Кадавр. Как тело после смерти служит науке Роуч Мэри

7. Священный труп

Шел 1931 год. Французские врачи и студенты собрались в Париже на ежегодную конференцию имени Лаэнника. Однажды утром среди них появился священник. На нем была длинная черная сутана со стоячим воротничком — обычная одежда католического священника; под мышкой он держал потертый кожаный портфель. Он сказал, что его зовут отец Армельяк и что он пришел к лучшим французским анатомам за советом. В портфеле была серия увеличенных фотографий Туринской плащаницы — льняного покрывала, в которое, как считают верующие, был завернут Иисус после снятия с креста. Аутентичность плащаницы тогда, как и сейчас, была под сомнением, поэтому церковники обратились к ученым с просьбой установить, соответствуют ли следы на плащанице анатомии и физиологии реального человека.

Доктор Пьер Барбе, достаточно известный и не слишком скромный хирург, пригласил отца Армельяка в свой кабинет в госпитале Сен-Жозеф и без промедления предложил для этой работы свою кандидатуру. В своей книге «Врач на Голгофе: Крестные страдания Господа нашего Иисуса Христа глазами хирурга» (A Doctor at Calvary: The Passion of Our Lord Jesus Christ as Described by a Surgeon) он вспоминал следующее. «Я сказал, что имею большой опыт работы в области анатомии, которую преподавал длительное время. Тринадцать летя жил в непосредственном контакте с мертвыми телами». Можно подумать, что обучение анатомии и проживание в близком контакте с телами происходило в одно и то же время, но кто знает. Может быть, доктор Барбе хранил в погребе тела умерших членов семьи.

Нам мало что известно о докторе Барбе, за исключением того, что он с большим усердием, возможно с несколько излишним усердием, пытался доказать подлинность плащаницы. Через некоторое время после появления отца Армельяка доктора можно было застать в лаборатории за следующим занятием: он вбивал гвозди в ладони и стопы невысокого мертвого человека с шевелюрой Эйнштейна (одного из тех невостребованных мертвецов, которых передавали для изучения анатомии в парижскую анатомическую лабораторию), а затем распинал его на кресте собственного изготовления.

Барбе сосредоточил свое внимание на двух длинных «кровавых пятнах» [41], исходящих из «отпечатка» оборотной стороны правой ладони. Два пятна выходили из одной точки, но дальше расходились под разными углами. Первый след, как он пишет, «косо идет внутрь и вверх (анатомически это положение напоминает положение атакующего солдата) и достигает локтевого сгиба. Другой поток, более тонкий и извилистый, поднимается до локтя». В ремарке об атакующем солдате можно разглядеть то, что со временем станет совершенно очевидным: Барбе был слегка сумасшедшим. Я не хочу показаться злой, но какой нормальный человек для описания следов крови использует образ сражающегося солдата?

Барбе решил, что два потока возникли в результате того, что Иисус пытался изменить положение своего тела: он приподнимался, а потом вновь провисал на руках. При этом струйки крови из раны от гвоздя могли течь двумя разными путями — в зависимости от положения тела. По версии Барбе, Иисус делал это по той причине, что подвешенным за руки людям становится трудно выдыхать воздух, поэтому, двигаясь, Иисус пытался избавиться от удушья. Затем, через какое-то время начинали болеть его раны на ногах, и он вновь оседал. В подтверждение своей идеи Барбе приводил воспоминания о пытках, практиковавшихся в период Первой мировой войны, когда жертв подвешивали за руки, связанные вместе над головой. «Подвешивание за руки вызывало множество разного рода спазмов и судорог, — писал Барбе. — В конечном итоге затрагивались и дыхательные мышцы, и нарушалась выдыхательная функция. Приговоренный к смерти не мог освободить легкие и умирал от удушья».

Барбе использовал предполагаемые следы крови на плащанице для описания двух возможных позиций Иисуса на кресте. По его расчетам, когда тело провисало, вытянутые руки образовывали со столбом креста угол 65°. Когда тело поднималось, угол составлял 70°. Барбе попытался проверить это с помощью одного из невостребованных трупов, доставленных в анатомическую лабораторию из одного городского госпиталя.

Барбе привез тело к себе в лабораторию и распял его на самодельном кресте. Затем он поставил крест в вертикальное положение и измерил угол, образующийся при полном провисании тела. Вот чудеса: угол составил точно 65°. Поскольку труп нельзя было заставить приподняться повыше, величина второго угла осталась непроверенной. Во французском издании книги Барбе есть фотография человека на кресте. На снимке показана только верхняя часть туловища, так что я не знаю, были ли бедра трупа обернуты простыней, как бедра Иисуса, но внешне он был необычайно похож на актера и чтеца Сполдинга Грея.

Идея Барбе заключала в себе противоречие анатомического характера. В те периоды, когда ноги Иисуса ослабевали и он провисал на руках, гвозди должны были прорвать тело на ладонях. Барбе задался вопросом, не был ли Иисус прибит к кресту не за ладони, а за запястья. Он решил провести эксперимент, который подробно описан в его книге.

В этот раз, вместо того чтобы распять на кресте новое тело, он распял только что ампутированную руку. Как только бывший владелец руки покинул комнату, Барбе записал следующее:

«Имея только что ампутированную по середину предплечья руку крепкого мужчины, я вбил в середину ладони граненый гвоздь толщиной около одного сантиметра (гвозди Крестных страданий). Я аккуратно подвесил к локтю груз весом около 35 кг (половина веса тела мужчины ростом около 180 см). Спустя десять минут разрывы на руках удлинились. Затем я слегка качнул всю систему и увидел, что гвоздь внезапно ускорил свой путь в пространстве между головками пястных костей, разрывая кожу. Второе легкое встряхивание привело к разрыву оставшейся кожи».

В последующие недели Барбе использовал еще двенадцать рук, пытаясь найти подходящее место на человеческом запястье, в которое можно было бы забить толстый гвоздь. Эти дни были не самым удачным временем, когда крепкому мужчине с малейшим повреждением руки следовало прийти на прием к доктору Пьеру Барбе.

Наконец неленивый молоток Барбе нашел путь, который, как считал доктор, был точным местом прохождения гвоздя: так называемое пространство Дестота — щель размером с горошину между костями запястья. «В каждом случае, — писал Барбе, — острие само выбирает направление движения, как будто входит в воронку, и находит свое место». Как будто вмешательство свыше позволяет гвоздю найти свой путь. «И эта точка, — победоносно продолжает Барбе, — находится абсолютно точно в том месте, где на плащанице виден отпечаток гвоздя. В том месте, о котором ни один человек на свете не имел представления…»

А потом появляется Фредерик Цугибе.

Цугибе — неприветливый, перегруженный работой патологоанатом из Рокленда, штат Нью-Йорк, который проводит свое свободное время за изучением распятия и опровержением Барбе. У него всегда найдется время, чтобы поговорить с вами по телефону, но довольно скоро становится ясно, что этого времени у него чрезвычайно мало. Как раз в тот момент, когда он объясняет вам формулу для определения нагрузки, приходившейся на каждую руку Христа, его голос удаляется на минуту, а затем он возвращается со словами: «Извините меня. Тело девятилетней девочки. Отец забил ее до смерти. Так о чем мы говорили?»

Цугибе никто не давал задания доказать подлинность Туринской плащаницы (в отличие, как я полагаю, от Барбе). Научная сторона распятия заинтересовала его пятьдесят лет назад, когда он изучал биологию, и кто-то предложил ему прочесть статью о медицинских аспектах распятия Христа. Физиологические доказательства в той статье показались ему неубедительными. «Так я заинтересовался этой темой и написал курсовую работу». Туринская плащаница, окажись она подлинной, могла бы стать для него источником информации о физиологической стороне распятия. «А затем я познакомился с работами Барбе. Вот это здорово, подумал я. Должно быть, действительно умный парень — двойной кровавый след и все такое». Цугибе начал проводить собственные исследования. Одна за другой теории Барбе разваливались на куски.

Подобно Барбе, Цугибе сколотил крест, который на протяжении сорока лет (за исключением нескольких дней в 2001 г., когда он был на реставрации) находился в его гараже в пригороде Нью-Йорка. Цугибе не использовал трупы, он привлекал к работе живых добровольцев, всего несколько сотен человек. Для своего первого исследования он собрал около ста добровольцев из местной религиозной группы третьего ордена францисканцев. Сколько нужно заплатить человеку за то, чтобы его распять? Ничего. «Они сами готовы были заплатить мне, — говорит Цугибе. — Каждый из них хотел быть распятым, чтобы испытать, что это такое». Понятно, что Цугибе использовал кожаные ремни, а не гвозди. Однако иногда Цугибе звонили люди, искавшие полного правдоподобия. «Вы не поверите: мне позвонила девушка и попросила пригвоздить ее к кресту. Она принадлежала к тем людям, которые хирургическим путем изменяют форму головы, расщепляют себе язык и имплантируют что-то под кожу пениса».

Первое, на что обратил внимание Цугибе, когда начал распинать людей на своем кресте, это то, что никто из них не задыхался, оставаясь на кресте даже на протяжении сорока пяти минут. Он скептически относился к теории Барбе об удушье и к его рассказу о подвергавшихся пыткам людях, руки которых были подняты прямо над головой, а не разведены в сторону. Кроме того, он не заметил, чтобы висевшие на кресте люди пытались приподняться. Когда же он просил их это сделать, оказывалось, что это невозможно. «Абсолютно невозможно приподнять самого себя из этого положения, когда ноги прикреплены к кресту». Более того, двойной кровавый след был на внешней стороне руки, прижатой к кресту. Если бы Иисус двигался вверх и вниз, сочившаяся из раны кровь размазывалась бы по руке, а не расщеплялась на два четко различимых потока.

Итак, чем можно объяснить этот двойной след на плащанице? Цугибе считает, что он появился после того, как тело Иисуса сняли с креста и обмыли. При обмывании образовавшийся сгусток крови был смыт, и небольшое количество крови вновь вытекло из раны и расщепилось на два ручейка, встретив на своем пути возвышение шиловидного отростка — выпуклость на запястье со стороны мизинца. Цугибе вспомнил, что видел такой кровавый след на руке человека, которого ранили из пистолета. Он проверил свою теорию, обмыв высохшую кровь с раны недавно привезенного в его лабораторию трупа, чтобы посмотреть, не вытечет ли еще небольшое количество крови. «Через несколько минут, — пишет он в статье в журнале Sindon, посвященной изучению Туринской плащаницы, — появился тонкий ручеек крови».

Затем Цугибе обратил внимание на грубую ошибку, допущенную Барбе при описании пространства Дестота, которое вовсе не расположено «точно в том месте, где на плащанице виден отпечаток гвоздя». Рана на обратной стороне руки, отпечатавшаяся на Туринской плащанице, располагается на запястье на стороне большого пальца, но в любом учебнике по анатомии можно прочесть, что пространство Дестота находится на запястье ближе к мизинцу, и именно в это место на запястьях своих трупов Барбе вбивал гвозди.

По теории Цугибе гвоздь вошел в ладонь Иисуса под углом и вышел с обратной стороны около запястья. У него были свои доказательства — сделанные сорок четыре года назад фотографии убитой женщины. «На всем ее теле были обнаружены грубые ножевые ранения, — вспоминает Цугибе. — Я обнаружил рану, нанесенную ей, когда она подняла руку, чтобы защитить от удара лицо». Хотя оружие вошло в руку в области ладони, нож, по-видимому, прошел под углом и вышел с задней стороны запястья ближе к большому пальцу. На этой траектории нож не встретил практически никакого сопротивления: рентген не выявил никаких костных повреждений.

Передо мной фотография Цугибе с одним из добровольцев, напечатанная в упомянутой мною выше статье в журнале Sindon. Цугибе облачен в белый лабораторный халат до колен; он проверяет показатели состояния добровольца по датчику, закрепленному у того на груди. Крест почти достает до потолка, возвышаясь над головой Цугибе и его мониторами. На добровольце нет никакой одежды, за исключением спортивных трусов и солидных усов. У него беспечное выражение лица человека, ожидающего автобуса. Кажется, доброволец не подозревает о том, что его фотографируют. Я думаю, что человек, глубоко вовлеченный в подобный проект, вряд ли задумывается о том, насколько странно он выглядит в глазах остального человечества.

Я не сомневаюсь, что Пьер Барбе не видел ничего ненормального или предосудительного в том, чтобы использовать тела, предназначавшиеся для обучения анатомии, для моделирования распятия с целью доказательства неверующим подлинности Туринской плащаницы. «Чрезвычайно важно, — пишет он во введении к своей книге, — чтобы мы — врачи, анатомы и физиологи, — распространяли дальше великую правду о том, что наша бедная наука не должна больше использоваться только для облегчения боли наших собратьев, но должна выполнять более серьезную задачу их просвещения».

Мне кажется, что не существует более «серьезной задачи», чем задача «облегчения боли собратьев», и уж точно таковой не является религиозная пропаганда. Некоторые люди, как мы увидим, пытаются облегчить боль и страдания своих собратьев, даже будучи мертвыми. Если и есть трупы, претендующие на звание святых, то это не Сполдинг Грей на кресте, а именно эти полумертвые люди с отключившимся мозгом и пока еще бьющимся сердцем — ежедневно поступающие в госпитали доноры человеческих органов.

8. Как узнать, жив ты или уже умер?

Скорость перемещения пациента, направляющегося на операцию, в два раза превышает скорость перемещения пациента, направляющегося в морг. Каталки, доставляющие живых по больничным коридорам, быстро движутся вперед через хлопающие двойные двери в сопровождении медицинских сестер, устанавливающих капельницы и аппараты для искусственного дыхания. Каталки с трупами не спешат. Их катят поодиночке, спокойно, не привлекая внимания, как тележки в магазине.

По этой причине мне казалось, что я смогу определить, когда мимо меня провезут мертвую женщину. Я стояла у поста медицинской сестры на одном из этажей хирургического отделения Медицинского центра Университета Калифорнии в Сан-Франциско, глядя на проезжавшие мимо каталки и ожидая господина Бона Петерсона — менеджера по связям с общественностью Калифорнийской трансплантационной службы — и труп женщины, которую я буду называть X. «Вот ваш пациент», — вдруг говорит старшая медсестра. Множество ног в бирюзовых бахилах мелькают мимо меня с неожиданной поспешностью.

X уникальна в том смысле, что она мертва, но при этом является пациентом, направляющимся на хирургическую операцию. Такой труп называют «трупом с бьющимся сердцем»: все системы и органы у такого человека живы, за исключением головного мозга. Пока не существовало системы поддержания искусственного дыхания, не существовало и такого понятия: когда мозг перестает функционировать, тело неспособно самостоятельно дышать. Но подсоедините тело к системе обеспечения дыхания, и сердце будет биться, и все другие органы будут жить еще несколько дней.

Хне выглядит мертвой. Если склониться над каталкой, можно заметить биение пульса у нее на шее. Если коснуться руки, можно почувствовать ее тепло и упругость. Возможно, именно поэтому врачи и сестры называют X пациентом, и поэтому она появилась в операционном блоке в обычном облачении пациента, направляющегося на хирургическую операцию.

Поскольку смерть головного мозга в этой стране является юридическим определением смерти человека, с юридической точки зрения Х является трупом. Однако органы и ткани X все еще живы. Эти как бы противоречащие друг другу факты дают ей удивительную возможность, которой нет у большинства трупов: она может продлить жизнь еще двум или трем умирающим незнакомым людям. В последующие четыре часа X передаст другим людям свои органы: печень, почки и сердце. Хирурги поочередно будут забирать ее органы, спеша с ними к своим страждущим пациентам. Эту процедуру называют изъятием органов.

В случае X один из хирургов приедет из штата Юта, чтобы забрать сердце, а другой, который заберет одновременно печень и почки, перенесет их двумя этажами ниже. Калифорнийский университет в Сан-Франциско — главный трансплантационный центр страны, так что изъятые здесь донорские органы часто здесь и остаются. Достаточно типична ситуация, когда сами хирурги из трансплантационного центра выезжают за донорскими органами в отдаленные маленькие города. Часто это органы молодых и здоровых людей, попавших в аварию, в результате чего их мозг перестал действовать. Необходимость перемещения врачей из трансплантационного центра связана с отсутствием в маленьких городах специалистов, имеющих опыт извлечения органов для пересадки. Вопреки бытующему мнению о том, что хирурги-бандиты разрезают людей прямо в отелях и воруют у них почки, забор органов для пересадки является достаточно сложной процедурой. Если вы хотите, чтобы все было сделано правильно, лучше отправиться на место и проделать все самому.

Хирурга, который сегодня будет извлекать почки и печень для трансплантации, зовут Энди Посселт. У него в руках электрический прижигающий зонд, который выглядит как дешевая ручка, какие выставляют у банковского окошка на веревочке, но действует он как скальпель. Этот инструмент одновременно режет и прижигает, так что все перерезанные сосуды немедленно запаиваются. В результате — меньше крови, но больше дыма и запаха. Это не неприятный аромат — просто запах жженого мяса. Мне хочется спросить доктора Посселта, нравится ли ему этот запах, но я не осмеливаюсь и поэтому ставлю вопрос по-другому: плохо ли, что мне нравится этот запах (который на самом деле мне вовсе не нравится, ну разве что чуть-чуть). Он отвечает, что это не плохо и не хорошо, а просто психически ненормально.

Я раньше никогда не присутствовала на серьезной хирургической операции, а только видела швы. На основании длины этих швов я представляла себе хирургов за работой — достающих что-то или вкладывающих что-то через разрез длиной пятнадцать или двадцать сантиметров, подобно тому как женщина нащупывает зеркальце внутри дамской сумочки. Доктор Посселт начинает разрез прямо от лобка и продолжает его к северу на добрых шестьдесят сантиметров до самой шеи. Он расстегиваете, как куртку. Ее грудина видна по всей длине, грудная клетка рассечена, и туда вставлен широкий ретрактор, раздвигающий ее в две стороны, так что разрез теперь выглядит одинаково большим как в длину, так и в ширину. Тело открыто, как кожаный саквояж, и теперь видно, чем оно, в сущности, является: большим и крепким вместилищем для внутренностей.

Изнутри X выглядит живой. Биение ее пульса видно в печени и по всему ходу аорты. Тело кровоточит по линии разреза, органы выглядят округлыми и скользкими. Биение сердца на мониторе усиливает впечатление, что перед нами живой, дышащий, здоровый человек. Странно, практически невозможно думать о ней как о трупе. Вчера я попыталась объяснить моей падчерице, что такое труп с бьющимся сердцем, но она меня не поняла. Она спросила: «Ведь если сердце бьется, то это все еще человек?» В конце концов она решила для себя, что это «такие люди, с которыми можно делать все, что угодно, но они об этом не узнают». Что, как мне кажется, вполне возможный способ воспринимать пожертвованные тела. То, что происходит с мертвыми в анатомических лабораториях или исследовательских центрах, можно сравнить со слухами, разносящимися у кого-то за спиной. Если люди ничего не знают и не подозревают, это не причиняет им боли.

Эмоциональное отношение к трупам с бьющимся сердцем у персонала реанимационного отделения далеко не однозначное. Возможно, всего за несколько дней до изъятия органов врачи не только думали о пациентах, подобных X, как о живых людях, но и всеми силами боролись за их жизнь и здоровье. Возможно, регистрирующие мониторы показали смерть, и для спасения человека были предприняты все возможные экстренные меры. Если мозг больше не способен регулировать давление крови с помощью гормонов, это должен делать персонал реанимационного отделения, чтобы сохранить органы. В статье «Психологические и этические аспекты извлечения органов», опубликованной в New England Journal of Medicine, читаем: «Персонал реанимационного отделения может столкнуться с такой ситуацией, когда ему приходится применять сердечно-легочную реанимацию к пациенту, объявленному мертвым, в то время как по отношению к живому пациенту на соседней койке поступил приказ „не реанимировать“ ».

Неочевидность понятия «труп с бьющимся сердцем» отражает многовековую путаницу в вопросе о том, как же на самом деле определить наступление смерти, то есть указать тот момент, когда душа, дух или жизненная сила (назовите, как хотите) покинула тело. До тех пор пока не стало возможным измерять активность головного мозга, наступление смерти связывали с моментом остановки сердца. На самом деле, головной мозг живет еще от шести до десяти минут после того, как сердце перестало прокачивать кровь, но это уже тонкости, так что в большинстве случаев прежнее определение смерти фактически верно. Однако на протяжении столетий врачи не могли однозначно ответить на вопрос: перестало ли биться сердце или они просто его не слышат? Стетоскоп был изобретен лишь в середине XIX века, причем первые модели были не намного чувствительнее медицинской трубки. В тех случаях, когда биение сердца и пульс особенно слабые (как у утопленников, при инсульте, а также при некоторых видах наркотического отравления), даже самые лучшие врачи могли ошибиться, и пациенты рисковали попасть в морг до того, как на самом деле испускали дух.

Чтобы ослабить весьма серьезное беспокойство пациентов, не желавших быть похороненными заживо, а также обезопасить самих себя, врачи XVIII и XIX столетий изобрели множество методов, позволяющих зарегистрировать смерть. Врач и историк медицины из Уэльса Ян Бондесон приводит дюжину примеров в своей замечательно остроумной книге «Похороненный заживо» (BuriedAlive). Все эти методы распадаются на две основные категории: те, которые имели целью «взбодрить» находящегося без сознания пациента жуткой болью, и те, которые чрезвычайно унижали его достоинство. Кожу на подошвах ног отслаивали бритвой, под ногти засовывали иголки. Дули в уши из охотничьего рожка и издавали «отвратительные крики и ужасный шум». Один французский священник рекомендовал засовывать раскаленную кочергу в отверстие тела, которое Бондесон вежливо называет «задним проходом». Другой французский врач изобрел щипцы для оттягивания соска специально для реанимационных целей. Другой придумал напоминающее волынку устройство для осуществления табачной клизмы, которое он с энтузиазмом демонстрировал на трупах в парижских моргах. Анатом XVII века Якоб Винслоу призывал своих коллег лить на лоб пациентам «испанский воск» (то есть сургуч) и заливать в рот теплую мочу. В одном шведском трактате на данную тему говорится, что в ухо человеку следует поместить ползающее насекомое. Однако по простоте и действенности ничто не могло сравниться с заталкиванием в нос предполагаемого покойника «остро отточенного карандаша».

Иногда трудно понять, кто подвергался большему издевательству — пациент или сам врач. Французский врач Жан-Батист-Вансан Лаборд длиннейшим образом описал свой метод ритмичного вытягивания языка, который нужно было применять спустя не менее трех часов после предполагаемого момента наступления смерти. Позднее этот врач изобрел управляемое вручную механическое устройство для вытягивания языка, которое делало эту работу менее неприятной, но не менее утомительной. Другой французский доктор советовал врачам засовывать пальцы пациентов себе в уши, чтобы уловить слабый звук, издаваемый при непроизвольном сокращении мышц.

Неудивительно, что никакой из этих методов не нашел широкого распространения, так что большинство докторов считали, что единственным надежным доказательством смерти человека являлось разложение тела. Это означало, что тела должны были оставаться в доме или в кабинете врача два или три дня, пока не начинали проявляться ощутимые признаки разложения. К сожалению, такой способ проверки был не более привлекательным, чем табачная клизма. По этой причине стали появляться специальные сооружения, называвшиеся временными моргами, куда складывали на хранение недавно умерших людей. Эти огромные и богато украшенные здания были особенно широко распространены в Германии в XIX веке. В некоторых имелись отдельные залы для мужчин и для женщин, как будто даже после смерти мужчины могли повести себя неучтиво по отношению к дамам. В других существовало разделение по сословиям: тела более знатных людей гнили в более роскошной обстановке за более высокую плату. В обязанность служителей этих заведений входило следить за появлением признаков жизни, для чего использовалась система веревок, связывающих пальцы трупов с колокольчиками [42], а в одном морге — с мехами большого органа. В результате любое движение тела привлекало внимание служителя, который (по причине страшной вони) находился в отдельном помещении. Шли годы, но ни один из обитателей хранилищ не вернулся к жизни. Заведения начали постепенно закрываться, и к 1940 году они исчезли совсем, как исчезли щипцы для оттягивания сосков и машины для вытягивания языка.

Если б только можно было увидеть, как душа покидает тело, или измерить это каким-нибудь образом! В таком случае определить момент смерти можно было бы просто путем научного наблюдения. И это почти получилось у доктора Дункана Макдугалла из Хаверхилла, штат Массачусетс. В 1907 г. Макдугалл предпринял серию экспериментов с целью определить вес души. Шестерых умирающих пациентов поочередно укладывали в кабинете Макдугалла на специальную кровать, которая опиралась на балансир, чувствительный к изменению массы всего на две десятые унции (одна унция равна 28,3 г). Измеряя разницу в массе тела человека при жизни и в момент смерти, Макдугалл хотел доказать, что душа вещественна. Результаты экспериментов были опубликованы в апреле 1907 г. в журнале American Medicine, что внесло значительное оживление на страницы издания, в котором обычно печатают статьи об ангине и уретрите. Ниже представлено чрезвычайно тщательное описание смерти первого пациента.

Через три часа сорок минут он испустил дух, и в этот же момент конец балансира опустился со стуком, ударившись о нижнюю ограничительную перекладину, и остался в этом положении. Потеря веса составила три четверти унции.

Эта потеря веса не может объясняться испарением влаги из легких или потением, поскольку в случае данного пациента эти значения уже были установлены ранее и изменялись со скоростью одна шестнадцатая унции в минуту, тогда как в этот раз изменение веса было быстрым и значительным.

Кишечник не сработал; но если бы он и сработал, общий вес постели с телом остался бы неизменным, за исключением, конечно, потерь на испарение, которые зависели бы от консистенции экскрементов. Мочевой пузырь выпустил одну или две драхмы мочи (одна драхма = 3,888 г). Но моча также осталась на постели и могла внести свой вклад в потерю веса тела только в результате постепенного испарения, следовательно, это не может быть причиной внезапной потери веса.

«Остался единственный возможный путь потери веса — удаление всего запасенного в легких воздуха. Я улегся на кровать сам, а мой коллега перевел балансир в состояние равновесия. Я вдыхал и выдыхал воздух так сильно, насколько это только возможно, но это не оказывало никакого влияния на положение балансира».

После того как Макдугалл зафиксировал аналогичное изменение массы тела при смерти пяти следующих пациентов, он обратился к экспериментам на собаках. Пятнадцать собак испустили дух, не изменившись в весе, что Макдугалл, учитывая его религиозное мировоззрение, привел в доказательство того, что у животных душа отсутствует. Известно, что люди, на которых производились измерения, были собственными пациентами доктора Макдугалла, но остается загадкой, каким образом он в столь короткое время стал обладателем пятнадцати умирающих собак. Если в это время в городе не было эпидемии собачьей чумки, приходится признать, что милый доктор спокойно отравил пятнадцать здоровых собак, чтобы провести свой маленький эксперимент по биологической теологии.

Статья Макдугалла вызвала острые дебаты в колонке писем журнала American Medicine. Доктор Август П. Кларк обвинил Макдугалла в том, что тот не учел внезапное повышение температуры тела при наступлении смерти, связанное с тем, что остановившаяся кровь перестает охлаждаться воздухом, проходя через легкие. Кларк утверждал, что именно пот и испарение влаги, вызванные этим повышением температуры тела, объясняют уменьшение массы тела человека и отсутствие изменения массы тела собаки (собаки охлаждают себя путем учащения дыхания, а не с помощью потения). Макдугалл отвечал, что при остановке циркуляции кровь больше не подходит к поверхности кожи, и поэтому охлаждения не происходит. Дебаты продолжались с мая по декабрь, но тут я потеряла нить дискуссии, поскольку отвлеклась на статью доктора медицины Гарри Г. Грига «Некоторые моменты из древней истории медицины и хирургии». Именно благодаря доктору Гарри Г. Григу теперь на приемах я могу поддерживать беседу об истории лечения геморроя и гонореи, об обрезании и медицинском зеркальце [43].

С усовершенствованием стетоскопа и расширением медицинских знаний врачи начинают верить, что могут точно определить момент остановки сердца. Именно по остановке сердца медицинская наука позволяет определить, отправился ли пациент на тот свет навсегда или еще вернется. Помещая сердце в центр определения физической смерти, мы тем самым выделяем ему главную роль в нашем представлении о жизни, о душе и о личности. Долгое время так оно и было, что подтверждается существованием сотен тысяч песен и сонетов о любви, а также наклеек на бампере с надписью «I love». Концепция «трупа с бьющимся сердцем», основанная на том, что жизнь определяется работой мозга и только мозга, стала серьезной философской проблемой. К представлению о сердце как всего лишь о топливном насосе привыкали довольно долго.

Вообще споры о том, где в человеческом теле сосредоточена душа, велись на протяжении нескольких тысяч лет. Изначально выбор делался не между сердцем и головным мозгом, а между сердцем и печенью. Первыми душу в сердце поместили древние египтяне. Они считали, что в сердце обитает ка. Ка олицетворяло саму сущность человека — душу, интеллект, чувства, страсти, юмор, злобу, привычку напевать привязавшуюся мелодию из фильма — все то, что отличает человека от нематоды. Сердце было единственным органом, которое оставляли в теле мумии, поскольку человек нуждался в своем ка даже после смерти. В мозгах он, совершенно очевидно, не нуждался: мозги выдавливали из черепа по каплям через ноздри с помощью загнутой бронзовой иглы. А затем их выбрасывали. Заметим, что печень, желудок, кишки и легкое вынимали из тела, но сохраняли в глиняных сосудах внутри могилы. Я думаю, древние египтяне считали, что лучше взять лишнее, чем оставить что-то нужное, особенно когда собираешься в загробный мир.

Вавилоняне придерживались теории, что вместилищем духа и эмоций человека является печень. Жители Месопотамии признавали необходимость обоих органов: эмоции они связывали с печенью, а интеллект с сердцем. Этих ребят можно назвать вольнодумцами, поскольку еще одну часть души (ответственную за хитрость) они поселили в желудке. К таким же вольнодумцам в истории человечества можно отнести и Декарта, который писал, что душа хранится в шишковидной железе головного мозга, а также александрийского анатома Стратона, который считал, что она живет «позади глазных яблок».

В Древней Греции дебаты о месте проживания души приняли более знакомую нам форму сердце-или-мозг, а печени была отведена вспомогательная роль [44]. Хотя Пифагор и Аристотель считали сердце вместилищем души (источником «жизненной силы», необходимой для жизни и развития), они верили также в существование вторичной, «рациональной» души, или разума, сосредоточенного в головном мозге. Платон соглашался, что душа обитает и в сердце, и в головном мозге, но главенствующую роль отводил мозгу. Что касается Гиппократа, кажется (возможно, только мне), он не имел сложившейся точки зрения. Он описывал влияние повреждений мозга на речь и мыслительные способности, но при этом считал мозг железой, производящей слизь, и всюду писал, что разум и «тепло», которое, как он считал, контролирует душу, сосредоточены в сердце.

Врачи древности не могли разрешить эту проблему, поскольку душа не является чем-то вещественным, что можно увидеть или во что можно воткнуть скальпель. Не имея возможности зафиксировать душу научными методами, врачи попытались идти по другому пути, предположив, что та часть эмбриона, которая формируется первой, является самой важной и, следовательно, с большой вероятностью содержит в себе душу. Проблема подобного учения, называемого одушевлением, состоит в том, что трудно добыть человеческие эмбрионы на стадии первого триместра развития. Последователи данного течения, включая Аристотеля, пытались разрешить вопрос с помощью более доступных куриных эмбрионов. Как пишет Вивиан Наттон в своей статье «Анатомия души в медицине раннего Возрождения» в сборнике «Человеческий эмбрион» (The Human Embryo): «Аналогии, выведенные на основании изучения куриных яиц, наталкивались на возражение, что человек не является курицей».

По мнению Наттон, дальше всех в изучении человеческих эмбрионов продвинулся анатом Реалдо Коломбо, который по распоряжению философа эпохи Возрождения Джованни Понтано (я, честно говоря, о таком философе раньше не слышала) произвел препарирование месячного человеческого зародыша. Коломбо вернулся из своей лаборатории, в которой, конечно же, еще не было микроскопа, поскольку этот прибор лишь недавно был изобретен, неся потрясающую, хотя и абсолютно неверную новость о том, что печень образуется раньше сердца.

Нам, привыкшим прославлять сердце как центральный элемент жизни, посылать возлюбленным открытки с изображением сердечек и слушать песни о любви в исполнении поп-музыкантов, трудно представить себе эмоциональное или духовное возвеличение печени. До некоторой степени особый статус печени у древних врачей был связан с тем, что они ошибочно считали этот орган началом всех кровеносных сосудов организма. (Открытие Уильямом Харвеем кровеносной системы нанесло последний сокрушительный удар по идее о локализации души в печени. Вы не удивитесь, когда узнаете, что Харвей считал местом обитания души кровь.) Однако мне кажется, что была еще и другая причина считать печень важнейшим органом. Человеческая печень выглядит хозяином в организме. Она блестящая, мощная, имеет аэродинамическую форму. Она выглядит как скульптурное произведение, а не как внутренность. Меня восхитила печень X, которую готовили к предстоящему путешествию. Окружающие органы выглядят аморфными и несимпатичными. Желудок — хлюпает и не имеет четких очертаний, кишки — спутанные и напоминают суп. Почки спрятаны под слоем жира. А вот печень просто светится. Она кажется искусно спроектированным инструментом. Ее края округлы, как края Земли, видимые из космоса. Мне кажется, если бы я была жительницей Древнего Вавилона, я могла бы поверить, что Бог оставил здесь свой след.

Доктор Посселт отделяет сосуды и сочленения, связывающие печень и почки с другими тканями организма, подготавливая их к изъятию. Первым уйдет сердце; сердце необходимо использовать на протяжении четырех-шести часов, а почки, напротив, можно хранить в холодном месте от восемнадцати до двадцати четырех часов. Однако хирург, который должен забрать сердце, еще не прибыл; он летит из Юты.

Через несколько минут в дверь операционной заглядывает медсестра: «Из Юты прибыл». Люди, работающие в реанимационном отделении, разговаривают друг с другом короткими, усеченными фразами, как пилоты с авиадиспетчерами. На стене вывешена программа сегодняшнего дня — изъятие четырех жизненно важных органов для спасения жизни трех человек: «Изъятие абдм (печ/поч х 2) V». Несколько минут назад кто-то произнес «панки», что означает «панкреатическая (поджелудочная) железа».

«Из Юты переодевается».

«Из Юты» — симпатичный мужчина лет пятидесяти с седеющими волосами и узким загорелым лицом. Он закончил переодеваться, и сестра натягивает на него перчатки. Он выглядит спокойным, уверенным, даже несколько скучающим. (Меня это задевает: он ведь собирается вынимать из человеческой груди живое сердце.) До этого момента сердце было скрыто перикардом — плотной защитной оболочкой, которую теперь разрезает доктор Посселт.

Вот оно — ее сердце. Я никогда не видела бьющегося сердца. Я никогда не думала, что оно делает так много движений. Вы кладете руку себе на грудь и чувствуете что-то пульсирующее, но действующее почти бесшумно, как рука, передающая сообщение с помощью азбуки Морзе.

И вот я вижу, как этот аппарат исступленно работает. Это мотор какого-то прибора, горностай, извивающийся в своей норе, инопланетянин, только что выигравший «Понтиак» на телеигре «Угадай, что сколько стоит». Если бы вы искали место обитания человеческого духа, я думаю, вы бы точно решили, что это здесь, по той простой причине, что это самый энергичный человеческий орган.

«Из Юты» накладывает зажимы на артерии, выходящие из сердца X, останавливая поток крови перед изъятием органа. Глядя на монитор, отслеживающий функционирование органов тела, можно сказать, что произошло что-то очень важное. Электрокардиограмма перестала напоминать зубья пилы и превратилась в детские каракули. Фонтанчик крови выстреливает в очки хирурга, затем угасает. Если бы X не была мертва, она бы умерла сейчас.

Именно в этот момент, как сообщала исследовательская группа из Университета Западного резервного района, интервьюировавшая специалистов по трансплантации органов, персонал службы реанимации испытывал ощущение «присутствия» или «души» в комнате. Я пытаюсь включить воображаемую антенну и поймать какие-то волны. Само сабой, я не имею ни малейшего представления, как это делается. Когда мне было шесть лет, я изо всех сил пыталась с помощью силы воли заставить пластиковую игрушку моего брата пройти через комнату. Так для меня каждый раз заканчиваются эксперименты по экстрасенсорике: ничего не происходит, и потом я чувствую себя ужасно глупо.

Здесь происходит невероятная вещь: вырезанное из груди сердце продолжает свою работу. Знал ли об этом Эдгар По, когда писал свой рассказ «Сердце-обличитель»? Изолированные сердца настолько активны, что известны случаи, когда они выскакивали из рук хирургов. «Мы просто обмываем их, и с ними все в порядке», — ответил мне нью-йоркский хирург Мехмет Оз, когда я его об этом спросила. Я представила себе сердце, шлепающее по линолеуму, обмен взглядами, стремительное движение, чтобы его поднять и отмыть, как сардельку, свалившуюся с тарелки на кухне ресторана. Я думаю, что спрашиваю об этих вещах по той причине, что без описания подобных деталей врачи выглядят богами: берут живые органы из одного тела и заставляют их жить в другом. Я спрашиваю также, не приходилось ли хирургам сохранять старое, поврежденное сердце реципиента, чтобы потом передать ему на хранение. На мое удивление оказывается, что лишь немногие хотят сохранить или увидеть свое бывшее сердце.

Оз сообщил мне, что без источника крови изолированное человеческое сердце продолжает биться еще одну или две минуты, а затем начинает чувствовать нехватку кислорода. Именно явления такого рода ставили в тупик врачей и философов XVIII века: если душа сосредоточена в головном мозге, а не в сердце, как многие считали в то время, то каким образом удаленное из тела сердце, лишенное души, может продолжать работать?

В частности, этот вопрос очень беспокоил Роберта Ватта. Начиная с 1761 г. Ватт исполнял обязанность личного врача Его Величества короля Англии всякий раз, когда Его Величество отправлялось на север в Шотландию, что, однако, случалось нечасто [45]. Когда Ватт не был занят королевскими камнями в мочевом пузыре и королевской подагрой, его можно было застать в лаборатории за вырезанием сердец у живых лягушек и кур. В один прекрасный день он пытался запустить работу сердца обезглавленного голубя, капая на него слюной (к счастью, король об этом не узнал). Ватт был одним из тех немногих любознательных врачей, которые с помощью научного эксперимента пытались установить место обитания и свойства души. Из его трудов, опубликованных в 1751 г., следует, что он не склонялся ни к одной из версий в дебатах «сердце против мозга». Сердце не могло быть обителью души, поскольку, когда Ватт вырезал сердце у живого угря, оставшееся туловище способно было двигаться еще какое-то время «с большой силой».

Головной мозг также не казался удачным пристанищем для души, поскольку экспериментальные животные на удивление долгое время могли без него обходиться. Ватт описывал эксперимент, произведенный неким доктором Реди, который сообщал, что «наземная черепаха, мозг которой в начале ноября он извлек через проделанное в черепе отверстие, прожила до середины мая следующего года» [46]. Сам Ватт заявлял, что «под воздействием тепла» заставил сердце курицы биться у нее в груди на протяжении двух часов после того, как ее голова «была отрезана с помощью ножниц». А еще был эксперимент доктора Каау. Вот что пишет Ватт: «Молодой петух, голову которого доктор Каау отрезал быстрым движением, когда тот стремительно бежал к своей кормушке, продолжал двигаться по прямой 23 рейнских фута (1 рф = 31,6 см. — Примеч. пер.) и бежал бы еще дальше, если бы не наткнулся на препятствие». Да, для кур это было время испытаний.

Ватт начал подозревать, что душа не имеет в теле определенного местожительства, но распределена повсюду. Так что, когда вы отрезаете конечность или вырезаете какой-то орган, часть души уходит вместе с ним и может какое-то время поддерживать в нем жизнь. Вот почему сердце угря билось, будучи извлеченным из тела. И вот почему, как пишет Ватт, упоминая «всем известный факт», «сердце преступника, вырезанное из тела и брошенное в огонь, подпрыгивает несколько раз на значительную высоту».

Вероятно, Ватт никогда не слышал о ки, однако его концепция повсеместного распределения души имеет много общего с древней идеей восточной медицинской философии о циркуляции жизненной энергии. Ки (или ци) — это субстанция, движение которой специалисты по акупунктуре изменяют с помощью своих иголок, а бессовестные знахари уверяют, что с ее помощью могут вылечить от рака или сбить человека с ног прямо перед телевизионной камерой. В Азии были проведены десятки научных исследований, направленных на изучение этой циркулирующей жизненной энергии; результаты многих из этих исследований можно найти в базе данных по системе цигун (Qigong Research Database), которой я пользовалась несколько лет назад, пытаясь выяснить историю возникновения понятия ки (qi). Повсюду в Китае и Японии знахари, использующие практику цигун («gong» означает развитие), сидят в лабораториях, проводя руками над чашками Петри с опухолевыми клетками или над покрытыми язвами крысами («расстояние между крысой и ладонью должно составлять 40 см»), а в одном особенно невероятном исследовании — над фрагментом человеческого кишечника длиной 30 см. Лишь в немногих из подобных исследований существует контроль, причем не из-за небрежности исследователей, а по той причине, что обычно так делается восточная наука.

Единственным исследованием, направленным на поиск жизненной энергии, которое было выполнено по западному образцу и результаты которого оказались опубликованы в рецензируемом научном журнале, явилось исследование хирурга-ортопеда и эксперта в области биомедицинской электроники Роберта Бейкера, заинтересовавшегося проблемой ки после визита Никсона в Китай. Никсон был поражен тем, что увидел при посещении клиник, применяющих методы традиционной китайской медицины, и поручил Национальному институту здоровья предпринять некоторые исследования в данной области. Одно из этих исследований возглавил Бейкер. Основываясь на гипотезе, что ки может представлять собой электрический ток, независимый от электрических пульсаций нервной системы, Бейкер занялся измерением проводимости вдоль некоторых акупунктурных меридианов. Действительно, как сообщал Бейкер, по этим линиям электрический ток передавался более эффективно.

Несколькими годами позже не кто иной, как Томас Эдисон из Нью-Джерси, выдвинул новую версию концепции повсеместного распределения души в теле. Он считал, что живые существа одушевляются и контролируются «единицами жизни» — не видимыми даже в микроскоп частицами, которые населяют каждую живую клетку организма, а после смерти хозяина покидают свои жилища, некоторое время плавают вокруг, а потом собираются вновь, вдыхая жизнь в другое существо: человека, или оцелота, или морской огурец. Как и другие научно подкованные, но слегка чудаковатые [47] искатели души, Эдисон пытался доказать свою теорию экспериментальным путем. В книге «Дневник и различные наблюдения» (Diary and Sundry Observations) он описывает план строительства «научного аппарата», предназначенного для связи с этими агломератами единиц жизни. «Зачем индивидуумам в другой жизни или другой сфере тратить время на изготовление треугольного кусочка дерева с определенной надписью на нем?» — пишет он, имея в виду доску Уиджа, или спиритическую доску, которая была в моде у медиумов в те времена. Эдисон считал, что единицы жизни испускают некую «этерическую энергию» и для облегчения общения с ними нам нужно лишь усилить эту энергию.

Как сказано в апрельском номере журнала Fate за 1963 г., присланном мне неутомимым биографом Эдисона Полем Израэлем, Эдисон скончался, не достроив своего аппарата, но слухи о существовании чертежей продолжали распространяться еще несколько лет. В один прекрасный день в 1941 г. конструктор Дж. Гилберт Райт, работавший в компании «Дженерал Электрик», решил использовать ближайшую аппроксимацию машины Эдисона — медиума, чтобы войти в контакт с великим изобретателем и узнать у него, где хранятся чертежи. «Попробуйте узнать у Ральфа Фашта, дом 165 на Пайнхарст-авеню в Нью-Йорке, Билла Гантера из компании „Консолидейтед Эдисон“, его офис находится в Эмпайр-стейт-билдинге, или, лучше всего, у Эдит Эллис: 152 W, 58-я улица». Таков был ответ, что подтверждает не только продолжение существования личности после смерти, но и наличие у нее записной книжки.

Райт связался с Эдит Эллис, которая направила его к командору Винни в Бруклин, сказав, что чертежи могут быть у него. Таинственный командор Вилли не только владел чертежами, но заявил, что собрал и попробовал запустить машину. Увы, он не смог заставить ее работать. Не смог и Райт. Вы тоже можете попытаться сконструировать и опробовать этот аппарат, поскольку в статье в Fate есть его чертежи с четкими подписями («алюминиевая трубка», «деревянный затвор», «антенна»). Райту и его напарнику Гарри Гарднеру пришлось сконструировать собственную машину, названную «электроплазменной глоткой», которая состояла из микрофона, громкоговорителя, «звуковой коробки» и отзывчивого медиума, обладавшего большим терпением. Райт использовал «глотку» для связи с Эдисоном, у которого после смерти, по-видимому, не было более интересного занятия, чем болтать с психами, и поэтому он давал полезные советы по поводу усовершенствования аппарата.

Хотя мы добрались до конечной точки в рассказе о внешне простых, но на самом деле чрезвычайно странных существах, находящихся в клетках души, позвольте мне рассказать вам об одном проекте, который был выполнен военными специалистами. С 1981 по 1984 г. Командование разведки и безопасности сухопутных войск США (INSCOM) возглавлял генерал-майор Альберт Н. Стабблбин III. Однажды Стабблбин попросил своего старшего помощника попытаться воспроизвести эксперимент, проделанный Кливом Бакстером — изобретателем детектора лжи. Бакстер пытался показать, что клетки человеческого существа, отделенные от этого самого существа, в некотором смысле продолжают быть с ним связанными и способны с ним общаться. Для исследования брали клетки с внутренней стороны щеки добровольца, центрифугировали их и помещали в пробирку. Считывание данных с электродов, помещенных в пробирку, производилось через сенсорное устройство, соединенное со считывающим устройством на детекторе лжи, который измеряет эмоциональное возбуждение человека по скорости сердцебиений, уровню кровяного давления, потоотделению и другим показателям. Как можно измерить жизненные показатели в суспензии клеток щеки — это выше моего понимания, однако в данном случае речь идет о военных, а они знают множество всяких секретных приемов. Итак, добровольца выводили в другую комнату и показывали ему видеозаписи сцен насилия. Как сообщалось, клетки в пробирке приходили в чрезвычайное возбуждение как раз в те моменты, когда их хозяин смотрел записи. Эксперимент повторяли в течение двух дней, разводя клетки и их хозяина на различные расстояния. Клетки чувствовали беспокойство хозяина даже на расстоянии семидесяти километров!

Мне страшно захотелось увидеть отчеты об этом эксперименте, поэтому я позвонила в INSCOM. Меня соединили с архивным отделом. Служащий отдела ответил, что в INSCOM не хранят документы такой давности. Мне не нужны были клетки человеческой щеки, чтобы понять, что он лжет. Ведь речь идет о правительственных бумагах. Такие вещи хранятся в трех экземплярах от начала времен.

Потом служащий архива объяснил, что генерала Стабблбина в первую очередь интересовало не то, обладают ли клетки единицами жизни, душой или клеточной памятью. Его интересовало явление дистанционного наблюдения. Представьте себе, что вы сидите за столом и можете видеть события, удаленные от вас во времени и в пространстве — потерянную вами запонку, склады боеприпасов в Ираке или секретное укрытие панамского диктатора генерала Мануэля Норьеги. В армии США действительно существовала группа дистанционного наблюдения; ЦРУ также нанимало на работу людей, обладающих способностью видеть на расстоянии. Когда Стабблбин вышел в отставку, он возглавил компанию Psi Tech, которая могла помочь в поиске дистанционного наблюдателя для решения всех проблем, требующих подобного подхода.

Простите меня. Я ушла далеко в сторону от основной темы моего рассказа. Но где бы я ни была и что бы ни чувствовала, я знаю, что все клетки моих щек на расстоянии семидесяти километров от меня чувствуют то же самое.

Современное медицинское сообщество в целом однозначно склоняется к точке зрения, что местом обитания души является головной мозг, который командует жизнью и смертью. И также однозначно принято считать, что такие люди, как Х, несмотря на биение сердца у них в груди, мертвы. Теперь мы знаем, что сердце продолжает биться не потому, что в нем заключена душа, а потому, что в нем имеется свой собственный источник биоэлектрической энергии, не зависящий от работы мозга. Как только сердце X будет помещено в чью-то чужую грудь, и кровь этого другого человека побежит через него, оно вновь начнет работать безо всяких сигналов от мозга реципиента.

Юристам потребовалось чуть больше времени, чем врачам, чтобы согласиться с концепцией смерти мозга. В 1968 г. в Journal of the American Medical Association была опубликована статья, подготовленная специальным комитетом Гарвардской медицинской школы и посвященная определению смерти мозга. Статья гласила, что необратимая кома должна считаться новым критерием смерти, и формировала этические основания для трансплантации органов. Однако новые законы вступили в силу только в 1974 г. Принятие законов, как ни странно, было простимулировано необычным судебным разбирательством в Окленде, штат Калифорния.

В сентябре 1973 г. человек по имени Эндрю Лайонс выстрелил в голову другого человека, что привело к гибели головного мозга последнего. Когда адвокаты Лайонса узнали, что семья погибшего передала его сердце для трансплантации, они решили использовать этот факт в защиту Лайонса. Как возможно, заявили они, что сердце все еще билось во время операции, если Лайонс действительно убил этого человека накануне? Они пытались убедить присяжных в том, что, говоря технически, убил человека не Лайонс, а хирург, извлекавший органы. По словам пионера в области пересадки сердца из Университета Стэнфорда Нормана Шамвея, который давал на процессе свидетельские показания, судья не учел этот аргумент. Шамвей информировал суд, что принятыми критериями смерти являются критерии, выработанные гарвардским комитетом. (Положение Лайонса, кроме того, усугубили фотографии убитого, мозг которого буквально «вытекал из черепа» по словам репортера из газеты San Francisco Chronicle.) В конечном итоге Лайонс был признан виновным в убийстве. После этого прецедента в Калифорнии был принят закон, на основании которого смерть мозга является юридическим определением смерти. Вскоре примеру Калифорнии последовали другие штаты.

Защитник Эндрю Лайонса был не первым человеком, который обвинил в убийстве хирурга, изымавшего сердце из тела человека после смерти мозга. В те годы, когда операции по пересадке сердца были еще редкостью, Шамвея, который был первым американским хирургом, выполнившим эту операцию, постоянно вызывали к судебному следователю в Санта-Кларе, где он практиковал. Следователь не принимал концепцию смерти мозга и угрожал, что если Шамвей приведет в исполнение свой план по извлечению работающего сердца у человека с отключившимся мозгом и использует его для спасения жизни другого человека, то он (следователь) обвинит его в убийстве. Хотя у следователя не было юридических оснований для приведения в исполнение своих угроз, а Шамвей по-прежнему продвигался вперед в своих исследованиях, пресса бесконечно мусолила эту тему. Хирург-трансплантолог из Нью-Йорка Мехмет Оз вспоминал, что примерно в это же время районный прокурор Бруклина выступал с такими же угрозами. «Он говорил, что предъявит обвинение и арестует любого хирурга, который произведет изъятие органов на территории его округа».

Проблема заключалась в том, что однажды мог остаться без сердца человек, который не был на самом деле трупом. Существуют такие редкие ситуации, которые по неопытности или по небрежности могут быть расценены как смерть мозга, поэтому судебные эксперты не очень доверяли медикам. На самом деле, у судей и следователей была крохотная, но все же реальная причина для беспокойства. Рассмотрим, к примеру, состояние псевдокомы, или «синдром окружения». При одной из форм этой болезни все нервы организма — от глазных нервов до нервов пальцев ног — внезапно и достаточно быстро перестают действовать, в результате чего человек оказывается полностью парализованным, хотя его мозг работает нормально. Пациент слышит, что происходит вокруг, но никак не может сообщить, что он все еще здесь и что его органы никак нельзя отдать кому-то другому. В особенно тяжелых случаях оказываются выключенными даже мышцы, изменяющие размер зрачка. И это плохо, поскольку одним из общепринятых тестов для констатации смерти мозга является проверка рефлекторного сокращения зрачка под действием света. Обычно люди, впадающие в состояние псевдокомы, полностью восстанавливаются, конечно, если по ошибке кто-то не доставил их в реанимационное отделение для изъятия сердца.

Подобно страху быть похороненным заживо, охватившему жителей Франции и Германии в XIX столетии, страх прижизненного изъятия органов практически полностью лишен основания. Избежать ошибки при псевдокоме или подобных состояниях помогает банальная электроэнцефалограмма.

На рациональном уровне большинство людей соглашаются с концепцией смерти мозга и изъятием органов для трансплантации. Однако на эмоциональном уровне это может быть сложнее, особенно в тех случаях, когда к ним обращаются за разрешением взять еще бьющееся сердце близкого человека. По статистике 54% семей отказываются от передачи органов. «Они не могут справиться с мыслью, что окончательная смерть дорогого для них человека наступит как раз при изъятии сердца, — говорит Оз. — И, таким образом, они сами санкционируют его смерть».

Даже сами хирурги, занимающиеся пересадкой сердца, с трудом соглашаются с мыслью, что сердце — всего-навсего насос, перекачивающий кровь. Когда я спросила Оза, где обитает душа, он ответил: «Скажу вам честно, я не думаю, что вся душа сосредоточена в мозге. Я привык считать, что во многих отношениях центром нашего существа является сердце». Означает ли это, что пациенты после смерти мозга все еще живы? «Нет никакого сомнения, что сердце без мозга не имеет никакой ценности. Но жизнь и смерть — не бинарная система». Действительно, это континуум. По многим причинам имеет смысл провести юридическую границу между жизнью и смертью на уровне смерти мозга, но это не означает, что эта граница в реальности представляет собой прямую линию. Между жизнью и смертью есть состояние «почти смерти» или «псевдожизни». Но большинство людей не хотят ничего об этом знать.

Если в сердце донора с отключившимся мозгом содержится что-то более возвышенное, чем мышечная ткань и кровь, какие-то следы духа, можно себе представить, что эти следы способны переместиться вместе с сердцем и найти себе пристанище в организме реципиента. Однажды Оз получил письмо от человека, которому было пересажено донорское сердце и который вскоре после перенесенной операции почувствовал, что имеет некий контакт с сознанием бывшего владельца сердца. Этот пациент, Майкл Уитсон по прозвищу Мед-О, разрешил процитировать его письмо.

«Я пишу все это, полностью осознавая, что испытываемые мною ощущения, скорее всего, являются не результатом какого-либо контакта с сознанием донора моего сердца, а просто галлюцинациями на фоне принятия лекарств или продуктом моего собственного воображения. Я знаю, что это скользкий путь…

При первом контакте [с донором] я уловил ужас приближающейся смерти. Внезапная стремительность, шок и удивление от происходящего. Ощущение разрыва и ужас преждевременной смерти. Этот и два других случая — самый ужасный опыт, пережитый мною в жизни.

Во второй раз я пережил ощущение моего донора в тот момент, когда сердце вынули у него из груди и перенесли в другое место. Это было ощущение насилия со стороны мистической, всемогущей внешней силы….

Третий эпизод в значительной степени отличался от двух предыдущих. В этот раз сознание сердца моего донора находилось в настоящем времени. Оно изо всех сил пыталось понять, где оно находится и чем оно является. Как будто никакие ваши чувства не работают. Ужасное ощущение полной дезориентации. Как будто вы пытаетесь ухватиться за что-то руками, но каждый раз ваши пальцы хватают только пустоту».

Конечно, человек по имени Мед-0 не проводил научного исследования. Один шаг в этом направлении был сделан в 1991 г. группой хирургов и психиатров из Вены. Они опросили сорок семь человек, перенесших пересадку сердца, по поводу того, заметили ли они какие-либо изменения своей личности, которые они могли бы связать с влиянием своего нового сердца и его бывшего владельца. Сорок четыре из сорока семи ответили отрицательно. Однако в соответствии с традицией венской психоаналитической школы исследователи не могли не отметить, что многие из опрошенных отвечали враждебно или в шутливом тоне, что, по теории Фрейда, указывает на некоторое нежелание отвечать.

Ощущения людей, которые ответили положительно, были значительно более прозаическими, чем ощущения Уитсона. Один человек, сорокапятилетний мужчина, который получил сердце семнадцатилетнего подростка, сообщил следующее. «Я полюбил надевать наушники и слушать громкую музыку. Раньше я никогда этого не делал. Теперь я мечтаю о новой машине и о хорошей стереоустановке». Два других человека выразились менее конкретно. Один просто сообщил, что предыдущий владелец сердца был спокойным человеком и что это ощущение покоя «передалось» ему. Второй чувствовал, что живет жизнью двух людей, на вопросы отвечает «мы» вместо «я», но не привел никаких подробностей относительно своего нового сознания или новых музыкальных пристрастий.

Чтобы узнать более красочные подробности, следует обратиться к Полу Перселлу — автору книги «Код сердца» (The Heart’s Code) и многих других, в том числе «Суперсекс с мужем» (Super Marital Sex). Перселл опросил 140 человек, перенесших пересадку сердца, и привел цитаты из пяти ответов в качестве доказательства того, что сердце обладает «клеточной памятью» и оказывает на своих новых владельцев определенное влияние. Одна женщина, получившее сердце бывшего грабителя, убитого выстрелом в спину, вдруг стала одеваться более женственно и ощущать «прострелы» в спине. Женщина среднего возраста получила сердце мальчика-подростка и теперь вынуждена бороться с желанием «врубить стерео и слушать тяжелый рок», что, как я увидела вскоре, является распространенным мифом о людях с донорским сердцем. Моей безусловной фавориткой является женщина, получившая сердце проститутки, которая вдруг пристрастилась к порнофильмам, требовала от мужа ежедневных занятий сексом и устраивала для него стриптиз. Конечно, если женщина знает, что ее новое сердце раньше принадлежало проститутке, это вполне может повлиять на ее поведение. Перселл не пишет о том, знала ли женщина о роде занятий своего донора (или, возможно, он послал ей перед интервью копию рукописи «Суперсекс с мужем»).

Перселл не ученый, по крайней мере он не врач. Он один из тех, кто ставит перед своей фамилией на обложке книг буквы «Ph. D.». Мне показались неубедительными приведенные им доказательства существования «клеточной памяти», основанные на достаточно грубых и абсурдных стереотипах. Женщины становятся проститутками, поскольку хотят заниматься сексом весь день напролет, а мужчина-грабитель любит переодеваться женщиной. Впрочем, я прошла тест Перселла по определению амплитуды энергии сердца, по результатам которого выяснилось, что я «цинична и недоверчива к людям».

Доктор Мехмет Оз, с которым я беседую, также считает любопытным тот факт, что люди, получившие новое сердце, заявляют, что могут вспомнить что-то из жизни своих доноров. «Один парень сказал мне, что знает, от кого получил сердце. Он подробно описал мне молодую чернокожую женщину, погибшую в автокатастрофе. Он сказал, что видел сам себя в зеркале с окровавленным лицом и чувствовал во рту вкус жареной картошки. Он знал, что кожа у него черная и что произошла авария. Я пошел и проверил всю эту информацию. Донором был пожилой белый мужчина». Были ли у него другие пациенты, которые заявляли, что обладают памятью своих доноров или знают что-то специфическое об их жизни? Да, такие были. И все они ошибались.

После разговора с Озом я просмотрела еще три статьи о психологических последствиях пересадки сердца. Практически у половины людей, перенесших подобную операцию, возникают психологические проблемы того или иного рода. Рауш и Книн описывали человека, чудовищно напуганного предстоящей пересадкой сердца; он боялся, что, отдав свое сердце, потеряет душу. В другой статье описывался пациент, который был уверен в том, что ему пересадили куриное сердце. Ничего не говорилось о том, откуда у него взялась такая уверенность, и не читал ли он работ Роберта Ватта о том, что куриное сердце может биться еще несколько часов после декапитации.

Обеспокоенность возможностью «пойти по следам» донора встречается достаточно часто, особенно когда пациент получил (или думает, что получил) сердце от донора другого пола или сексуальной ориентации. В статье Джеймса Тэблера и Роберта Фриерсона говорится о том, что пациенты часто интересуются, «не был ли донор неразборчив в сексуальных связях или слишком обеспокоен вопросами секса, гомосексуалистом или бисексуалом, или имел какого-либо рода сексуальные нарушения». Они разговаривали с мужчиной, который считал, что его донор имел особую «сексуальную репутацию» и что у него нет выбора и придется жить с таким наследством. Рауш и Книн приводили в качестве примера историю сорокадвухлетнего пожарного, который боялся, что его новое сердце, принадлежавшее раньше женщине, сделает его менее мужественным и его друзья пожарные отвернутся от него. Как рассказал мне Оз, на самом деле, сердце мужчины чуть-чуть отличается от сердца женщины. Специалист может отличить одно от другого по виду электрокардиограммы. Когда вы вкладываете в грудь мужчины женское сердце, оно продолжает биться, как женское, и наоборот.

Из статьи Крафта я узнала, что если мужчина считает, что ему досталось сердце другого мужчины, он почему-то также считает, что тот мужчина был настоящим жеребцом и что часть его мужской силы каким-то образам передалась новому владельцу. Медицинские сестры, ухаживающие за пациентами-мужчинами, перенесшими пересадку сердца, отмечают, что у тех часто возникает повышенный интерес к сексу. Одна медсестра рассказывала, что один из пациентов просил ее носить не бесформенный халат, а что-то более облегающее, чтобы он мог видеть ее грудь. Один из оперированных, в течение семи лет до операции страдавший от импотенции, активно демонстрировал вновь приобретенную способность к эрекции. Другая медсестра рассказала о мужчине, который не застегивал свою пижаму, демонстрируя ей свои мужские принадлежности. Тэблер и Фриерсон заключают, что «это иррациональное, но довольно распространенное убеждение, что реципиент каким-то образом приобретает характеристики донора, обычно является транзиторным, но может изменить сексуальное поведение человека». Будем надеяться, что у человека с сердцем курицы терпеливая и отзывчивая жена.

Изъятие органов из тела X подходит к концу. Почки, которые уходят последними, уже извлечены из ее вскрытого туловища. Ее грудная клетка и брюшная полость заполнены измельченным льдом, окрашенным кровью в красный цвет. «Вишневый лед», — пишу я в записной книжке. Процедура длится уже почти четыре часа, и теперь X начинает походить на обычный труп. Ее кожа по краям разреза высохла и загрубела.

Почки помещают в голубую пластиковую емкость со льдом и перфузионной жидкостью. На помощь прибывает еще один хирург, который вырезает фрагменты вен и артерий, которые должны быть переданы донору вместе с органом, как запасные пуговицы, на тот случай, если оставшиеся при органе фрагменты сосудов окажутся слишком короткими. Еще через полчаса этот хирург отходит в сторону, а первый хирург возвращается, чтобы закончить работу.

Хирург разговаривает с доктором Посселтом о том, как зашивать тело, при этом поглаживая края разреза рукой в перчатке, а затем дважды похлопывает тело X, как бы подбадривая ее. Пока он шьет, я спрашиваю у него, есть ли разница в работе с мертвыми и с живыми пациентами.

«О да, — отвечает он. — На живом пациенте я никогда бы не позволил себе сделать такой шов». Он использует более свободный шов с достаточно грубыми петлями; на живом человеке стежок был бы более плотным и более аккуратным.

Я перефразирую вопрос: не странно ли выполнять хирургическую операцию на ком-то, кто уже мертв?

Его ответ меня удивляет: «Пациент был жив». Я думаю, хирурги привыкли видеть в своих пациентах (особенно в тех, которых никогда раньше не встречали) только то, что видно глазом: набор органов. И, наверное, об X действительно можно сказать, что «пациент был жив». Открыт был только ее торс, так что молодой врач никогда не видел ее лица и мог не знать даже того, был ли пациент мужчиной или женщиной.

Пока хирург шьет, медсестра с помощью щипцов собирает с операционного стола обрезки кожи и жира и сбрасывает их в оставшийся разрез, как если бы X была корзиной для мусора. Сестра объясняет, что так положено: «Все, что не отдано, остается с ней». Фрагменты пазла отправляются обратно в свою коробку.

Процедура окончена. Медсестра обмывает тело X и накрывает его простыней для отправки в морг. По привычке или из уважения она берет свежую простыню. Координатор трансплантационных операций Вон с медсестрой переносят X на каталку. Вон подвозит каталку к лифту, и мы спускаемся в морг. Рабочие находятся в боковой комнате, за чередой двойных дверей. «Можем мы оставить это здесь?» — кричит Вон. Остановится «этим». Нам велят ввести каталку в холодную комнату, где уже стоят пять других. Тело X ничем не отличается от других тел [48].

Но на самом деле X — другая. Она помогла выжить трем обреченным людям. Она подарила им дополнительное время жизни на земле. Иметь возможность, будучи уже мертвой, делать людям такие подарки — это потрясающе. Большинство людей не могут делать такие вещи при жизни. Такие трупы, как X, это герои среди мертвецов.

Меня изумляет и очень расстраивает, что при наличии восьмидесяти тысяч людей, ожидающих пересадки сердца, печени или почек, шестнадцать из которых умирают ежедневно, не дождавшись донорского органа, больше половины семей, находящихся в том же положении, что и семья X, отказываются дать разрешение на трансплантацию, а предпочитают сжечь эти органы или дать им сгнить в земле. Мы соглашаемся, чтобы хирург спас нашу жизнь или жизнь близкого нам человека, но не готовы спасти жизнь незнакомца. У X нет сердца, но ее никак нельзя назвать бессердечной.

9. Всего лишь голова

Если вы действительно хотите удостовериться, что душа человека живет в его головном мозге, отрежьте человеку голову и задайте ей этот вопрос. Спрашивать нужно быстро, поскольку головной мозг, лишенный поставки крови, теряет способность работать через десять или двенадцать секунд. Кроме того, вы должны предварительно проинструктировать человека отвечать глазами, поскольку голова без легких не может набирать воздух в гортань и, следовательно, не может производить звуков. Но все это можно сделать. И вот, если вы увидите, что человек этот более или менее тот же самый, что и до отрезания головы, может быть, лишь чуточку более беспокойный, вы сможете окончательно удостовериться в том, что индивидуальность действительно заключена в мозгах.

Примерно такой эксперимент попытались поставить в Париже в 1795 г. Четырьмя годами ранее в качестве официальной крайней меры наказания во Франции вместо повешения стали применять гильотину. Эта машина получила название по имени доктора Жозефа Иньяса Гильотена, хотя не он ее изобрел. Он просто стимулировал ее введение в эксплуатацию на том основании, что машина для декапитации, как он предпочитал ее называть, убивала мгновенно и, следовательно, более гуманно.

Но однажды он прочел следующее:

«Знаете ли вы, что нельзя быть уверенным в том, что чувства, самосознание и эго исчезают незамедлительно в момент отрезания головы от тела посредством гильотины? Знаете ли вы, что чувства и восприятие сосредоточены в мозге и что сознание продолжает существовать даже после того, как мозг отрезан от циркулирующей крови? Таким образом, пока мозг сохраняет свою жизненную силу, жертва знает о своем существовании. Вспомните, что Галлер настаивает на том, что голова, удаленная с плеч одного человека, строила жуткие гримасы, когда присутствовавший при этом хирург засунул палец в основание позвоночного столба. Более того, люди, которым я доверяю, сообщили мне, что слышали скрежет зубов после того, как голова была отрублена от туловища. И я уверен в том, что, если бы воздух мог циркулировать через голосовые органы, эти головы могли бы говорить.

Гильотина — чудовищная пытка! Необходимо вернуться к повешению».

Это письмо было опубликовано 9 ноября 1795 г. в парижской газете Moniteur (а затем перепечатано в биографии Гильотена, написанной Андре Субираном). Автором письма был уважаемый всеми немецкий анатом С. Т. Зоммеринг. Гильотен пришел в ужас, парижское медицинское сообщество взволновалось. Библиотекарь парижского медицинского факультета Жан-Жозеф Су согласился с Зоммерингом, объявив, что лично он уверен в том, что головы могут слышать, чувствовать запах, видеть и думать. Он попытался убедить своих коллег предпринять эксперимент, в котором «перед казнью жертвы» друзья несчастного должны были бы обсудить с ним движения ресниц или челюстей, с помощью которых голова после экзекуции могла бы показать, «полностью ли [она] сознает свою агонию». Коллеги Су отвергли эту идею как ужасающую и абсурдную, и эксперимент не был поставлен. Тем не менее представление о живой голове проникло в общественное сознание и даже в литературу. Ниже приводится диалог между двумя вымышленными палачами из книги Александра Дюма «Тысяча и один призрак»:

«Вы считаете, они умирают после гильотины?»

«Несомненно!»

«Вы, наверное, никогда не заглядывали в корзину, когда они там все вместе. Вы не видели, как они вращают глазами и скрежещут зубами еще добрых пять минут после казни. Нам приходится менять корзину каждые три месяца, поскольку они сильно портят дно».

Вскоре после заявлений, сделанных Су и Зоммерингом, помощника официального парижского палача Жоржа Мартина, бывшего свидетелем около 120 казней на гильотине, попросили ответить на вопросы о головах и об их поведении после казни. Субиран пишет, что тот предпочел (и неудивительно) придерживаться версии немедленной смерти. Он заявил, что видел все 120 голов через две секунды после казни и что всегда «глаза были остановившимися, губы абсолютно неподвижны и уже побелели…». Медицинское сообщество на тот момент успокоилось, и ажиотаж спал.

Но французская наука не перестала интересоваться головами. В 1812 г. физиолог Легаллуа высказал предположение, что, если индивидуальность человека действительно определяется его мозгом, можно попытаться оживить отделенную от туловища голову путем иньекции в церебральные артерии обогащенной кислородом крови. «Если физиолог попытается провести этот эксперимент на голове только что гильотинированного человека, — писал профессор Вульпиан, — он, вероятно, станет свидетелем ужасного зрелища». Теоретически пока существует доступ крови, голова должна сохранять способность мыслить, слышать, видеть, нюхать (скрежетать зубами, вращать глазами, грызть поверхность лабораторного стола), если все нервы выше шеи остаются нетронутыми и прикрепленными к соответствующим органам и мышцам головы. Голова не сможет говорить из-за уже упомянутого выше отсутствия гортани, но для экспериментатора это, возможно, даже к лучшему. Легаллуа не хватило либо средств, либо внутренней решимости, чтобы реализовать этот проект, но после него были и другие.

В 1857 г. французский врач Броун-Секар отрезал голову собаке («Je decapitai un chien…»), чтобы проверить, сможет ли он заставить ее функционировать, вводя в артерию обогащенную кислородом кровь. Ток крови был запущен через восемь минут после того, как голова рассталась с телом. Через две или три минуты Броун-Секар зафиксировал движения глаз и мышц, которые показались ему осмысленными. Совершенно очевидно, что в мозгу животного что-то происходило.

Поскольку гильотина работала и постоянно поставляла отрезанные головы, проведение подобного эксперимента на человеке оставалось исключительно вопросом времени. Эту работу способен был сделать только один человек. Этот человек мог многократно достичь известности, совершая над телами множество странных манипуляций с целью их оживления. Этим человеком был Жан-Батист-Вансан Лаборд, тот самый, который уже появлялся на страницах этой книги со своим методом длительного вытягивания языка для выведения пациентов из коматозного состояния с целью отличить их от трупов. В 1884 г. французские власти начали снабжать Лаборда головами казненных на гильотине преступников, чтобы он мог исследовать состояние их головного мозга и нервной системы. Отчеты об этой работе печатались в различных французских медицинских журналах, в том числе в «Научном обозрении» (Revue Scientifique). Все надеялись, что Лаборд дойдет до самой сути проблемы, которую он называл ужасной легендой, то есть до ответа на вопрос: возможно ли, чтобы голова гильотинированного человека осознавала, пусть хотя бы короткое время, свое состояние (лежу в корзине, отделена от тела)? Как только головы прибывали в лабораторию, он быстро просверливал в них дырки и втыкал в головной мозг иголки, надеясь вызывать реакцию нервной системы. Идя по стопам Броун-Секара, он также пытался оживить головы, пропуская по ним кровь.

Первым объектом Лаборда стала голова убийцы по прозвищу Кампи. Судя по описанию Лаборда, это был нетипичный бандит. У него изящные лодыжки и белые холеные руки. Его кожа безукоризненна, за исключением ссадины на левой щеке, которую Лаборд объяснял падением головы в корзину. Лаборд обычно не занимался подробным описанием личности изучаемых им объектов, предпочитая называть их просто restes frais, что в переводе с французского означает «свежие останки».

Кампи прибыл в виде двух частей, и прибыл поздно. В идеальных условиях путь от эшафота до лаборатории Лаборда на улице Воклан можно было проделать за семь минут. Доставка Кампи заняла один час двадцать минут, и все из-за «этого глупого закона», как называл его Лаборд, запрещающего ученым начинать работать с останками казненных преступников до того, как тело пересечет границу городского кладбища. Иными словами, водитель Лаборда вынужден был следовать за телегой с головами, пока они совершали «сентиментальное путешествие вдоль полей с репой» (если я правильно перевела с французского), а затем хватать их и тащить обратно через весь город в лабораторию. Нечего и говорить, мозг Кампи уже давно перестал функционировать как мозг.

Возмущенный потерей критических посмертных минут, Лаборд решил встретить свою следующую голову на кладбище и начать работать с ней прямо там. Он и его помощник соорудили временную лабораторию в фургоне, который тащила лошадь. В фургоне имелись лабораторный стол, пять стульев, свечи и все необходимое оборудование. Второго преступника звали Гамау. И это известно точно, так как его имя было вытатуировано у него на груди. Невероятно, но как бы предчувствуя свою горькую судьбу, он также вытатуировал у себя на груди собственную голову без шеи.

За считаные минуты после прибытия в лабораторию голова Гамау была установлена в контейнер, и мужчины принялись просверливать в черепе дырки и просовывать иголки в разные участки мозга в надежде зафиксировать какую-либо активность отмирающей нервной системы преступника. Возможностью выполнять хирургические операции на головном мозге прямо на булыжной мостовой мы обязаны неутомимым рукам Лаборда и (или) мастерству изготовителей конных экипажей XIX века. Если бы производители экипажей об этом знали, они могли бы заказать рекламный плакат вроде того, на котором огранщик алмазов был изображен за работой в плавно катящемся «Олдсмобиле».

Лаборд с помощником пропускали через иглы электрический ток, и голова Гамау совершала предсказуемые движения губами и челюстями. В какой-то момент под изумленные крики всех присутствующих преступник медленно открыл один глаз, как будто с большим и понятным удивлением пытался осознать, куда его занесло. Однако, учитывая длительное время, прошедшее после казни, это движение не могло быть не чем иным, кроме как простым рефлексом.

В третий раз Лаборд решил прибегнуть к примитивному взяточничеству. С помощью местного начальства третья голова, принадлежавшая ранее человеку по имени Ганьи, прибыла в лабораторию всего через семь минут после падения ножа гильотины. В артерии с правой стороны шеи подали насыщенную кислородом коровью кровь, а артерии с другой стороны соединили с артериями живого животного («сильной собаки»). Лаборд имел страсть к деталям, для которых журналы того времени всегда находили место. Он посвящал целые параграфы искусному описанию отрубленной головы, установленной на лабораторном столе в вертикальном положении и медленно раскачивающейся вправо и влево под давлением пульсирующей крови собаки. В другой статье он взял на себя труд детально описать посмертное содержимое экскреторных органов Гамау, хотя эта информация не имела никакого отношения к экспериментам с головами. Зато мы знаем, что желудок и кишечник преступника были совершенно пусты, если не считать небольшой фекальной пробки в дальнем конце.

С помощью головы Ганьи Лаборду удалось в наибольшей степени приблизиться к восстановлению нормальных мозговых функций. Он смог заставить сокращаться мышцы век, лба и челюстей. В какой-то момент челюсти Ганьи щелкнули с такой силой, что послышался скрежет зубов. Однако, учитывая, что с момента падения ножа до момента подачи крови прошло около двадцати минут, а необратимые изменения мозга начинаются через шесть-десять минут, было понятно, что сознание Ганьи находилось уже где-то очень далеко, и он остался в полном неведении относительно своего ужасного положения. Напротив, собака, чьи последние силы истекали вместе с кровью в чужую голову, без сомнения, совершенно осознанно клацала зубами.

Лаборд вскоре потерял интерес к головам, но его дело подхватили другие французские экспериментаторы — Хайем и Барье. Они наладили что-то вроде кустарного производства, осуществив трансфузию крови живых собак и лошадей поочередно через двадцать две собачьи головы. Они построили настольную гильотину, специально по размеру собачьей шеи, и публиковали статьи о трех фазах нервной активности после обезглавливания. Месье Гильотен был бы глубоко опечален, если бы прочел заключения Хайема и Барье о первой, или «конвульсивной», фазе. Мимика лица, как они писали, выражает удивление или «чрезвычайное беспокойство» и, по всей видимости, осознает происходящее вокруг нее на протяжении трех или четырех секунд.

Через 18 лет французский врач по имени Борьё подтвердил наблюдения Хайема и Барье, а также подозрения Зоммеринга. В его лаборатории была установлена парижская гильотина, и он провел серию наблюдений и экспериментов с головой преступника Лангийя после произведенной казни.

«Итак, я описываю здесь наблюдения, сделанные мною непосредственно после обезглавливания: веки и губы гильотинированного мужчины сокращались в нерегулярном ритме приблизительно пять или шесть секунд ‹…› и перестали. Лицо расслабилось, веки наполовину прикрыли глаза, ‹…› точно так, как мы имеем возможность наблюдать каждый день по долгу нашей профессии. В этот момент я громко и резко крикнул: „Лангий!“ и увидел, что веки слабо приподнялись безо всяких судорожных сокращений, как происходит в обычной жизни, когда человека будят или отрывают от раздумий. Затем взгляд Лангийя остановился на мне, и зрачки сами собой сфокусировались. Это не был взгляд безо всякого выражения, который отличает умирающих людей, с которыми пытаешься заговорить. Это были абсолютно живые глаза, которые смотрели на меня.

Через несколько секунд веки вновь закрылись, медленно и окончательно, и лицо приняло то же выражение, которое было до того, как я окликнул Лангийя. В этот момент я позвал его опять, и вновь безо всякого спазма веки медленно поднялись, и на меня вновь глядели абсолютно живые глаза, возможно, они смотрели даже с большей сосредоточенностью, чем в первый раз. Я попробовал позвать его в третий раз, но никакого движения не произошло, и глаза выглядели остекленевшими, как это бывает у мертвых».

Вы понимаете, конечно, куда ведет этот путь. Он ведет к трансплантации человеческой головы. Если мозг (то есть личность) и окружающие его структуры головы могут сохранять свои функции при наличии внешнего источника крови, почему бы не сделать следующий шаг и действительно не пересадить голову на живое, дышащее тело, которое обеспечит голове нормальный приток крови? Здесь мы перелистнем календарь и окажемся с вами в городе Сент-Луисе, штат Миссури, в мае 1908 г.

Чарльз Гатри был пионером в области трансплантации. Он и его коллега Алексис Каррель первыми осуществили анастомоз — герметичное соединение одного сосуда с другим. В те времена эта задача требовала большого терпения и ловкости, а также очень тонких ниток (однажды Гатри попробовал использовать для этого человеческие волосы). Освоив этот метод, Гатри и Каррель стали использовать анастомоз для трансплантации частей собачьих лап и целых передних лап, а также подсоединяли почки к внешней части туловища в паховой области. За вклад в развитие медицины Каррель был удостоен Нобелевской премии, а более скромный Гатри был незаслуженно забыт.

Двадцать первого мая 1908 г. Гатри успешно осуществил пересадку собачьей головы другой живой собаке, впервые в мире создав двухголовую собаку. Артерии были соединены между собой таким образом, что кровь «целой» собаки сначала проходила через пришитую собачью голову, а затем возвращалась обратно в шею и головной мозг хозяйки и возвращалась в циркуляцию. Книга Гатри «Хирургические операции на кровеносных сосудах и их применение» (Blood Vessel Surgery and Its Applications) содержит фотографию того исторического создания. Если бы не было подписи, могло бы показаться, что на фотографии изображена редкая сумчатая собака, из кармана которой выглядывает голова крупного щенка. Голова второй собаки была вшита в основание шеи первой и повернута пастью вверх, так что подбородки собак были направлены навстречу друг другу, что создавало впечатление интимности, хотя на самом деле их сосуществование должно было быть крайне напряженным. Возможно, такое же впечатление дружеской привязанности производили фотографии, на которых были запечатлены Гатри и Каррель, отношения которых, однако, также являлись далеко не безоблачными.

Как и в случае с головой месье Ганьи, слишком много времени (двадцать минут) прошло от момента отделения головы до момента восстановления циркуляции, чтобы головной мозг собаки мог сохранить все свои функции. Гатри зарегистрировал ряд примитивных движений и основных рефлексов, аналогичных тем, что зафиксировали Лаборд и Хайем: сужение хрусталика, подергивание ноздрей, «возбужденные движения» языка. Только одно замечание Гатри свидетельствует о возможном присутствии сознания в перевернутой собачьей голове: «5.31: Выделение слез…» Обеих собак усыпили приблизительно через семь часов после проведения операции, когда начались осложнения.

Впервые собачья голова смогла насладиться (если это слово уместно) полным сохранением церебральных функций в экспериментах, проведенных асом трансплантации Владимиром Демиховым [49], работавшим в Советском Союзе в 1950-х гг. Демихов минимизировал время кислородного голодания трансплантируемой головы с помощью «машины, сшивающей кровеносные сосуды». Он пересадил двадцать щенячьих голов (точнее, верхних частей туловища с головой, плечами, легкими, передними лапами и пищеводом, который опорожнялся наружу) во взрослых собак, чтобы посмотреть, каким образом и как долго они смогут просуществовать (обычно эксперимент продолжался от двух до шести дней, однако одна двухголовая собака прожила двадцать девять дней).

В своей книге «Пересадка жизненно важных органов в эксперименте» Демихов приводит записи и фотографии, относящиеся к «Эксперименту № 2» от 24 февраля 1954 г. Эксперимент состоял в пересадке головы и передних лап месячного щенка к шее взрослой сибирской лайки. Записи отражают активное, если не радостное, существование щенячьей головы.

«9:00. Донорская голова активно пьет воду или молоко и дергается, как бы пытаясь высвободиться из туловища реципиента.

22:30. При попытке уложить реципиента на кровать пересаженная голова до крови укусила одного из ассистентов за палец.

26 февраля, 18:00. Донорская голова укусила реципиента за ухом, так что реципиент взвизгнул и затряс своей головой».

Двухголовые собаки Демихова обычно погибали в результате иммунных реакций. Подавляющих иммунитет лекарств тогда еще не существовало, поэтому иммунная система целой собаки отвергала чужеродное тело другой собаки как враждебное. Демихов бился о глухую стену. Он пересадил практически все части и комбинации частей тела собаки другим собакам [50], а потом закрыл лабораторию и исчез.

Если бы Демихов был более осведомлен в вопросах иммунологии, его научная карьера могла бы сложиться совершенно иначе. Он смог бы понять, что головной мозг пользуется так называемой «иммунной привилегией» и может жить, пользуясь кровью другого организма, без отторжения на протяжении нескольких недель. В частности, гематоэнцефалический барьер защищает мозг и предотвращает его отторжение, в отличие от других органов и тканей. Вскрытие показывало, что различные ткани пересаженных собачьих голов в экспериментах Гатри и Демихова начинали отекать и кровоточить через пару дней после операции, в то время как головной мозг был в полном порядке.

И вот тут начинаются странности.

В середине 1960-х гг. нейрохирург по имени Роберт Уайт начал проводить опыты с «изолированными образцами мозга», то есть с живым мозгом, взятым у одного животного и подключенным к системе циркуляции другого животного. В отличие от экспериментов Гатри и Демихова с целыми головами, изолированные мозги, лишенные лиц и органов чувств, обладали только функциями памяти и мышления. Учитывая, что многие из этих собачьих и обезьяньих мозгов вживлялись в шею или брюшную полость других животных, это было к лучшему. Мало интересного можно найти в чужом животе, это не то место, где хочется поселиться на всю оставшуюся жизнь.

Уайт подумал, что большинство нормальных функций головного мозга в процессе трансплантации можно поддерживать путем охлаждения мозга для замедления процессов клеточного распада (этот подход используется сегодня при извлечении органов для трансплантации). В результате индивидуальность (психика, дух, душа) животных могла продолжить существование без собственного тела или каких-либо собственных чувств внутри другого организма. На что это могло быть похоже? Какова цель подобного эксперимента? Собирался ли Уайт в один прекрасный день пересадить человеческий мозг? Что представляет собой человек, в голове которого рождаются подобные идеи?

Чтобы ответить на эти вопросы, я решила навестить Уайта в Кливленде, где он жил после ухода на пенсию. Мы договорились встретиться на станции метро Health Care Center, расположенной под зданием лаборатории, где он провел свои исторические эксперименты и которая была сохранена как музей. Я приехала на час раньше и бродила вокруг метро в поисках местечка, где можно было бы выпить кофе и еще раз проглядеть статьи Уайта.

Мне не попалось ничего подходящего, и поэтому я отправилась в госпиталь и уселась на газоне возле паркинга. Я слышала, что Кливленд переживает что-то вроде второго рождения, но, по-видимому, это относилось к какой-то другой части города. Скажу только, что я не согласилась бы провести здесь остаток дней, хотя, наверное, в некоторых кварталах жить все же лучше, чем в животе у обезьяны.

Уайт ведет меня по госпитальным коридорам. Мы проходим через отделение нейрохирургии и поднимаемся по лестнице в его бывшую лабораторию. Сейчас ему семьдесят шесть лет. Он похудел со времени своих знаменитых экспериментов, но в целом мало изменился. Его ответы несколько механические и терпеливые: именно такие вы готовы услышать от человека, которому сотни раз задавали одни и те же вопросы.

«Ну, вот мы и пришли», — говорит Уайт. Табличка у двери гласит «Лаборатория неврологических исследований». Шаг за дверь — это шаг в 1968 г., когда стены исследовательских лабораторий еще не окрашивали полностью в белый цвет, а все лабораторное оборудование не делали целиком из нержавеющей стали. Здесь столы из тусклого черного камня с белыми разводами, шкафы и ящики деревянные. Пыль давно не вытирали, а одно окно полностью заросло плющом. Колпаки флуоресцентных ламп напоминают формочки для льда.

«Здесь мы кричали „Эврика“ и водили хоровод», — вспоминает Уайт. Честно говоря, тут немного места для танцев. Это маленькая, загроможденная комната с низким потолком. Имеется пара стульев для ученых и небольшого размера операционный стол для макак-резусов.

Что происходило в мозгу обезьяны, когда Уайт с коллегами танцевали? Я спрашиваю его, как он представляет себе состояние существа, у которого остаются только мысли. Я, конечно, не первый журналист, задающий ему этот вопрос. Легендарная Ориана Фаллачи [51] спрашивала об этом нейрофизиолога Лео Массопаста, работавшего с Уайтом, в интервью журналу Look в ноябре 1967 г. Доктор Массопаст дал блестящий ответ: «Я думаю, что лишенные чувств существа могут думать быстрее. Я точно не знаю, какие у них мысли. Мне кажется, остаются главным образом воспоминания, информация, запасенная тогда, когда у них было тело. Новой информации быть не может, поскольку нет возможности получить какой-либо опыт. Хотя и само это состояние является новым опытом».

Уайт уходит от прямого ответа. Он вспоминает исследования, проводившиеся в 1970-х гг. в полностью изолированных помещениях. Находившиеся там люди не получали никаких сигналов: ничего не слышали, не видели, не ощущали никакого запаха или вкуса. Они без помощи Уайта подошли вплотную к состоянию головного мозга, помещенного в коробку. «Люди [в этих условиях] буквально сходили с ума, — говорит Уайт, — причем это длилось совсем недолго». Хотя безумие для большинства людей также является новым опытом, никто, кажется, не высказал желания предоставить свой мозг для изъятия. И, конечно, Уайт не мог никого заставить это сделать, хотя, возможно, ему приходила в голову кандидатура Орианы Фаллачи. «И тут, — говорит Уайт, — возникает вопрос о целях этого эксперимента. Чем он может быть оправдан?»

Так чем же может быть оправдан эксперимент с макакой? Выясняется, что эксперименты на изолированном мозге были лишь ступенькой для решения проблемы поддержания жизни целой головы на новом теле. В то время, когда Уайт начал свои эксперименты, появились первые иммуносупрессоры и было решено множество проблем, связанных с отторжением тканей. Если бы Уайт и его группа смогли поддерживать в функциональном состоянии изолированный мозг, они могли бы перейти к работе с целыми головами. Сначала обезьяньи головы, а потом, как они надеялись, и человеческие.

Мы перенесли нашу беседу из лаборатории Уайта в расположенный поблизости ресторан восточной кухни. Советую вам никогда не заказывать баклажанную икру или какую-нибудь другую полужидкую еду серого цвета, если собираетесь беседовать на тему обезьяньего мозга.

Уайт воспринимал операции тех лет не как трансплантацию головы, а как трансплантацию всего тела. Взгляните на эту ситуацию таким образом: вместо того чтобы получить один или два донорских органа, умирающий реципиент получает целое тело от трупа с мертвым мозгом, но бьющимся сердцем. В отличие от Гатри и Демихова с их многоголовыми монстрами, Уайт собирался удалять голову донора и помещать на ее место новую. Логично, по мнению Уайта, чтобы реципиентом нового тела был полностью парализованный человек. По словам Уайта, продолжительность жизни полностью парализованных людей обычно меньше, чем у здоровых людей; их органы начинают отказывать раньше, чем в норме. Помещая их головы на новые тела, можно продлить их жизнь на десять или двадцать лет, не слишком ухудшая качество их жизни. Дело в том, что такие люди полностью парализованы и нуждаются в искусственном дыхании, однако все, что расположено выше шеи, у них работает нормально. То есть трансплантируемая голова. Поскольку пока не существует методов хирургического восстановления поврежденных спинномозговых нервов, человек по-прежнему останется парализованным, но будет жить. «Голова может слышать, видеть, ощущать вкус, — говорит Уайт. — Она может читать и слушать музыку. А шея может использоваться для воспроизведения звуков, как у мистера Рива» [52].

В 1971 г. Уайту удалось невозможное. Он отрезал голову одной обезьяны и присоединил ее к основанию шеи второй обезглавленной обезьяны. Операция длилась восемь часов и потребовала присутствия множества ассистентов, каждому из которых были выданы подробнейшие инструкции, включая указания, где стоять и что говорить. За несколько недель до проведения операции Уайт приходил в операционную с мелом и размечал на полу положение каждого действующего лица с помощью кругов и стрелок. На первом этапе обеим обезьянам в трахею были введены трубки, и животных подсоединили к аппарату искусственного дыхания, что давало возможность перерезать дыхательное горло. Далее Уайт перерезал шеи обеих обезьян, оставив только позвоночник и основные кровеносные сосуды — две сонные артерии, ведущие кровь к головному мозгу, и две яремные вены, уводящие кровь обратно к сердцу. Затем он обточил кость в верхней части шеи обезьяны, являвшейся донором туловища, и надел на нее металлическую пластинку, а потом проделал то же самое с нижней частью головы. (После сшивания сосудов эти две пластинки соединялись друг с другом винтами.) Затем, используя длинную и гибкую трубку, он соединил кровеносную систему с новой головой. В конечном итоге, голова была отрезана от системы циркуляции в собственном теле.

Конечно, я очень сильно упрощаю описание всей процедуры. На самом деле, ее, конечно же, нельзя было выполнить с помощью перочинного ножа и набора для шитья. Если вас интересуют подробности, обратитесь к июльскому выпуску журнала Surgery за 1971 г., в котором напечатана статья Уайта с рисунками. На моей любимой иллюстрации изображено тело обезьяны с расплывчатыми очертаниями головы на плечах, указывающими место, на котором раньше была настоящая голова, а кривая стрелка направлена к телу второй обезьяны, на шее которой теперь находится голова первой обезьяны. Рисунки придают аккуратный и деловой вид операции, которая наверняка была ужасной и кровавой. Вот так же и схемы эвакуации пассажиров в самолете изображают аварийную ситуацию в нейтральных и будничных тонах. Уайт снимал операцию на пленку, но никакие уговоры не заставили его показать мне фильм. Он сказал, что в нем слишком много крови.

Думаю, меня бы тронуло не это. Что бы на меня подействовало, так это взгляд обезьян, проснувшихся после наркоза и понявших, что происходит. Уайт описывал этот момент в упомянутой выше статье «Обменная трансплантация голов у обезьян»: «Каждая голова воспринимала внешние проявления. Глаза следили за перемещением людей и объектов, попадавших в их поле зрения. Головы оставались в достаточно недружелюбном настроении, что выражалось в том, что они кусались при оральной стимуляции». Когда Уайт поместил им в рот пищу, они ее пережевывали и пытались проглотить (что было злой шуткой, учитывая, что их пищеводы не были соединены с желудком). Обезьяны жили от шести часов до трех дней; большинство из них погибало в результате отторжения тканей или от кровотечения. (Для предотвращения образования тромбов в соединенных артериях животным вводили антикоагулянты, что вызывало кровотечение.)

Я спросила Уайта, не обращались ли к нему когда-нибудь добровольцы, готовые завещать свою голову. Он ответил, что один состоятельный, пожилой и полностью парализованный житель Кливленда заявил, что если к моменту его смерти трансплантационная хирургия будет в значительной степени усовершенствована, он готов вступить в игру. Здесь ключевое слово «усовершенствована». Проблема с людьми состоит в том, что никто не хочет быть первым. Никто не хочет, чтобы тренировались именно на его голове.

Если бы кто-то согласился, взялся бы Уайт за эту операцию?

«Конечно. Я не вижу причины, почему это не сработало бы на человеке». Уайт сомневается, что первая трансплантация человеческой головы будет совершена в Соединенных Штатах, чему виной огромное количество бюрократических формальностей и сопротивление введению радикально новых методов. «Речь идет о революционном изменении. Люди не могут понять, что речь идет о трансплантации всего тела или трансплантации головы, трансплантации мозга или даже души. Кроме того, есть и другие соображения. Люди скажут, что, мол, используя все органы из этого тела, можно спасти множество людей, а вы хотите отдать все тело одному, да к тому же парализованному!»

Но есть другие страны, с менее жесткими законами относительно использования тел, которые с удовольствием предоставили бы Уайту возможность провести историческую операцию трансплантации головы. «Я мог бы сделать это завтра в Киеве. А еще больше меня ждут в Германии и в Англии. И в Доминиканской Республике. Они хотят, чтобы я сделал это. Италия тоже хочет, чтобы я это сделал. Но где взять денег?» Даже в США вопрос о финансировании не решен. Как замечает Уайт: «Кто будет финансировать исследования, когда операция стоит так дорого и приносит пользу лишь небольшому количеству больных?»

Допустим, что кто-то даст деньги на исследования и предложенная Уайтом процедура окажется приемлемой. Наступит ли такой день, когда люди, чьи тела умирают от какой-то неизлечимой болезни, будут просто получать новые тела и на десятки лет удлинять свою жизнь, хотя бы, цитируя Уайта, в виде лежащей на подушке головы? Возможно. Более того, с расширением возможностей репарации поврежденных спинномозговых нервов в один прекрасный день хирурги начнут делать такие операции, что головы смогут приподниматься со своих подушек и начнут контролировать движение своих тел. У нас нет причин не верить, что такой день наступит.

И все же достаточно причин, чтобы в этом сомневаться. Вряд ли страховые компании захотят покрывать расходы на подобные дорогостоящие операции, что сделает такую форму продления жизни доступной лишь для самых богатых людей. Имеет ли смысл использовать медицинские ресурсы на продление жизни смертельно больных и чрезвычайно богатых людей? Не должны ли мы, наша культура, воспитывать более нормальное отношение к смерти? Уайт не считает, что сказал в этом деле последнее слово. Кажется, он все еще хочет его сказать.

Удивительно, но Уайт — католик, член Папской Академии наук — группы из семидесяти восьми знаменитых умов (с туловищами), которые каждые два года собираются в Ватикане, чтобы информировать папу о состоянии научных исследований в тех областях, которые особенно волнуют церковь: стволовые клетки, клонирование, эвтаназия и даже жизнь на других планетах. С одной стороны, это странное место для Уайта, учитывая, что в рамках католической религии принято считать, что душа обитает во всем теле, а не только в головном мозге. Этот вопрос обсуждался в одной из бесед Уайта с его святейшеством. «Я сказал ему: „Да, Ваше Святейшество, я действительно полагаю, что человеческий дух, или душа, физически расположен в головном мозге“. Папа взглянул на меня напряженно и ничего не ответил». Уайт умолкает и глядит вниз, в свою чашку с кофе, возможно, жалея о своей тогдашней откровенности.

«Папа всегда глядит несколько напряженно, — прихожу я на помощь. — Я имею в виду его здоровье и все такое». Я задумываюсь над тем, может ли папа рассматриваться в качестве подходящего кандидата для трансплантации всего тела. «Один Бог знает, сколько в Ватикане денег…» Уайт бросает на меня быстрый взгляд. Поймав этот взгляд, я решаю, что не стоит говорить Уайту о моей коллекции новых фотографий папы с некоторыми странностями в одежде. По его взгляду я понимаю, что напоминаю «небольшую фекальную пробку».

Уайту очень хотелось бы, чтобы церковь изменила свое определение смерти с «момента, когда душа покидает тело» на «момент, когда душа покидает мозг». Особенно учитывая, что католицизм принимает и концепцию смерти мозга, и практику пересадки органов. Но его святейшество, как головы обезьян Уайта, остался в недружелюбном настроении.

Вне зависимости от того, как будут продвигаться исследования в области трансплантации целых тел, Уайт или кто-то другой, кто захочет отрезать голову от трупа с бьющимся сердцем и прикрутить ее на другое тело, встретится с очень серьезными трудностями при получении согласия донора. Единственный изъятый из тела орган становится безличным, неидентифицируемым. Гуманитарная польза от его передачи перевешивает эмоциональный дискомфорт, связанный с его изъятием, по крайней мере для большинства из нас. Но вот трансплантация целого тела — это другое дело. Согласятся ли когда-нибудь сами люди или члены их семей отдавать целое тело для улучшения здоровья незнакомого человека?

Возможно. Это уже случалось прежде. Хотя раньше целительные мертвые тела никогда не находили дороги в операционную. Скорее, они попадали в аптеки: в виде кремов для местного применения, настоек или капсул. На протяжении столетий целые человеческие тела, а также их части были главным источником фармацевтических средств в Европе и Азии. Некоторые действительно добровольно соглашались превратиться в лекарство. Если в XII веке стареющие люди на Аравийском полуострове давали согласие стать «засахаренной мумией» (см. рецепт в следующей главе), то можно себе представить, что современный человек согласится стать чьим-то чужим телом. Впрочем, я все же с трудом себе это представляю.

10. Съешь меня

В XII веке на больших аравийских базарах иногда можно было найти товар, известный под названием «медовый человек». Конечно, если вы знали, где искать, если у вас было много денег и большая сумка, которую вы не боялись испортить. Медовый человек представлял собой мертвого человека, пропитанного медом. Другое его название — засахаренный человек, однако, в отличие от многих других засахаренных продуктов, изготовлявшихся на Среднем Востоке, засахаренного человека не ели на десерт. Его применяли в лечебных целях местно и, извините, перорально.

Приготовление засахаренного человека требовало неимоверных усилий как со стороны кондитера, так и со стороны ингредиентов. Вот рецепт.

В Аравии встречаются мужчины в возрасте от 70 до 80 лет, которые хотят отдать свое тело, чтобы спасти других. Такой человек не ест пищи, он только пьет мед и купается в меду. Через месяц он выделяет только мед (моча и экскременты состоят из меда) и вскоре умирает. Его помощник укладывает его в каменный гроб, заполненный медом, в котором он вымачивается. На гробу записывают месяц и год смерти. Через сто лет гроб открывают. Засахаренное тело используют для лечения сломанных и раненых конечностей. При принятии небольшого количества внутрь боли немедленно прекращаются.

Этот рецепт взят из справочника «Лекарственные вещества в китайской медицине» (Chinese Materia Medico) по медицинскому применению растений и животных, который был составлен в 1597 г. известным натуралистом Ли Ших-Ченом. Ли честно признается, что не знает, насколько рассказ о медовом человеке соответствует истине. И это неутешительная информация, поскольку если Ли Ших-Чен не удосужился проверить рецепт из Materia Medica, это значит, что он верит в его истинность. Это говорит о том, что в китайской медицине XVI века уж точно могли использоваться перечисленные ниже снадобья: человеческая перхоть («лучше брать от толстого человека»), грязь с колен, ушная сера, человеческий пот, старая барабанная кожа («сжечь и накладывать на пенис при болезненном мочеиспускании»), «сок, отжатый из свиных фекалий» и «грязь с ближнего конца обезьяньего хвоста».

Медицинское применение мумифицированного (хотя и не всегда засахаренного) человека описано в европейских трудах по химии, относящихся к XVI—XVIII векам. Но нигде, кроме как на Аравийском полуострове, не существовало практики «добровольного засахаривания». Наибольшим спросом пользовались мумии путешественников, караваны которых погибали во время песчаных бурь в Ливийской пустыне. «Внезапное удушье приводит к концентрации духа во всех частях тела из-за страха и неожиданности, нападающих на путешественников», — писал Николя Лефевр, автор «Полного курса химии» (A Compleat Body of Chemistry). (Кроме того, внезапная смерть снижала вероятность смерти от болезни.) Другие считали, что целебные свойства мумий объясняются свойствами битума из Мертвого моря — смолянистого вещества, которое, как тогда считали, использовалось египтянами для бальзамирования тел.

Нечего и говорить, хороший товар такого рода за пределами Ливии был чрезвычайной редкостью. У Лефевра был рецепт домашнего приготовления эликсира из останков «молодого крепкого мужчины» (другие авторы уточняют, что молодой человек должен быть рыжеволосым). Обязательным условием было, чтобы человек умер от удушья, в результате повешения или сажания на кол. Рецепт состоял в высушивании, копчении и измельчении тела (принимать от одной до трех крупинок мумии в смеси с мясом гадюки и винным спиртом), однако Лефевр ничего не говорил о том, как и где это тело добыть, видимо, следовало собственноручно удушить или посадить на кол рыжего молодца.

В какой-то момент евреи из Александрии начали продавать поддельные мумии. По-видимому, сначала они продавали аутентичные мумии, украденные из склепов, что позволило писателю Ч. Дж. С. Томпсону в книге «Тайны и ремесло аптекарей» (The Mystery and Art of the Apothecary) заметить, что «евреи в конечном итоге отомстили своим прежним угнетателям». Когда источник настоящих мумий иссяк, начали появляться фальшивые. Личный аптекарь Людовика XIV Пьер Поме в «Полной истории лекарств» (A Compleat History of Druggs), выпущенной в 1737 г., писал, что его коллега Ги де Лафонтен путешествовал в Александрию, «чтобы воочию убедиться в том, о чем так много слышал», и в одном магазине обнаружил больные и разложившиеся тела, обмазанные дегтем, обернутые бинтами и высушенные в печи. Фалышивый товар настолько заполонил рынок, что авторитетные фармацевты вроде Поме давали инструкции будущим покупателям мумий: «Выбирайте черные, с ровным блеском, не набитые костями и грязью, а те, что имеют хороший запах, а при сжигании не воняют дегтем». А. К. Вуттон в книге «Хроники аптечного дела» (Chronicles of Pharmacy), выпущенной в 1910 г., пишет, как знаменитый французский хирург и писатель Амбруаз Паре заявлял, что поддельные мумии изготовлялись непосредственно в Париже из высушенных тел, выкраденных с виселиц под покровом ночи. Паре спешил сообщить, что никогда не прописывал своим пациентам препараты из мумий. Из этого я делаю вывод, что он находился в меньшинстве. Поме писал, что в его аптеке такие препараты хранились (хотя, как он утверждал, «чаще всего они используются для ловли рыбы»). Ч. Дж. С. Томпсон, книга которого была издана в 1929 г., писал, что в то время на базарах Ближнего Востока все еще можно было найти человеческие мумии.

На примере лекарств из мумий необычайно ярко можно продемонстрировать, как действие лекарства может оказаться хуже проявлений самой болезни. Хотя эти препараты предписывались для лечения самых разных заболеваний, от паралича до головокружений, их наиболее активно применяли при ушибах и для предотвращения свертывания крови. Люди глотали куски разложившихся человеческих трупов, чтобы лечить синякь. А аптекарь XVII века Иоганн Бехер, которого упоминает Вуттон, утверждал, что такие препараты «благотворно влияют на скопление газов» (если он имел в виду, что они являются их причиной, то я в этом не сомневаюсь). Вот другие примеры фармацевтических средств на основе человеческих тканей, которые вызывали больше проблем, чем могли разрешить: полоски кожи трупа, обернутые вокруг голени для предотвращения судорог, «старая жидкая плацента» для «успокоения пациентов, у которых волосы встают дыбом безо всякой причины», «светлый жидкий кал» при глистах («запах заставляет насекомых выползти из всех отверстий тела и прекратить раздражение»; последние два примера я цитирую по книге Ли Ших-Чена), а также инъекции свежей крови для лечения экземы на лице (средство, популярное во Франции во времена Томпсона), желчные камни при икоте, толченые человеческие зубы при укусе осы, настойка на человеческих пупках при нарывах в горле, а также женская слюна при воспалении глаз. Замечу, что древние римляне, евреи и китайцы также с большим энтузиазмом лечились слюной, однако, кажется, не использовали свою собственную. При разных недугах использовалась слюна разного происхождения: женская слюна, слюна новорожденных младенцев мужеского пола, даже слюна императора. По-видимому, римские императоры сдавали свою слюну в общественную плевательницу на благо своего народа. Большинство врачевателей выдавали это вещество в виде глазных капель или предписывали использовать как настойку, однако во времена Ли Ших-Чена в случаях «ночных кошмаров от дьявольских козней» несчастных лечили «точным плевком в лицо».

Даже при серьезных заболеваниях пациентам лучше было не знать рецепта прописанного им лекарства. Если верить Chinese Materia Medica, больных диабетом лечили «чашкой мочи из общественной уборной». Ввиду возможного несогласия пациента рецепт предписывает выдать этот гнусный напиток «секретно». Другой пример взят мной из трудов Николаса Лемери — химика и члена Королевской Академии наук, который писал, что чуму и сибирскую язву можно лечить с помощью человеческих экскрементов. Сам Лемери не очень доверял этому средству, зато в своем «Курсе химии» (A Course of Chemistry) цитировал некоего немца по фамилии Хомберг, который в 1710 г. выступил перед Королевской Академией с докладом о методе экстракции «из человеческих экскрементов чудесного фосфора, который он сумел обнаружить после множества трудов». Лемери приводит этот метод в своей книге: «Взять четыре унции свежих человеческих экскрементов обычной консистенции…» Говорилось, что фекальный фосфор Хомберга действительно светился. За возможность посмотреть на него я бы отдала свои верхние клыки (полезны при малярии, абсцессе в молочных железах и высыпаниях при оспе). Возможно, Хомберг первым заставил экскременты светиться, но он был далеко не первым, кто начал их прописывать. Медицинское использование человеческих экскрементов практиковалось уже со времен Плиния. Сборник Chinese Materia Medica предписывает употреблять их не только в жидкой или полужидкой форме или в виде золы (для лечения абсолютно всего — от лихорадки до болячек на гениталиях у детей), но также в «поджаренном» виде. Понятно, что человеческие фекалии [53] представляют собой главным образом хлеб и мясо, расщепленные до их простейших составляющих, и поэтому являются «более подходящими для использования их [хлеба и мяса] полезных свойств», говоря словами А. К. Вуттона.

Не все лекарства на основе трупного материала продавались исключительно профессиональными фармацевтами. Время от времени в Колизее можно было неофициальным образом приобрести кровь только что убитого гладиатора, которая, как считалось, излечивает от эпилепсии [54], но принимать ее нужно было только до того, как она остынет. Во Франции и в Германии в XVIII веке палачи набивали себе карманы, собирая кровь, хлеставшую из шей гильотинированных преступников. В те времена кровь прописывали для лечения не только эпилепсии, но также подагры и водянки [55]. Как и в случае мумий, считалось, что пользу приносит только кровь молодого и здорового мужчины, а не какого-нибудь больного. Таким образом, кровь казненных бандитов прекрасно подходила для лечения. Кроме того, существовал метод лечения, состоявший в купании в крови младенцев или девственниц. Тут дело обстояло серьезнее. Чаще всего этим способом лечили проказу, и дозы измерялись не каплями, а ваннами. Когда проказой заболевали египетские принцы, по словам Плиния: «горе людям, потому что в банях ставили ванны, наполненные человеческой кровью, чтобы лечиться».

Часто палачи припасали и человеческий жир, который применяли для лечения ревматизма, суставных болей, а также поэтически звучащего, но, по-видимому, довольно болезненного «отделения конечностей». Человеческим жиром могли разжиться и похитители трупов, а также, к примеру, голландские военные врачи XVI столетия, которые во время войн против испанского владычества после ожесточенных сражений пробирались на поле боя со скальпелями и ведрами. Чтобы положить конец хождению сравнительно недорогого товара, распространявшегося палачами, которые упаковывали и продавали его наподобие сала, фармацевты XVTI столетия улучшали свой продукт, добавляя в него ароматические травы и придумывая ему лирические названия. В справочнике «Фармакопея» (Cordic Dispensatory), вышедшем в XVII веке, упоминаются «Женское масло» и «Жир бедного грешника». К этой практике фармацевты прибегали издавна, чтобы продать не слишком привлекательный товар. Так, средневековые аптекари продавали менструальную кровь под названием «Зенит девы», улучшая ее розовой водой. В книге Ч. Дж. С. Томпсона есть рецепт приготовления «Духа человеческого мозга», в состав которого входит не только мозг («со всеми пленками, артериями, венами и нервами»), но также пионы, черная черешня, лаванда и лилии.

Томпсон пишет, что смысл действия многих препаратов человеческого происхождения был исключительно ассоциативным. Пожелтел от желтухи? Попробуй стакан мочи. Голова не в порядке? Понюхай «Дух черепа». Костный мозг и масло из человеческих костей назначались при ревматизме, а осадок из человеческой мочи считался хорошим средством при мочекаменной болезни.

В некоторых случаях эти немыслимые методы лечения были основаны на косвенных медицинских наблюдениях. Желчь не излечивает от глухоты, но если глухота вызвана серными пробками в ушах, возможно, кислое вещество поможет их растворить. Ногти на пальцах ног сами по себе не являются рвотным средством, но можно себе представить, что их прием внутрь может вызвать рвоту. Точно так же «светлый жидкий кал» — не лучший антидот при отравлениях грибами, но если необходимо удалить грибы из желудка пациента, возможно, более эффективного средства просто не существует. Отталкивающая природа экскрементов также объясняет их местное применение при выпадении матки. Еще до появления Гиппократа врачи рассматривали женскую репродуктивную систему не как орган, а как независимое существо, некое мистическое создание со своей независимой волей, которое способно осуществлять непредсказуемые перемещения. Если после рождения ребенка матка выпадала со своего места, какой-нибудь особенно отвратительный запах помогал вернуть ее туда, куда положено. Активными ингредиентами человеческой слюны, без сомнения, являются содержащиеся в ней бактерицидные вещества. Этим можно объяснить использование слюны при лечении от собачьих укусов, глазных инфекций, а также «зловонного пота», хотя в те времена никто, конечно, не понимал механизма ее действия.

Учитывая, что небольшие недомогания, такие как синяки, кашель, расстройство пищеварения и газы, обычно через несколько дней исчезают сами собой, легко понять, как можно было поверить в эффективность древних лекарств. О контролируемых испытаниях медицинских препаратов тогда ничего не слышали; доверие к лекарствам было основано на увиденном и услышанном. У мисс Петерсон был гнойный тонзиллит; мы дали ей немного г…, и теперь она чувствует себя прекрасно! Я разговаривала о странном и абсолютно недоказанном действии подобных препаратов с Робертом Беркоу — редактором медицинского справочника Merck Manual, являющегося одним из основных источников медицинской информации уже на протяжении ста с лишним лет. «Если вы узнаете, что таблетка сахара помогает снять боль в 25—40% случаев, — говорит он, — вы поймете, как могли действовать некоторые из этих лекарств». И только в 1920-х гг., по его словам, «от визита к обычному врачу начинает получать пользу обычный пациент со своим обычным заболеванием».

Популярность некоторых лекарств прошлого, возможно, в меньшей степени объяснялась наличием в них «основных» ингредиентов, чем действием тех или иных добавок. Так, в книге Томпсона приводится рецепт «Королевских капель» (король Англии Карл II активно занимался изготовлением настоек на человеческих черепах в своей лаборатории в Уайт-холле), в порцию которых входил не только «дух черепа», но также полфунта опиума и на четыре пальца винного спирта. Мышиные, гусиные и лошадиные экскременты, использовавшиеся европейцами для лечения эпилептиков, растворяли в вине или пиве. Аналогичным образом, Chinese Materia Medica предписывала измельченные человеческие пенисы «принимать со спиртом». Такое лекарство, возможно, не излечит вас, но облегчит боль и поднимет настроение.

Вероятно, на кого-то фармацевтические средства из трупов производят неприятное впечатление, но это, как в кулинарии, является делом привычки. Лечить ревматизм костным мозгом или золотуху потом не более отвратительно, чем лечить, скажем, карликовость с помощью человеческого гормона роста. Мы не видим ничего ужасного в инъекциях человеческой крови, но почему-то купание в ней вызывает у нас раздражение. Я не призываю вернуться к использованию ушной серы в качестве лекарства, но давайте разберемся спокойно. Как пишет Бернард Е. Рид, редактировавший выпуск Chinese Materia Medica в 1976 г.: «Современные люди лихорадочно изучают все виды живых тканей, отыскивая в них активные вещества, гормоны, витамины и специфические лекарства, способные излечивать от болезней, а открытие адреналина, инсулина, эстрона, менотоксина и других веществ заставляет разум перешагнуть границы эстетики».

«Те из нас, кто решился участвовать в эксперименте, собрали деньги на покупку трупов в городском морге, выбирая тела людей, умерших насильственной смертью, то есть тех, кто был убит, а не умер от болезни или от старости. Мы жили на этой каннибальской диете два месяца, и здоровье каждого из нас улучшилось». Так пишет художник Диего Ривера в книге воспоминаний «Мое искусство, моя жизнь». Он объясняет, что услышал историю о парижском торговце мехами, который кормил своих кошек кошачьим мясом, чтобы их мех был прочным и блестящим. И что в 1904 г. он с несколькими студентами-медиками (тогда курс анатомии был обязателен для студентов, изучавших искусство) решил попробовать на себе. Возможно, Ривера все это придумал, но его слова служат хорошим вступлением к рассказу о современных лекарственных препаратах на основе человеческих тканей, поэтому я решила включить сюда этот отрывок.

Если оставить в стороне воспоминания Риверы, ближайшим аналогом «Духа черепа» или «Зенита девы» в XX веке стало медицинское использование крови трупов. В 1928 г. советский хирург В. Н. Шамов [56] заинтересовался тем, не может ли кровь мертвого человека использоваться для переливания вместо крови живого донора. Как было принято в советской медицинской школе, Шамов сначала экспериментировал на собаках. Он обнаружил, что если использовать для переливания кровь животного, умершего не более шести часов назад, негативных реакций не возникает. Около шести-восьми часов после смерти кровь внутри тела остается стерильной, а эритроциты сохраняют способность переносить кислород.

Через два года о работах Шамова стало известно в московском институте имени Склифосовского, где метод начали опробовать на людях. Медики были настолько увлечены этим изобретением, что открыли специальную операционную, куда привозили трупы. «Скорая медицинская помощь привозила трупы прямо с улиц, из контор и других мест, где людей заставала внезапная смерть», — сообщал Б. А. Петров [57] в октябрьском выпуске журнала «Хирургия» за 1959 г. Роберт Уайт, о котором я писала в предыдущей главе, сказал мне, что в советскую эпоху трупы официально принадлежали государству, и если государство хотело взять что-то от них, то оно это брало. По-видимому, после забора крови тела возвращали семьям.

Мертвые тела отдают кровь так же, как это делают живые, только иглы им вводят не в руку, а в шею, а чтобы из тела с остановившимся сердцем пошла кровь, его нужно наклонить. Тела, как пишет Петров, нужно было укладывать в «экстремальном положении по Тренделенбургу». В его статье есть рисунок, отражающий забор крови из яремной вены, и фотография специальных стерильных ампул, в которые собирали кровь. Хотя, по-моему, это место лучше было бы использовать для изображения загадочного положения по Тренделенбургу. Меня это заинтересовало по той причине, что я прожила целый месяц, разглядывая черно-белую фотографию, изображавшую «Позицию Симса для гинекологического обследования» [58], на одном из листков календаря из Музея Мюттера за 2001 г. «Пациент должен лечь на левый бок, — пишет доктор Симе. — Ноги согнуты, правая нога выдвинута вперед чуть больше левой. Левая рука заброшена за спину, грудь выдвинута вперед». Это томное, очень вызывающее положение тела, и можно только догадываться, действительно ли оно облегчало процесс осмотра или доктор Симе выбрал его, поскольку оно напоминало положение голых красоток на модных фотографиях тех времен.

Что касается положения Тренделенбурга, я про него прочла в журнале «Хирургия» в статье «За рамками положения Тренделенбурга: Жизнь Фридриха Тренделенбурга и его вклад в развитие хирургии». Это всего лишь положение тела под углом в 45°, ноги выше головы. Именно при таком положении тела пациента Тренделенбург осуществлял операции на мочеполовой системе, поскольку это позволяло несколько сместить органы, расположенные в брюшной полости. Авторы статьи пишут, что Тренделенбург предложил множество нововведений, был замечательным специалистом в области хирургии, и выражают сожаление, что такой многогранный человек остался в памяти людей в связи с самым незначительным из своих достижений в медицине. Я усугублю это преступление, упомянув еще одно из наименее значительных вкладов Тренделенбурга в медицинскую науку — использование «гаванских сигар для улучшения загрязненного больничного воздуха». Забавно, но статья описывала Тренделенбурга как откровенного критика терапевтического переливания крови, хотя о его отношении к переливанию крови трупов ничего не известно.

На протяжении двадцати восьми лет в институте Склифосовского успешно практиковалось переливание крови трупов, всего было взято около двадцати пяти тонн крови, что покрывало около 70% клинических нужд. Странно, а может, и не странно, но использование крови трупов не прижилось нигде за пределами Советского Союза. В США лишь один человек отважился опробовать этот метод. Кажется, Доктор Смерть догадался о своем прозвище раньше, чем его получил. В 1961 г. Джек Кеворкян [59] по прозвищу Доктор Смерть осуществил переливание крови четырех трупов четырем живым пациентам в соответствии с советским протоколом. Реакция всех четырех пациентов была примерно такой же, как если бы они получили кровь от живых доноров. Кеворкян не сообщил семьям умерших доноров крови о том, что он сделал, приняв во внимание, что в любом случае в ходе бальзамирования кровь из тел будет удалена. Он также предпочел не сообщать реципиентам о том, что текущая теперь по их венам кровь взята у мертвых. В этом случае он рассудил, что метод, на протяжении тридцати лет практиковавшийся в Советском Союзе, показал себя абсолютно безопасным и что возражения пациентов могут заключаться исключительно в «эмоциональной реакции на новую и несколько неприятную идею». Такими словами мог бы защищаться повар, подливавший в соус для макарон собственную сперму.

Среди всех частей и фрагментов человеческого тела, упомянутых в Chinese Materia Medica, а также в трудах Томпсона, Лемери и Поме, я смогла найти еще только одну ткань, которая до сих пор используется в медицине. Американские и европейские женщины иногда используют плаценту для предотвращения послеродовой депрессии. Но современные женщины не покупают плаценту в аптеке, как сделали бы во времена Лемери или Ли Ших-Чена (в случае бреда, физической слабости, потери воли и острого конъюнктивита), они готовят и едят свою собственную. Эта традиция достаточно устойчива, если судить по интернет-сайтам, посвященным вопросам беременности. Один из сайтов (The virtual birth center) информирует о том, как приготовить коктейль с плацентой (8 унций сока из восьми овощей и фруктов, 2 кубика льда, полчашки тертой моркови, четверть чашки сырой плаценты; перемешивать в блендере 10 секунд), лазанью с плацентой или пиццу с плацентой. Два последних рецепта предполагают, что трапезу с молодой матерью разделит кто-то еще, поскольку такие блюда готовят, скажем, на ужин или на встречу родительского комитета. Остается надеяться, что участников ужина хотя бы предупредят. Английский сайт Mothers 35 Plus приводит список «нескольких роскошных рецептов», в числе которых жареная плацента и сушеная плацента. Однажды британское телевидение на популярном кулинарном шоу TV Dinners рекламировало рецепт жареной плаценты с чесноком. Хотя в новостях сообщалось, что в этом сюжете, вышедшем на экраны в 1998 г., данная тема затрагивалась достаточно деликатно, на телевидение поступили жалобы от девяти зрителей, кроме того, свое недовольство выразил Британский Комитет по стандартам в телерадиовещании.