа.

Все лучшее, что делается нами

весенней созидательной порой,

творится не тяжелыми трудами,

а легкою искрящейся игрой.

О чем ты плачешь, осень бедная?

Больна душа и пуст карман,

а на пороге – немочь бледная

и склеротический туман.

Взросление – пожизненный урок

умения творить посильный пир,

а те, кто не построил свой мирок,

охотно перестраивают мир.

Чтобы в этой жизни горемычной

быть милей удаче вероятной,

молодость должна быть энергичной,

старость, по возможности, – опрятной.

Как счастье ни проси и ни зови,

подачки его скупы или круты:

дни творчества, мгновения любви,

надежды и доверия минуты.

Мы сами вяжем в узел нити

узора жизни в мироздании,

причина множества событий —

в готовном общем ожидании.

Чтоб жизнь испепелилась не напрасно,

не мешкай прожигать ее дотла;

никто не знает час, когда пространство

разделит наши души и тела.

Теперь я понимаю очень ясно,

и чувствую, и вижу очень зримо:

неважно, что мгновение прекрасно,

а важно, что оно неповторимо.

Счастье – что подвижны ум и тело,

что спешит удача за невзгодой,

счастье – осознание предела,

данного нам веком и природой.

Такие реки тьмы текут бурливо

под коркой соблюдаемой морали,

что вечно есть угроза их разлива

на площади, мосты и магистрали.

Любой из нас чертой неровной

на две личины разделен:

и каждый – Каин безусловный,

и в то же время – Авель он.

Беспечны, покуда безоблачен день,

мы дорого платим чуть позже за это,

а тьма, наползая сначала как тень,

способна сгущаться со скоростью света.

Наш путь из ниоткуда в никуда —

такое краткосрочное событие,

что жизни остается лишь черта

меж датами прибытия-убытия.

До пословицы смысла скрытого

только с опытом доживаешь:

двух небитых дают за битого,

ибо битого – хер поймаешь.

Как молод я был! Как летал я во сне!

В года эти нету возврата.

Какие способности спали во мне!

Проснулись и смылись куда-то.

Год приходит, и год уходит,

раздробляясь на брызги дней,

раньше не было нас в природе,

и потом нас не будет в ней.

Везде долги: мужской, супружеский,

гражданский, родственный и дружеский,

долг чести, совести, пера,

и кредиторов до хера.

Вокруг секунд каленья белого —

года безликости рябой;

часть не бывает больше целого,

но красит целое собой.

Мне жаль потерь и больно от разлук,

но я не сожалею, оглянувшись,