«Возвращение чудотворной» и другие рассказы Евфимия Монахиня

Долг и любовь

• «Где за веру спор,
• Там, как ветром сор,
• И любовь и дружба сметены!»

И. В. Гете, «Коринфская невеста»

Вера двигалась по комнате бесшумно, как тень. Вслепую оделась, нашарила лежащую на кресле сумочку. Если бы она могла включить свет! Однако тогда мать сразу поймет, что она уже проснулась. И испортит ей настроение на целый день. Ведь она умеет это делать, как никто. За сорок пять лет совместного проживания с матерью Вера убедилась в этом.

Наконец, сборы в церковь были закончены. Вере оставалось только проскользнуть в прихожую, быстро открыть дверь и выскочить на лестничную клетку. Еще миг – и она окажется на свободе! И тут под ногой предательски скрипнула половица… Вслед за этим послышался резкий, по-старчески дрожащий голос матери:

– Вика? Это ты? Вика!

По многолетнему опыту Вера знала: она должна поспешить в комнату матери. Иначе та будет снова и снова звать ее и не уймется, пока дочь, наконец, не явится. Это же надо быть такой назойливой!

– Помяни, Господи, Давида и всю кротость его, – мысленно прочла Вера молитву, которая, как значилось в ее любимом молитвослове «Молитвенный щит православного христианина», способна укротить злобу любого «видимого врага», подущаемого врагом невидимым. Это немного успокоило ее. Теперь можно было идти к матери. Интересно, что ей нужно? Мать Веры, Галина Борисовна, невысокая худощавая женщина на восьмом десятке, как всегда, сидела в кресле у комода. Одна нога ее была обута в зеленую войлочную тапочку. Другая, забинтованная, покоилась на низенькой табуретке. Судя по тому, что в руках у Галины Борисовны была коробка с бинтами и бутылочкой облепихового масла, она намеревалась заставить дочь сделать себе перевязку. Что ж, для Веры эти малоприятные процедуры давно превратились в одно из множества больших и малых дел, которые она обязана была делать ежедневно во исполнение своего дочернего долга.

– Ты куда, Вика? – спросила Галина Борисовна, увидев появившуюся на пороге ее комнаты Веру. – В церковь?

– А куда еще-то? – хотела было огрызнуться та. – Нельзя, что ли? Неужели у меня даже в сорок семь лет нет права пойти, куда я хочу? И вообще, я не Вика, а Вера! Сколько можно это повторять? – Однако Вера вспомнила, что в таком случае на ближайшей исповеди ей придется опять каяться в непочтительном отношении к матери.

Пейзаж с церковью и руинами. 1861 г. Худ. Алексей Саврасов

И потому произнесла вслух совсем другие слова:

– Тебе перевязку сделать?

По правде сказать, это совершенно не входило в утренние планы Веры. Перевязка обычно занимала около десяти минут. А ей нужно торопиться. Ведь Свято-Ильинский храм, куда она идет, вернее, едет, находится на другом конце города. И автобусы туда ходят раз в полчаса. Ближайший будет как раз через десять минут. Если она пропустит его, то опоздает на воскресную Литургию… а ведь опоздать на Литургию – это не меньший грех, чем вовсе пропустить ее. Тем более, что она – певчая. И потому должна являться для прихожан примером дисциплинированности и благочестия. Однако ее мать любой ценой пытается досадить дочери. Ведь она сама может перевязать себе ногу. Но ей хочется задержать Веру дома. Сделать так, чтобы она опоздала в храм или вовсе не поехала туда. Вот оно, наглядное подтверждение Евангельских слов: «…и враги человеку – домашние его» (Мф. 10, 36)! Что ж, так и быть, она сделает ей эту злосчастную перевязку! Тем самым лишив себя благодати присутствия на воскресной Литургии. Пусть с ее стороны это будет жертвой, бескровным мученичеством, свидетельством того, насколько тщательно она соблюдает пятую заповедь: «почитай отца твоего и мать твою». И тем самым ведет себя по отношению к своей матери куда порядочнее, чем та – к ней…

– Нет, – прервал ее раздумья голос матери. – Ступай. Я сама справлюсь.

Молитва. 1879 г. Худ. Василий Суриков

Это просто невыносимо! Продержать ее столько времени на пороге, вместо того, чтобы сразу сказать «я сама справлюсь». И вот теперь у нее остается всего несколько минут, чтобы добежать до остановки. Только бы автобус не ушел раньше этого времени! Господи, помоги! – отчаянно молилась Вера, выскакивая на лестничную площадку и нетерпеливо барабаня пальцем по кнопке лифта, словно это могло заставить его быстрее подняться на девятый этаж. – Господи, помоги!

Как видно, молитвы Веры оказались услышаны: когда она подбежала к остановке, нужный ей автобус был как раз на подходе. Мало того: в нем оказалось свободное место. Усевшись поудобнее, Вера достала из сумочки изрядно потрепанную от частого и долгого употребления карманную Псалтирь, намереваясь вычитать кафизму-другую. Она делала так уже почти четверть века, с того самого времени, как крестилась, помня мудрые слова святых отцов: «если ты впал в искушение, то почерпнешь в псалмах обильное утешение; если согрешишь, найдешь здесь тысячу готовых лекарств; впадешь ли ты в бедность или в какое несчастье – псалмы укажут тебе многие пристани». Не раз Вере на собственном опыте пришлось убедиться – это правда. Вот и сейчас она надеялась, что Богодухновенные строки Псалмопевца Давида помогут ей вновь обрести душевный мир после разговора с матерью.

«…Яко отец мой и мати моя остависта мя, Господь же восприят мя…» – читала Вера знакомые строки псалма. Она помнила их наизусть. Ведь они как нельзя лучше подходили к ее собственной судьбе.

«…Отец мой и мать моя оставили меня…»

О своем отце Вера не знала ничего. Потому что Галина Борисовна избегала разговоров о своем бывшем муже. Да, они были женаты около двух лет. А потом он ушел к другой. Вот и все. После этого стоит ли удивляться, что слово «отец» всегда было для Веры пустым звуком? «Отец мой оставил меня…»

Что до матери… Вера лишилась ее гораздо позже. Когда, будучи на пятом курсе мединститута, приняла Крещение. А вместе с ним – и новое, христианское имя, превратившись из Виктории – в Веру.

С того самого дня, когда она объявила Галине Борисовне, что стала православной и сменила имя, между ними и началась та бескровная война, которая длится вот уже почти четверть века. И в которой Вера, если не победила, то, по крайней мере, выстояла. Ведь теперь Галина Борисовна уже не пытается заставить дочь отречься от веры. Как видно, убедившись в бесполезности своих усилий. Хотя все еще продолжает звать ее по-прежнему: Викой… Но поначалу мать причиняла ей очень много страданий. Не проходило и дня, чтобы Вера не слышала от нее оскорблений в адрес верующих, священников, Самого Господа. Неудивительно, что вскоре она возненавидела Галину Борисовну. Ведь что может быть больнее, чем слышать, как хулят твою веру? Вдвойне больней – если это делают самые близкие тебе люди. Превращаясь из близких – во врагов.

Не раз, приходя на исповедь к престарелому протоиерею Иоанну, слывшему духовно опытным, едва ли не прозорливым, пастырем, Вера каялась в том, что ненавидит свою мать. И неизменно слышала в ответ: это грех. Ведь Господь заповедал любить каждого человека, даже врага. Благословлять своих гонителей, а не проклинать их. Не побеждаться злом, но побеждать зло добром. Соблюдать заповедь о почитании родителей, которую Господь дал людям еще в ветхозаветные времена. Ибо, по словам святого Апостола Павла, это – «первая заповедь с обетованием: да будет тебе благо, и будешь долголетен на земле» (Еф.6, 2–3). Поначалу Вера пыталась возражать ему: разве должно соблюдать Господни заповеди в отношении безбожников и богоборцев? Таких, как ее мать… Однако старый священник, человек на редкость мягкий и добродушный, с неожиданной для него резкостью перебивал Веру:

– Молчите! Не смейте и думать такое! Не гневите Бога!

А она-то ожидала услышать от него слова утешения! Надеялась, что он посочувствует тому, сколь тяжкий жизненный крест ей приходится нести! Что ж, как видно, духовная опытность отца Иоанна была сильно преувеличена его почитателями и почитательницами. Ведь он так и не смог посоветовать Вере ничего лучшего, кроме неукоснительного соблюдения пятой заповеди…

Мало того: он не благословил ее уйти в монастырь, заявив, что она должна оставаться с матерью и ухаживать за ней. Ибо сам «игумен земли Русской», преподобный Сергий Радонежский, в свое время показал пример сыновней любви, отложив свой уход из мира до тех пор, пока его родители не отошли ко Господу. Вера намеревалась было сказать ему, что преподобные Кирилл и Мария[1] не идут ни в какое сравнение с ее мамашей-атеисткой. Но вовремя смолчала. Ведь он наверняка снова бы напомнил ей все о той же пятой заповеди: «почитай отца твоего и мать твою»…

Преподобный Сергий Радонежский (фрагмент). 1899 г. Худ. Михаил Нестеров

И вот Вере уже сорок пять лет. А Галине Борисовне – за семьдесят. Она одряхлела и, после того, как у нее ампутировали пораженный гангреной палец на ноге, уже несколько лет не выходит из дома. Однако сколько еще она проживет, несмотря на свои многочисленные болезни?.. А, по слухам, в монастыри сейчас принимают только молодежь… Так что Вера, скорее всего, никогда не осуществит свою давнюю мечту – стать монахиней… Опять-таки по вине матери. Зачем только она тогда послушалась отца Иоанна и не ушла в монастырь без его благословения? Ведь очевидно, что он попросту не понял ее тонкой, ранимой натуры…

Впрочем, и другие батюшки оказались не лучше. К кому только не обращалась Вера после смерти отца Иоанна с жалобами на мать и с просьбами благословить ее уйти в монастырь, все священники напоминали ей хорошо знакомые слова из Священного Писания: «почитай отца твоего и мать твою, чтобы тебе было хорошо и чтобы продлились дни твои на земле… (Исх. 20, 12). Так что Вера была близка к отчаянию – почему все они напоминают ей, православной, о дочернем долге по отношению к неверующей матери?

Но однажды, когда кто-то из священников в очередной раз процитировал ей пятую заповедь, она вдруг поняла: ее не так сложно исполнять, как это может показаться на первый взгляд. «Почитай отца твоего и мать твою…» Значит, Вере достаточно просто ухаживать за матерью. И только. Большего от нее не требуется. Ведь «почитать» не значит «любить».

С тех она терпеливо несет свой жизненный крест, прислуживая больной старухе. В тайной надежде, что та оценит жертвенность дочери, и, по ее примеру, захочет стать православной. Сколько раз Вера читала о подобном в житиях святых… Однако упрямство и неблагодарность Галины Борисовны поистине беспримерны. Вместо того, чтобы попросить у дочери дать ей Евангелие или научить ее молиться, она часами пересматривает содержимое верхнего ящика своего комода, спешно задвигая его при появлении Веры. Что она там хранит? Наверняка золотые побрякушки, которые когда-то носила. Или вышедшие из моды тряпки. Или почетные грамоты, которые она получала, работая завучем. Какое же безумие – трястись над всем этим хламом! Впрочем, чего еще ожидать от такой, как ее мать? Как говорится, она жила смешно и умрет грешно.

А когда-то она думала, будто мать ее любит! Можно ли было не поверить в это, если тогда они вместе гуляли, ходили в кино, читали вслух книги… Мама помогала Вере готовить уроки и ухаживала за ней, когда та болела…Что ж, у святой великомученицы Варвары тоже был любящий отец. Который, тем не менее, бестрепетно предал единственную дочь на муки, узнав, что она христианка. Грош цена такой любви! Так что у нее нет ни отца, ни матери. У нее есть только ее вера.

Мать с больным ребенком. 1878 г. Худ. Василий Перов

«…Отец мой и мать моя оставили меня, но Господь примет меня…»

А тем временем в опустевшей квартире на десятом этаже мать Веры, Галина Борисовна, предавалась невеселым раздумьям о том, что сегодня ей снова придется допоздна коротать время одной. Вика вернется только вечером. Она проводит в церкви все выходные. Ей не хочется хотя бы один день побыть дома с матерью. Но почему, почему? Неужели этому ее учат там, в церкви?

Как же она изменилась с тех пор, как стала ходить туда! Прежде она была веселой, общительной девочкой. А после крещения… Откуда в ней появилась эта угрюмая замкнутость? Почему она стала одеваться в темное, как старуха? И с нескрываемой ненавистью отзываться о некогда любимых книгах и фильмах? Почему она порвала со своими подругами и даже с Сережей, который за ней ухаживал? Не случись этого, у Галины Борисовны, возможно, уже были бы внуки. А теперь их род пресекся. Да, пока Вика не одинока. У нее есть мать. Но что будет с нею, когда Галина Борисовна умрет? Кто тогда будет ее любить?

Вика была ее радостью, ее гордостью. Ведь самое ее появление на свет казалось чудом – врачи убеждали Галину Борисовну: ей никогда не родить ребенка. Но она не сдавалась. И, не жалея времени и денег, консультировалась и лечилась у лучших гинекологов. Она верила, что победит болезнь, и действительно победила ее. И именно поэтому назвала свою новорожденную дочь Викторией – победой.

Как она хотела, чтобы ее девочка была счастлива! Закончила институт, защитила диссертацию, вышла замуж, родила детей. Чтобы у нее были любящий муж, престижная работа, ученая степень, дом – полная чаша… все, чего не было у нее самой. Но вместо этого ее Вика работает рядовым врачом в пригородной больнице. И семьи у нее нет. И живут они, едва сводя концы с концами. Разве такой судьбы она хотела для дочери? Она сама ее выбрала… после того, как стала ходить в эту свою церковь. Галина Борисовна так и не смогла спасти свою дочь.

Да, она пыталась это сделать! Пыталась объяснить Вике, что религия – это удел темных и невежественных рабов, разочаровавшихся в жизни неудачников. Что верить в сверхъестественное – недостойно образованного человека. Как-никак, в свое время в институте Галина Борисовна изучала научный атеизм… Она постоянно твердила дочери об этом в надежде, что та услышит, поймет, одумается. И станет прежней Викой: веселой, общительной, живой. Увы, все ее усилия были напрасны: дочь лишь все больше и больше ожесточалась. Так что уже не скрывала от матери своей ненависти к ней. И тогда Галина Борисовна сдалась. Будь что будет. Пусть Вика живет, как хочет. Пусть ходит в свою церковь, если это доставляет ей радость. А она… ей достаточно только видеть Вику, слышать ее голос. Быть рядом с ней, чтобы она не чувствовала себя одинокой.

И пускай Вика держится с ней, словно с чужой. Галина Борисовна все равно любит ее. И живет этой любовью. Что еще у нее остается, кроме любви?

Братья Маккавеи, учитель их Елеазар и их мать Соломония. Икона XVII в.

…Вера не торопилась домой. Что ей там делать? Мать вполне обойдется и без нее. Она в состоянии дойти до кухни и разогреть себе еду. А грязную посуду Вера вымоет вечером, когда вернется. Однако отчего у нее на сердце так неспокойно? Почему ей все больше кажется: она оставила дома что-то очень важное… Нет, это исключено. Ведь Вера еще с вечера положила в сумочку Псалтирь, платок, кошелек… все, что ей нужно. Так что эта необъяснимая тревога – просто искушение, на которое не стоит обращать внимания.

Чтобы отвлечься, Вера поспешила на церковную кухню. Благо, уборщицы, свечницы и певчие уже приступили к трапезе. А там, закончив Крещение, пришел пообедать и батюшка, отец Алексий. И, поскольку на кухне собрались преимущественно женщины, завел беседу о благочестивых женах былых времен, воспитавших своих детей в святости.

Он вспоминал Анну, которая вымолила у Бога своего сына, Самуила, и затем отдала его на служение в храм. И мужественную Соломонию, убеждавшую своих семерых сыновей не бояться умереть за веру отцов. И святую Еввулу, мать великомученика Пантелеимона. И купчиху Агафью Мошнину, благочестивую родительницу преподобного Серафима Саровского. И преподобную Марию Радонежскую, подарившую Русской земле великого и славного авву Сергия. Упомянул и о праведной Нонне, что своим примером и любовью обратила к вере мужа, и силой молитвы укротила морскую бурю, в которой погибал ее сын – будущий Святитель Григорий Богослов. «…Своими молитвами для своих возлюбленных чад утишила она море, и материнская любовь ее с пределов востока и запада свела вместе покрытых славою сыновей, когда не ожидали они такой встречи. Прежде своими молитвами избавила она и супруга от жестокой болезни. Но что всего удивительнее, молясь, внутри храма, кончила она жизнь». – процитировал священник одну из эпитафий, которыми великий вселенский учитель и святитель Григорий почтил свою праведную мать.

Сколько раз Вера жалела о том, что ей не посчастливилось иметь верующую мать! Она бы с детских лет учила ее жизни во Христе. А чему могла научить ее мать-безбожница?

Вера вернулась домой сразу после вечерни. Потому что необъяснимая тревога, не дававшая ей покоя весь день, не проходила. Напротив – она даже усиливалась. Вере все больше казалось – дома случилась какая-то беда. И, на всякий случай, она решила вернуться туда пораньше.

Однако сделать это оказалось не так-то просто. Сперва она долго ждала автобус, который отчего-то задержался почти на полчаса. Потом выяснилось, что в их подъезде сломался лифт, и Вере пришлось подниматься на десятый этаж «на своих двоих». Когда же она, пыхтя и отдуваясь после непривычного восхождения, открыла дверь своей квартиры, то поначалу не заметила ничего особенного. Напротив, вокруг было тихо, как никогда. Обычно мать с порога встречала ее вопросом: «это ты, Вика?» Но на сей раз в квартире царило безмолвие. Непривычное, и потому подозрительное. И тогда встревоженная Вера заглянула в комнату матери.

Галина Борисовна вниз лицом лежала на полу возле комода с приоткрытым верхним ящиком.

Вера бросилась к матери и перевернула ее на спину. Галина Борисовна была без сознания. Однако, когда перепуганная дочь принялась тормошить ее, на миг открыла глаза:

– Ви…ви… – похоже, язык не слушался ее. Она скривила рот, пытаясь не то расплакаться, не то улыбнуться. И снова потеряла сознание.

Спустя час вызванная Верой машина «Скорой помощи» увезла так и не пришедшую в себя Галину Борисовну в больницу. А Вера осталась дома, на всякий случай дав врачам номер своего телефона. И прекрасно понимая: скорее всего, вскоре ей позвонят из больницы. Ведь, судя по клинике, у ее матери тяжелый инсульт. Так что вряд ли она доживет до утра. Скоро Вера будет свободна. И наконец-то сможет осуществить свою давнюю мечту – уйти в монастырь. А, если ей не удастся это сделать, останется жить в миру. Благо, теперь никто не помешает ей молиться и ходить в церковь. Освободившуюся комнату она превратит в подобие монашеской кельи. Увесит ее иконами и лампадками, поставит складной аналой, а сбоку от него повесит четки. Чем не келья? Правда, сперва комнату придется отремонтировать и освятить. Что до вещей матери, то она их выбросит. Ей не нужна эта память. Она начнет новую жизнь, где уже не будет места тягостным воспоминаниям о прошлом. И началом ее станет телефонный звонок из больницы…

Вера вернулась в опустевшую комнату Галины Борисовны, чтобы выключить там свет и задвинуть полуоткрытый ящик комода. Но все-таки: что же за ценности хранила ее мать в этом ящике? Она заглянула внутрь – и отпрянула. Потому что вещь, лежавшая на дне ящика, была ей слишком хорошо знакома.

Это был старый альбом для фотографий. Вера извлекла его из ящика, открыла первую страницу. И увидела… себя.

Да, это были ее фотографии. Детские, школьные, студенческие…Темноволосая девочка в распашонке, испуганно смотрящая в объектив фотоаппарата. Дошкольница с пышным бантом в волосах, прижимающая к груди плюшевого котенка. Мечтательная первоклассница в белом школьном фартуке. Нарядная выпускница – королева школьного бала. Улыбающаяся студентка в медицинском халате. А дальше – пустые страницы. Потому что жизнь Вики оборвалась в тот самый миг, когда четверть века тому назад отец Иоанн, окропляя ее голову водой из купели, произнес: «Крещается раба Божия Вера…»

Мать. 1915 г. Худ. Кузьма Петров-Водкин

Она забыла об этом альбоме. Ибо старалась не вспоминать о своей жизни до крещения. Годы, в которые она была далека от веры, казались ей прожитыми впустую. Однако ее мать жила воспоминаниями о них.

Именно поэтому она так бережно хранила заветный альбом. Хотя, казалось бы, зачем? Ведь Вики не существовало уже почти четверть века. Что до Веры, то разве она считала Галину Борисовну своей матерью? Нет. Она всего лишь «почитала» ее во исполнение заповеди. И с неохотой выполняла свой дочерний долг по отношению к ней. В то время, как мать любила ее. Именно поэтому она так дорожила старыми фотографиями дочери, напоминавшими ей о временах, когда еще ничто не разъединяло их. Эта память была залогом их возможного примирения. Если бы Вера вовремя смогла понять: любовь способна преодолеть преграды, которые воздвигают между собой люди. Лишь теперь ей открылось: в их многолетнем духовном противоборстве победила не она, а мать, чья любовь оказалась сильнее дочерней ненависти. Увы, Вера поняла это слишком поздно…

Или «поздно» все-таки лучше, чем «никогда»? Наверняка все еще можно исправить. Сейчас она вызовет такси и поедет в больницу. И всю ночь продежурит у постели матери. Ведь она не должна умереть, если дочь будет рядом! А завтра она возьмет отпуск, чтобы ухаживать за ней. Пусть ее мама наконец-то узнает, что такое дочерняя любовь. Может быть, тогда она простит ее…

Вера отыскала в справочнике номер службы вызова такси. Оставалось лишь набрать его… И в этот миг раздался телефонный звонок. А потом еще, и еще раз… Телефон звонил, не умолкая, словно человек на другом конце провода непременно хотел сообщить Вере какую-то крайне важную весть.

А она стояла, со страхом вслушиваясь в эти настойчивые, беспрерывные звонки. И не решаясь снять трубку.

Обручение

В тот февральский вечер в Успенский храм города Н-ска вошли двое – юноша и девушка. С любопытством огляделись по сторонам, перекрестились… причем юноша – по-католически, всей пятерней. После чего подошли к свечному ящику, за которым, уткнув нос в пухлый молитвослов с торчащими из него закладками, сидела свечница – хмурая пожилая женщина в темной одежде. Казалось, она была всецело погружена в чтение. Однако внимательный наблюдатель мог бы заметить, что свечница, не поднимая глаз от книги, украдкой косилась на вошедших, причем с нескрываемой неприязнью. Ибо с первого взгляда распознала в них «захожан», иначе говоря, невоцерковленных людей, незнакомых с писаными и неписаными законами церковного мира. И потому то и дело нарушающих оные законы, отчего визит в храм очередного «захожанина» становится сплошным искушением для его работниц и завсегдатаев…

На Волге. Пейзаж с Преображенско-Казанской церковью. 1910-е гг. Худ. Борис Кустодиев

Парочка молча стояла у свечного ящика, явно ожидая, когда свечница закончит чтение. Но та не спешила оторваться от книги в надежде, что случайные гости постоятпостоят, да и уйдут восвояси… Однако эти двое отчего-то не уходили. Мало того – через некоторое время девушка осмелилась напомнить свечнице о своем присутствии:

– Простите, пожалуйста…

Свечница подняла голову.

– Что вам нужно? – сурово спросила она.

– Мы бы хотели обручиться, – сказала девушка.

– Нет у нас такой требы, – буркнула свечница.

– Как же так? – удивилась девушка. – Я сама в книгах читала…

– Они напишут! – оборвала ее свечница. – А у нас… вон, на стене список треб висит, смотрите сами – молебен, обедня простая, обедня заказная, Крещение, отпев, сорокоуст, венчание. Ну, и где там обручение? Нет его!

– Оно перед венчанием бывает, – не сдавалась девушка. – Раньше всегда сперва обручались, а потом венчались. Вот мы и хотим обручиться. Если можно, то завтра, в день святого Валентина.

– Да нет завтра никакого Валентина! – возмутилась свечница и принялась яростно листать церковный календарь. – Завтра – память святого мученика Трифона. А никакого не Валентина!

– Но так по телевизору говорили, – попыталась объяснить девушка. – Вот мы и подумали…

– Нашли кому верить! – проворчала свечница. – Ящику этому рогатому! Они там наскажут!

– Но мы все равно хотим завтра обручиться, – вмешался в разговор молчавший до этого парень.

– Ничего не знаю! – отмахнулась свечница. – Нет у нас такой требы, и все тут! Вон, батюшку спросите, отца Петра. Он у нас кадемист[2]. Может, он вам это лучше скажет. А я всяких там институтов-семинариев не кончала… Оль, а Оль! – обратилась она к пожилой женщине, чистившей большой подсвечник в притворе. – Позови-ка сюда отца Петра.

– Батюшка, мы бы хотели обручиться…

Отец Петр окинул взглядом стоявшую перед ним парочку. Так… явно залетные птицы… прежде он никогда не видел их в храме. От таких можно ожидать любого подвоха. Ишь ты, обручиться они захотели… Что ж…

– Значит, вы желаете обручиться, – задумчиво произнес отец Петр и испытующе поглядел на юношу и девушку. – В таком случае предъявите Ваши документы.

В ответ те протянули свои паспорта. Раскрыв один из них, отец Петр с удивлением уставился на парня. Выходит, этот юноша – иностранец? Гражданин Чехии Карел Мирек! А с виду – совсем как русский парень… вот уж правду говорят – внешность обманчива. Что до девушки, то тут и паспорт смотреть не надо – сразу видно, местная. Как же ее, однако, зовут? А-а, вот: Людмила Ивановна Лешукова. Что ж, и фамилия у нее здешняя, северная[3]. Теперь посмотрим дальше…

Отец Петр пролистал еще несколько страниц, и…

– А где печать из ЗАГСа? – спросил он, глядя на Карела и Людмилу с видом следователя, разоблачившего опасный криминальный дуэт. – Вы не состоите в браке.

– Понимаете, батюшка, это очень сложно… – принялась оправдываться девушка. – Чтобы зарегистрировать брак, нужно время. А потом, мы…

– Святой отец, – вежливо пояснил Карел. – Позвольте, я все объясню. Через три дня мы с Людмилой уезжаем ко мне в Чехию. И там поженимся. Но перед этим мы хотим дать обет перед Богом…

– Нам запрещено венчать людей, не состоящих в зарегистрированном браке, – сухо произнес отец Петр, и словно в подтверждение его слов, в притворе негромко хлопнула входная дверь. – Сначала вы должны зарегистрировать свой брак в ЗАГСе. И лишь после того, как вы предъявите мне документы, подтверждающие это, я смогу совершить над вами Таинство Брака… Кстати, вы оба крещеные?

– Да, меня крестили в детстве, – сказала Людмила. – Как раз в этом храме. Мне об этом бабушка рассказывала.

– А у Вас имеется документ, подтверждающий факт Вашего крещения? – поинтересовался отец Петр. И, видя недоумение на лице девушки, пояснил:

Священник у стенных часов. 1922 г. Худ. Борис Кустодиев

– Свидетельство о крещении у Вас есть?

– Нет, – честно призналась Людмила. – Но, если надо, бабушка может подтвердить, что я крещеная. Она же меня тогда в церковь крестить и носила…

– Ладно, – снисходительно промолвил отец Петр. – Пожалуй, я Вам поверю. Ну, а Вы что скажете, молодой человек? Вы-то крещеный? Хотя, судя по всему, Вы не православный, а католик? Да?

– Да, – ответил тот. – Я католик. Но я люблю Людмилу. И хочу обручиться с ней в русском храме.

– Нам запрещено сочетать браком людей разной веры, – заявил отец Петр. – Сначала Вам нужно принять Православие. И лишь после этого мы можем вернуться к нашему разговору. А пока, простите, не вижу никакого смысла его продолжать. Прощайте.

Отец Петр резко повернулся и ушел в алтарь. А юноша и девушка так и остались стоять посреди храма, держа друг друга за руки, словно боясь, что сейчас между ними разверзнется бездонная пропасть и разлучит их – навсегда… И в этот миг до них донесся старческий голос:

– Деточки, подойдите-ка сюда. Что там у вас за беда приключилась?

Они обернулись и увидели невысокого седобородого старика, который стоял чуть поодаль от них, опираясь рукой на свечной ящик. А рядом, вытянувшись в струнку, как рядовой в присутствии командира, стояла давешняя неприветливая свечница.

– А Вы что, тоже батюшка? – недоверчиво спросила девушка, чей голосок уже начинал предательски подрагивать. Услышав это, свечница возмущенно сверкнула глазами:

– Ты что, не видишь? Это же сам наш настоятель!

– Успокойся, Неонилла, – ласково, но в то же время властно оборвал ее старик. – Да, я тоже батюшка. А зовут меня отец Валентин. Так что у вас случилось-то, деточки? Я тут немного послушал, да не все расслышал. Что за беда с вами стряслась?

И тут девушка не выдержала и расплакалась навзрыд. После чего, перемежая свою сбивчивую речь всхлипываниями, принялась рассказывать о том, что она учится в институте… вернее, уже закончила его. Позапрошлым летом ее в порядке обмена отправили учиться в Чехию. И там она познакомилась с Карелом… он такой замечательный парень… самый лучший на свете. А когда вернулась назад в Россию, они с ним переписывались по Интернету… каждый день… потому что не могли жить друг без друга. А потом Карел устроил так, чтобы его, тоже в порядке обмена, отправили на практику в Россию. Он даже намеревался остаться тут навсегда, если его родители будут против их брака. Но они согласились… и ее родители тоже согласны, чтобы они с Карелом поженились. Через три дня они уезжают в Чехию. Но перед этим решили обручиться, чтобы стать женихом и невестой не только перед людьми, но и перед Богом. Так захотела бабушка Людмилы. Она говорит, что без Божия благословения их семейная жизнь не будет счастливой. Ведь, где Бог, там и любовь. Но венчаться они с Карелом будут в Чехии, когда поженятся. А обручиться хотят завтра, в день святого Валентина. Потому что этот святой помогает влюбленным… его и казнили-то за то, что он венчал римских солдат, которым по указу императора было запрещено вступать в брак… только разве можно запретить людям жениться, если они любят друг друга? И они с Карелом верят – святой Валентин благословит и их любовь…

– Доброе дело вы задумали, деточки, – сказал отец Валентин, выслушав признание девушки, подтвержденное Карелом. – Только еще лучше было вам обоим прежде исповедаться. Чтобы не было между вами никакой неправды. Вот, до вечерни время еще есть: давайте-ка я вас обоих и исповедую. Согласны? А завтра после Литургии приходите в храм. Я сам вас обручу.

Приободрившиеся влюбленные согласно закивали в ответ.

– Отец Валентин, зачем Вы это делаете? – в голосе отца Петра слышалось недоумение, смешанное с недовольством. – Вы же сами слышали, что епископ на последнем собрании говорил! Нам запрещено венчать тех, кто не расписан в ЗАГСе. Опять же – они невоцерковленные. А этот самый… Карел – и вовсе католик. А Вы их обручать собираетесь. Это же не по инструкции!

– Эх, ты! – вздохнул отец Валентин, с сочувствием глядя на расходившегося отца Петра. – Не по инструкции… Да ты иначе посмотри – не по инструкции, а по-человечески. Люди в храм пришли, захотели перед Богом женихом и невестой стать… так неужели мы их прочь прогоним? Или мало нам того, что при советской власти было? Тогда два венчания в год для нас – праздник, а для уполномоченного из отдела, товарища Тягунина – горе великое. Как прознает, вызовет к себе и всю душу из тебя вытянет за это венчание. И потом еще год будет поминать, что, мол, испортили ему всю отчетность. Семьдесят лет так жили… вот и нажили! Сколько сейчас молодых, не успели пожениться, как уже разводятся… по примеру своих некрещеныхневенчанных отцов-матерей. Яблоко от яблони недалеко падает… Детей сколько больных рождается?.. А почему? Раньше ведь не случайно любое дело с благословения Божия делали: и хлеб сеяли, и в брак вступали. Потому что знали: с Богом пойдешь – до блага дойдешь. А Бога забудешь – и своего не получишь. Оттого теперь народ телом и душой стал слаб – того и гляди, совсем вымрет, если о Боге не вспомнит. А ты об инструкциях радеешь. Эх, молодо-зелено…

Отец Петр отвернулся и презрительно поджал губы.

На другой день после Литургии в Успенский храм вошли: чета средних лет, девочкаподросток, которая, едва переступив порог, принялась с удивлением глазеть по сторонам, и сгорбленная старушка, поддерживаемая с обеих сторон под руки двумя молодыми людьми: юношей и девушкой, в которых свечница Неонилла сразу узнала вчерашнюю парочку.

Церковь. 1910 г. Худ. Василий Суриков

Послали за отцом Валентином. Выйдя из алтаря, он о чем-то переговорил с пришедшими. После этого посредине храма водрузили аналой. На нем поставили блюдо, на которое положили два купленных тут же в церкви серебряных колечка. Судя по всему, в храме готовилось чье-то венчание. Однако к изумлению старой опытной алтарницы Зои, вынесшей было из алтаря венцы, отец Валентин велел унести их назад. Выходит, предстояло не венчание, а что-то другое, прежде невиданное в стенах этого храма, который за свою двухсотлетнюю историю повидал немало радостных и скорбных, торжественных и страшных… одним словом, очень много событий и их участников-людей… Неудивительно, что прихожане, еще не успевшие покинуть церковь, остались в ней… чисто из любопытства, чтобы стать свидетелями того, что собирался сейчас совершить их старый настоятель.

Тем временем отец Валентин, поставив юношу и девушку возле аналоя, дал им в руки по зажженной свече.

– Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно, и во веки веков! – возгласил он. И сам ответил: Аминь.

…Лишь когда под сводами храма раздалось: «обручается раб Божий Карел рабе Божией Людмиле, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, ныне и присно, и во веки веков, аминь… Обручается раба Божия Людмила рабу Божиему Карелу…» – люди поняли, что присутствуют не на венчании, а на обручении. И эта юная пара – еще не муж и жена, а жених и невеста, которые пришли просить у Господа благословения на предстоящий брак. И многие незнакомые люди в тот миг присоединились к их молитве…

Наконец отец Валентин произнес отпуст. А потом обратился к Карелу и Людмиле:

– Ну вот, теперь вы перед Богом жених и невеста. Помните об этом, и всегда любите друг друга. А тебе (он обратился к сияющей от счастья Людмиле) я еще вот что скажу: не забывай там, в Чехии, свою веру. Как-никак, ты носишь имя в честь чешской святой – мученицы княгини Людмилы… И церковь не забывай. В Чехии есть православные храмы. Вот и ходи туда почаще, молись за своих… меньше по Родине тосковать станешь. А я тут вам еще бумагу написал – о том, что вы обручены. Вот она, в этом конверте. Мало ли, пригодится. Ну, а теперь, деточки, поезжайте с Богом! Благослови Вас Господь!

…Еще долго счастливые Карел с Людмилой, держа друг друга за руки, смотрели сквозь заднее стекло машины на поблескивающие вдали кресты и купола Успенской церкви. Пока они не скрылись за поворотом.

На ярмарке

Святочный рассказ

Отец Максим стоял на дощатом помосте и с высоты его взирал на аляповато размалеванные павильоны и палатки, которыми была заставлена городская площадь, и на толпящийся возле них местный и приезжий люд. Потом он украдкой покосился на стоявших рядом с ним почетных гостей, включая мэра их городка Суземска, а также прибывшего из областного центра, города Михайловска, высокопоставленного чиновника, по слухам – заместителя самого губернатора. Впервые в жизни отцу Максиму доводилось находиться среди столь важных персон и смотреть на народ не с низенького амвона убогой кладбищенской церквушки на окраине Суземска, где он служил уже четвертый год, а, как говорится, свысока. Да скажи ему кто-нибудь еще пару лет назад, что в Суземске возродят Рождественскую ярмарку и пригласят его на открытие оной ярмарки в качестве почетного гостя – отец Максим ни за что не поверил бы в возможность подобного чуда. В самом деле, разве такое могло произойти в государстве, где уже восьмое десятилетие упорно, хотя и безуспешно, насаждался воинствующий атеизм? Но теперь, после недавних всесоюзных торжеств по поводу тысячелетия Крещения Руси, верующие люди наконец-то могут вздохнуть свободно и почувствовать себя в собственном Отечестве не изгоями, а полноправными гражданами.

Ярмарка. 1910 г. Худ. Борис Кустодиев

Вот и отца Максима пригласили участвовать в торжественном открытии возрожденной после семидесятилетнего перерыва Суземской зимней ярмарки. Разумеется, она – всего лишь слабое подобие тех веселых и многолюдных Рождественских ярмарок, о которых еще помнят и рассказывают своим внукам и правнукам старожилы Суземска. И нынешняя городская площадь, где она проводится, уже непохожа на ту, прежнюю Соборную площадь, на которой во оны времена шумела-гуляла Рождественская ярмарка. Ведь Христорождественский собор снесли еще в двадцатые годы и на месте, где был алтарь, поставили памятник Ленину. А саму Соборную площадь переименовали в площадь Великого Октября. Да, это уже не та, славная на всю Михайловскую губернию Суземская Рождественская ярмарка… осторожные чиновники даже назвали ее иначе – просто зимней ярмаркой. И все-таки отрадно, что народ наконец-то возвращается к своим старинным традициям. А там, Бог даст, он вернется и к Православной вере своих отцов!

Торжественное открытие зимней ярмарки состоялось в полдень. Разумеется, первое слово было предоставлено помощнику губернатора, зачитавшему поздравление, с которым глава Михайловской области обращался к ее участникам и гостям. Когда он закончил, из толпы внизу раздалось несколько нестройных хлопков (впрочем, в репортажах местных и областных журналистов об этом говорилось так: «конец его речи потонул в бурных аплодисментах»). Вслед за тем к микрофону вышел мэр Суземска, крепкий пожилой мужчина, все повадки которого выдавали в нем старого коммуниста, каковым он на самом деле и являлся… до недавнего времени.

– Уважаемые товарищи! – начал он уверенным тоном многоопытного завсегдатая партийных собраний. – Сегодня мы с вами собрались здесь для открытия зимней ярмарки. Издавна в нашем городе существовала традиция проведения таких ярмарок, и теперь, после долгого перерыва, мы возвращаемся к ней. Наша ярмарка проводится на историческом месте – главной площади нашего города. И на ней вы сможете увидеть и приобрести продукцию наших передовых колхозов и промышленных предприятий. Всем нам в прошлом году пришлось работать не покладая рук, чтобы сейчас порадовать вас результатами наших трудовых достижений… Мы надеемся и дальше следовать вековой традиции проведения в нашем городе зимних ярмарок…

– Ишь как распелся! – не без ехидства подумал отец Максим. – Традиции вспомнил! А помнится, прежде он говорил совсем иное… Да и сейчас лукавит. Нет бы сказать, что это была не просто зимняя, а Рождественская ярмарка. А заодно и объяснить: мол, так ее называли в честь Рождественского собора, что стоял когда-то на этой площади. Пока ваши же деды и прадеды его не разрушили и не поставили на его месте эту нелепую статую вождя, указующего рукой не на светлое будущее, а на винно-водочный магазин. Ну ничего, сейчас мне дадут слово, я им все это и скажу. И про собор, и про возрождение не каких-нибудь там «традиций», а Православия! А, самое главное – про то, что мы недавно отпраздновали Рождество Христово, и теперь празднуем святки! После чего поздравлю с ними весь народ. Пусть знают, что сейчас на дворе – праздничные дни!

Рождество Христово. Середина XIX в. Худ. Григорий Гагарин

– А сейчас слово предоставляется нашему почетному гостю, директору департамента областного агропромышленного комплекса, товарищу Ивану Сергеевичу Макарову! – торжественно возгласил мэр.

Высокопоставленный докладчик не спеша, как подобает важной, знающей себе цену персоне, прошествовал к микрофону:

– Уважаемые товарищи суземцы! – произнес он, и стоявший рядом с отцом Максимом председатель местного колхоза «Организатор» Корней Баранов недовольно нахмурил седые кустистые брови. Потому что местные жители величали себя не суземцами, а суземчанами. И очень обижались, когда их называли суземцами, а то и вовсе дразнили туземцами. Но чиновный гость то ли не знал этого, то ли считал себя не обязанным уделять внимание подобным мелочам. Равно как не заботился и о соблюдении регламента выступления. В итоге, когда он закончил свой пространный монолог, посвященный последствиям модернизации и введения на селе новых прогрессивных технологий, что значительно повысило урожаи, надои и тому подобное, у отца Максима уже начали зябнуть ноги. Как-никак, на дворе было весьма прохладно, точнее сказать, морозно. Но разве это могло охладить проповеднический пыл священника? Напротив, обогатило его будущую речь новыми ценными мыслями. Председатель агропрома говорит о пище телесной. Однако Спаситель сказал: «не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих» (Мф. 4, 4). И об этом стоит знать каждому. А еще Он сказал «…без Меня не можете делать ничего» (Ин. 15, 5). Поэтому испокон веков русские люди и хлеб сеяли, и скот на выпас выгоняли, и на промысел отправлялись не абы как, а помолясь-благословясь. И сейчас их потомкам стоит вспомнить об этом…

– Теперь позвольте дать слово председателю колхоза «Организатор», Корнею Савельевичу Баранову! – донеслось в этот миг до отца Максима. И стоявший рядом с ним Корней Баранов вперевалку, как старый моряк, направился к микрофону.

Надо сказать, что новый выступающий был не столь силен в слове, как его предшественники. И потому заранее записал свою речь на бумажку. Однако, как назло, в решающий момент эта спасительная бумажка куда-то затерялась. Стоя у микрофона, Корней Баранов искал ее в своих карманах так долго, что в толпе внизу уже начали раздаваться приглушенные смешки. Наконец пропажа нашлась. Приободрившийся председатель колхоза расправил смятый, исписанный вкривь и вкось тетрадный листок. После чего, громко откашлявшись, принялся читать по нему свой доклад:

– Мы привезли на эту ярмарку продукцию нашего колхоза… – пожалуй, это была единственная фраза, которую он произнес без запинок и ошибок в ударениях. Увы, председатель передового колхоза оказался никудышным оратором. На протяжение всей его речи отец Максим с нетерпением ждал, когда же сей новый Демосфен наконец закончит терзать его слух своим топорным красноречием. Вдобавок, ему вспомнилось, как недавно он попытался выпросить у товарища Баранова пару мешков муки для просфор. И имел возможность убедиться: от этого скряги не то, что муки – прошлогоднего снега не получишь… Что ж, в своей речи он напомнит всем собравшимся: кто жертвует на Божий храм, тому Господь возвращает сторицей. Это уместнее всего сделать именно сейчас, после речи Корнея Баранова…

– Вам об этом расскажет наша заслуженная доярка, Капитолина Осиповна Ермолина, – с этими словами Корней Баранов вытолкнул к микрофону полную бабу средних лет, цвет лица которой был таким же ярко-красным, как и колер ее цветастого полушалка.

– Дорогие земляки! – визгливо выкрикнула доярка, так что отцу Максиму невольно вспомнилось меткое народное выражение: «орет, как доярка на скотника». – Мы привезли на эту ярмарку нашу корову холмогорской породы Марусю. Это гордость нашего колхоза, корова-рекордсменка. В прошлом году мы получили от нашей Марусеньки одиннадцать с половиной тысяч килограммов молока…

– Нашли, чем гордиться! – с негодованием подумал отец Максим. – Им бы не о надоях, а о собственных душах подумать! У них в селе пять тысяч человек живет. А когда я к ним месяц назад приезжал, из этих пяти тысяч крестилось всего семеро. А остальные где? И ведь это не какие-нибудь дикари туземцы, а потомки православных, предавших свою веру. Дети богоотступников, выросшие и состарившиеся в безбожии. Что ж, сейчас я им скажу…

Увы, и на сей раз отцу Максиму не дали слова. Вместо этого к микрофону пригласили руководителя местного ликеро-водочного завода, господина Сергея Клыкова:

– Дорогие земляки! – бодро произнес господин Клыков, чей цветущий вид яснее слов свидетельствовал об успешном развитии ликеро-водочной промышленности в Михайловской области. – В честь сегодняшней ярмарки мы от нашего предприятия решили сделать всем вам подарок. В павильоне, который находится справа от этой трибуны, вы сможете бесплатно продегустировать продукцию нашего завода, в том числе водку «Белый Север» и знаменитые ягодные настойки «Клюквенная», «Брусничная» и «Морошковая», которые издавна пользуются заслуженным спросом у столичных и зарубежных ценителей высококачественной алкогольной продукции…

Эти слова произвели на толпу поистине магическое действие. В мгновение ока народ, подобно волне, отхлынул от помоста и устремился к заветному павильону, забыв о том, что церемония открытия ярмарки еще только началась… Но тут до любителей бесплатной выпивки вдруг донесся голос… или, скорее крик мэра, пытавшегося любой ценой довести до конца срывающееся торжество:

– А сейчас слово предоставляется Деду Морозу! Он приехал на нашу ярмарку из самой Москвы, где недавно поздравлял с Новым Годом нашего уважаемого президента!

Услышав слова «Дед Мороз» и «президент», толпа резко притормозила и с изумлением уставилась на величественную фигуру, словно по волшебству выросшую у края помоста. Ибо это был не вертлявый заморский Санта-Клаус в кургузом тулупчике, и не пресловутый «дедушка-мороз, борода из ваты» с багровым от постоянных возлияний носом. Нет, то был самый настоящий величественный властелин северных просторов, в роскошной серебристой парчовой одежде, отороченной не искусственным, а натуральным мехом, белым и пушистым, словно свежевыпавший снег. В руке он держал посох, искрящийся разноцветными огнями. И каждый из стоящих возле трибуны в этот миг воочию убедился в том, что многие вещи, в существование которых люди отказываются верить, существуют наперекор их неверию. Ведь сколько им в свое время твердили, будто Дед Мороз – это всего лишь выдумка. Однако сейчас перед ними стоял самый настоящий, живой Дед Мороз.

– Здравствуй, люд честной! – густым басом возгласил Дед Мороз. – Явился я сюда из-за темных лесов, из-за белых снегов, из-за высоких гор, из-за синих рек, чтобы поздравить вас с развеселой ярмаркой…

Его речь лилась плавно и стройно, словно песня. И зачарованные ею, люди слушали, затаив дыхание, как в невозвратном детстве они слушали бабушкины сказки. А когда Дед Мороз замолчал, пожалели о том, что эта сказка все-таки кончилась…

– Ну, а сейчас, – произнес воспрянувший мэр, – я хочу поздравить всех православных с Рождеством! Слава Богу, теперь каждый из нас может открыто, не таясь, сказать о своей вере. И в связи с этим, позвольте мне, товарищи, предоставить слово уважаемому отцу Максиму. Прошу Вас, святой отец… – и он широким жестом указал священнику на микрофон.

Увы, к этому времени несчастный священник уже продрог до костей. Однако несмотря на это, он горел (да что там – полыхал!) праведным гневом на всех этих лицемерных чиновников, жадных колхозников, глупых баб, алчных дельцов, ради собственной прибыли спаивающих своих же земляков… на этот народ, невежду в законе Господнем, которого, словно древнеримскую чернь, интересуют только дармовая выпивка и дармовые зрелища. А до Бога и Церкви им и дела нет! Но сейчас он, подобно великим пророкам былых времен, бесстрашно скажет им в лицо всю правду. Хватит заискивать перед богоотступниками и потомками богоотступников – их должно не уговаривать, а беспощадно обличать. Здесь не ярмарка, а поле битвы, страшной духовной битвы между Богом и силами тьмы. А на войне, как на войне – не уговаривают врага сложить оружие, а воюют с ним до победы или до смерти!

– Уважаемый мэр сказал правду! – гневно произнес отец Максим, резко обернувшись в сторону градоначальника, опешившего от столь неожиданной горячности смирного и интеллигентного на вид батюшки. – Да, теперь каждый может, не

таясь, свидетельствовать о своей вере перед безбожным миром. И потому я должен напомнить всем собравшимся, что сейчас мы находимся на площади, где некогда стоял главный храм этого города. Теперь же на его месте – мерзость запустения. И это – дело ваших рук. Вы предали свою веру, отреклись от Бога. Но Господь поругаем не бывает! Покайтесь!

Встревоженный помощник губернатора наклонился к побледневшему мэру:

– Что он такое несет? Зачем Вы его сюда пригласили?

– Разве я знал? – пожал плечами мэр. – Опять же, Рождество…

– Немедленно прекратите это безобразие! – прошипел помощник губернатора. – Он же все портит…

Елочный торг. 1870-е гг. Худ. Генрих Манизер

Находчивый мэр огляделся по сторонам, и, увидев рядом с собой Деда Мороза, легонько толкнул его локтем в бок:

– Слушай, выручай, – заговорщически зашептал он. – Останови его. Придумай что-нибудь…

Дед Мороз мгновенно среагировал на отчаянную просьбу чиновника, и, подойдя к расходившемся отцу Максиму, воскликнул:

– Отче! Так пора нам уже честной православный люд с Рождеством поздравить!

– Какой я тебе отче? – взревел разъяренный священник. – Твой отец – отец лжи! Кому Церковь не мать, тому и я – не отец! Идол языческий! Да тебе свои грехи век не отмолить, шут гороховый!

Он рванул Деда Мороза за бороду. Еще миг – и та отлетела прочь, в толпу, испуганно охнувшую при виде лица того, кто еще миг назад казался им Дедом Морозом. Отец Максим вгляделся в него… и в ужасе отпрянул.

Потому что узнал в стоящем перед ним человеке народного артиста России Андрея Корельского. Того, чье лицо знала вся страна, ибо он был знаменитым киноартистом, всенародным любимцем, и, между прочим, уроженцем Суземска. Мало того, Андрей Корельский слыл известным благотворителем и совсем недавно пожертвовал немалую сумму на строительство в Михайловске епархиальной воскресной школы. И сам епископ Михайловский Антоний, а также местный губернатор Юрий Лавелов во всеуслышание называли его своим лучшим другом…

Но тут Дед Мороз… нет, народный артист Андрей Корельский, сорвал с себя синюю шапку, отороченную мехом, и седой парик Деда Мороза. И, взмахнув ими, крикнул:

– С Рождеством вас, земляки!

В следующий миг толпа словно очнулась от оцепенения. Раздались ответные крики: «С Рождеством! С Рождеством!» А там – и веселый смех… Ярмарка началась.

…Еще долгие годы потом жители Суземска вспоминали ту ярмарку. И рассказывали о ней своим детям и внукам…

Преданный друг

Около полудня в Свято-Лазаревской церкви раздался телефонный звонок. Трубку подняла оказавшаяся поблизости свечница Ольга. И заговорила первой:

– Церковь слушает. Что вы хотите?

– Вам звонят из епархиального управления, – раздалось из телефонной трубки. – Позовите сюда отца настоятеля.

– А-а… – замялась в одночасье оробевшая свечница. – А-а его… нету…

– Найдите, – послышалось в ответ. – Сейчас к вам за ним приедет машина. Владыка срочно требует его к себе.

– Хорошо… – пролепетала окончательно перепугавшаяся Ольга и повесила трубку. После чего направилась в глубь храма и поднялась на солею. Заглянув в алтарь сквозь приоткрытую дьяконскую дверь, она вполголоса позвала:

– Вась, а Вась! Поди сюда!

На ее зов из алтаря вышел прислужник Вася – худощавый парень лет двадцати, с жидкой бороденкой, длинными волосами, собранными в хвостик на затылке, словно у монастырского послушника… и хитрыми глазками, поблескивавшими из-под его скромно опущенных век.

– Вась, тут сейчас из епархии звонили, – теперь голос Ольги звучал почти так же повелительно, как тот, из телефонной трубки. – Срочно требуют отца Игнатия. Поди, разбуди его.

– Да уж! – усомнился Вася. – Его сейчас разбудишь…

– Кому сказано – буди! – отрезала Ольга. – Владыка его срочно видеть хочет. Машину за ним послал. Понял?

Ни говоря ни слова, прислужник опрометью кинулся к лестнице, которая вела к кабинету отца настоятеля…

Разумеется, сначала Вася поступил по всем правилам церковного этикета. То есть, благоговейно, с молитвой, постучал в дверь настоятельского кабинета. Ни гласа, ни послушания. Тогда он постучал громче, уже не читая молитвы. Снова тишина. После этого Вася, ничтоже сумняся, забарабанил в дверь кулаком…

– Кто там? – послышалось из-за двери.

– Батюшка, это я, Вася, – отозвался прислужник. – Вас тут из епархии ищут.

– Нет меня, – раздалось в ответ. – Скажи, что меня нет.

– Батюшка, Вы же сами меня учили, что врать – это грех… – назидательно, словно говоря не со взрослым человеком, а с ребенком, произнес Вася. – Опять же – они за Вами машину послали. Сейчас приедет.

Троицкая церковь на Берсеневке. 1922 г. Худ. Аполлинарий Васнецов

В ответ раздалось крепкое словцо. После чего дверь настоятельского кабинета распахнулась настежь, и перед едва успевшим отскочить в сторону прислужником, щурясь от света, предстал отец Игнатий – с опухшим лицом и всклокоченными волосами, в расстегнутом подряснике, из-под которого виднелась некогда белая, а ныне серая от грязи футболка с английской надписью «Life is good»[4]. А ведь еще недавно, всего лишь пару месяцев назад, отец Игнатий выглядел совсем иначе… Увы, как говорится, беда найдет – с ног собьет…

– Батюшка, Вы бы себя в порядок привели, – посоветовал участливый Вася.

– Я в-всегда в порядке, – огрызнулся отец Игнатий. – Тоже мне, учитель нашелся. Сперва семинарию закончи, а потом уже других учи. Кстати, у нас из запивки что-то осталось?

– Как же! – обиженно буркнул прислужник, потому что отец Игнатий нанес весьма чувствительный удар по его самолюбию: Вася уже четвертый год пытался поступить в духовную семинарию, однако неизменно с треском проваливался на вступительных экзаменах. – После Вас останется…

– Найди, – тоном, не терпящим возражений, произнес отец Игнатий. И Вася помчался на поиски запивки.

…Когда, минут пятнадцать спустя, прислужник, неся в руке подносик, покрытый красным платом, вновь предстал перед дверями настоятельского кабинета, отец Игнатий уже успел переодеться в шерстяную черную рясу и надеть поблескивающий красными камешками протоиерейский наперсный крест. Впрочем на то, чтобы привести в порядок волосы и бороду, у него не хватило то ли времени, то ли сил… Увидев Васю, отец Игнатий нетерпеливо потянулся рукой к заветному подносику и снял плат. Под ним поблескивал позолоченный корец, до краев полный густым темным кагором, а также – небольшой никелированный чайничек. Отец Игнатий залпом осушил корец. Потом открыл крышку чайничка, пригляделся, принюхался и жадно выпил его содержимое прямо из носика. После чего подхватил с полу портфель и почти не шатаясь, направился к выходу, где его уже поджидала архиерейская «Волга».

Послушник с крестом. 1920-е гг. Худ. Михаил Нестеров

…Дорога до епархиального управления не обошлась без приключений: от выпитого кагора отца Игнатия стало клонить в сон. Почувствовав это, он прикрикнул на водителя:

– Что ты там тащишься? Нельзя, что ли, побыстрее? Ведь Владыка же ждет!

Водитель прибавил скорость… и спустя десять минут уже извлекал сомлевшего отца настоятеля из салона… а потом догонял его, чтобы вручить ему забытый на сиденье портфель.

…В небольшой комнате с низким потолком, стены которой украшали дореволюционные гравюры с изображением святых мест Палестины и Страшного Суда, за массивным письменным столом, под портретом недавно интронизированного Патриарха Алексия Второго, близоруко щурясь сквозь очки, сидел престарелый епископ Михайловский и Наволоцкий Поликарп. Увидев отца Игнатия, он с приветливой улыбкой поднялся ему навстречу…

– Благословите, Владыко! – произнес отец Игнатий и сделал попытку поклониться ему в пояс. Увы, в следующий миг он почувствовал, что теряет равновесие…

Епископ бросился к нему:

– Отец Игнатий, Вам плохо? – в его голосе слышалась неподдельная тревога.

– Что Вы, В-владыко! – поспешил успокоить его отец Игнатий, искренне недоумевая, каким образом он вдруг очутился на стуле рядом с архиерейским столом… и кто бы мог усадить его туда… неужели это сделал епископ? – Мне оч-чень даже хорошо…

– Да, я это вижу… – с горечью произнес Владыка Поликарп, морщась от густого запаха перегара, исходившего от отца протоиерея. – Позвольте полюбопытствовать, отче, как Вы до этого докатились?

– На Вашей машине, Владыко! – невпопад брякнул отец Игнатий.

– Дерзите, отче! – нахмурился епископ. – А вот мне, знаете ли, не до смеха. За полмесяца мне пять раз уполномоченный звонил. Жалуются ему на Ваше поведение.

– А что это им н-наше поведение не нравится? – искренне возмутился отец Игнатий. – Поведения мы примерного. Н-на службе у нас все чинно и благолепно.

– А после службы? – настаивал архиерей.

– А эт-то уже моя личная жизнь. Кого она касается? – нахмурился священник.

– Ошибаетесь, отче, – Владыка Поликарп старался говорить как можно сдержанней, но в его голосе уже слышались отдаленные «грома раскаты». – Личная жизнь у Вас до рукоположения была. А сейчас должна быть жизнь во Христе. Вы что, присягу забыли? Если так, то прочтите, что на обороте Вашего наперсного креста написано…