Скелеты из шкафа русской истории Мединский Владимир

«Ленивы мы и нелюбопытны»

А вот у этого выражения автор известен. И это не кто иной, как Пушкин Александр Сергеевич.

Тут как бы в скобках замечу, что для русской культуры характерно иронично-критическое отношение к самим себе, своей истории и достижениям. С одной стороны, это неплохое качество, своеобразная гигиена души, благодаря которой делается прививка от зазнайства, спеси и мании величия. Но, как известно, лекарство от яда отличается дозой.

Самокритику не надо доводить до самобичевания. Сказал как-то Пушкин: «Мы ленивы и нелюбопытны» — и мы эти слова приняли как приговор. Да, поганый народец. Ленивый, нелюбопытный — ни тяги к знаниям тебе, ни ума. Этому печальному диагнозу вторит из-за границы мощная группа поддержки: «Ну, граждане алкоголики, хулиганы, тунеядцы… Кто хочет сегодня поработать?!» И мы все дружно, потупив глаза, шагаем. Они не клевещут, просто цитируют «наше все». Тут мы и повесили носы, сгорбились от стыда — лентяи. А еще припомнили и Емелю, и Ивана-дурака, и работу, которая «в лес не убежит»…

Ну, полно, господа, убиваться! Александр Сергеевич, конечно, «наше все», достояние отечественной и мировой культуры, но далеко не каждое его высказывание было историческим и объективным. Ведь он и с женой разговаривал, и с друзьями, и с детьми. Деловые переговоры вел с издателями, при этом раздражался непременно и спорил о гонорарах — кормилец большой семьи, куда деваться. О ком говорил Пушкин — «мы»? Кого имел в виду? Арина Родионовна оплошала или придирчивый цензор довел? Может быть, просто паршивое настроение случилось, и все вокруг стало «и кюхельбекерно, и тошно»?

Да нет, все проще. Сетовал Пушкин, что некому написать биографию Грибоедова. Вот цитата целиком: «Как жаль, что Грибоедов не оставил своих записок! Написать его биографию было бы делом его друзей; но замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны…»

Вполне конкретная ситуация, а выводы из этих слов сделали сами знаете какие… Масштабные.

«Прощай, немытая Россия»

Здесь тоже автор хорошо известен: Лермонтов Михаил Юрьевич. Эта строка знаменитого стихотворения, рожденного поэтом в первой половине XIX века перед отъездом в ссылку на Кавказ, стала одним из аргументов и художественной метафорой «мифотворцев» в пользу подтверждения тезиса о грязи и неопрятности русских.

Как всегда в таких случаях не учитываются ни обстоятельства написания стихов, ни кому именно адресовал автор слово «немытая». Если заняться «скучным» анализом, быстро выясняется: это оскорбительно-дерзкое, экспрессивное определение лирический герой относит скорее к вполне конкретной, «официальной» России. То есть никак не ко всему русскому народу, а только к тем, кто обвинил и сослал поэта.

Но, как и водится, в этом никто не стал разбираться. И строки, в которых поэт признается в любви к Родине, проникновенно пишет о своих патриотических переживаниях, у нас практически не цитируются. А определение «немытая Россия» было подхвачено и приклеено ярлыком ко всем русским, ко всей стране.

М. Ю. Лермонтов. Акварель Е. Тремера.

«Прощай, немытая Россия…» — бросил в сердцах молодой офицер Лермонтов, уезжая из столицы на Кавказ. И мы до сих пор соглашаемся: «Да, мы такие, мужичье сиволапое, борода во щах, грязь под ногтями…»

Теперь это очередной аргумент в пользу традиционной русской нечистоплотности. «Вот видите? Даже патриот Лермонтов так полагал!» Итак, что есть Россия? Деревня. Лапотник-мужик.

Что есть мужик? Грязь, вонь, вши. Спят вповалку, не раздеваясь на полу. Совокупляются в грязной общей и единственной комнате в деревенской избе. Сальные волосы, всклоченные бороды.

Дырявая рубаха, подпоясанная веревкой, да рваные лапти. Зубов нет. Изо рта — вонь. Дети — засранцы — возятся где-то вперемешку со скотом. Вот вам — Святая Русь! Все: «Прощай, немытая Россия», гуд бай, май лав, гуд бай!..

Этот миф оказался настолько глубоко внедренным, что даже тогда, когда русский путешественник сталкивался с особенностями европейской «гигиены», у него не возникало соблазна уличить европейцев в нечистоплотности. В книгах, написанных русскими о Западе, есть много просто устрашающих описаний антисанитарии и грязи. Но нигде вы не найдете и тени сомнения по поводу чистоплотности европейцев в целом.

В свое время меня поразило описание, сделанное русским эмигрантом Борисом Завадским. Пять лет провел он в Северной Америке, с 1927 по 1932 год. Работал там и грузчиком, и поломойкой, слесарем, механиком, пекарем, и в числе прочего — ковбоем. Итак, конец рабочего дня…

«Джек вынес ведро, табуретку, большой таз, мыло и полотенце. Первый из подоспевших ковбоев насосом… накачал ведро воды, напился из него, наполнил таз, основательно вымыл в тазу руки и затем этой же, уже грязно-серой водой умыл свое пыльное лицо и вспотевшую шею. За ним подошел второй, потом сразу трое. Умывались все вместе, не меняя воду, вытирались общим мокрым и серым полотенцем. После ковбоев умылся Джек.

— Ну что же ты? — обратился он ко мне, приглашая последовать общему примеру.

Я выплеснул грязную воду, ополоснул таз и, наполнив его свежей водой, умылся. Взгляды окружающих, тяжелые и насмешливые, как бы говорили презрительно: „Эх ты, чистюля!“».

Спать парню пришлось положив носовой платок на серую от грязи наволочку, не раздеваясь: тут так полагается. Стоит ли тратить время на то, чтобы снимать и надевать одежду? Во сне парень видел ковбоев, «умывающихся черной водой из грязного таза». Утром он достал зубную щетку и пасту, мыло и полотенце, пошел умываться и чистить зубы.

«Хозяин смотрел на меня неодобрительно. Будто я занимался колдовством.

— Ты чего это до работы умываться вздумал?.. Все равно сейчас вымажешься.

— А я тогда еще раз умоюсь.

— Вздумал! Это у нас не принято! Еще зубы чистить — подумаешь, лорд какой».

Представляю, какие далеко идущие выводы сделал бы иностранец, наблюдая такого рода сцены в России. И как долго его цитировали бы, в том числе сами русские. А вот у Завадского нет ни малейших попыток анализа и обобщения. И никто в США не цитирует его книгу, повторяя: «Видите! Видите, какая она грязная, эта наша дикая страна, отсталая от России — образца чистоплотности!» Кстати, нет ничего более далекого от реальности, чем ковбой из кино, символизирующий свободный дух Америки. Похоже, про них придумано просто все.

Родео.

Cowboys («коровьи мальчики») были совсем не такими молодцами, как обычно изображаются в вестернах. Достаточно отметить, что примерно половина ковбоев были… неграми и индейцами. Этого «Коламбиа пикчерс» точно «не представляет».

В фильмах ковбои изображаются гарцующими на красавцах-рысаках, хотя на самом деле скакать на таких конях им было не по карману и не очень удобно. Ездили они на маленьких выносливых лошадках, меняя их по несколько раз в течение дня. Обычно это были пони — так, кстати, пишут сами американские писатели. Но для киномифа ковбой на пони — это не круто.

Прицельная дальность стрельбы из револьвера того времени — до десяти метров. Поэтому стрельба от бедра, равно как и с двух рук, по-македонски — тоже чисто киношная фантазия. Это просто смешно. Любопытно, что по этическим соображениям того времени носить два револьвера считалось моветоном. Примерно как сегодня ходить с несколькими мобильниками сразу, говоря по ним одновременно.

Поэтому носить два револьвера могли себе позволить только военные — но не для того, чтобы стрелять с двух рук перед кинокамерой. А для того, чтобы не перезаряжать револьверы — это очень муторное занятие, особенно в движении. Стреляли сначала из одного — шесть патронов. Потом доставали второй, и стреляли из второго.

Многочисленные перестрелки в салунах, которые являются непременным атрибутом любого вестерна, также относятся к разряду абсолютнейших фантазий. Просто потому, что качество пороха было тогда такое, что после первого же выстрела образовывался клуб очень едкого дыма. Два-три выстрела, и весь салун был бы в дыму. Этот черный ядовитый дым заволакивал бы помещение и выгонял бы всех стрелков и посетителей вместе с барменом на улицу.

Зато совершеннейшая правда, что именно в США во второй половине XIX века в войсках появились первые комиссары — во время войны Севера и Юга. Комиссаров назначали в помощь командирам воинских частей, и они были ответственными за моральный и политический дух своих солдат. Идиотского двоевластия, как в Красной армии, правда, не было, власть принадлежала командиру. Но институт комиссаров, считавшихся как бы заместителями командира, был — и примерно с тем же функционалом. Так что «комиссары в пыльных шлемах», точнее в пыльных шляпах и сомбреро, — американское изобретение.

Так что, сказав «Прощай, немытая Россия», еще можно было уехать на русский фронтир — Кавказ, но оправляться в Штаты точно не стоило.

«Страна рабов»

Повезло Лермонтову! Или наоборот дико не повезло… Из одного стихотворения создали сразу два устойчивых негативных клише. «Страна рабов», — любят у нас бездумно повторять про «немытую Россию». Конечно, поэт, говоря «Страна рабов, страна господ», явно имел в виду близкий и понятный ему высший свет и царившие там нравы. Но советское образование услужливо подсказывает: тут надо вспомнить о русских крепостных. О помещичьих рабах.

Вот откуда наша рабская психология! Вот где корни личной несвободы! Вот почему Россия — по-прежнему страна рабов…

Все это ерунда. Набор этих мифологем не имеет никакого отношения к реальности.

Хотя реальность, если по-честному, неоднозначна. С крестьянами вообще все было непросто. Очень, очень все было запутанно. Поэтому не нужно упрощать и делить русское крестьянство (а это до 90 % населения в разные века) на две неравные части: львиную долю крепостных рабов и чуть-чуть пока еще свободных землепашцев.

Итак, во-первых, почему-то на «черных землях» жили государственные крестьяне, а на «белых землях» — подданные феодалов. При этом «черносошные» вольные крестьяне были прикреплены к земле, а крепостных барских землепашцев защищал закон. То есть все совсем не так, как нам представляется.

Надо разобраться.

Итак, на государственных «черных землях» сидели крестьяне-домохозяева. Они входили в тяглые «общества» и записаны были в податные списки. «Тяглые и письменные люди» прикреплялись к обществам и не могли покидать свои дворы и земельные участки, не найдя заместителей.

Ограничения свободы — налицо. Но вот Ключевский полагал, что «такое прикрепление, разумеется, не имело ничего общего с крепостным правом». И с ним надо согласиться.

«Закрепощался» на государственных землях только сам тяглец-домохозяин. Каждый крестьянский двор представлял собой что-то вроде артели, состав которой был разнообразным и сложным. Кроме хозяина, как я уже говорил, там жила огромная семья — очень часто вплоть до внуков и правнуков.

А также родственники или работники — «захребетники», «суседи», «подсуседники»… Положение «закрепощенного» большака представлялось для них крайне престижным. Если бы хозяин пожелал, он без малейшего труда поставил бы вместо себя кого угодно из этой «меньшой братии», а сам стал бы «свободным» человеком. Только вот он этого почему-то не хотел.

Что же до самой братии, жившей в хозяйстве, то она была вольна как ветер. Никому и в голову не пришло бы удерживать любого из них, вздумай уйти хоть все, хоть по одному. Разве что сам глава этой патриархальной крестьянской артели, большак, огорчился бы временному отсутствию рабочей силы.

Среди черносошных крестьян встречались и весьма богатые.

Занимались они не только земледелием, но и торговлей, и разными промыслами. Михайло Васильевич Ломоносов происходил как раз из черносошных крестьян и подростком ходил с отцом на собственных судах охотиться на морского зверя за сотни километров. Туда, где были принадлежавшие им охотничьи угодья.

Естественно, богатые «рабы» — а ведь мы продолжаем считать ими крестьян, правда? — обычно пользовались наемным трудом. Рабы-капиталисты.

Кроме собственно крестьян-тяглецов в черносошных общинах жили еще так называемые «бобыли». Только не путайте: это отнюдь не непутевые холостяки, а ремесленники или наемные работники, то есть не тяглое сельское население. Частные индивидуальные предприниматели. Имелись и «пашенные бобыли», владельцы участков земли.

Этот крестьянский капитализм зашел так далеко, что возникли своего рода «общества на паях», союзы «складников», или совладельцев, в которых каждый имел свою долю и мог распоряжаться ею как угодно — продавать, сдавать в аренду, покупать доли других совладельцев, а мог и требовать выделения своей собственной из общего владения. Получались такие закрытые акционерные общества, ЗАО. Другие аналогии как-то на ум не приходят. Да и зачем что-то придумывать, если все очевидно?

Александр Исаевич Солженицын восхищался швейцарской «демократией, прямо вытекающей из традиций общины», считая ее самой совершенной и, так сказать, самой «народной». В представлении современного россиянина община и демократия есть две вещи никак не совместные.

Но абсолютно прав Александр Исаевич — вся европейская демократия вырастала из вот таких общинных форм самоуправления. Сначала были территориальные общины, умевшие выбрать для самих себя и из собственной среды «добрых и излюбленных» управителей, а потом уже и в масштабах государства появилась «палата общин» (так ведь и называется, как назло!).

Констатирую факт: в Московии XVII века все более укрепляется именно такая «низовая» демократия; общины все активнее принимают на себя функции низовых органов управления.

Напомню, что все эти процессы идут не в городах, в среде высоколобых интеллектуалов и богатых людей, а как раз в основной массе тогдашних московитов, в крестьянстве.

И этих крестьян очень много — более 50 тысяч дворов, то есть артелей, патриархальных предприятий. Всего никак не меньше полутора миллионов человек. И они умеют охранять свои права, в том числе и силой оружия.

На Севере, правда, черносошных несравненно больше. Есть даже такое понятие, как «черносошные волости» — то есть обширные области, где владельческих крестьян вообще нет, все исключительно вольные.

В центре страны черносошные и владельческие крестьяне живут чересполосно. Но, во-первых, вольные «государевы хрестьяне» там тоже есть. А во-вторых, положение владельческих крестьян не так уж сильно отличается от положения черносошных. И непонятно, в какую сторону. Государственные подати владельческих крестьян значительно меньше, чем у черносошных, но суммарно они все-таки платят больше.

То есть в этом незначительном отличии в области персональных финансов и заключается разница между вольными и «рабами». «Государство и после Уложения (1649 г. — В. М.) не отказывается видеть во владельческих крестьянах своих подданных: они платят государевы подати, они не лишены личных прав; помещикам запрещается „пустошить“ свои поместья; правительство не отказывалось от своего права наказывать злоупотребления помещичьей властью».

Владельческие крестьяне были кем угодно, но не рабами, и их «крепость земле» вовсе не означала одновременной «крепости владельцу».

Да, помещики и хозяева вотчин де-факто постоянно нарушали их права — продавали без земли, меняли на холопов, разбивали семьи. Историки справедливо отмечают, что таких случаев становилось все больше к концу XVII столетия. Но помещик, разлучавший супругов, чтобы повернее добраться до понравившейся ему молодки, и вотчинник, менявший крестьянина на холопа, очень хорошо знали, что они теперь — преступники. И что если они не поберегутся, их действия будут иметь для них же самих весьма плачевные последствия.

Зверюга Салтычиха была, кстати, приговорена к смертной казни.

Салтыкова Дарья Николаевна, правда, окончила жизнь не на плахе, а в тюрьме — смертная казнь вполне в духе сегодняшних гуманных времен была заменена пожизненным заключением. В тюрьме она провела 33 года. Умудрилась даже нажить ребенка от тюремщика.

Правительство за такие антикрестьянские преступления и ссылало, и секло кнутом, и уж во всяком случае, отнимало земли. А с их исчезновением у помещика пропадали и средства к существованию, и общественное положение. Закон владельческого — крепостного крестьянина в определенной степени ЗАЩИЩАЛ.

Но по большей части защищать никого и не приходилось.

Наши представления о крепостном праве весьма далеки от действительности.

Уже сейчас некоторыми исследователями высказывается мнение, что крепостное хозяйство было скорее крестьянско-помещичьим кондоминиумом, что крестьяне и помещики, встречаясь в одной церкви, не могли всерьез быть нетерпимыми антагонистами, по крайней мере такими, какими их представляла марксистская историческая наука.

Каждый делает свое дело, у каждого своя ответственность и свои обязанности перед страной. И все это понимают.

Логика первоначально была такая: крестьяне у помещика — как бы «временно» не во владении, а в управлении, чтобы опять же государю было легче армию содержать. И землю («двор») государь своему служилому человеку тоже «временно» дает, пока тот служит. Если сыновья пошли служить, оставит «поместье» за ним и дале.

Нет сыновей, так выделит вдове с дочерьми десятую долю мужева имения на прокорм, остальную землю вместе с крестьянами отберет в казну. Притом испокон веков было так: чем больше у дворянина земли, тем больше он и вооруженных ратников должен на войну отправить. Больше доходов — больше расходов.

Справедливость.

И сам помещик непременно должен воевать, а в мирное время — служить. И сыновья также. Особо строго при Петре стало: коли донесут, что уклоняется дворянин от государевой службы али сына скрывает, не хочет отроком на учебу в столицу отправлять, — все, конец ему.

«Уклониста» — в кандалы, имущество — пополам: в казну и доносчику.

Получалось, что жизнь у дворян сытая, да опасная. А свободы — не сильно больше, чем у крестьянина на земле.

Потому, когда 18 февраля 1762 года был объявлен Манифест о вольности дворянства, крестьяне этого не поняли. Точнее, сочли странным то, что теперь дворяне превращаются в узаконенных бездельников, не обязанных служить. Им, значицца, воля вышла, а нам что? Впрочем, обида пришла позже, а поначалу были ожидания — вполне логичные. «Многие крестьяне посчитали, что с этого момента крепостное право стало незаконным, и стали ждать следующего указа — о вольности крестьянства, — отмечает исследователь Александр Горянин. — Ждать им пришлось 99 лет и один день».

Хотя, конечно, не у всех хватило передаваемого из поколения в поколение терпения. Через десять с небольшим лет огромные территории — Оренбуржье, Урал, Западную Сибирь, Среднее и Нижнее Поволжье — охватило восстание Пугачева.

Крестьяне не простили нарушения неписаного общественного договора. Такие странные «рабы». Из такой странной страны.

«Народ безмолвствует…»

Богу было угодно наказать Россию через мое окаянство.

Емельян Пугачев. Из показаний на первом допросе

Бояре во главе с князем Мосальским входят в дом, где находятся вдова и взрослые дети Бориса Годунова. Народ слышит из дома женский визг, пытается вмешаться, но двери заперты.

«(Отворяются двери. Мосальский является на крыльце)

Мосальский: Народ! Мария Годунова и сын ее Федор отравили себя ядом. Мы видели их мертвые трупы. (Народ в ужасе молчит.) Что ж вы молчите? Кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович!

Народ безмолвствует».

Пушкинское «народ безмолвствует» в «Борисе Годунове» используется и историками, и литературоведами как доказательство покорности и кротости народа, его безразличия ко всему.

Но молчат-то когда? Когда только что объявлен новый царь! Здесь крик народа просто обязателен, он входит в принятый сценарий политических игр.

Так французские дворяне, узнав о смерти короля, произносили принятую традицией формулу: «Король умер, да здравствует король!» Эта формула возглашалась на собраниях дворянства при больших скоплениях людей.

А. Головин «Портрет Ф. И. Шаляпина в роли Бориса Годунова». 1912 г.

Народ не одобрял ни этого, по сути, неплохого царя, ни тех, кто расправился с его семьей.

Слова «Да здравствует король!» полагалось подхватывать хором, обращая к будущему королю лица, простирая правые руки. Многие в таких случаях опускались на левое колено, в том числе и дамы — необходимая демонстрация лояльности. И попробовал бы дворянин не участвовать в подобном церемониале! Позвольте… Но ведь точно такое же действие и совершает народ в произведении А. С. Пушкина. Народ прекрасно понимает, что он делает, и логика его поведения была хорошо понятна во времена Пушкина, — это к нашему времени она подзабылась. Народ ДЕМОНСТРАТИВНО отказывается кричать свое «Да здравствует!» царю, которого сажают на престол бояре и князья… но которого народ не считает ИСТИННЫМ. Настанет день, и народ взбунтует, предельно ясно показывая, что он думает об узурпаторе. Пока он «всего лишь» молчит.

Восстание становится логическим продолжением нравственного осуждения — то есть «безмолвствования народа». Громовой выстрел из пушки пеплом Гришки Отрепьева, того самого, которого Мосальский велел величать государем Дмитрием Ивановичем, и есть прямое продолжение этого леденящего, мертвого молчания.

«Русский бунт, бессмысленный и беспощадный»

«Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный…» А. С. Пушкин, «Капитанская дочка», черновая редакция. Снова Пушкин! Все-таки он не даром «наше все». За последние двадцать лет эти слова цитировали столько, что они уже стали народной поговоркой.

И почему-то никому из тех, кто глубокомысленно повторяет эти строки, не приходит в голову вопрос: если русский бунт — бессмысленный и беспощадный, то бунт нерусский что — осмысленный и гуманный? Вы вообще представляете себе хорошо продуманный и бескровный бунт? Бунт, участники которого ласково улыбаются друг другу? А. С. Пушкин сурово относится к бунту. Не нравится он ему.

Отметим и это как особенность его собственного мировосприятия. И как часть мировоззрения россиян — мы ведь так нервно и с готовностью выслушали Пушкина и согласились: «Не приведи Бог…».

Не принимает наша душа бунта. Отметим это.

А чтобы сравнить «наши» бунты и бунты европейцев, посмотрим: а как в те же времена бунтовали в Европе?

Стоит бросить взгляд, и выясняется: в Европе и правда бунтовали совсем не так, как у нас. Уже восстания рабов в Римской империи — нечто не очень понятное для России и куда более жестокое.

Широко известно восстание Спартака 73 (или 74) — 71 годов до н. э. До 60 тысяч рабов участвовало в восстании, 40 тысяч из них погибли в сражениях и были истреблены победителями, 6 тысяч (!) рабов были распяты вдоль Аппиевой дороги и висели, пока их истлевшие и разложившиеся тела не попадали с крестов по частям.

В России известны восстания, сравнимые по масштабу с восстанием Спартака. До 40 тысяч человек вел за собой Степан Разин. До 60 тысяч было в армии Пугачева. Но большая часть из них дожила до конца восстания. Никогда ни Суворову, ни графу Панину не пришло бы в голову поставить вдоль Московской или Смоленской дороги 6 тысяч виселиц.

Собирая материал для своей «Истории пугачевского бунта», А. С. Пушкин и через 50 лет после казни Пугачева встречался со стариками, которые открыто рассказывали о своем участии в восстании. Римский историк не имел бы такой возможности.

III и IV века — это сплошное полыхание народных восстаний в Риме, в Сицилии, на Востоке. Общее число погибших историки называют разное. От «десятков тысяч» до «около миллиона».

И в Византийской империи плебс восставал не раз и не два. Наверное, это были восстания осмысленные и гуманные… Во время одного из них — «мятежа Ника» (побеждай!) в 532 году только в Константинополе погибло, по разным данным, от 30 до 300 тысяч человек. Из них несколько десятков тысяч император Юстиниан заманил на стадион, и попавших в ловушку людей перерезали поголовно, как баранов.

Жакериями назывались вообще всякие восстания крестьян, постоянно вспыхивавшие во время Столетней войны 1337–1453 годов. От пренебрежительной клички крестьянина Жака. Среди этих восстаний выделяется Большая жакерия 1358 года. Сначала парижане во главе с Этьеном Марселем, главой городского самоуправления и богатым сукноделом, восстали. Они выгнали наследника короля из Парижа, и двор обосновался по необходимости на севере Франции. Потом крестьяне остановили и разбили очередной королевский отряд, посланный грабить деревню. С невероятной скоростью вспыхнули восстания в Иль-де-Франсе, Пикардии, Нормандии, Фландрии. Стихийные восстания. Никто не возглавлял повстанцев. Крестьянский вождь Гильом Каль командовал только несколькими отрядами.

В конце концов феодальное войско двинулось на Париж.

В решающий момент горожане отошли за городские стены, а городская верхушка стала юлить перед дворянами, уверяя в своей невиновности, пока наконец не нашелся предатель, убивший вожака горожан Этьена Марселя. Париж открыл королю городские ворота.

Обращаю внимание — расправа над горожанами состоялась по тем нравам очень умеренная. Так часто поступали с повстанцами этого рода ДО Большой жакерии, также будут поступать с ними и ПОСЛЕ: феодалы все же считали горожан если не равными себе, то людьми, достойными применения к ним хоть каких-то законов.

С горожанами договаривались, горожан привлекали на свою сторону, горожан, по крайней мере, не резали, как баранов.

На крестьян же правила рыцарской войны не распространялись, по отношению к ним не действовали вообще никакие правила и ограничения.

Чудовищный разрыв в образе жизни, во внешности, в уровне доходов, образования, культуры между дворянством и простонародьем был продиктован отчасти и тем, что крестьяне и торговцы являлись, как правило, галлами, представителями покоренной нации, в то время как дворяне большей частью представляли франков. То есть германцев.

Отношения между хозяевами и арендаторами, собственниками и рабами, власть имущими и просто неимущими — это еще и отношения завоевателей и покоренных. Именно здесь кроются психологические корни феерической надменности французских дворян. Их неспособности принимать крестьян не то чтобы за равных (об этом не смели помыслить даже великие французские гуманисты XVIII века — Вольтер, Руссо, Дидро), — но и просто-таки за людей.

Даже если посмотреть поэзию трубадуров, поэтов того времени, которые в основном были людьми благородного происхождения, диву даешься, откуда у этих творческих людей такое невероятное классовое презрение, непонимание простонародья. Средневековые поэты относятся к крестьянам хуже, чем к животным.

Ответом на такое отношение была чудовищная, невероятная жестокость крестьян в ходе крестьянских войн по отношению к дворянству. Та жестокость, которой никогда не было не то чтобы на Руси, но даже в Германии.

Любопытно, что, даже проявляя чудовищное зверство — совершенно оправданное, надо сказать, — французские крестьяне традиционно уважительно относились к королю. Крестьянские отряды беспощадно расправлялись с дворянами, жгли замки и поголовно истребляли их обитателей без какого-либо снисхождения к полу и к возрасту, обрекая их на самую мучительную смерть, но на крестьянских знаменах при этом были нашиты королевские гербы.

Наконец настал момент решающей битвы крестьян с феодальной армией. Войско Гильома Каля оставалось неорганизованной, плохо вооруженной толпой. Неожиданно, когда армии уже построили, лидер феодалов Карл Злой объявил перемирие: якобы он получил новые сведения о причинах восстания. Он хочет поговорить с крестьянским вождем, и может быть, заключить с ним договор…

То ли Гильом Каль оказался невероятно наивным человеком, то ли очень уж его очаровала перспектива, что с ним будут разговаривать, вести переговоры на равных — прямо как с дворянином (!) — во всяком случае, он явился в лагерь дворян, и почти сразу же его схватили, а немногочисленную свиту перебили. По легенде, вожака крестьян посадили на раскаленный докрасна железный трон, а на голову надели также раскаленную докрасна железную корону. Вот так изобретательно.

По обезглавленному крестьянскому войску, не ждущему атаки, ударила, без предупреждения, нарушив перемирие, дворянская конница. Началась жуткая резня, за считаные часы погибло несколько тысяч человек. Потери рыцарей — не более 20 человек.

Несколько месяцев шла ужасающая бойня. По данным французских историков, Большая жакерия унесла жизни 10 тысяч дворян. Тоже немало. Взаимная ненависть всколыхнула самые жестокие животные инстинкты доведенных до отчаяния людей. Крестьяне убивали дворян с отвратительной жестокостью. Дворянская Франция откликнулась на эти события истреблением до 100 (!) тысяч крестьян, и это при численности населения всей территории нынешней Франции в XIV веке в 10–12 миллионов.

В Европе не было, как на Руси, феномена самозванства. Движущей силой восстания становились не «настоящие короли», а народные ереси, когда восставшие брались довольно своеобразно трактовать Священное Писание. «Когда Адам пахал, а Ева пряла — кто был дворянином?» — спрашивали они. Раз некому быть дворянином, так и дворянства не надо. Надо вернуться к временам Адама и Евы, жить просто и нравственно. Сожжем замки, убьем дворян, поделим их землю, ведь имущество придумал сатана. Зачем Богу имущество? Оно ему совершенно не нужно и так все кругом Богово. Надо все поделить, отменив собственность и деньги, чтобы Богова земля обрабатывалась правильными людьми, правильно почитающими Бога.

Примерно под такими лозунгами выступали, например, повстанцы из отряда Дольчино (Италия, 1304–07 гг.). В России это имя известно благодаря книге Умберто Эко «Имя розы». Воины одного только Дольчино истребили до 10 тысяч человек, уничтожая дворян, богатых мещан да и просто горожан.

Приведу еще пару типичных примеров. Восстание Уота Тайлера в Англии в 1381 году, охватившее большую часть Англии.

Восставшие ворвались в Лондон (!), вели битвы с правительственными войсками. Историки называют до 10 тысяч жертв.

Крестьянская война в Германии 1524–26 годов. Единого командования не было, в разных областях действовали свои командиры. Частью крестьян-повстанцев командовал некий барон Гец фон Берлихинген. Убедившись, что феодальная конница берет верх, он быстро перебежал обратно на сторону собратьев по классу. Крестьян перебили почти поголовно.

Существует любопытная легенда, что правая рука Геца фон Берлихингена была сделана из железа. То ли кузнец ее отковал, то ли сам дьявол подарил. А живая левая рука требовала пищи — человеческого мяса. Как «ела» рука, легенда не уточняет. Она только говорит, что без человечины и человеческой крови рука хирела и начинала двигаться медленнее. Если верить легенде, вплоть до XVIII века у потомков Геца эта рука жила в клетке.

Кормили ее… привычной пищей.

В Тюрингии отряды Томаса Мюнцера превратились в настоящие армии, выступавшие под знаменами, на которых был изображен башмак, ведь сапоги носили феодалы и богатые горожане, а крестьяне — деревянные башмаки. Армия под знаменем с башмаком сжигала замки, вешала рыцарей, грабила горожан.

Германия — не Франция. Дворяне не воспринимались крестьянами как завоеватели, крестьяне не были для дворян рабами-животными. Но и здесь жертвы с обеих сторон были чудовищны.

Многие народные движения на Западе организовывались поклонниками дьявола и сектами, ненавидевшими материальный мир. Лев Гумилев удачно назвал такие учения «антисистемами», то есть врагами реально существующего мироздания.

Катары, патарены, вальденсы и альбигойцы в X–XIV веках считали, что Бог и дьявол играют в этом мире одинаковую роль. При этом Бог властвует в мире чистых идей, вне материи, а материальный мир создан сатаной. Дьявол — князь мира сего. Человек должен как можно быстрее избавиться от плоти и от всего, что привязывает его к земному.

Все эти малопонятные современному даже верующему человеку сектантские изыски не было бы смысла упоминать в этой книге, если бы различное толкование библейских текстов не вылилось в страшные Альбигойские войны. Альбигойцы в XII–XIII веках захватили несколько городов в Северной Италии и на юге Франции. Количество истребленных альбигойцами католиков и потом — католиками — альбигойцев шло на десятки тысяч человек.

Страшные цифры для малонаселенной средневековой Европы.

Кстати, знаменитая своим запредельным цинизмом фраза «Убивайте всех, Господь на небе отберет своих» (она существует в разных вариациях) относится именно к периоду Альбигойских войн. Так ответил один из прелатов католической церкви, когда его спросили, как в захваченном городе отличить еретиков — тех самых альбигойцев — от правоверных католиков.

В общем, не дай Бог увидеть французский, итальянский, немецкий, английский бунт.

«Тюрьма народов» + «Снизу доверху — все рабы»

В Интернете я насчитал несколько сотен текстов, где сочетание слов «тюрьма народов» упоминалось в связи с Россией или СССР. Народ спорит в основном о том, был ли «тюрьмой народов СССР» или же все-таки этим грешила именно царская Россия.

А еще народ спорит, кто ввел в публицистику эту мрачную метафору «Россия — тюрьма народов».

Большинство уверены, что это сделал Ленин в статье «О национальной гордости великороссов». Как часто бывает, многих этот факт устраивает. Ленин для них — неопровержимый первоисточник всего. Наше все. Прямо как Пушкин.

Что ж, Ленин действительно написал такую статью, опубликовав ее в декабре 1914 года в газете «Социал-демократ». Однако в ней слов про тюрьму народов не было. Ленин использовал это определение примерно в это же время, но в другой статье: «К вопросу о национальной политике». Собственно говоря, это даже не статья, а рукопись, к тому же сохранившаяся не полностью.

Рукопись «К вопросу о национальной политике» является наброском речи, с которой должен был выступить в IV Государственной думе большевистский депутат Г. И. Петровский. Впрочем, произнести эту речь ему так и не удалось в связи с изгнанием из Думы левых депутатов 22 апреля (5 мая) 1914 года. Рукопись проекта речи сохранилась не полностью.

В этот период В. И. Ленин неформально руководил большевистской фракцией IV Государственной думы. При пересечении границы империи Ульянову грозил арест, поэтому роль «серого кардинала» фракции он исполнял то из Цюриха, то из Лондона.

В. И. Ленин.

Владимир Ильич ловко перефразировал Маркса, который, в свою очередь, позаимствовал звучную фразу у Астольфа де Кюстина. Так появился штамп «Россия — тюрьма народов».

Тем, кто рассуждает о «тюрьме народов», обычно невдомек, что впервые назвал Россию «тюрьмой» французский писатель и путешественник маркиз Астольф де Кюстин (1790–1857).

Книга Астольфа де Кюстина «Россия в 1839 году» впервые увидела свет в Париже. Из этого опуса российский читатель узнал много любопытного о своей стране. Оказалось, что «сколь ни необъятна эта империя, она не что иное, как тюрьма, ключ от которой хранится у императора».

Наша интеллигенция с упоением начала повторять почти готовые афоризмы: «Россия — тюрьма», «Император — тюремщик России». Не участвовать в легком интеллектуальном диссидентстве было, конечно же, очень неинтеллигентно. Благодаря частому повторению и постоянному цитированию, образ России как «тюрьмы» вошел в русский язык в качестве метафоры.

При этом де Кюстин вообще ничего не говорил о межнациональных отношениях. Тем более он не осуждал угнетения нерусских народов империи да, похоже, и ничего о таком положении не знал. Если учесть, что маркиз просто с упоением хватался за любую, даже самую незначительную возможность сказать о России хоть какую-нибудь гадость, это очень характерно. Если уж Кюстин ничего не сказал о национальной политике Российской империи, значит, действительно не нашел, к чему прицепиться.

А мужчина он был въедливый. Удивительно, но к самому русскому народу — в смысле к простонародью, маркиз относится очень неплохо.

Астольф де Кюстин.

«Вся Россия — тюрьма, — писал французский аристократ, — ключ от которой хранится у императора». Николай I, «как честный офицер», был столь потрясен неблагодарностью француза, что не нашел ничего лучшего, чем запретить его книги в России. Чем сильно добавил ему популярности в кругах отечественной интеллигенции.

«Национальное для общества, — не устает повторять он, — то же, что природное для местности; существуют первобытная краса, сила и безыскусность, которые ничто не может заменить». Может, и тут дело не столько в политике, сколько, скажем так, — в чисто физических характеристиках народа? То-то он с откровенным восторгом живописует именно ВНЕШНОСТЬ крестьян. Ни культуры, ни психологии, ни поведения — ничего этого, не зная русского языка, он не ведает. Но с удовольствием описывает «античные» профили крестьян, их мускулистые тела и «восточную негу» крестьянок.

Кюстину, как никому другому, удалось создать яркий и по-своему публицистически талантливый образ гигантской империи страха, — страны, где человек полностью беззащитен перед государственной машиной. «Российская империя, — пишет он, — это лагерная дисциплина вместо государственного устройства, это осадное положение, возведенное в ранг нормального состояния общества». Через всю книгу лейтмотивом проходит тема страха перед Сибирью, хотя, признается автор, «и сама Сибирь — та же Россия, только еще страшнее».

«В России, — говорит Кюстин, — я стал демократом».

После него про «Россию как громадную тюрьму» говорили и Герцен, и другие «борцы за народное дело». Примерно в тех же выражениях высказывался о России и русских и один из самых известных русофобов XIX века — господин Карл Маркс.

Вполне в духе Кюстина писал о русских Н. Г. Чернышевский: «Жалкая нация… Нация рабов, — снизу доверху, все сплошь рабы» (именно так правильно звучит эта цитата). Роман Чернышевского «Пролог» давно и безнадежно забыт. Но эту фразу о «рабах» вспоминают регулярно — хотя, как правило, неточно.

Вольно цитируя де Кюстина-Герцена-Маркса, Ленин был очень конкретен. Он говорил именно о национальной политике царизма, имея в виду угнетение нерусских народов в России.

По его мнению, тирания царизма по отношению к этим народам делает нерусских подданных все более революционными: «Запрещение чествования Шевченко было такой превосходной… мерой с точки зрения агитации против правительства, что лучшей агитации и представить себе нельзя… После этой меры миллионы… „обывателей“ стали превращаться в сознательных граждан и убеждаться в правильности того изречения, что Россия есть „тюрьма народов“».

И пошло! Про «тюрьму народов» большевики стали говорить не в переносном смысле слова. Вся дальнейшая национальная политика — это истовое рвение «освободить из этой тюрьмы заключенных», т. е. огромное количество национальных этносов.

Вернее, все национальные образования, от самых малочисленных. Причем обычно ценой одного, самого многочисленного этноса — русских.

Это были не просто слова. Подкладка у тезиса — самая кровавая. Тезис накладывался на терроризм сепаратистов. Летом 1905 года во главе боевой организации Польской социалистической партии встал Юзеф Пилсудский, и начался террор против представителей российской администрации. Было совершено покушение на варшавского генерал-губернатора, последовали убийства полицейских чинов. Журнал «Эксперт» писал, что еще перед русско-японской войной Пилсудский ездил в Токио с предложением сформировать польский легион для японской армии, организовать шпионскую службу и диверсионные отряды для взрыва мостов в Сибири. Взамен просил у японцев оружие, снаряжение, деньги и гарантии, что при заключении мирного договора с Россией Япония потребует предоставления Польше независимости.

В Финляндии сепаратистами был убит генерал-губернатор Бобриков.

В Закавказье при подстрекательстве «революционеров» кавказской национальности (это если кому не икается называть этим овеянным романтикой словом банальных бандитов, убийц и воров-«экспроприаторов», самый известный из которых впоследствии возьмет себе звучный «русский» партийный псевдоним — СТАЛИН) в начале войны состоялся ряд манифестаций с требованиями независимости от России.

На этом фото — еще не «отец народов» Сталин, а бандит-«экспроприатор» Джугашвили.

Все эти зерна дадут обильный урожай в 1917 году.

Ленин и большевики быстро поняли, какой громадный потенциал кроется в «национально-освободительном движении».

Уже в ходе Гражданской войны 1918–1922 годов они сумели блестяще разыграть крапленую национальную карту, искусственно стимулируя «центробежные силы», разогревая воображение местных национальных элит, всячески разжигая их стремление выйти из состава Российской империи и, соответственно, безраздельно завладеть властью и — ГЛАВНОЕ (!) — собственностью на «своих территориях».

Белые хотели восстановления империи и потому все время вступали в конфликт с новыми национальными государствами.

Даже если новые правительства стран, входивших в Российскую империю, предлагали им помощь, белые зачастую отказывались от совместных действий против большевиков.

Например, Маннергейм был готов силами финской армии нанести удар на красный Петроград. В случае успеха независимая Финляндия могла рассчитывать на то, что в будущем громадная Россия будет ее союзником. А могучий сосед-союзник был очень нужен этой небольшой стране. Иными словами, если белые, как сделал Ленин, тоже признают независимость Финляндии, Маннергейм готов сотрудничать с белой армией. Думаю, бывшему генералу царской армии Маннергейму наверняка было бы приятнее получить независимость из рук близких ему по духу, стилю жизни, образованию, кругу общения царских генералов Деникина и Колчака, чем от «дикарей-большевиков». Но увы… увы…

Честный офицер, но слишком прямолинейный, негибкий и потому, признаем, совершенно неэффективный политик Колчак на предложение Маннергейма отвечает крайне уклончиво.

По сути — отказ. Мол, давайте мы сначала разобьем большевиков, потом соберем Учредительное собрание, оно и решит вопрос о возможности (!) отделения Финляндии от России. Бывший министр иностранных дел Временного правительства Сазонов, находясь в это время в Париже, вообще запрещает Юденичу вести с Маннергеймом какие-либо переговоры о признании независимости.

А главнокомандующий белой армией Юга России генерал А. И. Деникин, всегда вежливый и толерантный, на этот раз всерьез заявляет: войдя в Москву, первым, конечно, он повесит Ленина и его сообщников, но вторыми-то непременно будут члены правительства независимой Финляндии.

Разумеется, после этого финны на Петроград не пошли.

И Эстония не стала воевать с большевиками, когда белые отказались признать ее независимость. Более того, потом Эстония начинает сепаратные переговоры с большевиками, а затем, получив от Троцкого-Ленина приличную сумму «кэшем», просто ударяет в спину своему вчерашнему союзнику — Северо-Западной армии генерала Юденича. Предательство Эстонией белого движения, измывательство эстонского правительства над оказавшимися на их территории русскими офицерами, концлагеря для «русских перемещенных лиц», — не буду уходить в детали, — все это довольно подробно описывается сегодня нашими историками.

На Северном Кавказе Деникин вынужден был держать особые войска, чтобы отражать постоянный сепаратистский натиск горских народов. Подробнее об этом — чуть ниже.

Только поляки из всех народов бывшей Российской империи одинаково воевали и с белыми, и с красными. Деникин считал, что это именно они помешали ему взять Москву, в решающий момент «московской операции», в октябре 1919 года.

А потом Польша начала войну и с большевиками…

Серьезные ученые давно обратили внимание на то, что победа красных в Гражданской войне объясняется, кроме других причин, удачной ленинской национальной политикой.

«Это была ленинская импровизация, — считает профессор Георгий Дерлугьян. — Осенью 1918 года добровольческая армия Деникина громила красных на Кубани и Тереке. Их остатки укрылись в горах Кавказа, где Киров и Орджоникидзе вступили в незаурядный диспут с исламскими авторитетами чеченцев и ингушей. В результате сравнения учений Маркса и Мухаммеда появилась удивительная фетва, признавшая дело большевиков равным джихаду за справедливость. Когда Деникину оставалась всего сотня верст до Москвы, в тыл ему ударили „красно-зеленые“ партизаны Кавказа, а также украинские повстанцы Нестора Махно. Точно так же переход башкирских отрядов к большевикам подорвал наступление атамана Дутова, латышские стрелки остановили Колчака, армянские дашнаки-маузеристы обороняли Бакинскую коммуну от турок и азербайджанских мусаватистов, абхазские „киаразовцы“ помогли справиться с грузинскими меньшевиками».

В первые годы советской власти вообще откровенно говорили о «колониальной революции» — то есть об «освободительной борьбе» нерусских народов. На первый взгляд Ленин просто продолжает идеи Карла Маркса, воплощает их в жизнь. Но Ленин намного больший реалист, чем Маркс! Ленин видел, что Россия чем-то разительно отличается от европейских империй. В ней что-то «не так», как в Европе. Маркс видеть этого не мог или не желал, всякое своеобразие России категорически отрицал. Россия для Маркса была не «другая», а просто «плохая», неправильная, недоразвитая.

Русских Маркс не любил и считал народом «неисторическим».

Карл Маркс. 1867 г.

Мало кто знает, что великий бунтарь, экономист и философ страдал настолько тяжелой формой геморроя, что половину «Капитала» был вынужден написать… стоя за конторкой. Вот откуда проистекает иногда лютая классовая ненависть.

Даже история средневековой Руси ему была противна. Ивана Калиту Маркс характеризовал как «смесь татарского заплечных дел мастера, лизоблюда и верховного холопа». Таких образных оценок у него не удостоился ни один монарх Запада, а среди них были личности совершенно жуткие.

Применительно к истории XIX века Маркс всерьез утверждал, что «ненависть к русским была и продолжает быть первой революционной страстью», и в 1848 году призывал немецких и австрийских милитаристов «растоптать нежные цветки славянской независимости». Ведь «мы знаем теперь, где сосредоточены враги революции: в России и в австрийских славянских землях, и никакие фразы, никакие указания на неопределенное будущее этих земель не возбранят нам считать врагами наших врагов».

В общем, я уже начал представлять не только сказочки, но и сказочников. Карл Маркс из них — самый бородатый.