2012. Почему Апокалипсис? Доказательства, сценарии, причины Сергеев А.
— Слав, утро уже. Тебя, наверное, дома потеряли…
Славка хотел было возразить, задержаться ещё ненадолго.
Пат заметила.
— Иди, иди. Потом, если… — и замолчала, не стала договаривать.
Дома было тихо: Ольга спала в своей спальне, Аллочка в своей. Славка сварил кофе, прошёл на цыпочках в кабинет и устроился за столом. Там и проснулся, когда вошла Ольга.
— Это как понимать? — подняла брови жена.
— Задремал. Задумался…
— Чем озадачился?
— Да так… Встретил вчера кого не ожидал.
— Например?..
Славка сглотнул.
— Серёжу Онопко. И Любку Дачницу.
— Ты чем сознание расширял? — поинтересовалась Ольга.
— Почему сразу — расширял?
— Ты же мне сам некролог показывал. И говорил, что Онопко погиб в автокатастрофе. А Дачница загнулась от передоза, — поджала губы Ольга.
— Правда, было, — кивнул Славка. — Как же так…
— Как-как — пить меньше надо. Ладно, я вот зачем пришла. У Шурика выставка сдвинулась, понедельник я перенесу. В четверг можно уже в Финляндию. Недельку поскучаешь без Аллочки, — хмыкнула Ольга.
— В каком смысле «поскучаешь»? — оторопел Славка.
— В том самом. В соительно-совокуплятельном. Да не переживай ты, я не против. Думаю, может зарплату ей повысить за снятие твоего гормонального стресса?..
Хлопнув дверью парадного, Славка вышел на улицу. По небу стелилась серая рванина облаков. Ветер задувал под куртку, гнал по коже мурашки. Славка шагал куда глаза глядят. Серёжа Онопко разбился в девяносто первом. Насмерть, из машины его вынимали по частям. Любка… он ещё участвовал в складчине на похороны, за душой у Любки не было ни гроша. Потом…
Под сердцем резануло. Пат! Господи, как же она сказала? В тридцать два. Осталась в тридцать два. Где осталась, почему в тридцать два?
Колени подсекло слабостью, и Славка шагнул в сторону, схватился за цоколь уличного фонаря, чтобы не упасть. Пат без вести пропала в девяносто восьмом, ему говорил Вольдемар, тот самый, бывший скульптор. Сколько ей тогда было?..
Славка выдохнул, потряс головой, отлепился от фонаря и двинулся дальше. Ноги сами несли на Невский. Мысли сыпались песком… Те, кто остался, сказала Пат. Те, кто решил остаться. Насовсем. Где остаться? Почему насовсем?
На Аничковом мосту Славка опёрся на парапет и скурил дюжину сигарет, одну за другой, глядя на рябь Фонтанки. Смял пустую пачку, закашлялся. Чужим удаётся заглянуть. Один раз. Он — чужой, ему удалось. А те, внутри, получается, свои. А он — нет. В отличие от Пат, в отличие от Серёжи Онопко, от Любки. У него сложилось. Его не вытолпили из жизни, не выставили, он не потерялся, зубами ухватился за спасательный круг и выплыл. Нет, не так — его спасла Ольга, вытянула, вытащила из омута на берег. А Пат и другие до берега не добрались. Вот оно, значит, как.
Славка оторвался от парапета, заспешил по Невскому. Затем побежал. Помчался, расталкивая прохожих. На углу с Владимирским рванул на себя ту самую дверь, ввалился вовнутрь.
Его встретил холл «Рэдиссона». Портье за стойкой, лощёные носильщики, охрана в приталенных пиджаках. Мраморный пол, люстры на потолке, вазоны с цветами. Никакого «Сайгона», ни малейшего его признака. Пружинистым шагом пересекая холл, к Славке стремительно двигался сосредоточенный, коротко стриженный мужик с рацией на боку. Охранник, сейчас спросит, какого чёрта он здесь забыл.
Славка нашарил за спиной дверь, попятился. Мельком увидел своё отражение в зеркале — поджарый дядька с седыми висками. Вновь оказался на Невском, смахнул пот со лба, перевёл дух. Заглянуть можно лишь раз, вспомнил он. Только раз, больше не получится. Для того чтобы снова увидеть всё, надо остаться. Сердцем, насовсем.
Тогда завтра его не станет, на его смерть напишут некролог. Может быть, даже сегодня. Не будет больше переполненных залов и телетрансляций. Не будет признания, денег. Не будет кричащей от наслаждения безотказной Аллочки. И Ольги с дочерью тоже не будет. Ничего не будет. И никого. Только те. Неудачники. Навсегда оставшиеся в восьмидесятых и девяностых. Затормозившие время. Нищие, спившиеся, обдолбанные. Чужие.
Или… Или всё не так? И это Ольга ему давно чужая? И светская жизнь, и прилизанная гостиная, и домик в Финляндии — всё не своё. Чужое. И он в этой чужой жизни — винтик, послушная марионетка, которая даже в постель ложится с молчаливого одобрения хозяйки.
А они — шумные, увлечённые, смеющиеся над неустроенностью, через край глотающие сырое питерское небо, — всё-таки свои? Ведь Пат ему — своя. При мысли о Пат заныло между рёбрами. Тогда, в азартной сутолоке восьмидесятых, когда казалось, что всё самое интересное ещё не познано, всё главное ещё впереди, они расстались почти легко. Теперь же… Впереди ещё сколько-то концертов, банкетов, выставок и просмотров, аллочек или эллочек. А там, в «Сайгоне», осталось настоящее, своё. Самое дорогое.
Славка подошёл к двери, взялся за ручку, потянул. Услышал скрип и жадно, полной грудью вдохнул сладковато-терпкую смесь…
Пат сидела за столиком и цедила «маленький двойной». Когда Славка подошёл, она вскинула глаза с немым вопросом. Славка присел рядом.
— Я насовсем.
— Правда?
— Я тебя когда-нибудь обманывал?
Пат молча улыбнулась в ответ.
— А что там, снаружи? — спросил Славка.
— Пойдём, покажу.
Снаружи асфальтовой рекой тёк Невский — пешеходы, машины, дома. «Букинист», «Гастроном», «Военторг». Пионерские галстуки. Милиционер на перекрёстке. Киоск «Союзпечать».
Пат взяла Славку за руку, и от прикосновения её ладошки потеплело внутри.
— Почему ты решил остаться?
— Да так. Решил. Жить, а не доживать.
— Здесь?
— Да. Здесь. С тобой.
Кусчуй Непома
КИЛЬКА В ТОМАТЕ
— А все-таки президент у нас лапочка, — сказала Алла Леонидовна Цапкай, в прошлом воздушная гимнастка, а ныне пенсионер.
— А помнишь Ингу? Она тоже была такая лапочка.
— Да, жаль девочку, — пробубнил гиревик Иван Терентьич Фокин, нажимая кнопки на пульте дистанционного управления. Батарейки за год, видимо, уже подсели, и потому телевизор откликался не сразу.
Телевизорами на прошлый Новый год пожилых артистов, коротающих свой век в доме ветеранов циркового искусства, одарил Комитет по культуре. Этому вниманию со стороны комитета ветераны были обязаны не слишком веселым обстоятельствам. В декабре прошлого года пропала сотрудница дома, молодая женщина Инга, любимица стариков. Полицейское разбирательство, живой интерес прессы и как следствие — телевизоры. Плоские, большие и недорогие.
История с девушкой — странная и непонятная. Старикам, как те ни просили, так и не сказали, что случилось с Ингой. Как бы то ни было, ветераны, знавшие Ингу, жалели, что нет ее больше в их и без того не слишком уютном пристанище.
В конце концов Иван Терентьич отложил в сторону пульт, поднялся с дивана и прямо на телевизоре увеличил громкость.
Еще немного, и заставка зимнего леса должна была смениться ликом президента.
Иван Терентьич задержал взгляд на пудовой гире, что стояла у стены, и на стопке рыбных консервов — обязательном и бесплатном пайке администрации дома ветеранов циркового искусства.
Без пяти двенадцать на экране появился президент с поздравительной речью.
— Друзья, коллеги, граждане России! Поздравляю вас с Новым годом, — начал он и после двух-трех обычных в таком случае вступительных фраз перешел к иному.
Инга включила воду. Сунула под струю сначала одну банку консервов, потом другую. Да, кулинарная ностальгия — килька в томате. Как увидела в магазине на полке красно-желтую этикетку, так рука сама потянулась. Вкус детства, так сказать. Дайте две. Две — это тридцать рублей с копейками. Считай, задаром.
«Ну попробую пару штучек, — думала она, вытирая обе банки кухонным полотенцем, — а из остального сварю супчик». В детстве сваренный с картошечкой и целой луковицей суп из кильки казался пищей богов.
Консервный нож легко пробил жесть, даже чересчур легко. Теперь жесть не та, что раньше, — тоньше, мягче. Инга вспомнила, как отец забавы ради ловко вскрывал консервы топором. Надавливал, топор углом легко входил в крышку, а потом два-три движения — и банка открыта.
Инга подцепила острием ножа крышку и отогнула…
А потом долго смотрела внутрь банки. Там, уложенные один к другому в несколько слоев, лежали маленькие мальчики. В белых рубашках, черных шортиках с лямками и белых гольфах. В белых же панамках. Впрочем, белыми рубашки, гольфы и панамы были условно. Потому что мальчики лежали в томатном соусе: два по центру — во весь рост, остальные же изогнулись… точнее, лежали изогнутыми. Сообразно форме банки. Ну как настоящие кильки… Только не кильки, а мальчики. И в отличие от килек с закрытыми глазами.
Инга медленно села на табурет. И сжала кулачками виски. Сильно. Будто хотела выдавить из головы другое, привычное глазу изображение. Консервный нож так и остался у нее в руке.
Привиделось, переутомилась, переработалась, пере… Что еще пере?
Инга поглядела на этикетку. Килька балтийская неразделанная обжаренная в томатном соусе. Про мальчиков ни слова.
Нет, этого не может быть. А если и может… То должно быть какое-то рациональное объяснение, уговаривала себя Инга. Ну не сошла же она с ума. Нужно просто успокоиться и еще раз заглянуть в банку. Там — килька. Как и написано на этикетке.
Она, не вставая, включила воду, намочила руку и протерла лицо. И потом уже встала. И тут же снова села обратно. В банке по-прежнему лежали маленькие мальчики.
Ступор. Полный. Как будто из черепной коробки пропал мозг. И вместо него — томатная паста или же вообще пустота, прикрытая нелепой заставкой. Как будто открылись двери электрички, но вместо знакомой платформы — заснеженное поле без признаков чего бы то ни было еще. Как будто в ведомости по выдаче зарплаты вместо обычной суммы — круглый ноль, баранка, за которую все равно нужно расписываться.
Инга консервным ножом повернула банку — так, чтобы оттопыренная крышка закрывала содержимое. Так было легче. Голова становилась не столь пустой. Заснеженная пустыня кое-где проявляла под сугробами знакомую платформу. И ноль в зарплатной графе перед собой худо-бедно обнаруживал еще какие-то цифры.
Глаза, хотели они того или нет, перебирали буковки на этикетке.
100 г продукта содержат: белок — 17 г, углеводы, — 4,1 г, жир — 12 г. А еще — адрес производителя, телефон, ГОСТ, масса нетто — 230 г.
Затошнило. Вдруг захотелось опустить крышку, чтобы кошмар перестал быть. Но как же так закрыть? Это как крышку… Рука не поднялась. Однако тут же пришла другая бредовая идея. Если не закрыть крышку, то вдруг эти мальчики встанут и выйдут наружу? Вся эта масса нетто с белками, углеводами и жирами согласно ГОСТу? Мысль бредовая, но мысль.
Невольно взгляд упал на вторую банку. С опаской Инга взяла ее. Осторожно поднесла к уху, как будто надеясь услышать ответы на свои вопросы. Но в банке было тихо. Инга тихонько потрясла ее. Внутри что-то забулькало. Вдруг представилось, что в этой банке тоже лежат маленькие мальчики и что они от такой тряски бьются головками в панамках о жестяной бортик. И рука Инги сама опустилась на колени.
Юрка расплачивался у кассы, когда ему позвонила Инга. Он едва не рассмеялся, когда услышал про банку с килькой. Тем не менее Юрка не пошел домой, а, распихав по карманам куртки блок сигарет, побежал к метро. Голос Инги показался ему испуганным, но не это заставило его отказаться от ужина и вернуться к тому месту, где они расстались час назад. В конце телефонной тирады было краткое: «Приезжай» (а Юрке послышалось еще и «скорей»). Дело в том, что за два месяца ухаживаний за Ингой ему не удалось ни разу побывать у нее дома. Поцелуй, скорее дружеский, у ворот, на которых висела табличка «Дом ветеранов циркового искусства», и ауфидерзейн. А тут — приезжай. Agreable surprise.
Словом, гвоздички, хоть и вялые, у метро, бутылка вина в магазине шаговой доступности, бегом по эскалатору, трамвай до конечной — все идет как по маслу, сегодня все будет тип-топ.
Гиревик Фокин крепкой не по годам рукой обнимал за плечи воздушную гимнастку Цапкай, другой же шевелил в воздухе, словно крутил невидимые гантели или гири — стойкая привычка, реликт трудового стажа.
А речь президента между тем не была краткой, несмотря на то что начал он ее ровно за пять минут до полуночи:
— …Наша страна, наша великая страна столь слабо позиционирует себя на мировой арене. В связи с этим я, президент страны, считаю своим долгом объявить о новом курсе, который с двенадцатым ударом курантов будет проводиться в жизнь…
Юрка смотрел в открытую банку. Инга смотрела на Юрку. Цветы лежали на табуретке.
— Когда ты банку открывала, она не была распухшей? Из нее ничего не прыснуло? А то, знаешь, бывают испорченные консервы…
— Нет, банка нормальная была.
— Дай вилку, — попросил Юрка.
Инга вытащила вилку и уже протянула было ее Юрке. Но опомнилась.
— Ты что, сдурел? Зачем?
— В смысле?
— Ты их хочешь вилкой?
Юрка посмотрел на Ингу. Он привык в консервные банки тыкать вилкой. А тут… Да, как-то неожиданно все. В самом деле — вилкой маленьких мальчиков…
Он снова повернулся к банке. Осторожно потянулся к ней указательным пальцем. Но остановился. Подошел к раковине, включил воду и помыл руки. Бросил взгляд на незамеченные гвоздички и бутылку вина.
Коснулся чистым пальцем одного из мальчиков и тут же отдернул руку. Понюхал палец. Тот не пах ничем особенным. Томатным соусом пах.
— Может, отнести их обратно в магазин, — предложил он. — Пусть деньги вернут за некачественный товар.
Запнулся. Мальчики не подавали никаких признаков испорченного товара. Наоборот, все как на подбор — аккуратные рядки, никаких неприятных запахов и на вкус наверняка…
— Ты с ума сошел?
— А что в этом такого? Ты кильку покупала, а не этих. Кильку ведь?
Инга утвердительно кивнула.
Юрка пробовал рассуждать логически. Невероятно, чтобы килька превратилась в мальчиков. Даже если это генетически модифицированная килька. По крайней мере, подобные случаи неизвестны. Значит, в банку изначально вместо рыбы положили мальчиков. Этакие куколки, которые чрезвычайно похожи на восьми- или девятилетних мальцов. Нет сомнения, что это муляжи. Мальчиков таких размеров не бывает. Он убеждал себя, Ингу, хотя понимал, что никакие это не муляжи, не куколки. Выглядели эти мальчики именно мальчиками, но только маленькими. И не мертвыми, а какими-то уснувшими. Логические рассуждения приводили к легкому бреду.
Инга постелила Юрке на кресле, старом, неудобном, но лучшего места для сна не было. Сама легла на диване, тоже старом и тоже неудобном. Расстояние в три или четыре шага стало непреодолимой преградой, потому что Инга решительно сказала, что ничего не будет. Она просит его исключительно по-дружески остаться сегодня у нее, потому что ей как-то не по себе. Не хочется ей и просто попробовать винца. Да и кусок в горло не лезет. Юрку она накормила. Бутербродами с чаем. Чем могла. Сама же есть отказалась.
Юрка жевал бутерброды, поглядывая на гвоздички, которые в конце концов оказались в вазе, на бутылку вина, одиноко стоящую в центре стола, и вспоминал пельмени в морозилке у себя дома.
— Давай их хоть уберем в холодильник, — сказал он, когда Инга пригласила его к столу. — Вон на них написано: после вскрытия продукт хранить в холодильнике не более суток.
Их! В холодильник! Инга смутилась. И не позволила сделать этого. Тогда Юрка осторожно прикрыл крышку, но не до конца, и поставил банку на подоконник.
Спать Юрка не мог. Он полежал с час, поворочался. Понятное дело, глупость какая. Надо встать и залезть к Инге под одеяло. Там все и случится. Отчего-то так поступить он не мог. Не хотел брать нахрапом, хотел, чтобы все было romantique. Хотя ему на романтику в общем-то наплевать, но для Инги… Она же женщина, и все должно быть если не романтично, то по крайней мере не столь primitif — встал, залез под одеяло… Во-первых, это некрасиво…
Почему-то Юрка был уверен, что Инга тоже не спала. Но не спала по другой причине. По причине этих самых дурацких консервов. Вот ведь парадокс. Именно они, эти кильки в томате, были причиной того, что он оказался у нее. И именно они были причиной другого — что он не может оказаться сейчас в ней.
Цербер у будки. Юрка представил себя трехголовой собакой. Все три головы его, Юрки, с его, Юркиным, лицом. Можно, я буду твоей верной собакой? От этой мысли стало совсем противно. Он осторожно поднялся. Втиснулся в розовый халат, который ему любезно дала Инга сходить в душ. Издевательство прямо. Стараясь не шуметь, вышел на кухню. Включил светильник на прищепке.
Закурил. Прикрыл дверь, чтобы не тянуло в комнату.
Положение глупейшее. Сидеть ночью на кухне, курить, когда…
Ты же ведь… Сказала и так смотрела ему в глаза. Конечно, нет. Исключительно по-дружески. D’une maniere amicale.
Юрка содрал обертку с бутылочной пробки, отыскал штопор. В любом случае это выход: усну либо на кресле, либо на диване.
Вино пил из чашки. После первой подумал: неплохо бы что-нибудь еще съесть. На глаза попались только консервы. Открытая банка стояла на неоткрытой. Крышка верхней слегка топорщилась. Юрка переставил ее на стол. Приоткрыл крышку. Маленькие мальчики были на месте. Да и куда они с подводной лодки… Юрка налил еще вина. Затянулся сигаретой. Отчего-то выпустил дым в сторону, а не перед собой.
Он смотрел в банку сквозь призму легкой нетрезвости. Мальчики, такие же, как и пару часов назад, только вот слегка обветрились. Или это только кажется… Он штопором подцепил верхнего, приподнял. Под ним лежал такой же, весь в томатном соусе. В белой рубашке, черных шортиках с лямками. Из-под белой панамы аккуратной линией виднелась челка. Опустил верхнего обратно, осторожно, будто боялся сделать больно обоим. Вытер пальцы о кухонное полотенце. Вдруг представил себя таким вот, в банке, в томатном соусе. Да лучше, в конце концов, так, чем цербером у ног. En rester comme une tomate! Rouge comme une tomate.
Юрка поднял банку, заглянул на днище, где должна быть дата изготовления.
Ну вот — просроченные. Железный повод обратиться в магазин: торгуют просроченным товаром. И пусть они с этими мальчиками делают что хотят. Удивляются, недоумевают, кумекают, устраивают расследование, находят крайних…
Сделал еще пару глотков. Пепел с сигареты упал в банку, прямо на лицо мальчику, что лежал у самого бортика. Юрка мизинцем протер мальчику лицо. Кожица на лице под пальцем немного заморщинилась. Лицо мальчика оттого стало совсем не детское, а какое-то уж совсем из фильма ужасов.
Юрка затряс кистью, словно стараясь стряхнуть с мизинца впившегося в него мальца. Отпил еще вина. И поставил перед собой вторую банку консервов. Точно такая же. Судя по этикетке. И по просроченной дате.
Консервный нож вскрыл вторую банку с килькой.
Юрка затушил сигарету под струей воды. И только потом осторожно отогнул крышку.
Машинально достал новую сигарету, щелкнул зажигалкой. Когда дым от первой затяжки рассеялся, Юрка произнес:
— М-да, charmant.
В банке рядком лежали не кильки. И даже не маленькие мальчики. А маленькие девочки. В темных платьях, в белых фартучках и гольфах, с белыми бантами. С закрытыми глазами. Залитые, так же как и мальчики, томатным соусом.
Юрка сдвинул обе банки. Развернул, чтобы содержимое обеих имело одинаковое направление. Произошедшее уже казалось логичным. Раз были мальчики, то должны быть где-то и девочки.
Инге в самом деле не спалось. Она долго ворочалась. Ей неожиданно захотелось, чтобы Юрка сел на пол возле дивана и взял ее за руку. И ей даже показалось, что так оно и случилось и Юрка держит ее руку, а сидят они в большом зале кинотеатра, а по проходу идет известный актер Гробченко, еще более длинный, чем он есть на самом деле, и играет на маленькой, величиной с коробку из-под ботинок, гитаре. И поет что-то из песен Цоя, заметно не попадая в ноты. Вдруг он останавливается и смотрит на Ингу. И тут же перестает петь, как будто смутившись. И Инга увидела, что в смущении он мнет, словно тряпку, гитарку. И тут Инга поняла: на актере черные с лямками шортики, белая рубашка, белые гольфы и белая панамка. Гробченко покраснел, развернулся и побежал. Но споткнулся и с грохотом упал в проходе. Инга проснулась.
Она несколько минут прислушивалась, потом встала, набросила халат и вышла на кухню.
Юрка сидел, уткнувшись лбом в сгиб локтя. Лицо его было бледное, словно присыпанное мукой. Рядом стояла пустая бутылка. Но самое ужасное — Инга увидела две пустые банки из-под кильки.
— Кэп, послушай, ну чего ты здесь будешь делать? Чего тебе терять? Вот эту конуру? Ты же здесь зачахнешь и засохнешь. Чего тебе здесь светит? Очередное звание и цирроз печени? Сам подумай.
У кэпа — капитана полиции Владимира Елецкого — было правило: выпил — не верь ушам своим, не верь глазам своим, а верь своей больной на следующее утро голове. Поэтому уговаривать его сейчас подумать было совершенно бессмысленно.
Но малец не унимался:
— Перед тобой же откроются такие перспективы! Только представь: ты же локомотивом будешь, в авангарде понесешься, а мы с тобой. Жить будешь за рублевой стеной. Деньги для тебя умрут.
День сегодня выдался суетной. Два жмурика. И оба пришли своими ногами. В смысле, сначала стали жмуриками, а потом пришли… Так получалось из показаний свидетелей. Одного нашли у центрального офиса банка «ГосИнвест», куда капитан Елецкий подумывал в случае чего устроиться в охрану. Знакомец имеется. Пособит, если что.
Случаи в жизни бывают разные. В самом деле, здесь, в отделе, майором без цирроза хрен станешь. Там майором вообще не станешь, с циррозом или без, однако не станешь совсем за другие деньги.
Пить одному — дрянь перспектива. Но что тут будешь делать? Опера все свалили. Шухера у них сегодня было… Вся жопа в мыле. Два жмурика, а выпить не с кем. Даже этот сержант, забыл его рыбью фамилию, куда-то свалил, не уважает, скотина… Не с этими же из дежурки…
Общего у жмуриков была сущая мелочь. Или, как говорил опер Васька Иваськин, сучья мелочь. Дырка в затылке. Что у того, которого нашли у банка. Что у другого, из почтового отделения.
Первый сидел на урне, облокотившись о стену. Прямо у дверей в банк. Охренеть. Как он там оказался? Сам, что ли, пришел? И почему его никто не заметил? Вот служба у будущих коллег! Где тот крендель, что должен был пастись у дверей? Поссать, что ли, за угол зашел. Против ветра, как пить дать, поссал — вот и получай сюрприз на урне.
— Ну что, согласен? — малец все не унимался. — Перспективы — широкие. Планы — громадные. Возможности — необозримые.
Инга очнулась. Или ей показалось, что очнулась. Медленно открыла глаза и не сразу поняла, где она. Лежать было неудобно. А она именно лежала. Затекла шея. Изображение постепенно обрело резкость. Она на полу в коридорчике, ведущем в кухню. Голова затылком упирается в стену. Неудобно. Потому шея и затекла. Захотелось оторвать голову от стены. Не получилось. Не получилось и пошевелиться. Так бывает, когда затекают мышцы.
Что-то шумело. Телевизор. Да, работающий телевизор. Что-то в нем вздыхало и охало.
Вдали, то есть в кухне, Инга разглядела Юрку. Он сидел, уткнувшись в сложенные на столе руки. Что-то в его профиле было неправильным.
Инга вспомнила, что пришла ночью на кухню, увидела заснувшего Юрку… А дальше она не помнила. Раз лежит — значит, упала. А упала, наверно, потому, что потеряла сознание.
Инга перевела взгляд на себя и поняла, что лежит голая. Она видела съехавшие на бок груди, мягкий жирок живота… На животе что-то копошилось. Или кто-то. Инга сощурилась, пытаясь навести резкость. Сбросить эту мерзость — чем бы она ни была. Не получилось. Руки не поднять. В конце концов она сумела разглядеть задранные вверх маленькие ножки в белых гольфах. Между ними — чьи-то маленькие, игрушечные ягодицы. Стало не по себе. Облегчение пришло с осознанием — она не проснулась! Конечно, не проснулась. Отчего-то вспомнился красавец Гробченко с маленькой гитаркой в руках, с надрывом декламирующий: «Перемен, мы ждем перемен».
Нужно ущипнуть себя за щеку! И проснуться. Ущипнуть и проснуться.
Что-то резко кольнуло ее в переносицу. Она скосила взгляд наверх и увидела маленького мальчика в ракурсе, которому позавидовал бы даже Родченко. В белой рубашке, в черных шортиках с лямками крест-накрест, в белой панаме. Мальчишка, держась одной рукой за прядь Ингиных волос, еще раз ткнул в переносицу кулинарной пластмассовой шпажкой.
— Она проснулась! — услышала Инга тоненький детский голосочек.
— Чойт! — другой маленький мальчик натянул на бледные ягодицы шортики и повернулся лицом к Инге. Точнее, к лицу Инги.
— Ничего не пойючается! — крикнул он сердито и оглянулся назад, где маленькая девочка уже оправляла на себе белый фартучек. — Этот ящик — тейевизой — все вйот!
Тот, на лбу, еще раз ткнул шпажкой в переносицу. Потом дернул за бровь. Не больно, но неприятно.
Инге захотелось сбросить этих человечков с себя. Однако она не могла найти ни своих рук, ни своих ног.
Инга снова перевела взгляд в сторону кухни. Теперь она четко разглядела то, что было неправильным в профиле Юрки. Из затылка в самом основании черепа торчал, вкрученный на половину винта, штопор. На деревянной ручке штопора делал стойку на руках маленький мальчик. Одетый точно так же в черные шор-тики, белую рубашку, белые гольфы и панаму. Панамка, словно прибитая, держалась на его голове. Стойка у мальчика получалась здорово. Такое Инга видела в спортивных репортажах по спортивной гимнастике. Но тут: на штопоре, вкрученном в затылок человека!
Вдруг в комнате прибавили звук телевизора. Инга услышала вздохи и крики и по этим звукам поняла, что там смотрят какой-то эротический канал. Кто смотрит? В квартире были только она и Юрка. Еще прибавили громкость.
Нижний мальчик вместе с девочкой повернулись на звук.
— Они все вйют! — крикнул мальчик.
— Может, мы что-то не так делаем? — ответила ему девочка.
Верхний бросил нижнему шпажку, нижний ловко поймал ее, закрутил, выписывая немыслимые пируэты, так что у Инги закружилась голова и она уже было снова погрузилась в небытие, как мальчик закончил экзерсисы со шпажкой и ткнул ею в сосок левой Ингиной груди. Это было больно. Инга вскрикнула и выдохнула. Верхний свалился со лба, скатился по щеке, но успел зацепиться за губу и теперь оттягивал ее краешек в сторону и вниз, заставляя Ингу криво улыбаться. Второй же радостно крикнул и, воспользовавшись шпажкой словно шестом, запрыгнул на Ингино лицо, вцепился в другой край рта и тоже повис на руках. Маленькая девочка на животе засмеялась, и оба мальчика тоже в ответ заржали. Рот Инги буквально разрывался, потому что на ногах обоих мальчиков висели другие мальчики и девочки, и все они весело смеялись и перекрикивались.
Последнее, что увидела Инга, уже в совсем ином, фантасма-горичном мире — взрыв, превращающий все вокруг в винегрет, разбивающий все то, что можно было чувствовать, видеть, слышать или помнить, на тысячи маленьких мальчиков и девочек, одних — в белых рубашках, в шортиках на лямках, белых гольфах и панамках, других же — в черных платьицах, белых фартучках и гольфах, с белыми бантами на голове.
Иван Терентьич медленно сжимал правой рукой эспандер. Левой он приобнимал Аллу Леонидовну за плечи. Экран телевизора светился президентом.
— Килька объявляется одновременно священным животным и главным национальным достоянием. Всякий наверняка обращал внимание (а если не обращал, то мы настоятельно рекомендуем обратить), что форма нашей страны на карте напоминает изогнутую в банке кильку. Есть некоторые неточности в образе, но мы обещаем поработать в этом направлении.
Улов этой ценной промысловой рыбы в будущем году, несомненно, будет снижен. Однако это произойдет не по причине нехватки рыболовецких мощностей, а по причине окончательного переноса центра тяжести в рыбном хозяйстве на плановое разведение кильки.
Уже сегодня оптовая продажа кильки — одно из главных направлений внешней торговли нашей страны. Более того, мы единственные в мире занимаемся разведением кильки в промышленных объемах и оптовой продажей на территории всего земного шара.
В результате слаженной работы мы смогли выйти на производство кильки в максимально больших количествах. А главное — мы можем разводить ее круглогодично, хотя до сих пор везде утверждается, что размножается этот вид только весной и осенью. Кроме того, мы предложили нашим оптовым покупателям самые приемлемые цены. И, разумеется, мы неизменно даем гарантию того, что наша килька абсолютно здорова, соответствует всем стандартам и послужит источником незабываемого удовольствия.
Сегодня независимо от времени года у нас всегда есть килька разных цветов и размеров. И мы знаем, как быстро доставить ее в любую точку планеты. И даже дальше.
Оптовая продажа кильки подразумевает гибкую систему скидок в зависимости от объемов заказов…
«Нет, они там все упились. Весь мир упился. И я вместе с ним», — думал капитан Елецкий.
Второй жмурик образовался на почте, что была по соседству с 28-м отделом. По словам девки-операторши, которая принимает в окошке заказные письма, труп (а трупом была девушка) сам пришел. Личность уже установили: Инга Быстрихина, работает в доме ветеранов циркового искусства. Точнее, работала. Почтальоншу еле откачали. Такого нарассказала…
И с этим, на урне, тоже фокус. Охранник, что первый его увидел, говорит: винная пробка у него была в затылке. Видать, и там заливают нехило. Везде пузыри с акцизами мерещатся.
Уборщица, которая коридоры в банковском офисе драит, причитала, что, мол, человечки побежали. Вот прямо так: побежали-побежали-побежали… Из дырки прыснули. Вот дура. Упилась до чертиков.
Опер Васька Иваськин, рассказав все это, ткнул капитану Елецкому в затылок, сдвинув на лоб фуражку: вот здесь дырки. И не от пули. Аккуратные такие дырки, с винное горлышко. С таким дырками в голове не ходят.
Капитан Елецкий налил ему водки — залей, дружище.
— Ты бы, Володька, завязывал водку жрать, а то…
Иваськин махнул рукой и вышел.
С какого бодуна Васька вдруг про это? Тоже мне трезвенник гусь-хрустальной чистоты. Ну, не хочет, я не виноват.
Капитан Елецкий достал банку кильки в томате — денег перестало хватать на нормальную закусь.
По трезвом размышлении капитан полиции Елецкий никогда бы не догадался, откуда взялись маленькие мальчики в черных шортиках, белых рубашках и белых панамах. По пьяному же состоянию души все было кристально ясно: они, маленькие мальчики, вылезли из банки с килькой. В глазах зарябило от суеты. В ушах — вой, вопли, за Родину, за Сталина. Верткие, склизкие, с пятнами соуса. Брызнули врассыпную. Первый раз в жизни капитан Елецкий видел, как разбегается закуска. Одного из мелких он загасил, заляпав рукав соусом. Реакция все-таки отменная, боксерская. Бокс, правда, давно закончился, а водка осталась. И в жизни, и на столе.
И вот теперь на краю открытой банки сидел малец. Одной рукой он держался за вспоротый консервным ножом жестяной край. Ножки едва доставали до поверхности стола. Если бы не покинувшая глаза резкость, капитан Елецкий разглядел бы суровое выражение лица маленького мальчика.
— Пьешь? — услышал капитан.
— Нет. Употребляю.
Весь мир сошел с ума. Нет, весь мир просто упился до чертиков. И он, капитан Елецкий, в том числе.
— А ты кто?
Юрку обнаружил охранник Виктор Лавров возле входа в банк. Юрка, а точнее, его тело, сидел на урне, привалившись спиной к стене. Весьма elegamment.
Охранник Лавров потом убеждал своего напарника Григория Красина, что будто бы видел в затылке у трупа винную пробку. Будто бы она торчала в нем, в затылке, словно в бутылке. «Затылок-бутылок», — срифмовал он тогда, но под серьезным взглядом Красина осекся, понимая, что сморозил глупость.
Вызвали, конечно, полицию. Чего вызывать — рукой махни: 28-й отдел полиции, где имел честь служить и выпивать капитан Елецкий, находился прямо напротив через дорогу.
В конце концов тело увезли. Если бы Надежда Петровна, уборщица, драившая ежедневно коридоры банка, знала, что выброшенная ею пробка может послужить вещественным доказательством, она, несомненно, сохранила бы ее. А так — пробка и пробка. Лежит между дверьми в офис — непорядок. Здесь все-таки банк, заведение солидное. Да и спроси ее, что за пробка, она вряд ли бы ответила, зато взахлеб рассказывала, что из-под тумбочки выскочили два маленьких мальчика и одна девочка. Росточком — ну со средний палец, и вместо волос у них чешуя, а у девочки рыбий хвост на голове, а мальчики одной рукой подтягивали сползающие с голой задницы штанцы, а другой — придерживали белые панамки на головах. Они перепрыгнули через швабру, один из них растянулся на тряпке, подскочил, издевательски хлопнул себя по заду и побежал догонять остальных. А орали-то они, как орали, визгливыми голосами, и противно, мерзко хихикали, а у самих глаза будто рыбные, она-то их разглядела, потому что даром что они маленькие…
Оператор почтового отделения Елена Ставридина, когда пришла в себя, утверждала, что видела маленьких мальчиков в белых панамках, в черных шортиках и белых рубашках, которые с кулинарными шпажками наголо выскочили из порванного рта клиентки. Девушка с самого начала показалась ей странной. Хотя бы тем, что в петличке у нее торчала гвоздичка. Ну кто теперь в петличках носит гвоздики! Нет уже ни первомаев, ни седьмых ноябрёв. Девушка подошла, покачиваясь, словно была не в себе, к окошку приема ценных и заказных писем и буквально рухнула на стекло. Голова ее едва не втиснулась в окошко. Нижняя челюсть отвалилась (тут-то Елена Ставридина и увидела, что рот безобразным образом порван), и оттуда выскочили эти человечки и, размахивая шпажками, бросились в окошко. Дальше Елена не помнила ничего. Сознание помутилось, она рухнула со стула.
Ей, конечно, не поверили, потому что поверить в такое было невозможно. Все списали на усталость, на отсутствие нормального полноценного отпуска. Вскоре и сама Елена Ставридина согласилась с тем, что все ей это привиделось, потому что неделя выдалась тяжелой, да еще неприятности дома с больной кошкой Мусей, которой нужно было всю ночь через каждые два часа делать уколы.
— Мы особая, секретная разработка НКВД, — говорил малец. — Первоначально задумывались с целью естественного экспорта революционных идей…
— Чего? — капитан Елецкий пьяно икнул. Налил себе водки. С сожалением посмотрел в пустую консервную банку. Покачал головой.
— Ты говори, говори, — сказал он. — Продолжай. Твои слова вместо закуски будут.
И выпил, резко запрокинув голову назад, чтобы водка самотеком попала в глотку. Пробило. До слез. Как будто срез луковицы под нос сунули. И вдруг капитан обнаружил себя сидящим на краю консервной банки, а прямо напротив увидел огромное лицо мальчика и испачканную томатным соусом панамку.
Капитан Елецкий не испугался такой метаморфозы. Потому что для него было в порядке вещей после четвертой рюмки становиться маленьким, словно его втягивало в себя то счастливое детство, когда деревья были большими, а мир необъятным. В такие минуты капитан обретал какую-то особую, нечеловеческую трезвость, звонкую, словно горный хрусталь. И в этой трезвости его мозг мог воспринимать самые удивительные формы, оперировать самыми замысловатыми смыслами и образами:
— …Пионеры, достойнейшие из достойных, были подвергнуты специальной обработке в секретной камере, — губы мальца двигались близко-близко. — Эту камеру разработала группа ученых-биологов, расстрелянных…
Закусывать надо! И не килькой. И водку покупать только в проверенных местах. Ну бред же, бред!
— Их расстреляли особыми пулями, — продолжал вещать мальчик, — отлитыми из металла, найденного на месте падения Тунгусского метеорита. А потом привлекли к работе. Именно так: сначала расстреляли, а потом привлекли…
— Свистишь… — хоть и бред, но капитан не удержался. — Свистишь как…
— Сам не свисти, — отрезал мальчик. — Носопыру всю просвистишь.
Капитан выдул мощно воздух через ноздри.
— Вся суть в камере. Ну вот что ты думаешь, глядя на меня?
— Про закусь я думаю.
— Дурак ты, капитан. Про мальчика-с-пальчик слышал?
— Про пальчика-с-мальчика? Гы-гы-гы…
— В самом деле дурак. Нас готовили к эксперименту. В камере нас сжали до размеров мальчика-с-пальчик. А потом погрузили в состояние, близкое к анабиозу. Далее нас, то есть пионеров, законсервировали и отправили на склад…
— Основной приоритет в общественной жизни страны — борьба с коррупцией. В связи с этим мы изымаем из обращения дательный падеж. Рекомендуем чаще использовать винительный и творительный падежи. Употребление предложного падежа следует сократить вдвое.
Русский алфавит будет сокращен. Тридцать три буквы слишком много для него. Поэтому из употребления изымается буква «р» и соответствующий ей звук, поскольку именно этот звук будит агрессию и провоцирует проявление межнациональной розни. Но чтобы сохранить политкорректность в отношении тех, кто отдает предпочтение в произношении звуку «л», мы изымаем из обращения также и эту букву и звук. Их место займут буква и звук «и краткое»…
Президент закашлялся, прикрыл ладонью рот, сплюнул что-то в руку, а потом бросил это на стол.
— Убейите эту ейунду. Хватит над собой издеваться, — буднично пробурчал он, не смущаясь того, что это пойдет в эфир.
Чей-то огромный палец смахнул со стола предмет, похожий на боксерскую капу. Президент растянул губы в улыбке и продолжил:
— Напйимей, сйова «Йоссия» и «демокйатия» будут писаться и звучать именно так.