Пламя Магдебурга Брандт Алекс

Глава 6

Началась зима. Первый снег выпал после Дня святого Мартина и шел, не переставая, несколько дней, и меньше чем за неделю все сделалось белым. Пространство вокруг Кленхейма съежилось теперь до небольшого пятачка. Дома горожан, улицы и протоптанные в снегу тропинки, ратуша, церковь – все остальное было покрыто сугробами. Снег скрипел под ногами и неслышно обваливался с веток деревьев.

По утрам, когда еще было темно, начинали горланить петухи, громче всех – в птичнике старой Марты Герлах. Город просыпался – медленно, нехотя. Мычали коровы, в окнах зажигались свечные огни. Люди собирали и растапливали в кадках снег, чтобы получить воду, подбрасывали в печь дрова, кормили скот, широкими деревянными лопатами расчищали дорожки перед домом.

Солнце появлялось не скоро, и иногда его совсем нельзя было разглядеть из-за облаков. Наступал день. В воздухе пахло хлебом и дымом из печных труб. Улицы города были пусты – никто не хотел выходить на холод без лишней надобности. Женщины хлопотали по хозяйству, занимались стиркой или латали старую одежду. Их мужья работали в мастерских или просто сидели у теплого очага, а вечером, после того как стемнеет, отправлялись в трактир – выпить по кружке пива, обсудить дела, хоть немного отвлечься от тягостной зимней скуки. Время от времени сюда наведывался Фридрих Эшер вместе со своим сыном Альфредом, и мельник Шеффль приходил, чтобы пропустить стаканчик-другой вишневой наливки. Говорили о ценах и о свечной торговле, гадали, сколько хлеба удастся собрать после зимы и хватит ли этого хлеба, чтобы прокормиться до осени.

О войне говорили мало – о чем было говорить? Его Высочество Христиан Вильгельм так и не сумел очистить земли архиепископства от имперских солдат. Вначале наместнику сопутствовала удача: ему удалось разбить несколько вражеских отрядов и даже захватить врасплох Галле, где стоял католический гарнизон. Казалось, все идет так, как задумано, и до наступления зимы кайзерские генералы не успеют ничего предпринять. Но надежды эти оказались напрасными. По приказу из Вены против наместника выступил с отрядом в три тысячи человек граф Готфрид Паппенгейм[30]. Его контратака была стремительной – он выбил солдат Его Высочества из всех занятых ими поселений и вынудил их отступить к Магдебургу, после чего подошел к стенам Эльбского города и предъявил ультиматум: открыть ворота и пропустить в город имперский гарнизон. Ни Христиан Вильгельм, ни его сторонники в городском совете не хотели ничего слышать о капитуляции. Решимость их укрепляли прибывшие из шведского лагеря солдаты под началом Дитриха фон Фалькенберга. Магдебург приготовился к обороне.

В Кленхейме надеялись, что по весне в здешние земли явится Густав Адольф со всей своей армией и прогонит имперские отряды прочь.

– Уж если никому из германских государей не хватает пороху, чтобы вышвырнуть отсюда имперцев, так пусть это сделают шведы, – говорил по этому поводу Фридрих Эшер, потягивая пиво из кружки. – Тогда и порядок будет на нашей земле, и торговля наладится.

– Думаешь, шведы лучше католиков? – возражал ему Август Ленц. – По мне, так что одни, что другие.

– У шведского короля в армии – дисциплина! – многозначительно говорил Филипп Брейтен. – Если где берут фураж или другие припасы, всегда платят честную цену, и никакого тебе грабежа.

– Вот-вот, – добродушно усмехался Эрнст Хагендорф, – глядишь, еще и свечей у нас прикупят. Не станет же шведский король в темноте в своей палатке сидеть!

Мужчины за столом захохотали. Фридрих Эшер крикнул, чтобы ему принесли еще пива.

– Ты мне лучше вот что скажи, Эрнст, – присев рядом с Хагендорфом, негромко спросил Карл Траубе. – Я слышал, с покупкой оружия все вышло не слишком-то гладко? Зря, получается, мы отдали свои денежки?

Начальник стражи нахмурился, потер рукой крепкий подбородок.

– Как тебе сказать, Карл… Я, признаться, куда больше боялся, как бы кто-то не донес на нас Его Высочеству и груз не перехватили по дороге. А насчет денег – чего греха таить, не рассчитали немного. Думали, сторгуем ружья дешевле, но комендант заломил такую цену, что хватило только на шесть аркебуз и к ним еще пуль десять дюжин.

– Очень дорого, – покачал головой Траубе.

– Дорого, – согласился Хагендорф. – А все же лучше, чем ничего.

Свет в окнах трактира горел допоздна.

Конрад Чеснок, развалившись на стуле и вытянув вперед длинные ноги, рассказывал, как следует ставить силки на зайцев, как отыскивать в лесу волчьи норы. Отто Райнер и Эрих Грёневальд играли в кости. Герхард Майнау сидел в стороне, поглядывая на посетителей, делая на маленькой грифельной доске пометки мелом, записывая, кто сколько выпил. Его дочь и младший сын убирали со столов пустые кружки и приносили обратно полные, разносили тарелки с солеными кренделями.

Каменщик Ганс Швибе, сгорбившись и подперев щеку рукой, жаловался, что земля у него не приносит должного урожая.

– Как будто проклятие наложили, право слово, – говорил он своему соседу, кузнецу Цандеру. – Что ни посажу – пшеницу, овес или горох, – так ничего не растет. Хорошо еще, если с одного мешка соберу полтора… Словно солью ее посыпали, ей-богу…

– Глинистая твоя земля, вот что, – утирая от пивной пены усы, отвечал ему Цандер. – По ту сторону ручья вообще хорошей земли нет. Господин цеховой старшина до войны собрался было полморгена у покойного старика Герлаха выкупить, так я ему отсоветовал. Зачем, говорю, деньги под ноги швырять? Вот у господина бургомистра или у Курта Грёневальда – вот у них да, земелька не чета нашей. По весне наймут батраков навроде Петера Штальбе или Гюнтера Грасса – руки самим мозолить не надо, а урожай такой, что нам с тобой и не снилось.

Иногда в трактир заходил и сын цехового старшины, Маркус Эрлих, – в своей всегдашней куртке из черной кожи, поверх которой был наброшен короткий полушубок. Пил он мало, все больше сидел и смотрел по сторонам, изредка перебрасываясь словами с приятелями. Несколько раз, поспорив с Чесноком или же Эрихом Грёневальдом, подходил к дальней стене трактира и кидал с двадцати шагов нож, неизменно попадая в центр нарисованной углем мишени.

Кленхеймским хозяйкам не полагалось появляться в трактире, да и времени на это не было – женщине следует поддерживать чистоту в доме, следить за детьми, и за скотиной ухаживать, и готовить на всю семью. Но иногда, в воскресный вечер, они собирались вместе за шитьем, чтобы поговорить друг с другом, обменяться последними сплетнями. Встречи эти обыкновенно проходили в доме бургомистра, в большой гостиной, которая запросто могла вместить полторы дюжины человек. Магда Хоффман всегда была рада гостям, а бургомистр, хотя и не любил присутствие посторонних в доме, не мог отказать ей в этом.

Новость, которую кленхеймские хозяйки обсуждали уже несколько дней подряд, была радостной: помолвка Маркуса Эрлиха и Греты, единственной дочери бургомистра. Помолвка должна была состояться перед наступлением Рождества.

– Это такая радость, такое счастье, госпожа Хоффман! – прижимая руки к груди, говорила Сабина Кунцель. – Дай им Господь долгой жизни и благополучия, пусть живут в мире!

– Что и говорить, славная пара, – откладывая в сторону шитье, произнесла Анна Траубе. – Скажи, Магда, ты уже толковала с мужем насчет приданого?

– Пусть Карл и Якоб решают, – ответила госпожа Хоффман. – Да и к чему спорить из-за приданого – ведь после нашей смерти все равно все им отойдет, им и их детям. У Греты ни братьев, ни сестер нет, да и у Маркуса тоже.

– Постой-ка, – удивилась Агата Шлейс, – а как же Андреас, Маркусов брат? Ему ведь тоже причитается что-то.

Магда насмешливо фыркнула:

– Что за брат такой, если он в городе уже пять лет носа не кажет! А вернется – так Якоб его все равно не пустит на порог; он сразу об этом сказал, едва только услышал, что Андреас пошел наниматься на военную службу. «Хорошее дерево не идет на растопку, а порядочному человеку нечего делать в солдатах» – так он сказал.

– Все ж таки какой-никакой, а наследник…

– Пусть у наших мужей об этом голова болит, нам в это лезть незачем, – отрезала Магда. – У женщин свои дела, у мужчин – свои. – Не договорив до конца, она вдруг прикрикнула: – Эй, Михель!

Жирный пушистый кот, сидевший рядом с плетеной корзиной и пытавшийся выудить оттуда один из мотков пряжи, с оскорбленным видом отошел в сторону и улегся поближе к камину.

– Думаю, не нам одним надо будет вскоре готовить помолвку, – с улыбкой произнесла госпожа Хоффман, поворачиваясь к Берте Майнау. – Я слышала, Ганс Келлер хочет посвататься к твоей дочери?

– Было, было такое, – нехотя кивнула жена трактирщика. – Приходил он к нам пару дней назад. Да только муж не захотел слушать его, сразу выставил за дверь.

– Почему же? Ганс парень работящий, почтительный, не беспутник вроде этого губастого Месснера. И сердце у него доброе, как я погляжу. Чего же еще?

– Все так, Магда, все так, – со вздохом согласилась Берта Майнау. – Да только у него ни гроша за душой и земли своей почти нет. Как за такого дочь выдавать? Ганс – добрый парень, никто не спорит. А все же не чета Маркусу. Вот уж кто в городе первый жених! Все при нем: и умный, и видный, и с богатым наследством. О лучшем и мечтать нельзя!

– Ах, госпожа Хоффман, какая же все-таки счастливица ваша дочь, – мечтательно произнесла Сабина Кунцель. – Молодой Эрлих – настоящий красавчик…

Поняв, что сболтнула лишнего, она покраснела и опустила глаза. Магда посмотрела на нее с насмешливым удивлением. Клара Эшер чопорно поджала губы.

Дочь пасечника Кристофа Эшера и жена Мартина Кунцеля, портного, Сабина ждала ребенка и к Рождеству должна была разрешиться от бремени. Ребенок получился крупный, и Сабине было непросто носить его. Из-за беременности она сильно подурнела – румяные щеки сделались бледными, глаза запали, и ходила она теперь вперевалку, точно гусыня. Но она была счастлива. Стоя у плиты, или стирая в котле с горячей водой грязные простыни, или сидя с прялкой и вытягивая тонкую шерстяную нить, Сабина улыбалась без всякой причины. Иногда она прикладывала руку к своему раздувшемуся животу, ощущая, как шевелится внутри ее ребенок, и тихо напевала ему колыбельную, что помнила с детства.

– Тебе бы лучше не о чужих женихах думать, а о своем малыше, – усмехнувшись, сказала Сабине Магда. – Запомни, девочка: сейчас, когда плод в утробе почти созрел, следует быть очень осторожной. Нельзя сердиться, нельзя громко смеяться и плакать, иначе кровь твоя станет слишком горячей и это повредит плоду.

– А если кто-то напугает тебя, – прибавила, оторвавшись от своей вышивки, Эмма Грёневальд, – то кровь отольет от чрева и может случиться выкидыш. Вспомните, что приключилось у Эльзы Герлах. Своего третьего ребенка она выкинула прямо на улице, в Хлебное воскресенье, за два месяца до положенного срока. Весь подол был в крови! А все потому, что накануне к их ограде подобралось двое волков, а Эльза их увидела и перепугалась до смерти.

– Так и есть, – подтвердила госпожа Траубе. – Не забывай, Сабина: все, что ты чувствуешь – радость, волнение, гнев, – все это может дурно отразиться на твоем ребенке. Будь спокойна и занимайся делом, не носи дурных и тяжелых мыслей, молись и почаще ходи в церковь. Тогда Господь будет милостив к тебе и твоему чаду.

– По мне, так лучше вообще не выходить со двора без лишней надобности, – заметила Магда Хоффман, перекусывая зубами нитку. – Не ровен час, споткнешься и упадешь. По делам пусть пока муженек твой побегает, все ему лучше, чем по вечерам в трактире сидеть. И к животным без надобности не подходи. Не зря люди говорят: коли беременная будет часто смотреть на свиней, быть ребенку обжорой, а если встретит на дороге зайца – родится дитя с заячьей губой.

Сабина испуганно перекрестилась.

– А самое главное, – продолжала Магда, – сторонись тяжелой работы и не ешь лишнего. Скажи, Мартин уже сделал малышу колыбель?

– Да, он почти все закончил. Колыбелька получилась такая славная – он вырезал на ней…

– Хорошо, – перебила Магда. – С завтрашнего дня Грета будет приходить к тебе и помогать по хозяйству. Нечего с таким животом стоять у плиты. На свой век успеешь еще наработаться.

– Спасибо вам, госпожа Хоффман, – растроганно пробормотала жена плотника. – Храни Господь вас и вашу…

Магда недовольно махнула на нее рукой:

– Хватит, девочка. Знаешь же, я этого не люблю.

– Тебе сейчас нужно много молиться, Сабина, очень много, – пробормотала, продевая нитку в иголку, Клара Эшер. – Если мать усердно молится и не произносит богохульных слов, то и нрав у ее ребенка будет благочестивый и добрый. Чего еще можно желать? Если же мать ведет себя неподобающе… Надеюсь, в эти месяцы ты не позволяла своему мужу… Ты понимаешь, о чем я?

Сабина густо покраснела и отрицательно покачала головой.

– Это хорошо, хотя и недостаточно, – поджала губы госпожа Эшер. – Ты совершила большой грех, забеременев до дня свадьбы. Только молитва и благочестивое поведение могут смыть этот…

– Довольно, – вмешалась в разговор Магда Хоффман. Клара притихла и опустила глаза к вышиванию. – А ты, Сабина, запомни-ка лучше вот что: обращать молитву к Господу нужно всегда, чтобы уберечься от беды самой и ребенка своего уберечь.

– Вот-вот, – вступила в разговор Эмма Грёневальд, – только молитвой и защитишься! Сколько раз я говорила Терезе Шёффль: не пропускай воскресную службу, оставь все дела и иди в церковь, и Господь охранит тебя от несчастий… Нет, не послушала. И вот какая беда стряслась…

Она всхлипнула и утерла слезу со щеки.

Тереза Шёффль была женой мельника, Адама Шёффля. Она была старше своего мужа на несколько лет и выше его ростом. У нее были полные руки и круглое, доверчивое лицо. Голубые глаза смотрели на всех спокойно и ласково. Многие говорили, что она слабоумная. Ее первый ребенок умер оттого, что она уронила его вниз головой на мостовую. Мельник тогда чуть не забил Терезу до смерти, но потом простил. В конце концов, рассудил он, маленькие дети и без того умирают, а найти работящую, послушную жену – дело хлопотное. На следующий год она родила ему двойню – крепких, здоровых малышей – и на этот раз следила за ними, как полагается. Мельник был доволен ею: она никогда ему не перечила и хорошо вела хозяйство.

И вот весной – будто других бед было мало! – Тереза Шёффль начала слепнуть. Вначале зрачки ее голубых глаз немного замутились, затем на них проступила белесая пленка, похожая на рыбий пузырь. Все полагающиеся в таких случаях средства были испробованы: молитвы, целебная вода из родника под Серебряным камнем, примочки, васильковый отвар. Несколько раз в день Тереза укладывала себе на переносицу маленькое распятие – так, чтобы края креста, к которым были прибиты ладони Спасителя, располагались прямо перед ее глазами. Ничего не помогло. К зиме зрачки женщины стали белыми, как молоко.

– Бедняжка Тереза, – пробормотала госпожа Хоффман. – Как теперь Адам будет справляться один?

– Господь милостив, – произнесла Анна Траубе. – Все образуется.

Наступил Адвент, последний месяц перед празднованием Рождества.

В первое воскресенье Адвента алтарь кленхеймской церкви украсили еловыми ветвями и накрыли пурпуровой тканью. На крыльце каждого дома была выставлена под жестяным колпаком восковая свеча, и маленькие золотые огни горели на городских улицах ночью и днем.

Светлая, праздничная пора… Карл Хоффман любил это время. Все кругом тихо, спокойно. Не нужно никуда спешить, неоткуда ждать неприятных известий. Трещит в камине огонь, на столе лежит раскрытая книга, в окнах мерцают замерзшие ледяные цветы.

С наступлением зимы бургомистр почти все время проводил у себя дома и редко появлялся в ратуше. Дел, которыми следовало заниматься, было немного. К тому же ратуша плохо отапливалась, а от холода у него начинало ломить кости.

Проснувшись, Хоффман завтракал, принимал просителей или разбирал бумаги, которые время от времени приносил ему Гюнтер Цинх. Часто, накинув на плечи шерстяное одеяло, садился у камина и подолгу глядел на огонь.

Сегодня ему следовало разобрать несколько ходатайств, направленных в Кленхеймский магистрат. Одно из них было подано Анной Грасс, швеей, женой батрака Гюнтера Грасса, и касалось продления аренды маленького куска земли на городском кладбище, на котором были похоронены родители Анны. Земля в Кленхейме, равно как и во многих других городах и селах Германии, ценилась высоко, и община не могла позволить себе выделять участки для постоянных захоронений. Такие участки выдавались горожанам на правах аренды, на срок в пару десятков лет, и если по истечении этого срока аренда не была продлена или же не была вовремя внесена полагающаяся плата, то земля переходила в распоряжение другого семейства.

Анна Грасс жаловалась совету на безденежье и отсутствие работы и просила об отсрочке ежегодного платежа. Прочитав ее письмо, бургомистр задумался. Как поступить? Анна Грасс – женщина бедная, но при этом добропорядочная и честная. Разве виновата она в том, что в Кленхейме наступили тяжелые времена? Если раньше многие городские семейства были готовы платить и швее, и прачке, и кровельщику, то теперь, когда денег в городе поубавилось, всю работу предпочитали делать сами или же откладывать ее на потом. Откуда же взяться заказам? С другой стороны – порядок есть порядок, и если отступить от него хотя бы единожды, то потом придется забыть о нем навсегда. «Анне Грасс дали отсрочку, почему тогда мы должны платить? Разве нашим семействам теперь легко?» – так будут говорить остальные. Нет-нет, давать отсрочки никак нельзя… Если Анна и Гюнтер не могут внести арендную плату деньгами, магистрат назначит им выполнение работ для нужд города.

Бургомистр поднялся из-за стола, чтобы немного размять ноги, подошел к окну.

Было три часа пополудни. Солнечный свет уже потускнел, и небо над городом сделалось жемчужно-серым. Над кромкой далекого леса кружили птицы. На той стороне улицы старый Георг Крёнер, вооружившись длинным шестом, сбивал с крыши смерзшиеся комья снега. Мартин Лимбах, недовольно кряхтя, колол перед своим домом дрова.

Постояв немного, бургомистр подошел к камину, поправил кочергой наполовину обгоревшее полено. Затем опустился в кресло, взял в руки книгу, лежащую на столе. Это была «Диатриба о свободе воли» Эразма – одно из тех немногих сочинений роттердамского мудреца, которые ему удалось приобрести в Магдебурге. Открыв заложенную страницу, он прочел:

«Не следует думать, что я – как это бывает на собраниях – измеряю ценность суждения по числу голосующих или же по достоинству высказывающихся. Я знаю, в жизни нередко случается, что большая часть побеждает лучшую. Я знаю, что не всегда лучшим является то, что одобряет большинство. Я знаю, что при исследовании истины никогда не лишне добавить свое прилежание к тому, что было сделано прежде. Я также признаю, что только лишь авторитет божественного Писания превосходит все мнения всех людей».

Хоффман отложил книгу в сторону. Какая-то странная вялость вдруг овладела им. В последнее время такое часто случалось – часами напролет он мог сидеть, закрыв глаза, не думая ни о чем, не испытывая желания даже встать с кресла, сидеть, глядя на остывший камин… Машинально бургомистр перевернул еще несколько страниц, скользя невидящим взглядом по черным строчкам. Один из абзацев был отчеркнут грифелем. Чуть прищурив глаза, он прочел его:

«Те, кто утверждает свободную волю, обыкновенно приводят в первую очередь слова из книги под названием «Проповедник», или «Премудрость Сирахова», в главе пятнадцатой: Бог сначала сотворил человека и оставил его в руке произволения его. Он добавил Свои законы и заповеди: если хочешь соблюдать заповеди, то и тебя соблюдут, и ты навсегда сохранишь благоугодную верность. Он предложил тебе воду и огонь – на что хочешь простри свою руку. Перед человеком жизнь и смерть, добро и зло; что понравится ему, то ему и дастся…»

Прежде Хоффман часто делал такие пометки – если не понимал прочитанного или же если мысль, содержащаяся в книге, казалась ему важной и заслуживающей внимания. Для чего же он отчеркнул эти несколько строк? Не вспомнить теперь…

Бургомистр закрыл книгу, провел ладонью по шершавой обложке.

В последнее время он все чаще брал книги не для того, чтобы прочесть. Книги успокаивали и согревали его ничуть не хуже, чем тепло очага. За свою жизнь он собрал их чуть больше сотни. Часть из них была куплена в книжных лавках Магдебурга, часть досталась ему от отца.

Карл всегда был книжником, и чтение тяжелых, пахнущих кожей и старой бумагой томов доставляло ему гораздо больше удовольствия, нежели общение с людьми. Совсем недавно он понял, в чем тут дело. Книги были такими же, как он. Запах старости, который он ощущал, когда брал их в руки, был его запахом.

Любовь к чтению зародилась в нем с тех самых пор, как отец впервые привел его в ратушу и указал на небольшой письменный стол со стопкой бумажных листов и гусиными перьями. То была первая в его жизни работа – работа секретаря при Кленхеймском магистрате. Пока его сверстники веселились в трактире, дрались, от души хохотали над непристойными песнями или волочились за девушками, он сидел за этим столом, переписывая бумаги, проверяя, по приказу тогдашнего казначея, счета или же выискивая на полках огромного, до потолка, книжного шкафа тексты старинных архиепископских грамот, которые вдруг по той или иной причине понадобились господам советникам. Эти грамоты были переплетены в большие тома, скрепленные металлическими застежками, с металлическими же уголками по краям. Когда никакой работы не было, он доставал один из таких томов и принимался читать. Старые пергаменты или бумажные листки, сшитые внутри кожаного переплета, – они казались ему шелковыми на ощупь, и Карл переворачивал их бережно, с величайшей аккуратностью, как будто от любого неловкого прикосновения они могли рассыпаться в пыль.

Многие документы, которые он находил, были составлены несколько сот лет назад. Хартия, утвержденная архиепископом Буркхардом, согласно которой Кленхейм обретал права города. Архиепископские указы разных лет о назначении Кленхейму размера годовой подати. Указ, дарующий право устроения воскресного рынка. Грамота, по которой город получал привилегию поставлять свечи для нужд двора Его Высокопреосвященства, а также для нужд монастырей и церквей в Магдебурге. Рукописная копия устава цеха свечных мастеров. Решение городского совета об изгнании Адольфа Илла и его семейства. Письмо к господину Кламму, землемеру при дворе Его Высокопреосвященства. Жалобы, расписки, счета… Иногда случалось так, что отдельные слова или даже целые предложения в документах нельзя было разобрать из-за того, что выцвели чернила или затерся пергамент. Хоффман очень досадовал на это.

Со временем он настолько хорошо изучил содержание старых документов, что его все чаще стали приглашать на заседания Совета. Отец был доволен им, да и другие советники хорошо отзывались о толковом молодом человеке.

Когда отец брал его с собой в Магдебург, Карл всегда старался улучить минутку и забежать в одну из книжных лавок, расположенных недалеко от площади Старого рынка. Стоило ему переступить порог, и он уже не мог оторвать своего взгляда от заставленных книгами высоких шкафов. Перед ним были сотни книг, с названиями, которые были ему знакомы или же о которых он никогда прежде не слышал, книги из разных стран и на разных языках – немецком, французском, латыни, итальянском. Одних только Библий здесь стояло несколько дюжин. Здесь были книги печатных мастерских Кобергера, Виллера и Плантена. Были «Корабль дураков» Бранта, «Тиль Уленшпигель» и «Голова Медузы Горгоны» Фишарта, работы Лютера – «Виттенбергский песенник», большой и малый катехизис, «Похвала музыке» и другие. Особняком стояло несколько рукописных книг – стоили они по меньшей мере в три или четыре раза дороже печатных.

Книги были его любовью, он потратил на них целое состояние. К кому же все это богатство перейдет после его смерти? Маркусу, его будущему зятю? Навряд ли. В семье Эрлихов никогда не держали книг – они не умеют ценить их, не видят в них смысла. Кому же тогда? Может быть, Гюнтеру Цинху? Умный, сообразительный юноша, хорошо исполняет обязанности секретаря. Что ж, наверное, так и следует поступить…

Мягко ложился на землю снег, летели незаметные, похожие друг на друга дни.

Был канун Рождества. На ратушной площади Кленхейма уже установили огромную ель, украшенную гирляндами, восковыми фигурками и звездами из золоченой бумаги. Зимнее солнце проглядывало из-за облаков, снег весело хрустел под ногами, разлетались над площадью звонкие детские голоса.

В условленное время Маркус и его отец подъехали к дому бургомистра, спешились, подошли к крыльцу. Карл Хоффман вышел им навстречу, широко распахнул дверь, приглашая войти.

Переступив порог, гости отряхнули снег с башмаков, бросили полушубки на стоящий в углу ларь. Якоб Эрлих пригладил жесткие седые волосы. Маркус кашлянул, стараясь унять волнение. Сегодня утром он достал из сундука свою праздничную одежду – короткую куртку черной замши с серебряной застежкой у ворота, черные штаны до колена, башмаки с медными пряжками. Якоб Эрлих был одет в серое. Тугой, выпирающий между полами кафтана живот перетягивал широкий кожаный пояс, на груди тускло мерцала серебряная цепь цехового старшины.

Следуя за бургомистром, они вошли в гостиную.

Кроме бургомистра и его жены, здесь находились еще четверо: Курт Грёневальд, Стефан Хойзингер и Карл Траубе – именитые люди города, которым надлежало засвидетельствовать помолвку, – а также пастор Карл Виммар, который, по обыкновению, держался чуть в стороне от остальных. Греты в комнате не было.

Все обменялись приветствиями. Церемония началась.

Пастор откашлялся и сделал шаг вперед.

– Зачем ты пришел сегодня в дом нашего собрата, достопочтенного Карла Хоффмана? – спросил он цехового старшину.

– Чтобы просить руки его дочери для моего сына.

– Ты просишь об этом честно и без дурных намерений?

– Да.

– И ты готов выполнить для этого все, что требуется по обычаю?

– Да, – чуть наклонил голову старшина.

Пастор повернулся к бургомистру:

– Ты слышал просьбу нашего собрата, достопочтенного Якоба Эрлиха?

– Да, – ответил Карл Хоффман.

– И каким будет твое слово?

– Я даю согласие.

Отец Виммар кивнул:

– Да будет так. Обычай требует, чтобы свадьба состоялась не раньше, чем через полгода после помолвки. К тому времени вы должны будете решить, какую часть своего имущества передаете своим детям после их вступления в брак, а какую удерживаете за собой.

По знаку пастора Карл Хоффман и Якоб Эрлих выступили вперед и пожали друг другу руки. Мягкую ладонь бургомистра сдавила дубовая ладонь цехового старшины. Отцы семейств обнялись.

– Помните, – произнес пастор, обращаясь к бургомистру и Эрлиху, – что отныне ваши дети обручены перед лицом Господа. С этой самой минуты им надлежит быть верными друг другу, хранить свое целомудрие до назначенного дня свадьбы, не поддаваться искушениям и соблазнам. Пусть души их очистятся и исполнятся взаимной любви. Ибо брачный союз есть драгоценный дар, что дается до конца жизни.

С этими словами Карл Виммар подошел к столу, в середине которого стоял серебряный подсвечник с тремя свечами. Одну за другой он зажег их.

Цеховой старшина похлопал бургомистра по плечу, усмехнулся:

– Вот мы и породнились, Карл. Надо бы теперь и бумаги составить.

– Успеется, – ответил ему бургомистр.

Магда Хоффман отворила дверь, и в комнату вошла Грета. Глаза опущены, щеки порозовели от смущения. Маркус поднял на нее взгляд и замер на месте, забыв обо всем, что должен был сделать.

– Обручение не считается завершенным до тех пор, пока жених не вручит невесте знак верности и любви, – заметил пастор.

Отец подтолкнул Маркуса в спину.

Юноша сделал шаг вперед и протянул Грете белую шелковую ленту – символ помолвки. И когда она протянула руку, чтобы принять ее, коснулся кончиками пальцев ее маленькой теплой ладони.

Глава 7

Наступил новый, тысяча шестьсот тридцать первый год.

Этот год принес с собой радостные известия. Несмотря на холода и снег, шведский король Густав Адольф продолжал свое наступление на позиции императорской армии. Его войска захватили города Гартц и Пикриц, взяли в осаду Грейфсвальд, Демин и Кольберг. В руках шведов оказалась вся Померания. Неприятель отступал, теряя артиллерию, людей и обозы.

Встревоженный военными успехами Густава Адольфа, фельдмаршал фон Тилли, новый имперский главнокомандующий, быстро собрал в кулак разбросанные по разным германским землям отряды и выступил на север, чтобы воспрепятствовать продвижению короля. Императорский двор в Вене и вожди Католической лиги надеялись, что фон Тилли сумеет опрокинуть врага и заставить его отступить. Однако удача по-прежнему была на стороне короля Густава. Демин и Кольберг пали. После трехдневной атаки штурмом был взят Франкфурт-на-Одере, который оборонял восьмитысячный имперский гарнизон. Несколько тысяч солдат было убито и взято в плен, многие утонули в Одере, выжившие бежали в Силезию. Над крепостными башнями города развевалось теперь сине-золотое шведское знамя.

Успехи короля Швеции придали решимости германским князьям-протестантам. Собравшись по приглашению курфюрста Саксонии на ассамблею в Лейпциге, они потребовали от кайзера отмены Реституционного эдикта, прекращения войны и роспуска наемных отрядов, грабивших немецкие земли. На тот случай, если Фердинанд Габсбург откажется удовлетворить их требования, князья постановили собрать сорокатысячную армию и добиваться искомого права силой оружия. Весть об этом разлетелась по всей Империи в считаные дни.

Теперь императору противостоял не только грозный противник на севере, но и его собственные подданные, заключившие в Лейпциге свой союз. Тем временем Франция, оправившаяся от внутренней смуты и понемногу возвращавшая себе былое могущество, открыто объявила о союзе с королем Густавом, пообещав выплачивать ему ежегодную субсидию в четыреста тысяч талеров на ведение войны в землях Империи. Чаша весов неумолимо клонилась на сторону противников кайзера. Казалось, слова Христиана Вильгельма начинают сбываться.

Между тем имперские отряды по-прежнему стояли под стенами Магдебурга. У графа Паппенгейма не было ни артиллерии, ни достаточных сил, чтобы начать полноценную осаду. Но его патрули держали под надзором весь левый берег Эльбы, препятствуя подвозу продовольствия. Несколько раз Дитрих фон Фалькенберг, назначенный к тому времени начальником магдебургского гарнизона, устраивал вылазки, пытаясь отбросить имперцев, но все его усилия ни к чему не привели.

В Магдебурге росло недовольство, люди были напуганы. Ходили слухи, что после своих неудач на севере фельдмаршал Тилли намеревается повернуть свою армию на юг, к Магдебургу, дабы жестоко покарать Эльбский город за союз с королем Густавом.

По замерзшим зимним дорогам из города потянулись беженцы. На лошадях, на телегах, на разбитых повозках они пересекали мост, связывающий левый и правый берега реки, и направлялись дальше, в Силезию и Бранденбург, в Пруссию и Курляндию, в земли польского короля – туда, куда еще не успела дотянуться война.

Многие из беженцев появлялись в Кленхейме. Просили корма для лошадей, ночлега себе и своим детям. Кленхеймские семьи поначалу охотно принимали их, расспрашивали обо всем, что происходило в столице, давали в дорогу хлеба.

Люди среди приезжих попадались разные. Кто-то выглядел тихим и напуганным, кто-то с горящим взором рассуждал о неминуемом конце света, кто-то осторожно выспрашивал, можно ли остаться в городе еще на несколько дней.

Среди них бургомистру почему-то особенно запомнились двое: молодая женщина с печальным лицом и ее спутник, по виду много старше ее, с изуродованной ожогом щекой и спадающими на лоб темными волосами. Женщину звали Вейнтлетт, она была родом из города Бамберга. На вопрос о том, почему же в столь трудное и опасное время она решила оставить родной город и отправиться в далекое путешествие, женщина не ответила. О своей семье она вообще говорила крайне неохотно. Из разговоров с ней Карл Хоффман сумел только понять, что отец ее занимал какой-то значительный пост в Бамбергском магистрате, но недавно умер, после чего она со своим спутником, который прежде служил ее отцу, решила отправиться к родственникам на север, в Данциг.

Несмотря на свою молодость и красоту, женщина почему-то напоминала старуху: мелкие, подрагивающие движения, пожелтевшая кожа, тусклый, обессиленный взгляд. Присмотревшись, бургомистр заметил, что у нее сломаны два пальца на левой руке – неестественно вывернутые, высохшие.

О том, что происходит в Магдебурге, Вейнтлетт знала немного. В городе не хватает хлеба, магистрат старается организовать раздачу продовольствия беднякам. Горожане испуганы, но по-прежнему надеются на помощь шведского короля и готовы защищать свой город с оружием в руках.

– Люди сейчас очень озлоблены на кайзерских наемников, – говорила Вейнтлетт. – Так в Германии всюду. Крестьяне отказываются выдавать им продовольствие, города запирают перед ними въездные ворота. Говорят, неподалеку от Люнебурга жители нескольких деревень объединились, чтобы вместе охранять свои семьи и имущество. Они убивают любого солдата, который посмеет появиться в их краях.

– Подобная смелость заслуживает уважения, – заметил бургомистр. – И все же убивать всех подряд, без разбору – это большой грех.

– Любое убийство – грех, – тихо ответила женщина. – Но что еще остается людям, которые доведены до отчаяния…

В конце марта случилось то, чего все так боялись и чего до самого последнего момента надеялись избежать: к Магдебургу подошел с тридцатитысячной армией фельдмаршал фон Тилли. Весь левый берег реки кишел теперь палатками, в воздух поднимался дым от сотен костров. Под стены Магдебурга была стянута мощная осадная артиллерия, и жители Кленхейма могли отчетливо слышать звуки пушечных ударов, обрушивающихся на столицу.

Никто в Кленхейме не хотел приближаться к осажденному городу. От рыбаков в Рамельгау знали, что на правый берег реки католики пока не переправлялись; что шведский король со своей армией по-прежнему остается на севере и не очень-то спешит на помощь к своему союзнику; что имперские батальоны еще не штурмовали город, но осаду ведут по всем правилам и что Магдебургу, должно быть, приходится теперь несладко.

По распоряжению Карла Хоффмана караулы у ворот были удвоены, часовые на башнях должны были сменяться каждые три часа. Вдоль западного участка ограды вырезали кусты шиповника и срубили пару берез – чтобы никто не мог подобраться к городу незамеченным. Эрнст Хагендорф лично проверил все имеющиеся в городе ружья и арбалеты и распорядился держать их в полной готовности. В доме покойного Дитриха Вельца – после смерти хозяина дом пустовал – в спешном порядке была устроена казарма, где постоянно находились пятеро стражников при оружии, по первому же сигналу готовые спешить на подмогу своим товарищам, стоявшим в карауле у ворот. Раз уж католики снова появились в здешних краях – в любую минуту надо ждать нападения.

В один из апрельских дней у Южных ворот остановили незнакомого человека. Назвался он Рупрехтом из Роттенбурга, просил пустить его в город переночевать. Выглядел человек подозрительно, и после недолгих обсуждений было решено отвести его в ратушу.

– Кто ты такой? – спросил бургомистр, устало глядя на незнакомца.

– Я? – шмыгнув носом, переспросил тот. – Солдат. Бывший солдат. Я, ваша милость, сбежал от них.

– Вот как? И почему ты сбежал?

– Хотели повесить, оттого и сбежал, – ответил солдат. От него пахло луком и грязной одеждой. – Вольф плохо связал меня, вот я и дал деру.

– В чем ты провинился?

– Украл кусок конины у капрала Юппе. Не повезло…

– Неужели тебя приговорили к смерти из-за куска конины?

Солдат криво усмехнулся, обнажив порченные гнилью зубы:

– Вешают, случается, и не за такое.

– Зачем же в таком случае было рисковать своей жизнью? – удивился бургомистр.

– Посидели бы вы в нашем лагере на речной воде да тухлой капусте, ваша милость… И двух дней бы не продержались. Хотя я, конечно, болван – надо было дождаться, пока капрал отойдет от палатки подальше. Но не стерпел: он вышел, а я сразу полез внутрь, туда, где лежал мешок. А Юппе, – солдат крепко выругался, – за каким-то лешим понадобилось вернуться. Вот и сцапал меня… Хорошо еще, что Вольф, наш полковой палач, плохо связал мне руки. Я развязался и удрал, они еще даже веревку к дереву приладить не успели. У нас ведь как заведено – абы где человека не вешают, тут специальный порядок есть. Если ты, скажем…

– Зачем ты пришел в наш город? – прервал его болтовню Якоб Эрлих.

– Я не знал, что тут город. Бежал через лес, потом гляжу – дорога. Приложился ухом к земле – патрулей не слышно. Я и пошел по дороге, пока не очутился здесь.

– Что ты хотел украсть?

Солдат приложил руку к груди:

– Господом клянусь, ничего. Увидел дома, церковь и подумал: «Вдруг повезет и меня здесь накормят». А вместо этого связали и потащили к вам.

– Куда ты пойдешь дальше?

– Отправлюсь на север. Там сейчас шведы, наймусь к ним. Говорят, правда, что у них порядки строгие – так, может, и кормят получше.

– Скажи мне, – немного помолчав, спросил бургомистр, – что говорят в твоем лагере – скоро ли снимут осаду?

Солдат насмешливо фыркнул:

– Снимут?! Вы большой шутник, господин. Думаете, Старый Иоганн привел сюда свою армию просто так, водички из Эльбы попить? У него одной только пехоты восемь полков, несколько дюжин пушек да еще и мортиры. Но, правда ваша, долго держать осаду старик не сможет – иначе все его люди передохнут с голоду. Еду доставать негде, из окрестных деревень забрали все, что только смогли. В лагере у торговцев хлеб втридорога, его только офицеры и могут купить. Думаете, меня одного хотели повесить за кражу? Сходите на тракт – там много таких болтается. Когда живот к спине присыхает, уже ни о чем не думаешь. Готов у самого господина полковника отхватить кусок от его жирной задницы, лишь бы только брюхо наполнить. Так что, думаю, пойдут наши ребята на штурм. Повезет – и трофеи будут, и еды вдоволь. Не повезет – выпустят им кишки на бруствере. Я, между прочим…

– Постой, – прервал его бургомистр, – ты сказал, что из деревень все забрали. Но ведь это только на левом берегу?

– Плохо вы знаете наши дела, господин. Наши, почитай, уже неделю как сюда, на правый берег, переправились. Граф Готфрид сразу распорядился по здешним местам разослать интендантов, собирать везде хлеб и фураж. Нельзя же людей впроголодь все время держать! Я, правда, не особо надеюсь, что наши отыскать что-то сумеют. Обычно бывает так, что выпотрошат деревню, перевернут сверху донизу, а найдут лишь пару поросят да несколько мешков с мукой. Роте солдат этого и на один день не хватит. Самое богатство – это монастыри. У них на подворьях чего только не найдешь. Индюки – что твои бараны, сам видел. Вот только…

Солдат вдруг осекся и внимательно посмотрел на господ советников.

– Вы, видно, сами думаете, где бы зерна прикупить? Так ведь? – с ухмылкой спросил он. – Весна – время голодное… Могу дать один совет. Не за так, конечно. Я, по правде сказать, не ел с тех самых пор, как меня собрались вешать. Так вот, если дадите мне в дорогу хотя бы полкаравая хлеба…

– Не думаю, чтобы твои советы того стоили, – с презрением процедил Якоб Эрлих.

– Подожди, Якоб, – остановил цехового старшину Хоффман. – Пусть скажет. Если совет дельный, я дам ему хлеба. Говори.

Солдат взъерошил свои сальные волосы.

– Вы только, господин, не обижайтесь. Хороший совет не всегда придется по нраву…

– Да говори же! – стукнул кулаком Хагендорф.

– Совет такой: как бы голодно ни было, сидите в своем городе тихо и носа никуда не высовывайте. Сторожите свои дома, а про другие деревни забудьте. Если их еще не выпотрошили – значит, выпотрошат завтра. И к вам непременно явятся.

– Тебе-то откуда знать? – сказал Эрлих.

– Сторожите свои дома, готовьте ружья, – настойчиво повторил солдат. – Я даю хороший совет, господин. На дорогах повсюду конные патрули. У нашего брата-солдата жизнь звериная – острые клыки, быстрые ноги да пустой живот. Рыскаем по дорогам, ищем, кого послабей. Попадетесь – благодарите Святую Деву, если останетесь живы. Я слышал, особенно лютуют хорваты, их у господина графа много служит в кавалерии. Эти хорваты похуже турецких янычар – одно звание, что христиане. Выпустят вам кишки наружу и в таком вот виде повесят на ветку. Или еще, случается, распнут человека тем же манером, что евреи распяли Сына Божьего. Верьте мне, господин, на дорогах сейчас очень опасно. Затяните пояса, но из города ни ногой. Может, и пронесет нелегкая. А как уйдет армия, там, пожалуй, можно и нос чуть-чуть высунуть.