Впервые в жизни, или Стереотипы взрослой женщины Веденская Татьяна

Ах, эта свадьба…

Платье невесты было длинным, многослойным, пушистым и, конечно же, белоснежным, как и положено быть свадебному платью. А что до пятна на рукаве от брызг пролившегося кофе, так его уже тщательно замаскировали, пришили наспех маленький кружевной цветок. Невеста чувствовала себя скорее усталой, чем счастливой, и все же в ожидании того самого момента ее сердце трепетало, и тепло растекалось по всему телу при мысли о том, что скоро, вот уже буквально через час, через полчаса, через двадцать минут – или даже прямо сейчас, – их объявят мужем и женой.

Жениха немного штормило: не иначе как принимал «для храбрости» с утра. Вчера был мальчишник. Свадьба – тяжелая повинность, почти работа. Жених выглядел так, словно шел на заклание или как минимум совершал невероятный подвиг.

Гости тоже уже замучились ждать в коридоре, переглядываясь с другими женихами и невестами, другими наборами свидетелей и приглашенных. Кто-то даже принялся уточнять, кто за кем именно стоит и в каком порядке их всех будут «брачевать». Не иначе как хотели пролезть вперед без очереди. Загс загсом, и торжественность момента тоже, конечно, важна, а ждать не хотелось. Надоело хуже горькой редьки.

Жених был так себе, но невеста еще не видела этого. Ни того, что «без высшего», ни того, что в носу ковырнулся, даже не отвернувшись. То, что поддат, заметила, но что ж теперь, останавливать с таким трудом и такими деньгами подготовленную свадьбу?

Молодые были и вправду молоды – оба понятия не имели даже, где будут жить. Как раз накануне будущая теща голосила насчет того, что в их квартире все не разместятся. Но кто об этом будет думать в такой торжественный момент. Музыка заиграла, и зал наполнился очередной партией людей, измученных «нарзаном». Церемония началась с задержкой на час. Обычно так и бывает к середине рабочего дня. Накопилось время по ходу дела. Никто же вовремя не приходит.

Вовремя не приходит никто. Свадьба Олеси Рожковой[1], неуверенной в себе и своем женихе актрисы, черноволосой женщины двадцати четырех лет, была назначена на половину третьего, но ее начало могло перевалить и за три часа. Могло бы отложиться и до четырех… Олеся крутила эту мысль у себя в голове, как мантру, и сердцебиение немного замедлялось, дыхание выравнивалось. Она давно не нервничала так, как сегодня, здесь и сейчас – в этот конкретный вторник октября месяца, теплый и все еще солнечный денек.

Белые круглые часы на стене в «Останкино» показывали без десяти два. До Олесиной свадьбы оставалось всего полчаса с копейками, а она застряла тут, на прослушивании, и не было никакой надежды, что ей удастся выбраться к назначенному времени. Но ведь вовремя не приходит никто? Что, если в загсе все будет именно так, как видится ей в ее голове – картина, созданная воспаленным воображением. Невеста в платье с пятном от кофе, жених, поминутно выскакивающий покурить. Толпа свидетелей и родственников.

Как глупо. Как безобразно глупо все это совпало – прослушивание и нелепо, практически на спор назначенная свадьба Олеси с Максимом Померанцевым. И даже если в загсе ее бы могли понять (и простить), то Максим – возлюбленный жених, мужчина, который вот уже два года сводил Олесю с ума и лишал последних крох оставшегося достоинства, – он бы не простил ее никогда. И не потому, что опаздывает. Он сам опаздывал миллион раз на встречи не менее важные, чем собственное бракосочетание. Максим мог бы понять пробки, северный ветер в лицо, какие угодно еще обстоятельства, удержавшие Олесю от своевременного появления в загсе. Что угодно, но только не очередное бестолковое, не приносящее ролей прослушивание на «каком-то там канале». Максим ненавидел это Олесино «фиглярство». Все, чего он хотел, – это чтобы она раз и навсегда перестала разыгрывать из себя актрису. Он лично и многократно ей об этом говорил. Умолял очнуться и посмотреть на вещи трезвым взглядом. Посмотреть на себя со стороны.

– Как давно были сделаны эти фотографии? – спросил продюсер с канала, держа Олесины снимки брезгливо, двумя пальцами. Девушка чуть было не поперхнулась от такого «веселого» вопроса.

– Около полугода назад, – ответила она, но продюсер, кажется, не поверил. Грузный и суровый мужчина, Олеся никогда прежде не встречалась с ним, потому что никогда прежде не выходила на такого уровня собеседования. Он видел сотни портфолио, сотни лиц, девяносто девять из которых его всегда разочаровывали. Оставшиеся единицы «добивали» продюсера тем, что не обладали ни пластикой, ни харизмой, ни умением скакать на лошади, когда это было необходимо.

– Хорошо, пройдите в освещенную зону, – устало кивнула помощница продюсера, заталкивая обратно в конверт фотографии, сделанные, по правде говоря, еще когда Олеся училась в «Щуке» – года три с половиной назад. Разве она так сильно изменилась? На фотографиях она была улыбчивая, открытая, доверчивая, темпераментная. Черт-те сколько времени и сил пришлось убить на то, чтобы добиться этого эффекта. Хорошо еще, что Олеся была воистину фотогеничная, иначе с ее скромной внешностью можно было бы вообще ни на что не рассчитывать.

– В каком театре вы играли? – пробормотал режиссер скорее из вежливости или от скуки, нежели из подлинного интереса. Олеся знала, что означают такие сонные лица, такие короткие, но выразительные обмены взглядами. Не вариант. Она не спала всю ночь, думая о том, как усидеть одной попой на двух стульях. Максим мирно спал рядом, и от одной мысли о том, что она собирается совершить, сон уносило прочь.

– Роль второго плана в драме Скоросвецкого «Шило-мыло», – ответила Олеся, хотя вопрос был о театре, а не о том, кого именно и как она там играла. Тем не менее отвечать надо было именно так. Театр, где ставилось «Шило-мыло», был маленьким, зато сам спектакль получил хорошие отзывы. У Олеси там было двенадцать реплик и целых два часа сценического времени без текста. Это было хоть что-то за спиной.

– «Шило-мыло»? – скривился продюсер. – Вроде я слышал.

Олеся вошла в ярко освещенный софитами круг, в декорацию, предполагавшую под собой помещение следственного отдела. Кто их видел – такие следственные отделы: роскошные столы, стеллажи со стеклянными дверцами, компьютеры с экранами огромных размеров. Настоящие следователи спят, как говорится, и видят. Олеся подошла к хромакею[2] – зеленому куску специальной ткани, вместо которой потом, в программе, можно будет подложить что угодно, любую картинку.

– Как только вы будете готовы, – кивнула помощница продюсера. Олеся набрала воздуха в грудь и быстренько прокрутила в голове текст, который повторяла про себя весь вчерашний день (и ночь), а также сегодняшнее утро. Максим уехал из дома еще в восемь утра, даже не зная о том, какие муки терзают его невесту. О свадьбе в половине третьего не было сказано ни слова. В этом был весь Максим. Кто его знает, собирался ли он вообще жениться.

– Мы имеем дело с профессионалами, – сказала Олеся, двигаясь по декорации к одному из компьютеров. – В последний раз я сталкивалась с этим шифром несколько лет назад, по делу Назарчука. Пришлось тогда повозиться.

Олеся склонилась к экрану, старательно отслеживая углы съемки, чтобы не перегородить картинку и не обрезать ее. Текст был абсурдно стандартным для сериалов такого плана. Главное новшество – девушка должна была изображать то ли эмо, то ли панка – в черных джинсах, рваной майке, со всклокоченными волосами и каким-то непристойным макияжем.

Гений-хакерша по роли, Олеся с трудом могла сосредоточиться на том, что происходит. Глаза снова выхватили круглые часы на стене. Два часа десять минут. Она схватилась за голову и встряхнулась, буквально пытаясь привести себя в чувство. Затем потерла виски и принялась размахивать какими-то стекляшками.

– Анализ следов вещества с подоконника показал наличие серы. – Олеся встряхнула волосами, присела и начала стучать по клавишам.

– Ты чего такая нервная? – спросил ее режиссер, хотя проба предполагала один сплошной монолог. Олеся вздрогнула и обернулась.

– Сигарет нет? – спросила она, снова отметив еще пять потерянных минут.

– Ты же бросила, – усмехнулся режиссер.

– С вами бросишь! И к тому же я не спала всю ночь. Не могу спать, когда есть над чем подумать. Этот шифр… Все время ловлю себя на том, что что-то тут не так! – Олеся тоже ухмыльнулась черт знает чему и вместе со стулом перескочила к другому компьютеру, словно в нем содержалась какая-то другая база данных. Такое иногда случалось на пробах. Направление меняли, смотрели, как и насколько хорошо актриса выглядит с разными эмоциями на лице. Олеся знала, что в данный момент сериал ищет замену актеру, игравшему этого хакера в сериале. За работу в детективном сериале Олеся была готова убить. Шансов получить роль – минус сто процентов. И все же – вот она, тут, около хромакея, а не там, в загсе. Придуманная девушка в белом платье села в длинный свадебный лимузин – фу, какая пошлость – и покинула загс. Из комнаты бракосочетаний выглянула невысокая, полная женщина со строгим лицом, выясняя, куда делась Рожкова. Олеся просто не могла остановить эти мысли.

– Спасибо, достаточно, – лениво пробормотал продюсер, и ее сердце гулко стукнуло и пропало, исчезло совсем. Тут же стало понятно, причем всем присутствующим без исключения, что ни суетливое беганье по сцене, ни ухмылки, ни взъерошенные волосы и старательная актерская игра не могут помочь – не видать Рожковой таких ролей. Не хватает чего-то. Какой-то фактурности.

– Спасибо вам, – бросила она и побежала в сторону двери. Телефон в сумке лежал мертвый, он был отключен на время прослушивания, которое затянулось на четыре часа дольше, чем Олеся рассчитывала. Она должна была освободиться задолго до того, как Максим Померанцев заподозрит неладное.

И теперь Рожкова неслась в сторону загса, хоть в этом и не было никакого особенного смысла. Минуты бежали как сумасшедшие, и половина третьего миновала, застав Олесю в такси. Она набрала еще раз номер Максима, но он не отвечал. Абонент был недоступен, теперь уже, наверное, навсегда. Олеся влетела в помещение загса в четверть четвертого, сама уже не понимая, зачем она тут и что делает.

Людей вокруг было много, и никому не было дела до приехавшей невесты. Женили уже тех, кто был записан на половину пятого. Максима в загсе не было. Этого и следовало ожидать.

– Простите. – Олеся с виноватым видом протиснулась сквозь толпу шикающих на нее людей в праздничных костюмах. Ее наряд тут был буквально неуместен, но переодеваться в платье теперь было незачем. Выйдя из загса, она огляделась вокруг себя, совершенно не понимая, куда пойти и что делать со всем этим.

Простое понимание факта, что Олеся Рожкова сама лично, своими руками, а также ногами и прочими частями тела сорвала свадьбу, о которой мечтала два года, – одно это делало ее несчастной. Вопрос «и почему я уродилась такой дурой?» теперь встал как никогда остро. Чтобы хоть как-то справиться со всем этим, оставалось только одно средство. Звонить Анне!

– Господи, да зачем мне вообще сдалась эта роль! – рыдала Олеся в трубку своего смартфона, в трех местах треснувшего, но все еще работавшего. Чудеса, да и только. – Даже если бы был шанс ее получить?! Хотя о чем я говорю, никакого шанса же и не было, никогда не было. Все, на что я способна, – это вести какие-нибудь костюмированные балаганы или разыгрывать клоуна на детских утренниках.

– А еще ты – отличная Снегурочка, – поддержала Олесю Анна, которая сразу по голосу подруги поняла, что дело плохо.

– Да брось ты, – расхохоталась Олеся, сделав изрядный глоток пива из бутылки, хотя теперь уже было строго-настрого запрещено пить на улицах Москвы. Олеся сидела на лавочке с ногами, пила пиво и плевать на все хотела. Она была бы сейчас даже рада, если бы ее забрали в полицию. Но переулок был пуст и равнодушен к Олесиным проблемам.

– Нет, правда. Снегурочка ты была…

– Отвратительная, – проговорила Олеся по слогам. – Ну что, дети, позовем Деда Мороза? Или ну его к черту, обойдемся без этих дурацких просроченных конфет, которыми отравиться можно?

– Олеська, а ты почему не сказала, что у вас сегодня свадьба? Я бы поехала, задержала там Максима, – вздохнула Анна.

– Никто бы не смог удержать Максима. Он наверняка уже у Леры, – совсем раскисла Олеся. – У нее ему хорошо, у Леры не надо наступать на горло собственному воспитанию и образованию. Там он может сколько угодно говорить об экзистенциализме и посткретинизме. Или о чем там они говорят после секса? Уж Лере Максим, наверное, даст почитать свою чертову книгу! Уж она-то достойна лицезреть его мысли.

– А ты, вообще, где находишься? – не на шутку обеспокоилась Анна. – Ты далеко от меня?

– Я черт-те где от тебя! Я просто не в себе. И сейчас сойду с ума от горя и страданий, стану ведьмой. – Олеся «пошла» цитировать Булгакова и открыла третью бутылку пива. Она всерьез решила пропасть на этой улице, вернее, в этом переулке, и никогда, никогда, никогда не возвращаться к себе домой, в двухкомнатную квартиру с малюсеньким балконом, через стенку которого можно было переговариваться с Нонной – еще одной подругой из их благородного квартета. Что было делать ей там без Максима?

Весь прошлый год она приходила в себя после того, как они расстались. Несколько месяцев назад Олеся снова вышла из себя, потому что Померанцев вернулся. Сбылись молитвы. Не совсем так, как хотелось, но все же. Он пришел и сказал, что, пожалуй, она его раздражает меньше, чем радует. В устах Максима это был комплимент. И вот Олеся не пришла на собственную свадьбу. Если бы кто-то сказал ей, что так будет, она бы рассмеялась ему в лицо. И плюнула бы туда же. А куда плеваться теперь?..

– Давай я за тобой приеду? – предложила Анна, хотя одновременно в ее голове тут же возникли вопросы, сразу много вопросов. Вопрос первый: с кем оставить Сашку и Вовку, близнецов-первоклашек, которые только что вернулись из школы, причем не в самом лучшем своем расположении духа. Не с Машкой же, их старшей сестрой, которая не может присмотреть даже за своим хомячком. Вопрос второй: что делать с щами, которые стоят на плите и находятся во второй стадии готовности из пяти. Выключить? Доделать потом? Оставить мясо плавать в остывающей воде? Мясо по триста пятьдесят рублей за кило? Вопрос третий…

– Не надо за мной приезжать. Я пьяная, помятая, как пионервожатая, и только детей твоих напугаю.

– Вся эта история со свадьбой с самого начала была какой-то… Ну, ты понимаешь, – пробормотала Анна, решив не настаивать на немедленной эвакуации подруги невесть откуда.

– Нет, Ань, я ничего не понимаю. Я бы поняла, если бы что-то подобное выкинул Максим. На то он и Померанцев, чтобы вытворять бог весть что. Но я как представлю, что он там стоял, пусть даже пять минут, ждал, смотрел на часы, злился… У меня все внутри переворачивается. Буквально сердце кровью обливается. Как я могла! Вот что в толк взять не получается. Я буквально физически не смогла отказаться от прослушивания. Ты понимаешь, ведь знаю же, что там наверняка есть кто-то из своих. Они вообще актрису ищут на замену. Но, скорее всего, возьмут актера: хакер – девочка? Г-хм, вряд ли, да? Но не смогла я, не смогла. Прусь на все эти прослушивания как дура. Вели мне на базаре играть Петрушку, и буду играть, и от радости запрыгну на крышу «Метрополиса». Зачем мне все это? Я ненавижу сцену! Ненавижу!

– Ну а роль-то как? Дадут?

– Ни черта не дадут, кроме пенделей. – Олеся понурила голову и отставила бутылку. Даже пить стало скучно и неинтересно.

– На телефон не отвечает? – Это даже был не вопрос. Утверждение. Померанцев никогда не отвечал на телефонные звонки, если знал, что Олеся сходит с ума от беспокойства или ревности, или желания извиниться. Сейчас от всего сразу. Наверное, Померанцев выкинет телефон, чтобы она мучилась всю оставшуюся жизнь.

– Я поеду домой, – выдохнула Олеся, почувствовав долгожданную опустошенность и бессилие. Острая стадия временно перешла в привычную, хроническую.

– Я приеду к тебе попозже, хочешь?

– Не знаю, – честно ответила она. – Я лягу спать, скорее всего.

– Ты только… – Анна замешкалась. Полтора года назад, когда Померанцев бросил ее подругу и ушел странствовать по миру (его очередная журналистская блажь), Олеся настолько сходила с ума, что чуть не наглоталась таблеток. Правда, как заверял всех потом Ванька, младший брат Анны, она только вид делала. Может быть, даже сама в это верила, как хорошая актриса. Хорошая и безработная актриса Олеся бегала по квартире с банкой, где лежало какое-то заграничное снотворное, и безостановочно что-то говорила.

Все это напоминало спектакль, драму, из тех, что обычно ставят во МХАТе – трагикомедию с матерщиной и совершенно великолепными острыми монологами, так что Ваня не мог принять все это за чистую монету. После таких монологов получают аплодисменты и горы букетов, а не таблетки глотают.

Может, оно и так, а только рисковать было страшно. Актрисы – женщины тонкой натуры, черт их поймет, что у них там на уме. Анна волновалась. Она всегда и за всех волновалась, такой уж у нее был характер.

– Анют, ничего я с собой не сделаю. Может быть, даже вообще сейчас передумаю и к тебе припрусь. Буду чай пить и гадать на кофейной гуще.

– Для этого придется пить кофе.

– С коньяком, – усмехнулась девушка. – Устала я, знаешь, Ань!

– Устала? От чего?

– Любить этого козла, – пробормотала Олеся и отключилась. Ветер положил к ее ногам пожелтевшие листья тополей, она посмотрела на старый, в трех местах разбитый смартфон, сунула его в карман, проверила, не мнется ли в сумке ее портфолио – старое, а другого нет. Хотя и надо об этом задуматься. Продаться на какой-нибудь дорогой нефтегазовый корпоратив в качестве ведущей и сделать наконец новую фотосессию. Чтобы не ошеломлять продюсеров и режиссеров эффектом «до» и «после» просмотра Рожковой вживую.

Олеся пнула недопитую бутылку пива кончиком туфли, потом устыдилась, подняла и несла с собой, пока не нашла мусорную урну около метро. Во дворах мусорных урн почему-то не оказалось, или она плохо смотрела. Метро долго и муторно катилось в сторону Строгино. Перегруженная ветка в час пик буквально изнемогала под давлением бегущей по домам общественности. Реклама на вагонных стенах была перечитана вдоль и поперек, и в голове образовалась приятная лучистая пустота, когда ни одной мысли, ни одной эмоции. Только вот это – «Что? Болит? Выход есть. «Спазмолет» – ваш ответ!»

– «Спазмолет» – наш ответ. – Олеся перебирала слова, меняла их местами, ухмыляясь, и вспоминала, как снималась в такой же вот абсурдной рекламе. Она в отвратительных серых лохмотьях, с перемазанным лицом бегала за людьми на площади – Олеся была кариесом. Одно было хорошо (и одновременно плохо). Эту рекламу реально прокрутили в течение трех или четырех месяцев по нескольким каналам, так что в каком-то смысле это был ее звездный час. Нет, девушку не стали узнавать на улицах, но все друзья-приятели поздравили с такой несомненной актерской удачей.

Померанцев, конечно, тоже. Он тогда смеялся, как заведенный, и все любопытствовал, не присудили ли Олесе за эту роль «Оскар». Это было в тот день, когда он решил вернуться из своего долгого странствия. Почему-то обратно к Олесе. В ее маленькую квартиру, от которой она забыла забрать у него ключи. Интересно, что бы было, если бы они действительно поженились? Интересно даже то, как бы это выглядело со стороны.

Перед ними определенно была бы та самая пара, что Олеся придумала – с лимузином и пятном от кофе на свадебном платье. Померанцев стоял бы в самом конце коридора и морщился бы от такого изобилия лиц и такого откровенного проявления нормальных человеческих эмоций. Скорее всего, они бы даже не стояли рядом. Померанцев бы отгородился «от этого беспредела» какой-нибудь газетой. «Ведомостями» или даже Moscow Times, выпендрежник. Олеся бы сидела где-нибудь поодаль и смотрела бы на него, как кролик на удава. Благородные черты лица были столь обманчивы. Нежная сила рук, красивый поворот головы, эта вечная небрежность, присущая только моделям или очень богатым людям. Красивая одежда, которую он носил с такой непринужденностью, о которой Олеся только могла бы мечтать.

Что бы он ответил на вопрос, готов ли он стать мужем Олеси Рожковой, дерганой, нервной актрисы, вечно боящейся поправиться, несмотря на то, что никакой угрозы этого даже не намечается. Он бы, наверное, мог сказать сотруднице загса, что спешит и у него нет времени на эти глупости. Случайные свидетели могли бы подумать, что эта свадьба фиктивная, ненастоящая. Ну не могут два столь холодных, столь отстраненных человека жениться по любви. Это, правда, если не смотреть в напряженные, полные страха глаза Олеси.

Она открыла квартиру – два поворота ключа, второй оборот иногда проворачивается. Замок давно пора менять. В коридоре снова навалено много одежды. Сегодня утром, как только Померанцев ушел, Олеся принялась перемерять весь свой гардероб. Два наряда – один для прослушивания, другой – красивое бежевое платье, расшитое по подолу вручную, – для свадьбы. Второй наряд не понадобился. Так и лежал в сумке. Все остальное лежало кучей на тумбе в прихожей.

Олеся не стала включать свет. В Москве темнело, и сумерки накрывали незашторенное кухонное окно, как теплое кашемировое покрывало. Она прошла на кухню, прямо так, в сумраке, заварила себе чай, залезла с ногами на стул и принялась смотреть в окно на молодую луну. Просидела там, наверное, час, прежде чем решила, что хватит, что надо пойти и лечь спать. Или включить телевизор, ведь теперь она снова сможет смотреть, что ей хочется. Максим ненавидел весь развлекательный контент, и тот, в котором Олеся работала, и тот, который смотрела. Что ж, опоздав, она в каком-то смысле освободила себя.

Сможет смотреть мультики, кулинарные шоу, «Спокойной ночи, малыши!». Когда-то Олеся с ума сходила от мечты вести «Спокойной ночи, малыши!». Будет смотреть «Битву экстрасенсов». Там, кстати, есть чему поучиться – вот уж люди умеют делать шоу. Свечи, загробные жизни, черные тени на глазах…

– О чем думала на кухне? Ты была там так долго! – Голос заставил Олесю буквально подпрыгнуть на месте. Первая мысль – загробная жизнь настигла ее безо всякого шоу. Потом увидела его – сидящего на стуле посреди комнаты. Так же, как и она, без света, без движения.

– Откуда ты тут взялся? – пробормотала Олеся, не зная еще, какую пытку он приготовил, но заранее ожидая худшего. Ей не было видно его лица. Померанцев сидел против оконного света, виден был только контур – нога заброшена на ногу, руки сплетены на груди. Волосы чуть развеваются – открыта форточка.

– Я? Хороший вопрос, – усмехнулся Максим. – Ты что же, так и будешь делать вид, что ничего не произошло?

– Я… я… – Олеся в буквальном смысле онемела, не зная, что сказать, как объяснить и с чего начать. Только не с прослушивания, об этом стоит вообще промолчать. Лучше что-то соврать. Олеся не умела хорошо врать, если оно только не было заготовлено заранее. Она была актрисой – не шпионом, живущим в постоянной лжи. В сущности, была очень простой и открытой как книга.

– Я не стану просить у тебя прощения, если ты этого ждешь, – прошептал вдруг Померанцев, заставив Олесю наморщить лоб и глубоко задуматься над смыслом услышанного.

– Не надо… кх-х… не надо просить прощения, – пробормотала она, просто не зная, что еще можно сказать. Раз так, тогда и она, пожалуй, подождет с покаянием.

– Только вот… это получилось нечаянно, – продолжил он, а Олеся молилась про себя, чтобы свет в комнате не включался как можно дольше. Чтобы не осветил ее лица, ибо сейчас на нем было совсем неправильное выражение. Конфуз и непонимание, смутная догадка, облегчение и одновременно острая обида.

– Хочешь сказать, тебе помешали пришельцы? Челябинский метеорит? – Олеся уже нащупала роль. Не всю, конечно, но основную канву.

– Я забыл о времени, встречался с издателем. А потом у тебя был отключен телефон.

– О господи! – воскликнула Олеся куда громче, чем собиралась. Померанцева тоже не было в загсе – вот оно что. Она, получается, сэкономила себе целый вагон переживаний. Это не он, а она могла бы стоять в загсе, подпирая стены, набирая номер, отводя глаза в сторону от других глаз, от счастливых пар. Олеся должна была бы сейчас рыдать на Аннином плече или лежать в собственной ванной, пьяная в стельку, потому что Померанцев не пришел.

– Что господи? Это просто штамп! Он вообще ничего не значит! – вспылил он. – Зачем тебе это? Что изменится в твоей жизни, если станешь моей женой? Ты думаешь, что станет легче со мной жить?

– О, это вряд ли, – усмехнулась Олеся. – Этого не жду.

– Тогда зачем? Объясни мне, и я соберусь с силами, и действительно приду туда, и буду натягивать на твой палец кольцо. Какая-то глупость. Зачем это нужно? – Померанцев встал и отвернулся к окну. – Почему мы не можем жить, как живем.

– Но ведь ты сам предложил, – напомнила ему Олеся.

– Да, предложил. Потому что вижу, как сильно ты этого хочешь. – Он покачал головой, а она не смогла совладать с собой и ухмыльнулась – тихо, сама для себя, в полнейшей темноте. «Нет, мой дорогой Максим, выходит, не так уж сильно я этого хочу, как ты думаешь, раз сегодня в загсе не было ни одного из нас».

– Я хочу твою фамилию, – ухмыльнулась Олеся. – В остальном вещи меня устраивают такими, какие они есть.

Максим обернулся и несколько секунд изумленно смотрел на Олесю, словно пытаясь вычислить, откуда взялось это «новое» и что за странное спокойствие в ее жестах. Почему его девочка не кричит, не кидает ему в лицо обвинения и упреки? Что это – новая форма защиты? Отрицание? Может быть, Олеся даже репетировала эту манеру игры, потратила на это весь вечер. Она же актриса.

Да, актриса. Наверное, впервые и уж конечно только в своей голове Максим назвал ее так. Актриса. Он кивнул и пересек темную комнату, протянув руку Олесе. Максим прекрасно знал: какие угодно слова могут быть сказаны, любые жесты или заламывание рук. Даже такое вот наигранное спокойствие – актрисы все это могут и умеют, но когда Олеся окажется в его руках, в тот самый момент она окажется и в его полной власти. Тут Рожкова была бессильна.

Закона ради…

Анна сидела посреди своей огромной гостиной, совмещенной с кухней, и смотрела на настенные часы, красивые, громоздкие, с кукушкой, которая, правда, уже не куковала. И вовсе не оттого, что не могла этого делать – еще как могла. Громко, четко, каждый час кукукала как заведенная – ничем не остановишь. Кто их только таких порождает на свет – кукушек.

Анна терпела и даже привыкла, хотя друзья-знакомые и вздрагивали, когда кукушка с непонятным скрежетом выплывала из своего гнезда и принималась заливаться. Но потом родилась Машка, близнецы – и в один прекрасный момент Анна просто встала на стул и вырвала кукушку с деревянного насеста. Владимир смеялся, как сумасшедший, а Анна кричала, что, если он хочет, чтобы в их доме кто-то кукукал, она готова взять эту роль на себя – за умеренную своевременную оплату. И даже демонстрировала, как именно она будет кукукать.

Владимир – покойный муж Анны. Его не было в живых уже пять лет, а часы все висели и поскрипывали раз в час, запуская механизм, которого каждый раз не оказывалось на месте. Анне это обстоятельство уже не казалось странным. Когда-то, когда Владимира только не стало, Анна с не совсем здоровым изумлением рассматривала вещи, которые он носил, чинил, приносил в дом и вешал на стены. Они остались, а он исчез. Не уехал, не сбежал к другой, а просто перестал существовать. Тогда, много лет назад, эта мысль просто сводила с ума. Анна очень любила Владимира. Но теперь любила другого мужчину, и ее мучал вопрос, где, собственно, черти носят этого самого «другого». Именно поэтому-то она и смотрела на часы.

– Что, все еще не вернулся? – раздался тихий женский голос за Анниной спиной. Полина Дмитриевна, мама Володи, формально уже давно чужой Анне человек, волновалась, куда же подевался их рыжий ирландец, Матгемейн Макконели, в которого пару месяцев назад без памяти влюбилась Анна.

– И не звонил, – задумчиво пробормотала Анна.

– А чего свет не включаешь? – Полину Дмитриевну в простонародье называли бабушкой Ниндзей за способность бесшумно передвигаться в абсолютной темноте, не издавая при этом ни звука. Таким образом и с такими способностями она всегда оказывалась в нужном месте в нужное время. Впрочем, никакой особой фантастики в таких талантах бабушки Ниндзи не было – подобной способностью, так или иначе, обладает любая женщина с маленькими детьми. Чтобы не разбудить драгоценное чадо (а всем известно, какие дети милые, когда спят), женщины приспосабливаются не ходить, а красться, не ставить тарелку на стол, а помещать ее туда, как карту на вершину хрупкого карточного домика.

Фокус был только в том, что Полина Дмитриевна сохранила и развила в себе эти способности до невиданных размеров и качеств. И это с ее-то артритом, с ее-то хрустом в суставах, на который она всегда жаловалась.

– Голова болит. Без света лучше, – вздохнула Анна и подошла к окну. Из большого панорамного окна гостиной открывался шикарный вид на Строгинский затон. Когда-то Владимир мечтал пройтись под парусом по заливу. Теперь Анна мечтала, чтобы Матгемейн – Матюша – поскорее вернулся домой.

– Да ничего с ним не случится.

– Да? – хмыкнула невестка. То есть формально бывшая уже, конечно, но связанная таким количеством лет, трудностей и пережитых вместе слез, что теперь уже пожизненная. – Рыжий двухметровый парень, не говорящий ни слова по-русски? Конечно, что может случиться с таким? – Анна всплеснула руками и отошла от окна.

– Может быть, куда-нибудь позвонить? – предложила свекровь.

– Куда? В морг? – вытаращилась на нее невестка и в буквальном смысле позеленела. Отчего именно этот вариант возник в ее воспаленном воображении, неизвестно. Или, впрочем, известно откуда. Да, конечно, чего еще может бояться женщина, муж которой в свое время скоропостижно, буквально за одну секунду, умер от аневризмы мозга? Анна не хотела и боялась признаваться себе в этом, но, с тех пор как она встретила Матгемейна, каждую минуту волновалась и боялась, что он тоже может вот так… исчезнуть.

– Почему в морг? – уставилась на нее Полина Дмитриевна.

– О боже, за что мне это?..

– А куда его вообще понесло? – поинтересовалась баба Ниндзя.

– Да не знаю я. Он что-то сказал, да разве ж я его понимаю? Что-то вроде про клуб.

– По клубам пошел? Хорош влюбленный! – фыркнула было свекровь, но Анна даже бровью не повела. Матгемейн был музыкантом, играл практически на чем угодно, что могло издавать звуки. Гитара, флейта, волынка, бутылки из-под пива, оставленные подругами Анны, – Матюша извлекал гармонию из всего. Они и познакомились же на фестивале, где Матгемейн, приглашенный музыкант в составе ирландской группы, с упоением выводил рулады, отбивая ногой такт… пока не увидел Анну, конечно.

– Я так поняла, там ему вроде работу предложили, – пояснила она, хотя в глубине души сомневалась в том, что поняла Матюшу правильно. Трудности перевода. С одним языком у них не было проблем, только в одном месте они понимали друг друга без слов – в тишине и темноте их комнаты, когда даже просто прижиматься друг к другу, ощущать тепло большого тяжелого мужского тела было счастьем. Анна совершенно не представляла, как смогла бы жить дальше без него.

– Да какую работу? Кто станет приглашать в клуб никому не известного волынщика? – усомнилась баба Ниндзя. Полина Дмитриевна не могла понять, как столь невозможно другой, во всех смыслах нерусский, не наш Матгемейн сможет прижиться на русской земле. Как бы он там ни любил Анну. И ее мысли имели под собой определенную почву. За те месяцы, что Матюша провел тут, в квартире Анны, он то постоянно сидел в этих своих фейсбуках и твиттерах, то бесконечно смотрел фильмы на планшете, потому что русское телевидение по-английски, как говорится, «нэ размовляло».

– Может быть, он нашел какую-нибудь фолк-группу? – предположила Анна, снова перепроверяя свой телефон. Ни звонков, ни СМС.

– Ага, и теперь начнутся гастроли. – Свекровь сначала сказала, а уж потом пожалела, потому что Анна посмотрела на нее больными глазами влюбленной кошки. Сдурела, сбрендила. Полина Дмитриевна вздохнула, включила маленькую лампочку под кухонным шкафом – верхний свет включать не стала, сама знала, что такое мигрень – и принялась суетиться, кипятить чайник, мазать масло на хлеб, делать бутерброды. Анна постояла еще, прожигая взглядом совсем уже опустевшую дорогу к дому. Снова бросила взгляд на часы – половина первого. Любой концерт уже кончился бы. Любая вечеринка – с этим сложнее, но она была уверена, что Матюша не остался бы просто так. Или хотя бы позвонил.

– Что-то случилось! – замотала головой она и, отказавшись от бутербродов в любой форме, принялась чертить круги по гостиной. – Надо что-то делать.

– Звони в полицию, – предложила свекровь, а Анна, уцепившись за эту мысль, тут же побежала, схватила трубку, набрала телефон «02», который оказался теперь не столько номером полиции, сколько экстренных служб вообще – на все случаи жизни. Если у вас горит – нажмите один, если вас заливает – нажмите два, если вы думаете, что умираете, – нажмите три, если думаете, что убивают кого-то за соседней стеной, – нажмите четыре. Вернуться в главное меню – нажмите ноль. Ваш звонок очень важен для нас. Оставайтесь на линии, и наш оператор обязательно ответит. Вы – шестой в очереди.

– Господи, да если бы нас грабили, то воры успели бы вынести не только деньги и драгоценности, но и мебель, технику, даже квартиру бы успели переоформить на себя, пока ты ждешь! – ворчала баба Ниндзя.

– Оператор 322223, слушаю вас! – раздался женский голос в Аннином ухе, перекрывая ворчание свекрови. После столь долгого ожидания она растерялась и не сразу поняла, что оператор обращается к ней и что он, вернее, она – живая, не автоматическая.

– Да! – воскликнула Анна.

– Что да? – опешила оператор.

– У меня пропал человек, – собрала остатки мыслей невестка.

– Иностранец, – прошипела бабушка Ниндзя, полагая по старой памяти, что для наших «органов» рыжий человек иностранного происхождения ценится выше, чем родной, отечественной выделки.

– Да какая разница! – прошипела Анна в ответ.

– Как давно пропал? – строго спросила 322223.

– Уже четыре часа как должен был вернуться, – сказала Анна и тут же почувствовала смущение, так как, во-первых, все-таки не четыре, а три. Концерты, если что, кончаются поздно. – Не отвечает на телефон.

– Гудки идут? Может быть, просто не хочет отвечать? – предположила 322223, на что Анна тут же обиделась и расстроилась уже окончательно. Главным образом потому, что и сама именно этого и боялась. Что Матюша устанет от всего этого, устанет от нее и, увидев ее номер на экране своего смартфона, просто вздохнет и положит его обратно в карман. Что однажды он подойдет к ней с немного виноватым лицом, скажет, что хочет слетать ненадолго в Дублин, чтоб… ну, не знаю, проверить, выключен ли газ. А то вдруг забыл, когда улетал в Москву. И исчезнет навсегда Матгемейн Макконели, до невозможности рыжий возлюбленный Анны, только его и видели. Почему она об этом думала? Да потому что это был самый вероятный сценарий.

– Вдруг с ним что-то случилось? – зло ответила Анна. Операторша помолчала, а потом предложила обратиться в региональное отделение полиции с заявлением, но не раньше утра.

– Юридически ваш муж пока что не считается пропавшим. Мало ли что его задержало. Надо подождать.

– Муж… – протянула Анна, и операторша моментально напряглась и затянула что-то про то, что заявления принимаются только от родственников и супругов. Голос ее был при этом каким-то неприятным, чересчур вежливым и в то же время презрительным. Будто хотела сказать – много вас тут, мужиков ищут. Они от вас бегают, а вы это на нас валите. Придет к утру мужик, помада на рубашке, перегар и плюс какие-то нелепые отмазки. Не беспокойте людей, не отрывайте по пустякам.

Анна отключилась, не дожидаясь продолжения, и в полнейшей растерянности посмотрела на бабу Нинздзю. Полина Дмитриевна пожала плечами. Уж ей-то от того, что Матгемейн исчезнет, будет только лучше. Легче жить. Нет, Анну Полина Дмитриевна любила как родную дочь, тем более что ее любили все. Аню было легко любить – статную блондинку со спокойным и миролюбивым характером, настоящую русскую красавицу, только без коня и горящей избы. Анну любили подруги, любил младший брат Ванька, тот самый, который сейчас служил в армии, хотя до этого был вечным студентом. Раздолбай. Хиппи недоделанный, доигрался и попал в войска в двадцать четыре года. Ее любили бездомные собаки, консьержки в подъездах и старушки на скамеечках около домов.

Полина Дмитриевна втайне мечтала, чтобы Матгемейн этот, будь он неладен, исчез из их жизни как можно быстрее. Чтобы миновала эта ирландская страсть Анны. Какие были варианты до него! Олег Зарубин, коллега покойного сына Полины Дмитриевны, Володеньки, ухаживал за Анной. Вот это был бы муж. Уж его бы не надо было разыскивать с фонарями по городу. Не пьет, не курит (а нет, курит, но это же ерунда). Моряк, работает в системе речных круизов, мог бы устраивать детям отдых каждое лето.

– Вдруг его избили и бросили на улице? – прошептала Анна, и баба Ниндзя вздохнула.

– Давай обзванивать отделения полиции и вытрезвители, – сказала она, заставив невестку покраснеть. Да, был эпизод. Однажды Матюша вернулся глубокой ночью с какого-то концерта (по его словам) весьма и весьма нетрезвым. Правда, на своих двоих дошел, но все же… Прецедент.

– Хорошо, – кивнула Анна, которой было все равно что делать, лишь бы не сидеть на месте в темной гостиной окнами на Строгинский затон. Баба Ниндзя притащила из коридора справочник, и они принялись жать кнопки, разговаривать с самыми разными людьми, задавая одни и те же вопросы: не задерживали, нет ли какой информации, нет, не муж, но все же… Пожалуйста, как личное одолжение.

– Он – иностранец, он по-русски не говорит, – поясняла баба Ниндзя, поглядывая на уже практически бьющуюся в истерике Анну. Ох, беда, беда. Любит невестка это рыжее чучело. Прямо трясется, как в лихорадке. Угораздило же. Да и он Анну тоже любит. Трясется, по крайней мере, точно так же.

Несколько месяцев назад, когда Матгемейн предложил Анне переехать к нему в Дублин, а Анна отказалась (хорошая девочка, умная, куда детей-то потащила бы, а), он приехал в Россию. Приехал по визе, что была открыта для фестиваля, каким-то чудом нашел дом, в котором был всего один раз, и сказал, что будет жить там, где Анна, если это – цена того, чтобы быть с ней. «Чучело-мяучело».

– Иностранец? Звоните в миграционный отдел, – сказал бабе Ниндзе какой-то полицейский из теперь уже не вспомнить какого отделения полиции. – А он у вас легально в России? Откуда иностранец-то? Из Таджикистана? У нас сейчас рейды, чистки идут.

– Из Ирландии, – пояснила Полина Дмитриевна.

– Гхм, – искренне удивился офицер. – Что ж, все равно. Позвоните, кто знает. Запишите телефон.

Полина Дмитриевна записала, но отвечать этот номер не захотел. Либо был бесконечно занят, либо просто игнорировал поступающий гудок с презрением глухого человека. Процесс шел бы по кругу и дальше, но у Анны кончилось терпение. Она решила, что надо немедленно ехать, причем, по ощущению бабы Ниндзи, все равно куда. Анна уже заметалась, начала собираться, переодеваться, потом она позвонила Жене – подруге, у которой имелась машина.

– Что? – сонно и растерянно переспросила Женька, время-то как раз подходило к четырем утра (или ночи?). – Куда?

– В миграционную службу.

– Это что, прикол? – зевнула Женька. – Ни разу не слышала, чтобы миграционные службы принимали по ночам. Про ночь в музее слыхала, про ночь в ОВИРе – ни разу.

– Ладно, извини! – насупилась Анна. – Я возьму такси, – и чуть было не отключилась.

– Да ладно тебе, я пошутила. Просто не понимаю, куда мы едем. Но уже встаю.

– Спасибо! Спасибо, Женечка! – пробормотала Анна и тут же побежала на улицу ждать ее там. Можно было, конечно, позвонить и Нонне. В конце концов, у той тоже была машина – не «Хендай», правда, а обычные «Жигули», но водила она их ловко. Нонна была подругой детства, и в какой-то мере было бы даже логичнее позвонить и разбудить ее. Нонна обожает заниматься чужими проблемами и влезать в не касающиеся ее дела. В какой-то степени именно поэтому Анна и не захотела привлекать Нонну к поискам Матюши.

Нонна изначально была настроена против этого романа. Женька же Анну понимала. И к тому же теперь, когда Женька была беременна, да не от кого-то там, а он Ванюшки, бедового брата Анны, они стали практически семьей. К кому же еще идти с бедой, как не к члену семьи.

– Вы хоть знаете, куда ехать? – взволновалась баба Ниндзя, стоя в халате на подъездном крыльце. Сама она поехать никак не могла – дети. Ее внуки, ее внучка – все, что осталось от Володеньки. Не так уж и мало. Очень даже немало.

– Я думала, ты знаешь, – покачала сонной головой Женька. Беременности еще не было заметно, если только не надевать обтягивающих лосин или тонких трикотажных платьев. Но для тех, кто знал Женьку, различия были огромными. Она не поправилась, но округлилась, и цвет лица изменился, она стала какой-то светящейся, полной внутреннего смысла. И дерганность движений исчезла, и эта вечная неуверенность в себе, взгляд брошенного щенка, готового пойти за любым, кто поманит кусочком сосиски… Женька стала другой, ее взгляд теперь был спокойным, обращенным большей частью внутрь себя.

– Я не знаю. Но мы найдем. Нам нужна миграционная служба. Мы звонили в вытрезвители – его там нет, – пояснила Анна, и Женька обменялась изумленным взглядом с бабой Ниндзей.

– Мы обзвонили больницы – вроде он тоже туда не попадал. В полиции тоже сказали, что не арестовывали.

– То есть он никого не убил и не ограбил? – ухмыльнулась Женька. – И кто из вас первый вообще предположил, что Матюша на это способен?

– Да никто не предположил! – разозлилась Анна. – Мы звонили во все места.

– Ладно, ладно, – вздохнула Женя. – Поехали.

И они поехали. Помотались по ночной Москве, поражаясь пустоте дорог и гонщикам, летящим по этим самым дорогам со слепой уверенностью в собственном бессмертии.

– А если колесо лопнет? – возмущалась Женька. – Или на дороге кирпич? Что, мало на наших московских дорогах кирпичей? Я сама вот словила – не кирпич, но камешек, будь он неладен. – И Женька ткнула пальцем в длинную трещину, ползущую по лобовому стеклу от правого «дворника» вверх.

– И сколько стоит починить? – поинтересовалась Анна.

– О, ну его в баню. Ничего я чинить не буду. Вот Ванька из армии вернется – пусть и занимается. Он же сказал, что теперь обо всем позаботится. А что на деле? Его вижу только по скайпу! – возмутилась она. – У меня утренняя тошнота, а он мне рассказывает, как их заставляли отжиматься на плацу. И как кто-то от перегрузки обделался прямо на этом самом плацу. Это, конечно, сильно помогает мне снять приступ!

– И все же сегодняшняя армия – это уже не то, – пожала плечами Анна. – Какой-то курорт. Где они там скайп раздобыли?

– Там только один смартфон на роту, и, чтобы позвонить, между прочим, твой брат чьи-то там наряды берет на себя.

– Наряды? – повернула голову Анна. Женька усмехнулась. Анна умела прекрасно стричь волосы, делать макияж. Умела шить самые великолепно красивые наряды, но ее братец, конечно, не о тех нарядах говорил.

– Все. Приехали. Вон вывеска. – Женька махнула рукой на табличку около обшарпанных деревянных дверей. Центр временного содержания нелегальных мигрантов. Анна кивнула и побледнела.

– Ты пойдешь со мной? – спросила она свою беременную подругу. Женька покачала головой и заглушила двигатель.

– Нельзя так нервничать. Все с ним в порядке. Даже если он не здесь, все равно ты должна как-то успокоиться. – Женя закрыла дверь. Сигнализация сломалась, и теперь приходилось закрывать центральный замок ключом, но и на это, как и на многое другое, Женьке было плевать. Лишь бы ребенок развивался здоровеньким. Все-таки рожать первенца в двадцать девять лет. Какое там – рожать его она будет уже в тридцать.

– Я не могу не нервничать, – буркнула Анна. – В прошлый раз, когда мой муж не вернулся домой, за этим последовали похороны и все остальное. Я всегда буду нервничать. И Матгемейн, между прочим, должен это понимать! Если с ним все в порядке, я его убью!

– Это очень логично, – кивнула Женя, открывая двери в заведение, в которое после этого дня мечтала больше не попасть никогда. Ни по каким вопросам. Ни при каких обстоятельствах.

Во-первых, запах. Во-вторых и третьих – тоже  запах. Кислый, затхлый запах, элитный коктейль из ароматов никогда не мытых тел, пота, страха, грязных стен, испражнений и прочих неизбежных составляющих «мигрантского быта». Сотни людей, ежедневно проходящие через одни и те же грязные комнаты, лежащие на одних и тех же деревянных лежаках, пользующиеся одними и теми же писсуарами.

– Господи, не дай бог он тут, – прошептала Анна, едва вдохнув аромат «несвободы».

– Думаешь, лучше будет, если мы найдем его в одном из московских СИЗО? – попыталась пошутить Женя, но Анна только побледнела еще больше, и подруга всерьез испугалась, что утренняя тошнота сейчас случится с совершенно небеременной Анной.

– Вам кого? – на них обеих с изумлением смотрел сонный полицейский, который надеялся, что хоть в промежуток между пятью и шестью утра сюда, в его вотчину, никого не принесет нелегкая. – Девушки?

Анна принялась сбивчиво объяснять проблему. Женька пыталась перевести ее взволнованные междометия на нормальный, человеческий язык, отчего усталость и огорчение офицера только увеличилось.

– Он здесь?

– Я не имею права выдать вам такую информацию. В конце концов, вы ему не жена, – грубо бросил офицер, прикидывая, что будет, если он просто запрется от дамочек в кабинете.

– Но это же не его вина! – ответила Анна, поразив офицера в самое сердце такой вот формулировкой. Он постоял несколько секунд, раздумывая над тем, как теперь строить разговор. Вины ирландца в том, что красивая высокая русская женщина с безумными глазами не была его женой, не было действительно никакой. С другой стороны, а ради чего дергаться?

– Дай ему денег! – прошептала Женька Анне, и вопрос неожиданно начал разрешаться. Денег у Анны с собой было около пятнадцати тысяч. Женька нашла еще десять, когда выяснилось, что разговорчивый рыжий мужик со странным английским в центре «передержки» действительно имеется.

– Они его взяли на Садовом, – пояснял офицер, аккуратно вынимая бумаги на Матгемейна. – При нем не было никаких документов, а в базах данных ОВИРа его виза уже значилась как просроченная.

– Господи, как все сложно, – всплеснула руками Анна. – Он же не просто так, он же со мной!

– Но ирландец же не кот, правда? Усов, лап и хвоста недостаточно. Есть же все-таки закон, – вздохнул полицейский и ушел за задержанным. Ожидание продлилось всего ничего – минут пятнадцать, но Анна все эти минуты бегала по комнате из стороны в сторону, из угла в угол, вызывая у Женьки приступы головокружения и желания дать любимой подруге по голове.

Результат – минус двадцать пять тысяч, что было мучительно тяжело для Анны, так как она до сих пор расплачивалась с Зарубиным, но через пятнадцать минут Матгемейна – целого и невредимого, правда, ужасно воняющего и диковато озирающегося по сторонам – привели в комнату и передали Анне с рук на руки.

– How are you, honey? – спросил он, испытывая явное неудобство из-за подозрительно большого количества грязи на одежде и невыносимого запаха, который он источал.

– Я в порядке, – ответила Анна, не справившись и все же заплакав. Она бросилась к нему и принялась целовать в губы, наплевав на все запахи и все обстоятельства.

– They said they could throw me away! – пробормотал он, и Анна пожалела, что не взяла вместе с Женькой и Нонну. Все же та была учительницей английского. Но – гугл в помощь – и Анна поняла, что Матгемейн говорит о той самой возможной депортации, о которой ни один из них до сего момента не думал.

– Нет, нет. Они не смогут, – заверила его Анна. – Почему ты весь в грязи? Они били тебя?

– Они уронили меня в лужу, – написал через переводчик Матюша, и Анна принялась рыдать еще сильней. Полицейский, который выпустил Матгемейна, начал испытывать смутное беспокойство: слишком много эмоций, все это опасно для его карьерного роста. Уж не погорячился ли он, взяв деньги и уничтожив начатое было дело о депортации.

– Так, дорогие мои, пойдемте-ка отсюда, – скомандовала Женька, заметив это выражение на лице полицейского, но Анна задержалась на секунду.

– Но что же нам сделать, чтобы такого больше не было? Какие нужно визы? Куда обращаться? – Анна проявляла такую невероятную степень наивности, что офицеру стало даже как-то неудобно.

– Вы, девушка, поймите. Он либо иностранный гражданин с просроченной визой – и тут уж никаких вариантов. Если его депортируют, назад уже никогда не пустят.

– Либо? – вмешалась Женька.

– Либо он ваш законный муж и тогда имеет право вида на жительство на территории Российской Федерации, – пояснил слуга закона, с наслаждением прощупывая купюры в кармане. Анна и Женя переглянулись, потом, не сговариваясь, повернулись к Матюше, который все еще никак не мог прийти в себя от пережитого шока. Он посмотрел сначала на Анну, потом на Женю, а потом на офицера, не понимая, о чем они говорят, и опасаясь возможного продолжения этой ночи. Мало ли что еще плохого могут тут с ним сделать.

Женька нахмурилась, кивнула и подошла ближе к Матюше. Она посмотрела ему в глаза и сказала:

– Тебе, Матюша, придется жениться на ней! – и ткнула пальцем в Анну, которая тут же покраснела как свекла. Матгемейн растерянно переводил взгляд с одной на другую русскую женщину, тогда Женька напрягла мозг и извлекла оттуда, из его глубин, кое-какие знания английского.

– Will you marry her? – спросила Женька строго, и Матгемейн нахмурился. Анна тут же принялась злиться на Женьку, что та вот так, напрямую, навязывает ее Матгемейну, которому, может, уже не так и надо… Матюша хоть и не знал русского почти совсем, каким-то шестым чувством уловил смысл диалога, но молчал и качал головой.

– Не надо. Не надо marry me! – пробормотала Анна почти зло, но Матгемейн взял ее за руку и кивнул.

– Of course, I will, – прошептал он ей на ухо. – Do you?

Анна окончательно растерялась, растрогалась, расплакалась и осела на лавочку. Все это было неправильно: и эта ужасная ночь, и запах ночлежки, которым они теперь все пропахли.

– Yes! – прошептала Анна в ответ, продолжая беспокоиться. Только тогда немного отпустило, когда Матюша притянул ее к себе, поцеловал в губы и торжественно повел к выходу из центра временного содержания нелегальных мигрантов – прямо в светлое, российско-ирландское будущее.

Маленькая проблема с субординацией

Беременность – большое счастье, хотя и не все и далеко не сразу соглашаются признать это. Есть разные темные личности, считающие этот естественный и весьма важный процесс настоящей катастрофой. К примеру, если беременность случайная, незапланированная – именно Женькин случай на самом деле. Роман с Анниным братцем, длинноволосым хиппи, начался с бурного и отчаянного секса в застрявшем лифте, когда они двое скорее стремились разозлить таким интересным способом друг друга. А закончилось все беременностью и торжественными проводами Ванюшки в армию. Ах да, еще эта разница в возрасте – почти шесть лет. В общем, радоваться особо нечему.

Но все радовались. Ванька радовался, а также остригся почти налысо и попросил Женю ждать его из армии. Она даже умилилась: не каждой удается услышать такое в двадцать девять лет. Беременность, которая свалилась Женьке как снег на голову, также была проблемой в том смысле, что где жить и на что жить было не очень-то понятно. Сейчас, пока на работе о беременности еще никто не знал, можно было продолжать снимать квартиру, управлять «Хендайчиком», делать вид, что все разрешится само собой. Но факт заключался в том, что ответов на эти вопросы не было до сих пор.

Маме Женя так и не сказала о беременности, хотя за время ее течения была в гостях у «сказки» уже дважды. Мама спрашивала, как у Жени дела и почему она совсем за собой не следит – у нее прыщи и кожа не в порядке, такую никто замуж не возьмет. Мама стряхивала с Жениного рукава несуществующую пыль и вытирала несуществующую грязь с уголков ее губ, используя при этом обслюнявленный кончик носового платка. Женина мама всегда считала, что ее дочь – неудачный ребенок, тот самый, на котором природа отдыхает. И что, сказать ей о том, что она «залетела» от молодого (настолько молодого, что он ушел в армию) парня, который до этого вылетел из двух институтов? О, достойный штрих в общий портрет. «Эх, Женечка, и когда ты только повзрослеешь?» Нет уж, о беременности маме пусть лучше кто-то другой говорит. Или она узнает о ней, когда увидит Женю, толкающую вперед колясочку.