Одна тень на двоих Устинова Татьяна

Она сидела на полу, на круглом тибетском ковре, который отец подарил Данилову на день рождения. Родители любили дарить ему что-нибудь в этом духе. Статуэтку Будды, искусно вырезанную из слоновой кости. Шелковое покрывало из Кайруана. Нефритового дракона с оскаленной остекленевшей пастью. Глиняный кувшин ручной работы. В год по одному подарку. Раньше было по два – еще один на годовщину свадьбы.

На одном из подарков теперь сидела Марта, скрестив длинные ноги в безупречных черных колготках. Платье тоже было черным и безупречным, немножко измятым, потому что она заснула в нем, дожидаясь Данилова. Он видел ее спину – прямую и тонкую, и прямые плечи, и сильные руки, обтянутые плотными рукавами платья.

Он давно привык считать все это – своим. Несмотря ни на что. Несмотря на Петю и его предшественников. Несмотря на пятнадцать лет, в которых чего только не уместилось. Несмотря на его женитьбу. Несмотря на Лиду.

Как раз Лиду он никогда не считал своей.

Марта Черниковская – чужая жена! Мать какого-то непонятного ребенка.

Она больше не будет спать у него на диване и клацать по клавиатуре компьютера. Просто ей станет некогда, и в ее жизни появятся вещи гораздо более важные, чем Данилов. Все правильно. Не могло же это вечно продолжаться.

Но он-то думал, что будет продолжаться. Вернее, он об этом вообще не думал.

Загрузив машину, которая тут же бодро загудела, Данилов вытер руки льняным полотенчиком и бросил его в специальную корзину для полотенчиков. И улыбнулся. Марта поставила «Звездные войны», какой-то там эпизод. Он купил эти «Войны» специально для нее. Сам он предпочитал Гринуэя и Кустурицу.

Телефон выдал переливчатую руладу, и Марта, не оборачиваясь, сделала звук потише.

– Данюсик, – позвала из трубки Лида, – это я. Как ты там, без меня? Мама передает тебе привет. Это я сразу говорю, чтобы потом не забыть.

– Спасибо, – сказал Данилов, – ей тоже.

– Как дела, Данюсик? Слушай, ты не помнишь, кто в этом году выиграл «Ю-ЭС Оупн»?

– Пит Сампрас.

– Да. Точно. Я целый день не могла вспомнить.

Данилов вежливо молчал. – Я звонила, но тебя не было дома. Я думала, ты заедешь.

– Мы же не договаривались.

– Ну и что? Я за приятные сюрпризы.

Данилов вовсе не был уверен, что может быть приятным сюрпризом.

– Данюсик, а завтра ты что делаешь?

– Собираюсь съездить в дом, который проектировал. Там завтра никого не будет, мне нужно посмотреть кое-что. Это не надолго, часа на два. К вечеру освобожусь.

– Тогда пойдем вечером в Кремль! Начинается конкурс бальных танцев. Закрытый просмотр, все будут. Давай посмотрим немножко, а потом поедем куда-нибудь ужинать. Хорошо?

– Хорошо, – согласился Данилов. Ему, собственно, было все равно – танцы так танцы, ресторан так ресторан, «Ю-ЭС Оупн» так «Ю-ЭС Оупн».

– Я так устала, – пожаловалась Лида, – мама меня опять таскала в «Мариотт». У папы юбилей, ты же знаешь. Мы сто залов пересмотрели. Маме больше всего нравится «Мариотт», а мне «Гостиный двор». А тебе?

Данилов честно попытался поддержать беседу. В конце концов, вежливость – прежде всего.

– Я никогда ничего не отмечал ни там, ни там, поэтому трудно сказать.

– Ну вот, тебе даже сказать трудно, а я все это пересмотрела! И непонятно, зачем. Все равно мама сделает так, как ей больше нравится. Когда у тебя будет юбилей, я тоже сделаю все, как мне нравится. – И она засмеялась.

– Ну конечно, – согласился Данилов. Почему бы ему не согласиться?

– Светлана Сергеевна звонила маме, – сообщила Лида. Светланой Сергеевной звали мать Данилова. – Сказала, что она тебя неделями не видит, что ты все время на работе, а Михаил Петрович опять какую-то премию получил в Париже. Ты знаешь?

– Знаю.

– А почему ты не был на вручении?

Его мать сообщила ее матери, что он отсутствовал, когда вручали премию его отцу. Данилову стало противно.

– Меня не приглашали, Лида, – произнес он холодно, – кроме того, до Парижа далеко, а у меня полно работы.

– Да ладно тебе, Данюсик, что за комплексы, – у нее был такой тон, что Данилов поморщился, – ты же не маленький. Ты не можешь обижаться на то, что твой отец – знаменитость.

– Лида, прости, пожалуйста, – быстро сказал Данилов, – у меня мобильный звонит. Во сколько завтра нам нужно быть в Кремле?

Он положил трубку, подумал и вылил остатки вина в чистый стакан.

– Бальные танцы? – спросила Марта, по-прежнему не оборачиваясь.

Он улыбнулся.

– Откуда ты знаешь?

– Весь Интернет в этих танцах. Завтра в Кремле большой бомонд. Поедешь?

– Поеду.

– Молодец, – непонятно похвалила Марта. – Оказывается, этот ужасный, который сопит в шлеме, отец того, который летает на космическом истребителе.

Данилов посмотрел на экран и пристроился рядом с Мартой, подтянув безупречные складки на брюках.

– Это еще не все, – сказал он, – на самом деле он не ужасный, а добрый и хороший. Светлая сторона силы возьмет верх.

– Ясное дело, – согласилась Марта и хлебнула из его стакана. – А когда выяснится, что он хороший?

– В самом конце.

– Он совершит героический поступок и соберет килограмм макулатуры?

Данилов засмеялся и допил вино.

– Ну конечно.

– Ты что, смотрел без меня?

– Смотрел, – признался Данилов, – мне нечем было заняться, и я посмотрел.

– Ты вполне можешь не оправдываться, – сказала Марта негромко, – этот фильм смотрит все население земного шара в возрасте от десяти до восьмидесяти.

– Моему отцу дали какую-то премию, – Данилов посмотрел на ее шею с завитками оставленных волос. Почему-то ее шея его успокаивала, – а я даже не знал. Я сказал Лиде, что знаю, а на самом деле не знал.

Они помолчали. Данилов молчал просто так, а Марта сочувственно. Его отношений с родителями она никогда не понимала.

– Данилов, принеси мне мою сумку, – попросила она, не отрываясь от экрана, на котором эскадра космических истребителей затеяла галактическую войну, – а еще лучше достань из нее очки.

Данилов с готовностью поднялся.

– Где ты ее бросила?

Марта махнула рукой:

– Там где-то. Далеко. У входной двери.

Он вернулся через минуту и положил что-то на стол.

– Ну? – спросила Марта нетерпеливо. Эскадра дралась уже из последних сил. – Что, не нашел? Сумку? Или дверь?

Данилов молчал, и она оглянулась. На столе лежали ее очки, а у него в руках был длинный конверт.

– Что это такое?

– Где?

– Вот. Что это за конверт?

У него был странный, очень напряженный голос, и Марта встревожилась.

– Не знаю. Это я сегодня получила. Там какая-то ерунда написана. Я хотела выбросить и забыла. А что?

Данилов уже видел сегодня такой конверт.

Этот был неаккуратно разорван. Свой Данилов разрезал ножницами.

Ему не хотелось заглядывать внутрь, но он заглянул и, помедлив, вытянул четвертушку листа.

«Убийца должен быть наказан, пощады не будет».

– Ну вот, – сказала Марта поспешно, – это какой-то ненормальный прислал. Да что с тобой, Данилов?!

Он был уверен, что совсем не спал, но телефон зазвонил и разбудил его. Выходит, все-таки спал.

Прежде чем взять трубку, он посмотрел на часы и сразу понял, кто звонит.

– Доброе утро, мама.

– Доброе утро, – откликнулась мать после паузы. – Откуда ты знаешь, что это я?

Данилов вежливо промолчал.

В Москве восемь утра субботы. В Париже – шесть. Мать всегда встает в шесть, чтобы до завтрака успеть в тренажерный зал и вернуться к отцу, который терпеть не может пить кофе в одиночестве. Данилов помнил себя с трех лет, и тогда все было точно так же. Кроме Парижа. Парижа тогда не было.

– Андрей, я хотела сообщить тебе, что твой отец получил премию французской литературной академии. Это серьезная награда.

– Я в этом не сомневаюсь, – пробормотал Данилов. Отец никогда не получал несерьезных наград.

– Я ставлю тебя в известность, что на будущую среду назначен прием в честь отца. Ты должен на нем присутствовать.

Данилов вдруг осознал, что встал с кровати и даже успел нацепить брюки, как будто мать могла его видеть.

– Мама, я вряд ли смогу прилететь в Париж. У меня много работы, и я ничего не планировал на будущую неделю.

– Ты и не должен ничего планировать, – почти перебила его мать, что с ней случалось крайне редко, – прием в Москве, в особняке в Воротниковском. Я все время забываю, как он называется.

Данилов понятия не имел, как называется особняк в Воротниковском, и моментально почувствовал себя тем, кем был на самом деле, – плохим сыном.

– Среда на будущей неделе, – повторила мать медленно, как будто Данилов был недоумком. – Запиши, пожалуйста, Андрей. Мы прилетим во вторник, и я не успею ничего проконтролировать, но прием организует Ольга, потому все должно пройти хорошо.

– Я постараюсь прийти.

– Нет. Ты не постараешься, а придешь. В конце концов, это просто неприлично.

– Что неприлично, мама?

– Неприлично, что ты так долго и так старательно игнорируешь свои обязанности, Андрей. На это уже обращают внимание.

– Кто обращает?

Мать промолчала. Она отлично умела не слышать того, что, по ее мнению, не нужно слышать.

– Лиду я пригласила, – проинформировала мать, – попросила ее освободить для нас вечер. Она вчера тебе не говорила?

Данилову вдруг показалось, что ему не около сорока, а одиннадцать. Он даже почувствовал запах – тот, который окружал его, когда ему было одиннадцать: полироли, ковров, дорогих французских духов и синтетической шерсти многочисленных зверей, которыми была уставлена его комната. Ему все время дарили игрушки, а он в них не играл. Не любил.

В тот день ему исполнилось четырнадцать. Он вернулся из школы и обнаружил, что в его комнате больше нет никаких игрушек. Он долго стоял посреди огромного почти пустого зала, в который превратилась комната, и не понимал, что могло приключиться с его зверями, – и сообразил наконец. Мать дала ему понять, что детство кончилось.

Таким образом, Данилов знал совершенно точно, когда кончилось его детство – в промежутке между половиной девятого утра и двумя часами дня, когда ему исполнилось четырнадцать лет.

– Спасибо, мама, – поблагодарил Данилов, – я мог бы пригласить ее сам, но все равно спасибо.

– Да, – согласилась мать. – Мне так спокойнее. Я никогда не знаю, чего от тебя ждать, поэтому мне проще все сделать самой.

«Например, пригласить мою любовницу проводить меня на светский раут, – подумал Данилов, – чтобы мне не пришло в голову потеряться по дороге».

– И не забудь поздравить отца, – непререкаемым тоном, который так хорошо знал Данилов, напомнила мать. – Не обязательно лишний раз демонстрировать ему, что тебя не интересуют его успехи. Хорошего тебе дня, Андрей.

– Спасибо. До свидания, мама.

Кто сказал, что семья – это такое место, где все друг друга любят, жалеют, утешают и принимают такими, как есть? Семья – это худшее из испытаний, потому что получить по физиономии от чужих вовсе не так ужасно, как от близких. Чужие далеко, а близкие – рядом и точно знают, как ударить больнее, и занимают самые выгодные наблюдательные посты, чтобы выискать слабое место в обороне близкого и прорвать ее неожиданным стремительным ударом, после которого поверженному остается только хватать ртом воздух, таращить бессмысленные глаза и до трех часов ночи придумывать «достойные ответы».

Данилов сел на край постели и потер руками лицо. Щеки кололись, а в глазах после бессонной ночи было как-то слишком сухо, хотя он позволил себе только три сигареты.

Только три сигареты за всю ночь.

Осторожно, стараясь не топать, чтобы не разбудить Марту, он прокрался в ванную и долго стоял под душем, а потом старательно брился и чистил зубы.

Кто прислал записку? Данилов рассматривал в зеркале свое отражение, как будто чье-то чужое, и думал.

Почему ее прислали еще и Марте? Зачем? Прошло много лет, и Данилов сто раз давал себе обещание больше ни о чем не вспоминать.

Дня не проходило, чтобы он не вспоминал.

Нет. Он не вспоминал. Он просто не забывал.

Кому понадобилось напоминать ему таким способом? В отличие от Марты, он сразу понял, что записки прислал вовсе не сумасшедший.

«Ты убил ее! Ты во всем виноват, убийца, иуда!»

За пять лет он почти не встречался с родственниками жены. Кто-то из них решил наконец напомнить ему о себе таким способом? Ну ладно ему, а Марте? Марта при чем?! Никакие родственники его жены, даже те, с которыми он встречался, ничего не могли знать о Марте. Если только не следили за его жизнью с пристальным вниманием.

Или следили?

Зачем?

Хуже всего было то, что Данилов чувствовал ненависть, которой дымились корявые буквы. Записки – и его, и та, что он вчера вытащил у Марты, – как будто дышали на него ненавистью: и буквы, и бумага.

И угрозу он чувствовал, и злобу. Или он просто нервничает от того, что идет снег?

Ему было шестнадцать лет, когда выяснилось, что у него есть нервы и именно из-за них он никогда не станет великим пианистом.

Он боялся зала. Боялся так, что не мог заставить себя выйти на сцену, даже если в зале никого не было. Он боялся сцены, боялся пустого пространства, боялся света, звука собственного рояля – всего на свете.

Знаменитый пианист приехал из Лондона и утешал его мать, у которой как будто кончилась жизнь, когда выяснилось, что Данилов не может играть. Приезжали профессора, не менее знаменитые, чем пианист, и говорили, что виноваты нервы. Оказалось, что шестнадцатилетний Данилов никуда не годится.

Все утешали его мать, объясняли ей, что она ни в чем не виновата. Виноват Данилов и его нервы.

На него никто не обращал никакого внимания. Он был просто организмом, субстанцией, на которую тратились силы, время и деньги, возлагались надежды, а потом оказалось, что субстанция устроена как-то неправильно и исправить ее невозможно.

Поначалу мать все-таки пыталась его исправить, но он начинал трястись, едва увидев пустую сцену и на этой сцене рояль и стул. Крышка рояля была поднята, стул слегка отодвинут – все готово для того, чтобы принять сломавшегося от неправильного употребления Данилова. Принять и убить его.

По ночам ему снилось, как он умирает за роялем, один в пустом зале. Он играл и видел свои руки в ослепительных манжетах концертной рубашки, пальцы летали по клавишам, но не было звука, и там, во сне, в этом было все дело. Данилову казалось, что если он услышит звук, то не умрет, и он начинал лупить по клавишам так, что болью заходились расплющенные от ежедневных репетиций подушечки пальцев, а звука все не было, рояль не пускал звуки наружу, и он не мог снять руки с клавиатуры, его засасывало в черно-белую глубину, и у него больше не было пальцев, и на том месте, где они были, надувались кровавые пузыри, из которых медленно, капля за каплей, вытекала кровь, разбавляя черно-белые цвета красным.

Таким красным, каким только может быть кровавое пятно на очень белой блузке.

Он понял, что не спит, только когда увидел свое отражение в зеркале. Он не спал.

Он был в ванной, старался не шуметь, чтобы не разбудить Марту, думал о записках, которые исходили ненавистью, о матери и о том, как подвел ее. Он подвел не только ее. Он подвел всех на свете.

Он стоял перед зеркалом, взявшись обеими руками за края раковины, и смотрел себе в лицо.

За его спиной, за закрытой дверью что-то с грохотом упало, и Марта спросила приглушенно:

– Данилов, ты там досыпаешь?

– Нет, – сквозь зубы проговорил Данилов.

– Что? – раздалось из-за двери. – Освободи помещение, иди досыпай в постель!

Он поспешно умылся очень холодной водой, вытер лицо и открыл дверь.

– Доброе утро, – сказал он Марте, которая маялась под дверью, – прошу прощения, что разбудил.

– Меня разбудил не ты, а телефон, – пробурчала Марта, протискиваясь мимо него в ванную. – Надо было мне его вчера выключить, а я забыла.

– Это я забыл, – повинился Данилов. – Вернее, не сообразил.

– Что делать, Данилов, – проговорила она из ванной, – что делать, если ты такой тупой.

Он улыбнулся. Она всегда разговаривала с ним как-то так, что ему хотелось улыбаться, даже по утрам после разговора с матерью.

На полированном черном прилавке, заменявшем кухонный рабочий стол, лежали часы, браслет и два золотых кольца. Одно из них Марта привезла два года назад из Бахрейна и невыносимо хвасталась и кольцом, и Бахрейном.

Он знал, что завтракать она не будет. «Ты с ума сошел, Данилов, какой завтрак в полдевятого утра!» Он знал, что она станет долго пить чай, а потом кофе и в одиннадцать захочет есть. Он знал, что она выйдет из ванной в плотных голубых джинсах и обтягивающей маечке, довольно свежая, но недовольная. Он знал, что по утрам она всегда бывает свежей и немного сердитой.

Чего он только про нее не знал!

«Не знал, что она беременная», – сказал он себе мрачно.

– Кто звонил?

– Моя мать. В среду прием, и она уже пригласила Лиду. Завтракать будешь?

– Ты с ума сошел, Данилов, – сказала она недовольно, – какой завтрак в полдевятого утра! Что ты смеешься?

– Я не смеюсь. Сейчас будет чай.

– Что за прием?

– В честь премии, которую получил мой отец. Или в честь отца, который получил премию.

– Это что? – спросила она. – Ирония?

– Нет.

– А где прием? В Париже? Или в Нью-Йорке?

– В Москве. Самое интересное, что сначала пригласили Лиду, а потом уж меня.

– Теперь тебе придется на ней жениться, – сообщила Марта, – как честному человеку.

– Я ни на ком не собираюсь жениться! – сказал Данилов с досадой. Он достал из холодильника йогурт, сыр и тонкие пластинки сухих хлебцев, которые тоже почему-то держал в холодильнике. «Завтрак джентльмена» называла этот набор Марта. Он никогда не менялся.

– Какие у тебя планы? – спросил Данилов, когда она отхлебнула первый глоток чая и замерла, как японец на чайной церемонии.

– Никаких.

– Что, и экзаменов никаких?

– Ну тебя, Данилов. Я только что сдала третью категорию тестов. Осталось еще две. Перед Новым годом вторая, а весной первая. Сдам, и мне дадут повышение.

Данилов посмотрел на нее.

– Повышение?

– Повышение, а что?

– А ребенок?

Марта еще глотнула чаю и поэтому ответила не сразу.

– И ребенок, и повышение, Данилов. Мне надо семью кормить, а чтобы кормить, надо повышение получить, а чтобы получить, надо экзамены сдать.

– А Петя, – спросил Данилов, – он не собирается семью кормить?

Марта пожала плечами:

– Наверное, собирается. Я пока точно не знаю.

Данилов пришел в раздражение. Зачем он спрашивает? Какое ему дело до Пети и его планов? Ему и до Марты теперь не должно быть дела! По крайней мере, нужно постепенно приучать себя к этому. Он был специалистом экстра-класса в постепенном приучении себя к чему-нибудь.

– Снег идет, – сказала Марта.

– Если тебе нужны будут деньги, – начал он, раздражаясь все сильнее, – ты можешь взять у меня. Я зарабатываю больше, чем трачу. Вряд ли ты сможешь работать в полную силу, когда… когда ребенок родится. Ты только не подумай, что я хочу поставить тебя в неловкое положение. – Данилов посмотрел на нее и спросил недовольно: – Что ты смеешься?

– Я не смеюсь, – возразила Марта. – От твоего джентльменства можно ума лишиться, Данилов. Если мне понадобятся деньги, я возьму у тебя и попаду в самое неловкое из всех известных мне положений. О'кей?

– Откуда взялась вчерашняя записка?

– Что-о?

– Записка. Откуда она?

– Что значит – откуда? Из почты. Мне приходят всякие газеты, и конверт принесли вместе с газетами. А что это за записка? Там написана какая-то ерунда, не знаю, почему я ее не выбросила.

– Мне вчера пришла точно такая же. – Данилов поднялся из-за стола, чтобы налить себе кофе. – Ты все еще пьешь чай? Или переходишь к кофе?

– Какая – такая же?

– «Убийца должен быть наказан, пощады не будет», – монотонно процитировал Данилов. – Я не понимаю, какое это отношение имеет к тебе.

– А к тебе какое? – Марта заволновалась, и Данилов пожалел, что заговорил об этом. Что-то он слышал о том, что беременным женщинам нельзя волноваться.

– Я думаю, что речь идет о смерти моей жены, – сказал он и посмотрел на снег за окнами.

Машину теперь придется откапывать лопатой. На Кутузовском проспекте, где жили его родители, у дворника была шикарная алюминиевая лопата. Дворник стерег ее, как будто она бриллиантовая. Когда Данилов был маленький, он мечтал, что станет дворником. Ему казалось, что нет на свете ничего лучше, чем целыми днями грести на улице снег алюминиевой лопатой. И не сидеть за роялем по шесть часов.

– При чем здесь твоя жена? – тихо спросила Марта. – Или имеется в виду, что убийца – это ты?

Данилов ничего не ответил. Он также был специалистом экстра-класса в умении не отвечать на вопросы.

– Андрей, прошло пять лет. – Марта никогда не называла Данилова Андреем. – Даже тогда всем было ясно, что ты ее не убивал. Неужели ты думаешь, что записка как-то связана с твоей женой?

– Марта, совершенно очевидно, что записка как-то связана с моей женой. – Данилов ополоснул ее кружку и налил кофе. – Прости, что я тебя расстроил.

– Пошел к черту, – пробормотала Марта. – Там написано «пощады не будет». Это означает, что тебе «пощады не будет»?

– Я не знаю.

– Но это… угроза?

– Я не знаю, – повторил Данилов с досадой, – и обсуждать это бессмысленно. Я только хотел узнать, как эта записка попала к тебе.

– Так и попала. С почтой.

– Я уже понял, спасибо, – вежливо ответил Данилов. – Если у тебя нет никаких планов, может, поедем кататься?

– Так снег валит, Данилов, – развеселившись, сказала Марта.

– У меня шипованные колеса. Никаких проблем.

У них было такое почти семейное развлечение. Время от времени они ездили кататься. Просто так, куда глаза глядят, по любому шоссе. Чем дальше, тем лучше. Однажды таким образом они приехали в Ярославль. Ехали-ехали и приехали. Им было очень весело, пока не выяснилось, что до Москвы двести с чем-то километров и нужно или где-то ночевать, или возвращаться. Волга была под боком, широкая, неторопливая, пахнущая свежей водой. От ухоженной набережной поднимались подстриженные газоны, в саду играл духовой оркестр – ухали сверкавшие на солнце трубы. Город был просторный и чистый, на площади перед театром туристы кормили толстых голубей, и Марта с Даниловым решили остаться.

Зря они тогда решили остаться, но вспоминать об этом нельзя.

– А куда мы поедем, ты уже придумал?

– Я хочу показать тебе дом.

– С привидениями?

– Что?

– Какой дом, Данилов?

– Мне его заказал Тимофей Кольцов. Слышала о таком?

– Ты даешь, Данилов, – пробормотала Марта, – каждый человек хоть раз в жизни слышал о Тимофее Кольцове.