7 историй для девочек Чарская Лидия

IX

К концу августа Карские переехали в город, этому не мало способствовали хлопоты по устройству благотворительного концерта, который был затеян еще весной. Да и время стояло уже позднее. Сентябрь уже царствовал над природой. Лика теперь чаще оставалась наедине с матерью, ежедневно сопутствуя ей в поездках по магазинам, закупая материи, цветы и гарнитуру для костюма, в котором она должна была в самом непродолжительном времени выступить в концерте. Добрые отношения между матерью и дочерью снова восстановились, но Мария Александровна стала строже обращаться с дочерью, следить за ее воспитанием, и постоянно напоминать девушке, что одно из самых ценных качеств человека – это уменье владеть собою.

После злополучного заседания и проявления горячности Лики по отношению к окружающим, девушки заметно изменились. Лика стала сдержаннее, осторожней, стала учиться владеть собой, в проявлении своих порывов, и, как будто даже, сделалась точно вдумчивей, серьезней. Карская, внимательно приглядываясь к дочери, стала замечать, к своему крайнему удовольствию, что ее младшая девочка, мало-помалу, овладевает своими порывами и, оставаясь в душе той же чуткой Ликой, старается воспитать свой характер. Это не могло не тронуть Марию Александровну, которая сама будучи молодою старалась воспитывать в себе твердую волю, сдержанность в обществе, как это требовалось от молодой девушки хорошей дворянской семьи. Девушка ее лет должна была повиноваться старшим и не поднимать голоса против их решений. И ей горячо хотелось видеть дочь свою таковой.

– Во всем этом виновата молодость и излишняя пылкость, – решила Мария Александровна в тот же вечер, когда она впервые осталась недовольна Ликой за ее поступок на заседании.

– Да и тетя Зина невозможно избаловала девочку и надо много еще потрудиться над воспитанием Лики, чтобы сделать ее такою же, как другие девушки. А то эта особенность Лики, ее экзальтированность и порывистость много повредят ей.

И она, не теряя времени даром, тут же горячо принялась за Лику, в душе одобряя и ее чувствительность и чуткость.

Но сама Лика, воспитанная тетей Зиной на свободе, с детства приученная ею выражать громко все то, что ее волнует и возмущает, заметя перемену к ней в отношении матери, как-то сразу затихла и сжалась. И веселость и детская откровенность Лики исчезли куда-то.

Видя, что мать не довольна ею и в то же время не сознавая вины в своем поступке там, на заседании общества, она, Лика, недоумевающая и опечаленная, ушла в «самое себя». Больше читала девушка, меньше выходила к гостям и в длинных письмах к тете Зине жаловалась на скуку, пустоту и холод ее великосветской жизни. Действительно, в большой комфортабельной квартире Карских от всех углов ее так и веяло тем холодом, тем ледяным светским холодком, который способен заморозить каждое чуткое, впечатлительное существо. Особенно тягостны были будничные обеды и завтраки, когда весельчак Анатолий не приезжал из своего корпуса, где заканчивал курс учения для того, чтобы выйти в офицеры в следующую осень.

Эти завтраки и обеды с поминутно прерывающеюся нитью разговора или уже слишком оживленною болтовнею гостей были тягостью для Лики. Один только Андрей Васильевич, приезжавший только к обеду из своего министерства, мало говорил и больше слушал, храня тот же непроницаемый, всегда невозмутимо спокойный вид.

С того вечера в саду Лике так и не удалось поговорить с ним и отблагодарить за выхлопотанное у матери разрешение поступить в их филантропическое общество и участвовать в концерте.

Она и сейчас уже глубоко раскаивалась в том, что упросила мать записать ее в члены общества защиты детей от жестокого обращения. Разве она, Лика, знала заранее, что ей там нечего будет делать? И что первое же ее выступление на заседании в качестве защитницы Фени так не понравилось ее матери и повлекло за собою неприятность? Да, Лика теперь же так раскаивалась, что поступила туда. Не о такой помощи бедным мечтала она с детства. Ей хотелось бы самой ездить по бедным углам чердаков и подвалов и помогать лично угнетенной детворе, так безумно нуждающейся в материальной помощи. Да, что же это наконец? Как же это? Где же проявлять можно истинное милосердие? Где то солнце, о котором говорили и синьор Виталио и тетя Зина? – с тоскою думала девушка мучительно ища выхода из того заколдованного лабиринта, в который она попала. Где же те бедные люди, нуждающиеся в хлебе и утешении? Как дойти, дотянуться до них? Между ними и мною, светской блестящей девушкой, целая стена, стена из бархата, шелка, веселой болтовни и равнодушных светских людей, сквозь строй которых ей нельзя к ним прорваться. И, чтобы увидеть их нужды, помочь им, сблизиться с ними, она должна опять-таки пройти через те же воротца филантропических учреждений, к которым она совсем не умеет применяться пока. Что же делать, однако? Не раз задавала себе вопрос девушка.

И она хандрила и томилась, и ее частые письма к тете Зине звучали все больше тоской и разочарованием. И только предстоящий концерт несколько оживлял и рассеивал Лику. Она теперь целые часы проводила у рояля, распевая свои песенки, от которых веяло ее милым коротким прошлым.

Устроители концерта буквально выбились из сил, отыскивая подходящего аккомпаниатора на мандолине. Наконец и этот был найден; последнее препятствие было устранено, и Лика могла во всеоружии появиться перед требовательной петербургской публикой.

В день концерта молодая девушка встала гораздо раньше обыкновенного, около восьми часов утра, и чтобы убить, как-нибудь остающееся ей до вечера время, попросила Рен взять ее с собой в манеж, где последняя, под надзором мисс Пинч, в обществе мистера Чарли и Бэтси Строгоновой брала у берейтора уроки верховой езды. Они приехали туда как раз в то время, когда Бэтси в сопровождении своей компаньонки, немолодой и бесцветной швейцарки, садилась на лошадь. Чарли Чарлевич приехал еще раньше ее и теперь гарцевал с хлыстиком в руке на караковой породистой лошади в короткой жокейской вестке.

Лика, как не участвующая в верховой езде, села в стороне, невдалеке от мисс Пинч и компаньонки Бэтси. Рен, со своей высокой фигурой, плотно охваченной амазонкой, в которой еще резче обозначались ее костлявые плечи, напоминала Лике какую-то большую черную птицу.

Длинный барон, гордо восседавший на своем караковом скакуне, был исполнен, по своему обыкновению, величайшего самодовольства и торжественности.

«Точно священнодействуют оба, – подумала Лика; – интересно было бы узнать, о чем говорят они с моей дражайшей сестрицей?»

Как раз в это время мистер Чарли повернул голову в сторону Рен, отчего его высокие воротнички так и впились в худую, длинную шею, и говорил что-то невидимому очень серьезно, потому что выражение торжественности приняло еще более значительный отпечаток на его лице.

«Пари держу, он говорит о том, какие рекорды побил он на последнем состязании велосипедистов, а по виду точно решает дела государственной важности», – заключила Лика и невольно рассмеялась своим мыслям, громко и весело, на весь манеж, как давно уже она не смеялась за последнее время.

– Наконец-то! – услышала она подле себя веселый голос и перед ней предстала кругленькая, маленькая Бэтси Строгонова, чрезвычайно миленькая и смешная в своей синей амазонке и съехавшим на лоб высоченном цилиндре.

– Что «наконец-то?» – не могла не рассмеяться снова при виде ее забавной фигурки Лика.

– Смеетесь вы, наконец! – весело отвечала ей девушка, помахивая перед собою своим изящным хлыстиком, – а то сидит такая скучная-скучная. Знаете, вам не идет скучающее лицо, мадемуазель Лика, – серьезно прибавила она, – а впрочем, ваш брат говорит, что вы в серьезные минуты делаетесь похожи на святую Женевьеву.

– Толя? Это очень любезно с его стороны! – засмеялась Лика. – Братья редко восторгаются своими сестрами, милая m-lle Бэтси, но мой брат, кажется, искренне любит меня. А у вас тоже есть брат? – осведомилась она у своей сверстницы.

– Ах, разве вы не знаете моего брата, m-lle Лика. Если бы вы видели его! Какая это бесконечная, редкая доброта! Он только и думает о том, чтобы всем жилось хорошо и радостно на земле! Зато и его любят же наши рабочие, вот любят, если бы вы знали! А на заводе у нас так вслух говорят о нем: «Совсем не видно, что купец наш, Сила Романович, будущий заводчик, со всеми за панибрата держится». Я вас обязательно познакомлю с ним. Ведь вы не побрезгуете, что мы купеческого звания? – лукаво усмехнулась Бэтси.

– Какие вы глупости говорите! – полушутливо, полусердито проговорила Лика, – не все ли равны: купцы, князья, нищие, крестьяне. Все умирают рано или поздно, и их бренные останки превращаются в прах… Впрочем, вы немножко кривите душой, Бэтси. Ведь вы – графиня Строгонова, как мне пояснила Рен.

– Ха, ха, ха, – весело расхохоталась Бэтси. – И не думала даже никогда быть графиней! Храни Господи! Чур меня, чур! Я купчиха, и дядя купец-заводчик, и брат двоюродный Сила тоже. Что вы делаете такие удивительные глаза? – еще веселее рассмеялась хохотушка, заметив удивление на лице Лики.

– Но… как же? ведь вы, как я слышала, происходите от тех знаменитых Строгоновых, которые помогали Ермаку в покорении Сибири и были возведены потом в графское достоинство.

– Ах, нет! совсем нет! – нисколько не смущаясь, весело вскричала Бэтси. – Мы просто Строгановы, понимаете? Стро-га-но-вы! – растянула она с тем же смехом. – Но вашей сестрице показалось гораздо удобнее заменить «а» – «о» и придать моей фамилии сходство с именем титулованных Строгоновых. Около нее не должно быть купеческих имен, вы поймите…

– А! – протянула Лика и густо покраснела от слов своей собеседницы. – Неужели же Рен – уж такая глупенькая и пустая? – досадливо пронеслось в ее голове, и ей стало стыдно за сестру.

– Мы очень богаты, – между прочим, болтала Бэтси, – накопленные до нас еще столькими трудами по заводу капиталы Строгановых дали нам большое наследство, и мой дядя и двоюродный брат Сила, кроме того, потрудились немало для завода. Вот почему они и помогли благотворительному обществу княжен Столпиных, вы слышали, верно, где участвует ваша мама, и Мария Александровна в благодарность пригласила меня бывать у вас, а Рен приблизила к себе, заранее попросив только изменить для вида мою фамилию и называться Бэтси, как настоящая аристократка. Ха, ха, ха, отчего было не потешить ее! Если б вы знали только, как брат мой вначале смеялся над этим! Да он у нас славный – Сила! Добряк, каких мало, настоящая русская душа, чуткая и отзывчивая на всякое доброе дело.

– Ах, Боже мой! – почти не слушая ее, задумчиво роняла Лика, все еще углубленная в свои мысли. – Да неужели же Рен такая? И вы можете уважать и любить ее? Ведь вы постоянно вместе с нею, Бэтси?

– Я очень уважаю ее! – спокойно и вполне серьезно произнесла молоденькая Строганова, – но… – тут глаза ее лукаво блеснули, – вы понимаете, это – маленькая военная хитрость с моей стороны. Вы не осудите меня за нее? Не правда ли, Лика? Ведь находясь в дружбе с Ириной Валентиновной, я могу бывать в великосветском обществе. А великосветское общество – это моя маленькая слабость. У моего дяди и опекуна (вы знаете, что я круглая сирота и живу у него в доме) не бывает так весело, как здесь, а веселье и смех – моя жизнь! – подхватила Бэтси.

В эту минуту к ним приблизились на своих конях Рен с мистером Чарли. При виде величественной «Англии», как торжественно окрестила Лика эту удивительную пару, так подходивших друг к другу молодых людей, девушкой овладело какое-то смешливо-задорное настроение. Она подошла к сестре, которая после беседы с Бэтси казалась ей такой ничтожной и пустенькой в одно и то же время, и, вперив в нее смеющиеся глаза, спросила:

– О чем вы говорили сейчас, Рен? Позволь полюбопытствовать? О новом спорте или о втором колесе велосипеда-мотора, или о новом количестве фунтов, которые ты свободно выжимаешь теперь правой рукой в обязательные часы гимнастики?

– Ни о том, ни о другом, ни о третьем, ты жестоко ошибаешься, моя милая, – холодно сверкнув на Лику своими бесцветными глазками, отвечала Ирина. – Барон Карл Карлович Остенгардт удостоил меня чести просить моей руки! – отчеканила она каждое слово, бросив на Лику гордый и самодовольный взгляд и проехала мимо нее с величием настоящей принцессы королевской крови.

X

Концерт должен был начаться в девять, но публика стала съезжаться значительно позднее. Уже какой-то, еще далеко неведомый миру, кудлатый композитор, подававший громадные надежды, как о нем говорили в публике, добросовестно отбарабанил с полдюжины плачущих вальсов при почти пустом зале, когда, наконец, избранное общество начало наполнять его.

Лика стояла перед трюмо крошечной дамской уборной, уже совсем готовая к своему выходу перед публикой. В своем белом платье какого-то необычайного фасона, созданном красивой фантазией Марии Александровны и похожим на белую одежду ангела, испещренном прошивками и кружевами на белом же шелковом транспаранте, с веткой белой магнолии, словно нечаянно запутавшейся в волосах, величаво, по новому красивая Лика, казалась теперь каким-то неземным видением.

– Святая Женевьева! – говорил Анатолий, с нескрываемым восторгом любуясь сестрою, поминутно подбегая к ней в качестве распорядителя.

– Ах, прелесть! – могла только поддакнуть ему Бэтси Строганова.

В голубом шелковом платье с букетиками незабудок, приколотыми у пояса и в пышных русых волосах она казалась, премиленькой в этот вечер. На Лику она смотрела таким восторженным взглядом восхищения, что скромная Лика даже сконфузилась, наконец.

– Волнуешься? – спросил Горный сестру, продолжая оглядывать ее костюм и прическу, – хочешь я позову маму?

– Ах, нет! – с искренним испугом вырвалось из груди Лики. – Нет, нет! не надо, а то мама сама будет волноваться при виде моего волнения, и мы только взбудоражим одна другую.

То, что собиралась петь Лика, требовало настроения, подъема и громадной дозы воображения.

Это воображение и должно было способствовать ее будущему успеху. Оно перенесет ее далеко, за тысячу верст, в ту чудную страну, о которой будет говорить ее песенка. Нет, тысячу раз нет! Она, Лика, не хочет видеть никого до своего выхода, по крайней мере.

– Уйди и ты, Толя, и вы, очаровательная Бэтси, уйдите! – сказала она. – Простите меня, но у меня настоящая артистическая лихорадка. Я волнуюсь. Не судите же меня за это!

– Как жаль! – разочарованно произнесла Строганова, – а я к вам моего кузена Силу привести хотела. Вы должны познакомиться с ним, повторяю вам. Он замечательный человек, Лика, и может быть очень полезен для дела вашего общества. Только предупреждаю вас: он совсем, совсем не светский человек.

– Да ведь и вы не светская, Елизавета Аркадьевна, – рассмеялся Толя, – а это не мешает вам, однако… – он запнулся на минуту и потом докончил после небольшой паузы. – Дружиться с такой светской особой, как наша сестричка m-lle Рен.

– Приведите мне вашего кузена после моего выхода, – успокоила девушку Лика, – тогда я и познакомлюсь с ним, а теперь простите великодушно!

И она шутя выпроводила из артистической комнаты молодежь.

Странное чувство сейчас охватило Лику, совсем иное чувство, нежели то, которое предшествовало ее пению в Милане более года тому назад.

Тогда настоящее артистическое волнение захватило ее. Тот святой огонь, о котором говорили и синьор Виталио и тетя Зина. Тогда Лика сознавала, что цель ее была собрать возможно большие деньги в пользу бедных недостаточных русских жителей заграницей, больных и слабых или нищих неаполитанских рыбаков. Тогда она знала святую цель этих двух концертов – цель спасения голодающих. А тут? Цель процветания филантропического общества, общества, которое как казалось ей, Лике, по крайней мере, мало достигало своей цели, не могла захватить молодую девушку.

Это ли – могущая удовлетворить душу, благая цель?

Лика гнала от себя эти тревожные мысли, ища успокоения и не находя его.

Смутно с эстрады до нее долетали звуки рояля. Очевидно, это была импровизация лохматого композитора. Она старалась внимательно слушать их, чтобы развлечься немного и ни о чем не думать, чтобы обрести хотя некоторое спокойствие перед выходом на эстраду.

Легкий стук в дверь заставил вздрогнуть молодую девушку.

– Il est temps – mademoiselle. Ayez l’obligence de me suivre,[17] – появляясь на пороге уборной, произнес почетный распорядитель концерта, граф Стоян.

Лика машинально положила руку на рукав его фрака и последовала за ним на эстраду.

Вид большого ярко освещенного зала и целой толпы нарядной, блестящей публики сразу ошеломил и смутил молодую девушку. Пока аккомпаниатор настраивал мандолину, Лика машинально направила глаза в партер, ища среди нарядной публики своих родных и знакомых. Вот, в первом ряду кресел между обеими дочками сидит баронесса Циммерванд. Она поймала взгляд Лики и улыбнулась ей ободряющей, ласковой улыбкой. Вот сухопарая Нэд подле своей глухой тетки-фрейлины. Вот обе княжны Дэви… Подле них Бэтси… Толя… Жорж Туманов и Федя Нольк, пажи, товарищи брата. Правее от них Рен с ее женихом Чарли Чарливичем, а там дальше petit papa, спокойный, и серьезный и мама… мама похожая на фею лета в своем зеленоватом тюлевом платье затканном водорослями, с белым венчиком из жемчугов над пышной прической. Глядя на них всех Лика почему-то вспомнила о других людях, далеких от нее теперь и в тоже время чудно близких ее чуткому, волнующемуся сердечку.

Тетя Зина и синьор Виталио, положившие всю свою жизнь для других, представились сейчас так живо ее взорам…

И вмиг перед Ликой выплыли милые, хорошо знакомые ей картины: ароматично-душная итальянская ночь, запах роз и магнолий, белая вилла, словно повисшая над синими водами красавицы Адриатики, и чья-то песнь, сладкая, как жизнь, свободная, как радость…

Как во сне стоит перед Ликой эта дивная страна песней и аромата цветов.

Лика словно видит перед собою голубое море и тут же видит и другое море, море цветов и зелени, ласкающее взор… И волны звуков над этими двумя морями, волны песен, какие только может дарить эта лучезарная, певучая страна, слагаются в ее сердце…

И, вспомнив о них, об этих песнях, Лика запела «Addio Napoli» (прощание с Неаполем). Аккомпаниатор чуть слышно вторил ей на мандалине. И рыдание серебристых струн инструмента слилось со звучным, сочным молодым голосом Лики.

Нежный, мягкий, чарующе-красивый, он так и лился теперь серебристой волной прямо в зал, впиваясь в мозг и сердца слушателей таких равнодушных и выдержанных светских господ и дам.

И Лика уже не волнуется больше, как за минуту до этого. Она видит благоухающий юг, голубое небо, тетю Зину и дорогого учителя и точно забывает обо всем остальном.

И, когда девушка замолкла внезапно, оборвав свою песню на высокой ноте, и услышала бурные аплодисменты по своему адресу, она точно очнулась, точно проснулась от долгого и сладкого сна.

Публика не унималась, продолжая выражать свои восторги.

Она неистово хлопала, требуя новых песен, нового исполнения.

И Лика пела одну песенку за другою, пела просто и искренне, выбрасывая слова и звуки мелодий из самых недр своей девичьей души. Это было и красиво, и трогательно в одно и тоже время, и все больше и больше наэлектризовывало вечно скучающую, вечно резонирующую петербургскую толпу.

Когда Лика, наконец замученная, усталая покинула под оглушительный гром аплодисментов эстраду и вошла в свою уборную, ей казалось еще, что ее сон продолжается наяву.

Здесь посреди комнаты стоял высокий пожилой цыган в красивом, расшитом золотом, костюме, с гитарой, обвязанной широкой лентой.

Что-то знакомое показалось Лике в лице пожилого цыгана в его огромных печальных глазах.

– Князь Гарин! – машинально произнесли губы девушки, и она стала внимательно разглядывать симпатичного ей человека в его новом виде.

– Простите! – произнес князь Всеволод, – простите, но я думал, что вы пройдете с эстрады в зал, и воспользовался вашей уборной… Но как вы пели! Лидия Валентиновна!

– Вам нравится? – с детской простотой спросила Лика.

– О! Я не мог быть в зале, – он указал на свой костюм, – но слышал все до слова из этой комнаты. Если бы вы не были светской барышней, мадемуазель Горная, то из вас вышла бы знаменитая певица…

– Правда? – искренне обрадовалась Лика. – Синьор Виталио говорил мне то же постоянно.

– Это ваш маэстро?

– Да! Ах, какой он дивный, если б вы знали, какой чудесный!

– Если позволите, мы поговорим о нем с вами за котильоном. Ведь неправда ли вы останетесь на танцы? Да?

– О, да! – воскликнула Лика, – мне так хочется движения, радости звуков… А разве вы танцуете? – удивленно осведомилась она.

– Только «тяжелые» танцы, – усмехнулся он. – Мой возраст не позволяет мне уже кружиться, как юноше… Но кадриль я люблю до сих пор, – с достоинством подтвердил Гарин. – Во время кадрили так славно говорится под аккомпанемент музыки. А теперь вы не откажите мне в счастье послушать мое пение, неправда ли? Не такое строго-прекрасное пение, как ваше, конечно, но которое должно быть близко вам, как продукт вашей родины? Да?

Лика молча наклонила свою золотистую головку и направилась в зал.

«Какой он милый, этот князь! – подумала она по дороге, – и совсем не гордый».

А она еще так сконфузилась там, на заседании, когда он подошел поблагодарить ее. Как он сказал тогда, как сказал? – припоминала в своих мыслях молодая девушка. – Ах, да.

«Позвольте вас поблагодарить за ваш настоящий порыв настоящей русской души».

Значить, и он также понимает и ценит такие порывы! Значить и он был на моей стороне и он сочувствовал этой бедной Феничке, значит он добрый, чуткий, а не холодный и прячущий ради условий света все лучшее, что есть у него в душе. И под впечатлением встречи с добрым чутким человеком Лика вся радостная вышла к публике.

Поздравления, похвалы, улыбки и комплименты так и посыпались со всех сторон на молодую девушку.

Мария Александровна, приятно польщенная успехом дочери, притянула ее к себе и стояла подле Лики, с удовольствием разделяя ее радость и триумф.

– Где она? Давайте мне ее сюда злую, недобрую! – пробасил навстречу им знакомый голос баронессы, – до сих пор не навестила меня, старухи, гордячка этакая! – и, энергично очищая себе дорогу, великанша Циммерванд предстала перед Ликой во всем своем грандиозном величии. – Молодец девочка! Как жаворонок пела. Уж ты прости, что я от полноты души «ты» тебе говорю. Приятно было слушать! Дай-ка я поцелую тебя за это. У тебя такая чистота в твоем пении, точно цветами от него пахнет… право, цветами полевыми, душистыми. Вы, ma chre, дочку-то побалуйте! – неожиданно обратилась баронесса к Марии Александровне, – она у вас – сокровище неоцененное! Да!

– Лидия Валентиновна! Вот кузен Сила, горит желанием быть представленным вам! – произнесла Бэтси Строганова, подводя к Лике огромного роста широкоплечего и полного мужчину.

Лика была поражена внешностью молодого заводчика. Это был настоящий русский богатырь по виду; тот, о которых поется в былинах народного эпоса: «и в плечах сажень косая, и роста богатырского, и очи соколиные, и кудри русые», и при всем этом необычайное добродушие, запечатлевшееся в его полном румяном лице, заканчивающемся мягкой курчавой бородкой. Доброта и несказанная сердечность, почти кротость, сияющая в больших ясных голубых глазах, делали его похожим на большого ребенка. Здоровьем, исполинской мощью и детским добродушием веяло от всего существа Силы Романовича Строганова. И при этом в нем была какая-то застенчивость, не подходившая к внешнему облику этого великана. Лика с ласковой улыбкой протянула ему свою маленькую ручку, которая потонула, как в пучине, в громадной руке молодого заводчика.

– Осчастливили, барышня, благодарим вас покорно! – приятным низким басом произнес Сила Романович, осторожно пожимая хрупкие пальчики девушки. – Такого пения я и не слыхивал… не земное что-то! Да-с!

– Очень рада, что угодила вам, – с милой застенчивостью произнесла Лика.

– Уж так угодили, что кузен Сила даже тысячный билет в пользу общества пожертвовал! – с улыбкой произнесла Бэтси.

– Ну, уж в это напрасно, сестрица, – пробасил молодой купец, – после такого неземного пения и вдруг о деньгах-с. Не годится.

– Сила Романович, неужели опять пожертвовали? – взволнованно произнесла Мария Александровна.

– Так точно. Благоволите принять.

– О, какой вы великодушный и благородный! Завтра же напишу подробный доклад принцессе.

«Славный какой!» – подумала Лика, с удовольствием глядя на этого большого ребенка, застенчиво улыбающегося ей.

Она хотела чем-либо выразить ему свое расположение, как-нибудь ободрить его застенчивость, но вдруг неожиданно утихли звуки оркестра, заполнявшего антракт, и на эстраду высыпала целая толпа цыган и цыганок.

В ту же минуту зал дрогнул рукоплесканиями. Этим он приветствовал появление нового певца, легко и свободно вышедшего на эстраду. Это был князь Гарин, почти не отличавшийся своим внешним видом от прочих настоящих цыган.

Князь низко наклонил свою красивую седеющую голову в общем поклоне, потом непринужденно опустился на стул и взял первый аккорд на гитаре.

Лике никогда еще не приходилось слышать цыганского пения, и теперь ее глаза с нескрываемым любопытством и ожиданием впились в князя, когда он пропел со своеобразной, привлекательной цыганской оригинальной манерой первую фразу им самим составленной песни.

Что-то печальное, ласковое, заунывное и красивое зазвенело в мягких переливах приятного мужского голоса, что-то тоскливое и грустное в то же время.

И, когда хор цыган подхватил со своими характерно гортанными вскрикиваниями припев песни, сердце Лики сжалось оттого, что эти цыгане заглушают милый, в душу вливающийся голос князя.

И опять, когда умолкали они, снова предоставляя одному князю выводить соло, девушка ликовала, вся поддавшись очарованию его песен.

– Ах, как хорошо! – шепнула в восторге Лика.

– О, он еще лучше умеет петь. Если бы вы слышали его «Зимнюю ночку», например. Что это за прелесть! – произнес дрогнувший от волнения голос баронессы Циммерванд, очень любившей пение племянника.

И князь точно услыхал эти слова своей старой тетки; после бурного взрыва аплодисментов начал свою «Зимнюю ночку», сочиненную им самим с неподражаемым мастерством артиста. Это была совсем уже новая, совсем особенная песнь. В ней сказывалась тоскующая мелодия русских степей… Белыми снежными сугробами, поющей вьюгой и метелицей, и темными зимними северными ночами веяло от нее.

Студеный холодок русской зимы точно прошел по залу, насыщенному, наэлектризованному тысячью горячих дыханий…

Точно серебристые колокольчики послышались с их монотонным позвякиванием под дугою… Точно ямщик, понукая пристяжную, пел да пел себе, заливаясь, свою тоскливую и сладкую песнь. Старая баронесса вперила в эстраду взволнованные глаза и шептала:

– Дивно, хорошо, чудесно! Ай да племянник! Ай да молодец!

– Браво! Князь Гарин! Браво! – крикнул кто-то из дальнего конца зала, и снова гром аплодисментов покрыл все.

По лицу Лики текли слезы. Но она не замечала их… не чувствовала… Сладкая тоска, навеянная такими родными, хорошими словами, безусловно близкими каждому отзывчивому русскому сердцу, и прекрасный мотив песни совсем захватили ее.

XI

Стулья раздвинули и отставили к стенкам. Теперь уже на эстраде поместился оркестр. Капельмейстер взмахнул своей палочкой и танцы начались.

– Лидия Валентиновна! Прошу вас! Тур вальса!

Лика машинально положила руку на рукав Жоржа Туманова и понеслась с ним по залу, едва касаясь своими беленькими туфельками пола. Но она вальсировала точно во сне: она тщательно выделывала па на паркете, а ее сердце выстукивало одно и то же без конца:

«Как он пел! Как он пел! Точно в сказке!»

И в ее ушах вместо мотива вальса звучали дивные звуки мелодично-тоскливой песни, заставившей ее плакать несколько минут тому назад.

– Лика, да очнись же ты наконец, маленькая колдунья, право, колдунья! Что ты шепчешь там такое? – со смехом говорил ей Анатолий, обхватывая тоненькую талию сестры своей сильной рукою. – Тур вальса со мною, сестренка! Да?

– Ах, это – ты, а я думала – Жорж Туманов.

– Вот это славно! Но после Жоржа ты уже вальсировала с Нольком и с полудюжиной других. Ты точно во сне! Проснись, проснись, Лика! – смеялся молоденький паж.

– Ах, как он пел! как он пел, Толя! Я не слышала ничего подобного в жизни! – повторяла Лика в упоении.

– Кто? Гарин? – понял наконец приподнятое настроение Лики ее брат, вальсируя с ней. – Да, он – молодчинища! Кстати, вот и он, легок на помине!

Лика невольно остановилась посреди залы… В двух шагах от нее стоял со своим обычным спокойным, печальным видом князь Всеволод. Он уже успел переодеться во фрак, и от прежнего живописного цыгана в нем не осталось и следа. И Лике стало жаль, что больше она не услышит его чудной захватывающей песни, от которой веяло такой искренностью и красотой. Теперь девушка, снова кружась без устали по зале под мелодичные звуки вальса, поминутно оглядывалась в ту сторону, где находился князь.

– Кто твой кавалер на котильон, Лика? – заботливо осведомился Анатолий, проходя мимо сестры под руку с Бэтси.

– Князь Гарин.

– Ой, какие мы важные. Боже мой! Сам князь Всеволод, герой вечера, танцует с нами! – рассмеялся Толя, с шутливой почтительностью раскланиваясь перед сестрой.

– В чем провинился князь Всеволод Гарин? – послышался в ту же минуту за ними голос незаметно приблизившегося князя.

– Как вы легки на помине! – произнес весело Толя. – А помните, князь, русскую поговорку, что только злые люди легки на помине? – добавил он тоном набалованного маменькина сыночка, которому все заранее прощалось.

– О, нет, князь – не злой! – заступилась Лика, – злые не могут вкладывать столько чувства в пение! – после легкого замешательства заключила она.

– Еще раз благодарю вас, мадемуазель, за лестное мнение обо мне, – почтительно склонил перед нею свою седеющую голову Гарин, – а теперь позвольте предложить вам руку… Сейчас начинают котильон.

Действительно, оркестр проиграл ритурнель и котильон начался. Князь Всеволод отвел свою даму в дальний уголок зала, где они заняли места.

– Итак, вы меня не считаете злым? – произнес он, обращаясь к Лике и улыбаясь своей печальной улыбкой, – благодарю вас еще раз за доброе мнение.

– Не только злым… нет, я вас очень, очень добрым считаю, князь! – искренне вырвалось из груди девушки, – очень, очень добрым, – повторила она еще раз. – Вы только один и поняли меня там, на заседании, – вы и ваша тетя, а все остальные… Не знаю почему, но мне кажется, что вы с баронессой искренне сочувствовали этой Фене и что дела благотворительности в том виде, как они поставлены у нас, не удовлетворяют вас. Правда ли, князь?

– Правда, Лидия Валентиновна, и насколько не удовлетворяют они меня, вы можете судить по тому, что я недавно составил проект нового питомника для детей-сирот, вне всякого общества. На днях думаю открыть его, жду только разрешения со стороны администрации.

– Ах, как это хорошо! – искренно вырвалось из груди Лики, – как бы мне хотелось так же по мере сил и возможности участвовать в нем!

– Так за чем же дело стало? Хотите, я вас выберу попечительницей этого питомника? Это далеко не так трудно, так как вполне зависит от меня, – предложил князь Гарин своей даме.

– Ах, я была бы так счастлива! – произнесла вся сияя от радости Лика.

– Буду рад служить вам. Вы знаете, дела благотворительности поставлены у нас так, что наводят невольно на самые печальные размышления. Ведь пока соберутся все члены нашего благотворительного общества помочь такой Фене, пока доберутся до ее жестокосердной хозяйки, последняя, может статься, действительно изобьет до полусмерти девочку, изуродует ее. Надо самим очень любить детей, чтобы отдавать им душу, чтобы посвящать им всю жизнь, а не короткие досуги, как это делают члены нашего общества. Нет, такая постановка дела меня не удовлетворяет совсем. Вот почему, не задаваясь никакими особенными целями, я и открываю свой питомник, куда помещу бедных беспомощных маленьких сирот, оставшихся без угла и призора… Отзывчивые, чуткие души, я уверен, откликнутся на это дело… За детьми будет прекрасный уход, здоровый стол, воздух и ласка, та ласка, которая вдвое необходимее здорового воздуха и стола. Это маленькое дело будет вверено рукам истинно отзывчивых, чутких людей, которые без всяких отчетов, справок и заседаний сумеют свято выполнить свою нелегкую задачу.

Князь Гарин говорил очень горячо и убедительно. Очевидно, давно ему пришла в голову эта чудесная идея создания благотворительного учреждения. Когда еще он впервые увидел в зале заседания белокурую девушку, услышал ее горячую речь в защиту угнетенной Фени, эта мысль об устройстве питомника приняла совсем уже почти законченную форму. Сегодня же, когда до него донеслись чистые звуки молодого девичьего голоса, распевающего простые неаполитанские песенки, он окончательно решил это дело…

– Да эта девушка может помочь мне в таком деле! – решил он. – У нее много сердца, душевного тепла и горячей отзывчивости.

К тому же, при виде сегодня кроткой Лики, услышав ее нежный голос, князь уже не мог не сомневаться более в том, что эта девушка затронула его душу, сродную с нею по чуткости, отзывчивости и доброте.

Он сразу понял жгучее стремление Лики к добру, на пользу человечеству, понял это еще там, в нарядном салоне княжен Столпиных и решил во что бы то ни стало помочь развиться порыву этого чуткого сердечка. К тому же, его новая идея основания приюта казалась ему такой прекрасной!

Это развлечет и Хану, которая впоследствии сойдется с детишками питомника.

Услужливое воображение уже рисовало в мыслях князя новые картины. Его взоры видели златокудрую девушку, окруженную крошечными существами, попавшими под ее попечение и надсмотр. И златокудрая фея, и маленькие существа – все будут счастливы!.. Бедные дети будут сыты и довольны в новой хорошей жизни, Лика Горная вполне удовлетворена воплощением своей мечты. Хана перестанет тосковать и капризничать с новыми сверстницами и сверстниками, детьми будущего приюта. И, мысленно решив привести свою идею как можно скорее в исполнение, князь Всеволод с еще большим жаром стал развивать ее перед своей собеседницей.

Лика была в восторге. Ее сердечко так и рвалось на встречу к этому милому, отзывчивому человеку и к его благим целям.

Нет, она не ошиблась в нем; у него родная, одинаковая с ней душа. Они близки по взглядам друг другу, они оба преследуют одну и ту же цель, великую цель помощи нуждающемуся человечеству. О, да! она примет его предложение, она возьмет на свое попечение его новое детище и не на словах только, а на деле будет заботиться о новом питомнике, на сколько возможно, будет отдавать все свое время этим бедным, обиженным до сих пор судьбою сиротам-ребятишкам, станет ухаживать за ними и всячески любить и баловать их… ее заветная цель, ее постоянное стремление оказывались выполненными легко и свободно, благодаря доброте этого чуткого князя.

Лика молча подняла благодарный взор на своего собеседника. Все ее разочарования, вся тоска последних дней, навеянная ее душевным одиночеством, куда-то исчезли; недавно минувшее казалось теперь Лике одним пустым призрачным горем. Впереди все было так светло, ясно и определенно. Так чудно ей сияло солнце, о котором мечтала она и ее далекие друзья, синьор Виталио и тетя Зина.

И вся радостная, вся сияющая поднялась со своего места Лика и, плавно выделывая затейливые фигуры котильона, думала о том, что жизнь хороша, светла и прекрасна, когда подле бьется сердце, сочувствующее добрым целям и хорошим предприниманием.

XII

– Милая Мария Александровна, вы слышали новость? Князь Гарин покидает нас, слагает с себя обязанности секретаря и основывает новое общество.

И княжна Дэви старшая, войдя в гостинную Карских, оставила на лице хозяйки дома недовольный взгляд.

– Как, что такое? – воскликнула Мария Александровна, очень пораженная сообщенным ей известием. – Но принцесса Е. сама пожелала утвердить его в звании секретаря; ведь это, по меньшей мере, рискованно со стороны князя идти против воли принцессы.

– А разве он смотрит на риск, моя дорогая? Ведь князь – большой чудак. Это – совсем странный, не от мира сего человек. Все его поступки такие удивительные! Он достойный племянник своей оригинальной тетушки, баронессы Циммерванд.

– Какое такое общество учреждает он? – не слушая княжны, волновалась Мария Александровна.

– Представьте себе, – подхватила последняя, – что-то вроде нашего общества! Какой-то питомник для подобранных на улице детей. Впрочем, ваша дочь может дать более точные сведения об этом деле, нежели я, – прибавила княжна в сторону находившейся тут же, в гостиной, Лики.

– Лика? – вопросительно проронила Мария Александровна.

– Княжна права, мама, князь Гарин действительно устроил питомник для малолетних сирот, и я принимаю в нем горячее участие, – твердо произнесла молодая девушка, бросая на княжну Столпину взгляд, полный укора и смущения.

– Но, моя прелесть, я и не знала, что это – такая большая тайна, – принимая самый невинный вид произнесла та.