7 историй для девочек Чарская Лидия

Глава XVII

Так как Мери встала рано и усердно работала в саду, то была очень утомлена, и ей хотелось спать. Как только Марта принесла ей ужин и она поела, она с удовольствием отправилась спать. Положив голову на подушку, она пробормотала:

– Завтра я выйду до завтрака и буду работать с Диконом, а потом… я, пожалуй, пойду к нему.

Была уже полночь, как казалось Мери, когда ее разбудил какой-то странный шум, и она сразу соскочила с кровати. Что это было? В следующий момент она поняла, в чем дело. Где-то открывали и закрывали двери, в коридоре слышались торопливые шаги и кто-то плакал и кричал страшным голосом.

– Это Колин! – сказала она. – У него опять припадок, который сиделка называет истерикой. Какие страшные звуки!

Прислушиваясь к рыданиям и крикам, она уже больше не удивлялась, что люди так пугались их и готовы были уступить Колину во всем, чтобы только не слышать их. Она заткнула уши руками, ей было дурно, и она вся дрожала.

– Я не знаю, что делать, я не знаю, что делать, – повторяла она. – Я не могу этого слышать.

Она вдруг подумала о том, перестанет ли он кричать, если она посмеет войти к нему, или нет. Потом она вспомнила, как он прогнал ее из комнаты, и подумала, что ему, пожалуй, станет хуже, когда он увидит ее. Как крепко она ни зажимала уши руками, она все-таки не могла не слышать этих страшных звуков. Они вызывали в ней такой ужас, который вдруг перешел в гнев, ей вдруг захотелось самой закричать и напугать его так же, как он пугал ее. Она не привыкла ни к чьим вспышкам, кроме своих собственных. Она отняла руки от ушей, вскочила и затопала ногами.

– Пусть он перестанет! Пусть ему кто-нибудь велит перестать! Пусть его побьют! – кричала она.

В это время она услышала чьи-то бегущие по коридору шаги; дверь ее комнаты распахнулась, и вошла сиделка. Она уже не смеялась и была очень бледна.

– Он докричался до истерики, – поспешно сказала она. – Он наделает себе вреда, но никто с ним не может ничего сделать. Поди ты и попробуй, будь доброй девочкой! Он ведь любит тебя!

– Он сегодня вечером прогнал меня! – сказала Мери, возбужденно топая ногой.

Эта выходка Мери очень понравилась сиделке. Она боялась, что застанет Мери плачущей, со спрятанной под подушку головой.

– Отлично! – сказала она. – Ты как раз в подходящем настроении духа. Поди, побрани его. Это для него будет ново! Иди же, дитя, да поскорее.

Мери только через некоторое время поняла, что все это было не только страшно, но и смешно; смешно было то, что все взрослые люди так испугались и пришли за помощью к маленькой девочке, потому что считали ее такой же избалованной, как Колин.

Она понеслась по коридору, и чем ближе слышались крики, тем сильнее разгорался в ней гнев, и когда она добежала до двери, она была страшно зла. Одним ударом руки она распахнула дверь и подбежала прямо к кровати.

– Перестань! – крикнула она. – Перестань! Я ненавижу тебя! Все ненавидят тебя! Мне хотелось бы, чтоб все ушли из дому и оставили тебя; кричи хоть до смерти! Ты скоро докричишься до смерти! И пусть!

Очень добрый ребенок, конечно, не сказал бы и не подумал бы ничего подобного; и изумление Колина, когда он все это услышал, было самое лучшее для истеричного мальчика, которому никто не смел противоречить и которого никто не смел обуздать.

Он лежал лицом вниз, колотя руками по подушке, и чуть не выскочил из кровати – так быстро он обернулся при звуках гневного детского голоса. Лицо у него было страшное, бледное, с красными пятнами, все распухшее; он давился и задыхался; но Мери не обращала на это ни малейшего внимания.

– Если ты еще раз крикнешь, – сказала она, – я тоже закричу. А я умею кричать громче, чем ты, и я тебя испугаю, испугаю!

Он действительно перестал кричать от изумления. Крик замер у него в горле. По лицу его катились слезы, и он весь дрожал.

– Я не… могу… перестать! – всхлипнул он. – Не могу!

– Можешь! – крикнула Мери. – У тебя истерика… истерика… истерика… – И она топала ногой при каждом слове.

– Я уже нащупал ком… – прохрипел Колин. – Я это знал. У меня вырастет горб, и потом я умру!

– Ничего ты не нащупал! – гневно сказала Мери. – И твоя гадкая спина вовсе не болит! У тебя только истерика! Перевернись, дай мне посмотреть!

Ей нравилось слово «истерика», и она сознавала, что оно действует на него. Он, вероятно, никогда не слыхивал такого слова, так же, как и Мери.

– Няня! – крикнула она. – Подите сюда и покажите мне его спину, сию минуту!

Сиделка, миссис Медлок и Марта столпились у двери, глядя на нее с полуоткрытыми ртами. У всех трех не раз вырывался вздох испуга. Сиделка сделала шаг вперед, как будто боялась чего-то. Колин весь дрожал и задыхался от рыданий.

– Он… пожалуй… не позволит мне, – сказала она тихо и нерешительно.

Колин услышал это и прошептал, захлебываясь от рыданий:

– Покажите… ей! Пусть… увидит.

Спина у него была такая худая, что можно было пересчитать все ребра и позвонки. Мери наклонилась и стала осматривать ее с серьезным озлобленным видом. С минуту в комнате царило молчание; даже Колин затаил дыхание, в то время как Мери смотрела на его спину с таким вниманием, как будто бы она была важным доктором из Лондона.

– Ни одного комка нет! – сказала она, наконец. – Ни даже с булавочную головку! Это только кости у тебя торчат, потому что ты такой худой. Ни одного комка нет, даже с булавочную головку! А если ты опять скажешь, что есть, я буду смеяться!

Никто, кроме Колина, не знал, какое действие произвела на него эта гневная детская речь. Если бы он когда-нибудь мог кому-нибудь рассказать про свои тайные опасения, если бы он когда-нибудь осмелился задать вопрос, если бы у него были друзья-ровесники и если бы он не лежал на спине в огромном пустынном доме, живя в атмосфере, полной страха, среди невежественных, тяготившихся им людей, он понял бы, что его страх и его болезнь были плодом его воображения. Но он лежал – часы, дни, месяцы, годы, – лежал и думал о себе, о своих болях, усталости. И теперь, когда рассерженная черствая девочка упрямо настаивала на том, что он вовсе не так болен, как ему кажется, ему действительно показалось, что она говорит правду.

– Я вовсе не знала, – вставила сиделка, – что ему казалось, будто у него на спине шишка. У него спина слабая, потому что он не хочет попробовать сесть. Я тоже могла бы сказать ему, что у него на спине нет никакой шишки.

Колин всхлипнул и слегка повернул голову, чтобы посмотреть на нее.

– Правда? Могла бы? – спросил он жалобно.

– Да, сэр.

– Вот тебе! – сказала Мери и тоже всхлипнула.

Колин снова спрятал лицо и с минуту лежал неподвижно, глубоко и нервно дыша; по лицу его струились крупные слезы и смачивали подушку. Эти слезы значили, что он испытывал странное, великое облегчение. Через некоторое время он снова обернулся, взглянул на сиделку и – странное дело! – заговорил с нею вовсе не как раджа.

– Как вы думаете… я буду жить… и вырасту большой?

Сиделка не отличалась ни умом, ни добротой, но сумела повторить слова лондонского доктора:

– Вероятно, если будете делать, что вам прикажут, не будете давать себе воли и будете подолгу на свежем воздухе.

Припадок Колина прошел; он ослабел и устал от плача, и это, вероятно, несколько смягчило его. Он протянул руку Мери, вспышка которой тоже прошла, вследствие чего она тоже смягчилась, ее рука тоже потянулась к нему, так что между ними произошло в некотором роде примирение.

– Я… я буду… выходить с тобой, Мери, – сказал он. – Я буду любить свежий воздух… если можно будет найти…

Он вовремя остановился, чтоб не сказать: «таинственный сад», и докончил:

– Я бы хотел выйти с тобой, если Дикон придет и повезет мое кресло. Мне так хочется видеть Дикона и его лису и ворона.

Сиделка поправила смятую постель, взбила подушки, потом подала Колину и Мери по чашке бульона. Миссис Медлок и Марта ушли; сиделке тоже, очевидно, хотелось уйти после того, как все было прибрано. Она была здоровая женщина и не любила, чтобы ее лишали сна; она зевнула и поглядела на Мери, которая придвинула свой большой табурет к кровати Колина и держала его за руку.

– Теперь иди к себе и выспись, – сказала она. – Он скоро уснет, если не слишком взволнован. А я сама лягу в смежной комнате.

– Хочешь, я спою тебе ту песенку, которой я научилась у моей айэ? – шепнула Мери Колину.

Его руки слабо пожали ее пальцы, и он умоляюще взглянул на нее своими усталыми глазами.

– О, да! – ответил он. – Это такая нежная песенка; я через минуту усну.

– Я его убаюкаю, – сказала Мери зевавшей сиделке. – Можете идти, если угодно.

Через минуту сиделки уже не было в комнате, и как только она вышла, Колин опять потянул руки к Мери.

– Я чуть было не сказал, – сказал он, – но вовремя остановился. Я не буду разговаривать и скоро усну… Но ты сказала прежде, что хотела рассказать мне много хорошего… Ты уже… как ты думаешь… узнала ли ты что-нибудь… как найти дорогу в таинственный сад?

– Д-да! – ответила она. – Кажется, узнала. И если ты теперь уснешь, я тебе завтра скажу.

У него задрожали руки.

– О, Мери! – воскликнул он. – О, Мери, если бы я только мог попасть туда, я бы остался в живых и вырос большой! Знаешь что… вместо того, чтобы петь мне песню айэ… можешь ты мне рассказать… совсем тихонько, как тогда, в первый день… как там, по-твоему, в этом саду! Я уверен, что это меня усыпит.

– Да, закрой глаза, – ответила Мери.

Он закрыл глаза и лежал неподвижно. Она взяла его руку и начала говорить очень медленно и очень тихим голосом:

– По-моему… сад был так давно запущен, что там все одичало и красиво переплелось… По-моему… розы все тянулись вверх… все вверх… и теперь свешиваются вниз с ветвей и стен… и расстилаются по земле… как странный серый туман. Некоторые умерли… но многие живы, и когда настанет лето, там будут настоящие фонтаны и занавесы из роз. По-моему… там из глубины земли пробиваются подснежники, лилии и ирисы… Теперь, когда настала весна, там, может быть…

Ее тихий голос успокаивал его; она заметила это и продолжала:

– Может быть, там в траве виднеются крокусы, пурпурные и золотистые… даже теперь. Может быть… листья уже распускаются; может быть, серый цвет уже исчезает, и все обволакивается зеленой дымкой… все вокруг… И птицы прилетают поглядеть на сад… потому что там тихо и безопасно. И… может быть… может быть… – закончила она очень медленно и тихо, – малиновка нашла себе друга… и вьет гнездо.

И Колин уснул.

Глава ХVIII

На следующее утро Мери, конечно, проснулась не рано. Она спала долго, потому что была утомлена; а когда Марта принесла ей завтрак, она рассказала ей, что Колин был совершенно спокоен, но болен, как всегда после припадков плача. Мери слушала и медленно ела.

– Он говорит: «Пусть Мери, пожалуйста, придет ко мне поскорее», – сказала Марта. – Странно даже, как он к тебе привязался! И задала же ты ему вчера ночью! Никто другой не посмел бы этого сделать. Бедный мальчик! Его так избаловали, что теперь уже нельзя помочь. Моя мать говорит, что хуже всего для ребенка, если ему никогда не позволяют делать по-своему или всегда позволяют; она говорит, что не знает, что хуже. Да и ты сама тоже была зла! А как я сегодня вошла к нему в комнату, он говорит: «Пожалуйста, попроси мисс Мери прийти ко мне, пожалуйста!» Подумай-ка, он говорит: «Пожалуйста!» Ты пойдешь?

– Я сначала сбегаю к Дикону, – сказала Мери, – нет, я сначала пойду к Колину и скажу ему… О, я знаю, что я скажу ему! – добавила она, точно ее вдруг осенило.

Когда она вошла в комнату Колина, на ней была надета шляпа, и на ее лице мелькнуло недовольство. Он лежал в кровати, и лицо у него было жалкое, бледное, а под глазами темные круги.

– Я рад, что ты пришла, – сказал он. – У меня голова болит и все болит, потому что я очень устал. Ты куда-нибудь идешь?

Мери подошла и прислонилась к кровати.

– Я ненадолго! – сказала она. – Я иду к Дикону, но я вернусь. Колин, это… все… про тот таинственный сад…

Его лицо просветлело, и на нем появился румянец.

– Вот что! – воскликнул он. – Я всю ночь видел его во сне. Я слышал, как ты что-то говорила, что все там зеленеет, и я видел сон… будто я стою где-то, и всюду кругом трепещущие зеленые листочки… и всюду птички в гнездах… Я буду лежать и думать об этом до тех пор, пока ты не вернешься.

Через пять минут Мери уже была в саду с Диконом. Лисичка и ворон тоже были там, и на этот раз он еще принес с собою двух ручных белок.

– Я сегодня приехал на пони, – сказал Дикон. – Мой Прыжок – славная лошадка! А этих белок я принес в карманах; вот эту зовут Орех, а другую – Скорлупка.

Когда он сказал «Орех», одна белка вскочила к нему на правое плечо, а когда он сказал «Скорлупка», другая вскочила на левое плечо.

Когда они уселись на траве и Капитан свернулся у их ног, Сажа чинно уселась на дерево, а Орех и Скорлупка стали играть поблизости, Мери показалось, что она никогда не в состоянии будет расстаться со всей этой прелестью; но, когда она начала свой рассказ, выражение смешного лица Дикона заставило ее мало-помалу изменить свое намерение. Она ясно видела, что он жалел Колина гораздо больше, чем она. Он поглядел на небо, а потом кругом.

– Послушай-ка этих птиц! Как они свистят и пищат! – сказал он. – Погляди, как они носятся, и прислушайся… Как они перекликаются. Это весна… точно все зовут куда-то… И листья распускаются… А пахнет-то как славно! – И он потянул в себя воздух своим вздернутым носом. – А вот бедный мальчик лежит взаперти, и ничего этого не видит, и думает все такое… что начинает плакать… Нам надо привезти его сюда… пусть смотрит, и слушает, и нюхает… пусть солнце хорошенько согреет его… всего насквозь… И не надо терять времени.

Когда Дикон чем-нибудь увлекался, он часто говорил на протяжном йоркширском наречии, стараясь иногда смягчить его, чтобы Мери легче было понять. Но ей так нравилось это наречие, что она пробовала сама говорить на нем, и теперь тоже заговорила.

– Конечно, надо, – сказала она. – Знаешь, что мы сделаем прежде всего? – продолжала она, и Дикон улыбнулся, потому что ее попытки говорить по-йоркширски всегда забавляли его. – Ты ему очень понравился, и он хотел бы тебя видеть, и Капитана, и Сажу тоже. Когда я пойду домой, я спрошу его, можно ли тебе прийти к нему завтра утром и привести твоих зверей… А потом… когда листья еще больше распустятся и почки тоже… мы возьмем его сюда… и ты будешь везти его кресло… привезем его и покажем ему все…

Она остановилась, очень гордясь тем, что произнесла такую длинную речь по-йоркширски.

– А ты когда-нибудь поговори с Колином по-йоркширски, – со смехом сказал Дикон. – Он будет смеяться… а людям хорошо смеяться. Моя мать говорит, что полчаса хорошего смеха каждый день вылечат всякого, кто собирается заболеть.

– Я сегодня буду говорить с ним по-йоркширски, – сказала Мери, смеясь.

Наступило такое время, когда каждый день в саду происходила такая перемена, как будто там проходили волшебники, вызывая своими жезлами красоту из земли, из ветвей. Мери трудно было расстаться со всем этим, тем более что Орех уселся на ее платье, а Скорлупка спустилась вниз во стволу яблони, под которой они сидели, и уселась там, вопросительно глядя на Мери. Но она пошла домой, и когда она уселась у постели Колина, он тоже начал нюхать воздух, хотя не так умело, как Дикон.

– От тебя пахнет цветами и еще чем-то… свежим! – радостно воскликнул он. – Чем от тебя пахнет? Это что-то и прохладное, и теплое… и такое душистое!

– Это степной ветер… Это потому, что я сидела на траве под деревом с Диконом, и с Капитаном, и с Сажей, и с Орехом, и Скорлупкой. Это весной пахнет, и свежим воздухом, и солнцем.

Она сказала это по-йоркширски, очень протяжно, и Колин начал смеяться.

– Что ты делаешь? – сказал он. – Ты никогда так не говорила при мне… Как это смешно!

– Это я говорю с тобой по-йоркширски, – торжествующе заявила Мери, продолжая говорить, как прежде. – Я не умею говорить так хорошо, как Дикон и Марта, но немножко умею. А ты понимаешь, когда это слышишь? А ведь ты родился и вырос в Йоркшире! Как тебе не стыдно!

И Мери сама расхохоталась, а потом они вместе так смеялись, что никак не могли перестать. В комнате поднялся такой шум, что миссис Медлок, отворившая было дверь, чтоб войти, отступила назад и стала изумленно прислушиваться.

– Господи Боже! – воскликнула она. – Да это неслыханно! Никто на свете не поверил бы!

Колин, казалось, не мог наслушаться рассказов о Диконе, о Капитане и Саже, об Орехе и Скорлупке, о пони, которого звали Прыжок. Мери нарочно вышла с Диконом в лес, чтобы поглядеть на пони. Это была маленькая степная лошадка, с густой гривой, которая свешивалась ей на глаза, и мягкой, как бархат, мордой. Как только Прыжок завидел Дикона, он поднял голову и тихо заржал, потом подошел к нему и положил голову ему на плечо. Дикон стал что-то говорить ему на ухо, а он ржал и фыркал, точно отвечая ему. Дикон заставил его дать Мери одну из передних ног и «поцеловать» ее в щеку бархатистой мордой.

– Разве он в самом деле понимает все, что ему говорит Дикон? – спросил Колин.

– Кажется, что понимает, – ответила Мери. – Дикон говорит, что всякая тварь поймет тебя, если только ты н а с т о я щ и й друг ей; но надо быть н а с т о я щ и м другом.

Колин несколько секунд лежал молча, и его странные серые глаза смотрели на стену, но Мери видела, что он о чем-то думает.

– Я бы хотел подружиться с каким-нибудь созданием, – сказал он, – только я не умею. У меня никогда не было никого… А людей я не терплю.

– А меня тоже не терпишь? – спросила Мери.

– О, нет, – ответил Колин, – это очень смешно, но я тебя, кажется, люблю.

– Старый Бен говорит, что я на него похожа, – сказала Мери. – Он говорит, что у нас обоих, вероятно, скверный характер. Я думаю, что ты тоже похож на него… Мы все трое одинаковы: ты, я и Бен. Он говорит, что у нас обоих вид такой же кислый, как и нрав. Но я теперь уже не такая кислая, как прежде, когда я еще не знала ни малиновки, ни Дикона.

– А тебе казалось, что ты не любишь людей?

– Да, – ответила Мери без всякого притворства. – Я бы тебя терпеть не могла, если бы узнала раньше, чем малиновку и Дикона.

Колин протянул руку и дотронулся до Мери.

– Мери, – сказал он, – мне жаль, что я сказал, что прогоню Дикона. Я на тебя разозлился, когда ты сказала, что он… ангел, и я смеялся над тобой, но… может быть, это правда.

– Это, конечно, смешно, что я так сказала, – откровенно созналась она, – потому что у него нос вздернутый и рот большой, а на одежде везде заплаты… и говорит он так протяжно… Но если бы ангел пришел в Йоркшир и жил бы в степи… он бы понимал… всякие травы, знал бы, как заставить их расти… и умел бы говорить со всеми лесными тварями, как Дикон, и они знали бы, что он им н а с т о я щ и й друг.

– Я бы позволил Дикону поглядеть на меня, – сказал Колин, – мне очень хочется его видеть.

– Я рада, что ты это сказал, – ответила Мери, – потому что…

В ее голове вдруг мелькнула мысль, что именно теперь настало время сказать ему. Колин понял, что услышит нечто новое.

– Потому что… что?! – воскликнул он оживленно. Мери так увлеклась, что поднялась с табурета, подошла к нему и схватила его за обе руки.

– Можно тебе доверить? Я доверила это Дикону, потому что ему и птицы доверяют. А тебе… можно доверить, можно? – умоляла она.

Лицо ее было так серьезно, что он ответил почти шепотом:

– Да, да!

– Так вот… завтра утром к тебе придет Дикон… и приведет своих тварей…

– О! о! – с восторгом крикнул Колин.

– Но это не все, – продолжала Мери, побледнев от волнения, – остальное еще лучше. В т а и н с т в е н н о м с а д у е с т ь к а л и т к а. Я е е н а ш л а. Она скрыта под плющом в стене.

Если бы Колин был сильным, здоровым мальчиком, он, вероятно, крикнул бы: ура! ура! Но он был слаб и возбужден; глаза его раскрывались все шире и шире, и он точно задыхался.

– О, Мери! – крикнул он. – Я его увижу? Я пойду туда? Я доживу до этого? – И он крепко стиснул ее руки и притянул ее к себе.

– Конечно, ты его увидишь! – с негодованием выпалила она. – Конечно, ты доживешь! Не говори глупостей!

Она была так спокойна, так естественна – как настоящий ребенок, – что скоро образумила его, и он начал смеяться над самим собою. Через несколько минут она уже снова сидела на табурете и рассказывала ему – не о том, каким сад рисовался в ее воображении, а о том, каков он на самом деле, – и Колин забыл о своих болях и усталости и слушал, как зачарованный.

– Он такой, каким, по-твоему, должен быть сад, – сказал он, наконец. – Ты рассказываешь так, как будто ты и в самом деле видела его. Я тебе говорил это и в первый раз, когда ты мне про него рассказывала.

Мери с минуту колебалась и потом смело сказала правду:

– Я его видела! Я нашла ключ несколько недель тому назад и пошла туда. Но я не смела сказать тебе… не смела, потому что я боялась, что тебе нельзя доверять… п о – н а с т о я щ е м у!

Глава XIX

Утром, после припадка Колина, послали за доктором Крэвеном. За ним обыкновенно всегда посылали в таких случаях, и он всегда заставал его бледным, расстроенным, очень угрюмым и готовым снова разрыдаться при первом слове. Доктор Крэвен боялся и не любил этих визитов. На этот раз он явился в Миссельтуэйт только после обеда.

– Ну, как он? – с раздражением спросил он миссис Медлок. – Когда-нибудь у него лопнет кровеносный сосуд во время такого припадка. Мальчик просто полусумасшедший оттого, что истеричен и страшно избалован.

– Вы своим глазам не поверите, сэр, когда увидите его, – ответила миссис Медлок. – Эта некрасивая кислая девочка, которая, пожалуй, так же избалована, как он, просто околдовала его! Как она это сделала – невозможно понять! Бог свидетель – просто посмотреть не на что, и говорит она очень мало, но она сделала то, чего никто из вас не осмелился сделать. Она накинулась на него, как рассерженный котенок, затопала ногами и п р и к а з а л а ему перестать вопить; он был так поражен, что и на самом деле перестал. А сегодня… вы только подите взгляните! Просто невероятно!

Картина, которую увидел доктор Крэвен, когда вошел в комнату пациента, действительно поразила его. Когда миссис Медлок отворила дверь, он услышал болтовню и смех. Колин в халате сидел на диване совершенно прямо, разглядывая рисунки в книге, и говорил с некрасивой девочкой, которую в этот момент едва ли можно было назвать некрасивой, потому что лицо ее сияло оживлением.

– Видишь, вот эти голубые, как стрелы! У нас их будет много! – заявил Колин. – Они называются…

– Дикон говорит, это живокость, только цветы крупнее! – воскликнула Мери. – Там их целые клумбы!

Они увидели доктора Крэвена и умолкли. Мери сразу присмирела, а лицо Колина стало капризным.

– Очень жаль, что ты вчера опять был болен, мой мальчик, – несколько взволнованно заявил доктор Крэвен.

– Мне теперь лучше, гораздо лучше, – ответил Колин тоном раджи. – А через день, два, если будет ясно, меня вывезут в кресле. Мне нужен свежий воздух.

Доктор сел возле него, пощупал его пульс и с любопытством посмотрел на него.

– День должен быть о ч е н ь ясный, – сказал он, – и ты должен быть очень осторожен, чтоб не устать.

– От свежего воздуха я не устану, – сказал маленький раджа.

Бывали времена, когда этот маленький джентльмен громко вопил от ярости и настаивал на том, что на свежем воздухе он простудится и умрет; поэтому-то не было ничего удивительного в том, что доктор был несколько озадачен.

– Я думал, что ты не любишь свежего воздуха, – сказал он.

– Не люблю, когда я один, – ответил раджа, – но теперь со мною будет моя двоюродная сестра.

– И сиделка, конечно? – подсказал доктор.

– Нет, сиделки не надо, – сказал он так высокомерно, что Мери невольно вспомнила о маленьком радже, с его брильянтами, изумрудами и жемчугами, которые «везде торчали на нем», о его маленькой смуглой руке, украшенной рубинами, которою он давал знак своим слугам приблизиться и выслушать его приказания.

– Моя двоюродная сестра умеет ухаживать за мной; мне всегда лучше, когда она со мной. Вчера ночью она меня успокоила. А кресло мое повезет сильный мальчик… которого я знаю.

Доктор Крэвен встревожился. Если этот надоедливый истеричный мальчик выздоровеет, то он, доктор, потеряет всякую возможность унаследовать Миссельтуэйт… Но он все-таки не был бесчестным человеком и не хотел позволить мальчику подвергнуться какой-нибудь опасности.

– Этот мальчик должен быть сильный и надежный, – сказал он. – Я должен знать его. Кто он? Как его зовут?

– Это Дикон! – вдруг сказала Мери. Ей казалось, что все в степи должны знать Дикона. И она не ошиблась, она увидела, как на озабоченном лице доктора Крэвена появилась улыбка облегчения.

– О, Дикон! – сказал он. – Если это Дикон, тогда вполне безопасно. Он силен, как степной пони.

– И он самый надежный мальчик во всем Йоркшире, – сказала Мери.

– А ты принял вчера брому, Колин? – спросил доктор.

– Нет, – ответил он. – Сначала я не хотел принимать его, а потом, когда Мери меня успокоила, она убаюкала меня… она говорила так тихо… про весну, которая идет… в сад…

– Гм… это очень успокаивает, – сказал доктор, совершенно сбитый с толку, взглянув мельком на Мери, которая сидела на табурете и молча глядела на ковер. – Тебе, очевидно, гораздо лучше, но ты должен помнить…

– Я не хочу помнить, – прервал Колин опять тоном раджи. – Когда я лежу один и вспоминаю, у меня все начинает болеть, и я думаю о таких вещах, что мне хочется кричать… потому что я боюсь… Если бы где-нибудь был такой доктор, который может заставить забыть о болезни, а не помнить, я бы велел привезти его сюда… Мери заставляет меня забыть, и поэтому мне лучше, когда она тут.

Доктору Крэвену никогда не доводилось делать такого короткого визита после припадков Колина; ему обыкновенно приходилось оставаться долго и делать очень многое. На этот же раз он не прописал никакого лекарства и не дал никаких указаний. Когда он сошел вниз, у него был очень задумчивый вид, и миссис Медлок, с которой он остановился поговорить в библиотеке, сразу поняла, что он был очень озадачен.

– Ну, что, поверили ли бы вы этому, сэр? – спросила она.

– Положение вещей теперь совсем иное, – сказал доктор, – и нельзя отрицать, что оно лучше прежнего.

…В эту ночь Колин спал, ни разу не проснувшись, и когда он открыл глаза утром, то остался лежать неподвижно и улыбался, сам не подозревая этого, улыбался, потому что ему было как-то удивительно хорошо. Он повернулся на бок и с наслаждением потянулся. Доктор Крэвен, вероятно, сказал бы, что его нервы отдохнули и успокоились. Вместо того чтобы лежать и глядеть на стены и сожалеть о том, что он проснулся, он думал о планах, которые они с Мери строили вчера, о саде, о Диконе и его зверях. Минут через десять он услышал, как кто-то бежит по коридору; через секунду Мери уже была в комнате и подбежала прямо к его постели, внеся с собою запах свежего, душистого утреннего воздуха.

– Ты уже выходила! Как хорошо от тебя пахнет листьями! – воскликнул он.

Она бежала, и волосы ее распустились, и вся она точно сияла.

– О, как хорошо! – сказала она, слегка запыхавшись. – Ты никогда ничего подобного не видел! О н а п р и ш л а! Я думала, что она уже давно пришла, но она пришла только сегодня! Весна пришла! Так говорит Дикон!

– Пришла? Правда? – крикнул Колин, и хотя он ровно ничего не знал о весне, у него забилось сердце. Он сел в кровати. – Открой окно! Может быть, мы услышим трубный глас! – добавил он, смеясь не то от волнения, не то своей выдумке.

Мери тут же очутилась около окна, широко открыла его, и в комнату ворвался свежий, душистый воздух и пение птиц.

– Это свежий воздух! – сказала она. – Ложись на спину и вдыхай глубоко! Дикон всегда так делает, когда лежит в степи. Он говорит, что поэтому он такой сильный, как будто будет жить всегда… во веки веков. Дыши же! – Она повторяла слова Дикона, и они почему-то особенно понравились Колину.

– «Во веки веков»! Неужели? – сказал он и стал глубоко вдыхать в себя воздух, и ему показалось, что с ним происходит нечто новое и чудесное.

Мери опять подошла к его постели.

– Всякие растения так и спешат выглянуть из-под земли, – продолжала она, – везде распускаются цветы, везде почки, и зеленое покрывало уже почти закрыло все серое. А птицы так спешат вить гнезда, потому что боятся, что уже поздно, они даже дерутся за место в саду… А розовые кусты уже совсем ожили, и в лесу уже есть подснежники… Семена, которые мы посеяли, уже взошли, и Дикон принес с собою свою лису, и ворона, и белок, и маленького ягненка… – Она остановилась перевести дух.

Три дня тому назад Дикон нашел в степи крохотного ягненка, лежавшего подле своей мертвой матери между кустами терновника. Ему не раз случалось находить таких «сирот», и он знал, что надо делать. Завернув его в свою куртку, он принес его в коттедж, положил подле печи и напоил теплым молоком… Теперь же он всю дорогу нес его на руках; в кармане у него вместе с белкой была бутылка молока, из которой он поил ягненка; а когда Мери уселась под деревом и теплый, мягкий ягненок свернулся у нее на коленях, она не могла говорить от радости. Ягненок! Живой ягненок, который лежит на коленях, точно дитя!

Она с увлечением описывала все это Колину, а он лежал и слушал, глубоко дыша, когда вошла сиделка. При виде открытого окна она слегка вздрогнула. Не один жаркий день просидела она, задыхаясь, в этой комнате, только потому, что ее пациент был уверен, что люди простуживаются, если окна открыты.

– Вам не холодно, мистер Колин? – спросила она.

– Нет, – ответил он. – Видишь, как я глубоко вдыхаю свежий воздух. От него становишься сильным. Я буду завтракать на диване, и Мери будет завтракать со мной.

Сиделка ушла, едва скрывая улыбку, чтобы распорядиться относительно завтрака.

Когда Колин уже сидел на диване и на столе стоял завтрак для двоих, он заявил сиделке самым высокомерным тоном, как раджа:

– Сегодня утром ко мне в гости придет мальчик с лисицей, вороном, ягненком и двумя белками. Пусть их приведут наверх, как только они придут. Пусть никто не играет с животными внизу и не задерживает их там. Я хочу, чтобы они были здесь.

Сиделка тихо ахнула и закашлялась, чтобы скрыть это.

– Слушаю, сэр, – ответила она.

– Ты можешь сделать вот что, – добавил он. – Скажи Марте, чтобы она привела их сюда. Этот мальчик – брат Марты; его зовут Дикон, и он чародей: он привораживает животных.

– Надеюсь, что звери не будут кусаться, – сказала сиделка.

– Я тебе сказал, что он чародей, – строго проговорил Колин, – а звери чародеев не кусаются.

– В Индии есть заклинатели змей, – сказала Мери, – и они всовывают головы змей себе в рот!