Петр Столыпин. Революция сверху Щербаков Алексей

Классовое сознание в полный рост

Столыпину же пришлось убедиться, что его имперские взгляды наталкиваются на откровенный эгоизм тех, кто любил поговорить о «великой России».

В марте 1911 года разразился большой скандал. И начался он, в общем-то, с мелочи. Столыпин продвигал законопроект о земстве в западных губерниях – Виленской, Гродненской и Ковенской, Могилевской, Минской и Витебской; в трех юго-западных – Киевской, Подольской и Волынской.

Инициатором этой идеи был один из лидеров националистов – Д. И. Пихно, хозяин влиятельной правой газеты «Киевлянин». Интересно, что его пасынком являлся «рыцарь монархизма», знаменитый В. В. Шульгин, к которому после смерти Пихно перешла газета.

Дело обстояло вот в чем.

«По закону в губерниях, где не было земств, выборы в Государственный совет, по одному от губернии, производились губернским съездом землевладельцев, обладавших необходимым земельным цензом. Поскольку он был достаточно высоким, а крупное землевладение в перечисленных губерниях было в основном сосредоточено в руках польских земельных магнатов, все девять избираемых членов неизменно оказывались поляками; и положение не могло существенно измениться до тех пор, пока порядок выборов оставался неизменным. Проект Пихно и был направлен на его разрушение».

(А. Аврех)

Суть законопроекта заключалась в том, что он уменьшал влияние в этих губерниях крупных землевладельцев, которые там были представлены, в основном, поляками.

Зато повышал влияние мелких собственников – в основном, русских, украинцев и белорусов. Помещики-поляки не слишком и скрывали, что мечтали о восстановлении на этих землях власти «Великой Польши». Они всеми силами пытались проводить скрытую полонизацию. Это не только не радовало, но и порождало социальное напряжение. Крестьяне ненавидели не только помещиков как таковых, но и как поляков. А эти паны еще и навязывают свои порядки…

Столыпин по взглядам являлся прежде всего патриотом, а уж потом помещиком.

Петр Аркадьевич высказался в Думе на эту тему 7 мая 1910 года.

«Необходимо искать его (решение вопроса. – А. Щ.), господа, не в абстрактной доктрине, а в опыте прошлого и в области фактов. (Рукоплескания справа; голоса: “Браво!”) И вот совершенно добросовестные изыскания в этих областях привели правительство к необходимости: во-первых, разграничения польского и русского элемента во время самого процесса земских выборов; во-вторых, установления процентного отношения русских и польских гласных, не только фиксировав их имущественное положение, но запечатлев исторически сложившиеся соотношения этих сил; в-третьих, учесть в будущем земстве историческую роль и значение православного духовенства (голоса справа: “Браво!) и, наконец, дать известное ограждение правам русского элемента в будущих земских учреждениях.

…

Русская недвижимая собственность в Ковенской губернии составляет не более 14 %, в Виленской губернии – 20,5 %). И если, господа, не исковеркать совершенно земской идеи, не насадить русских в земстве по назначению, то, конечно, оно перейдет в руки местных людей, и в первую голову самых сильных, то есть не литовцев, не белорусов, а поляков. Не думайте, господа, что у правительства есть какая-нибудь предвзятость, есть какая-нибудь неприязнь к польскому населению. (Голос слева: “Еще бы!”; голос справа: “Тише!”) Со стороны государства это было бы нелепо, а с моей стороны это было бы даже дико, потому что именно в тех губерниях, о которых я теперь говорю, я научился ценить и уважать высокую культуру польского населения и с гордостью могу сказать, что оставил там немало друзей.

…

Я не буду приводить других примеров, но нам, в порядке исследования хозяйственно-экономического течения, на что только я обращаю внимание в своем изложении, не мешает вспомнить попытку того времени со стороны польского дворянства укрепить за собой господство над русско-литовским простонародьем путем отмены крепостного права без наделения землей.

Я упоминаю об этом только для того, чтобы вы могли учесть существующий до настоящего времени известный аристократизм местных землевладельцев, которые привыкли держать местное население под сильным экономическим гнетом и в экономической зависимости. (Голоса справа: “Верно!”) В это-то время западно-русский народ и изобрел про себя самого весьма унылую, весьма печальную поговорку: “Зробишь – пан бере, не зробишь – пан дере, нехай, кажу, нас вмисти чорт побере”.

…

Я не буду голословен, я укажу на городские самоуправления. Там, где польский элемент может оказать достаточное воздействие, там он, как в Минском городском самоуправлении, не пропускает совсем русских – это было на последних городских выборах, где не прошел ни один гласный по русскому списку. Нам говорят “нет”. Я укажу на другие городские самоуправления, где в исполнительные органы проникает смешанный состав, как, например, в Житомире. Там все важнейшие должности по найму – и бухгалтеры, и секретари, и юрисконсульты, и врачи, и заведующие водопроводом – все отдано полякам».

Столыпин не слишком надеялся на крупных русских землевладельцев. Петр Аркадьевич полагал, что они являются политически пассивными, в то время как поляки наоборот – проявляют большую активность. Благо он сам не только являлся тамошним помещиком, но и трудился предводителем дворянства и своих соседей прекрасно знал.

Во время дебатов в Думе более всего интересна реакция крестьян из тех мест – то есть тех, кто был «в теме». Они законопроект поддержали.

Во время обсуждения депутат-крестьянин Минской губернии Кучинский заявил:

«Правительственный законопроект более приемлем, и вот почему: в нем это все в интересах русского населения, в особенности крестьян».

Однако имелись и замечания с дополнениями.

Депутат-крестьянин от Витебской губернии Амосенок заявил, что он будет голосовать за правительственный законопроект:

«В прошлом заседании председатель Совета министров сказал, что если пустить в земство много крестьян, то мы, так сказать, прервем путь культурным людям. Я просто этого не понимаю. Кто культурнее: дворянин, который имеет 15 ООО денег долга, или тот крестьянин, который имеет 4 дес. и 10 детей и все повинности платит, и еще четвертной билет имеет… Поэтому я думаю, что правительство даст мне обещание, что оно даст гораздо больше доступа крестьянства в этом земстве.

…

Мы уже три года здесь (в Думе. – А. Щ.), но никакого благодеяния доселе не видим, ничем они нам не помогают. Крестьян должны пропустить в половинном числе, как им это и нужно и на что они имеют право по их численности».

А вот среди правых, которые любили клясться национальными интересами, имелись иные господа. Они являлись прежде всего помещиками. И такие инициативы Столыпина им очень не понравились. Граф Бобринский заявил:

«Более 25 % поляков не будет. Казалось бы, это вполне благополучно и хорошо. Но, главное, можно ли положиться на всех крестьян? (Смех и рукоплескание)».

Один из лидеров правых в Государственном совете П. Н. Дурново писал по поводу этого закона Николаю II:

«Проект нарушает имперский принцип равенства, ограничивает в правах польское консервативное дворянство в пользу русской “полуинтеллигенции”, создает понижением имущественного ценза прецедент для других губерний».

Такого же мнения придерживался и другой лидер правых – В. Ф. Трепов.

Вот это марксисты называют «классовой солидарностью». То, что в многонациональном крае в местных властях заправляли поляки, которые там составляли подавляющее меньшинство (от 1 до 3,4 %), их не волновало. Действуя интригами, Дурново и Трепов в Государственном совете законопроект провалили.

Именно с этого началась новая атака на Столыпина.

Выстрелы в Киеве

Я понимаю стремление Столыпина попасть в Бисмарки; но для того, чтобы попасть в Бисмарки, нужно отличаться проницательным умом и государственным смыслом; а в этом поступке нет ни проницательного ума, ни государственного смысла… ибо, говорю я, если Столыпин за все время своего управления говорил об успокоении и не добился успокоения, если он говорил об усилении России и не добился усиления, то он этим шагом достиг и добился одного – добился полного объединения, за малым исключением, всего благомыслящего русского общества в одном: в оппозиции самому себе.

(В. М. Пуршикевич, крайне правый депутат Государственной думы)

Националистические инициативы Столыпина не принесли ему любви правых. Скорее, наоборот. Одну из причин я уже указывал – Петр Аркадьевич являлся слишком сильной фигурой. Другая причина – его национализм был совершенно иным. По большому счету это была та идея, крайним развитием которой позже станет итальянский фашизм45 и режим Франко. То есть корпоративное государство. Кстати, в фашистской Италии сохранялась монархия. Муссолини формально являлся всего лишь главой правительства. Другое дело – вряд ли Столыпин сам понимал, куда ведут его идеи. Как революционеры-народники не осознавали, что логическое завершение их идеалов – это большевизм. Время таких радикальных закидонов еще не пришло. Путь к ним открыла Мировая война, породившая людей с совершенно иной психологией.

Традиционные же националисты, если не считать романтиков-черносотенцев, видели главной опорой империи только дворянство. Столыпин же искал иные пути. Тем более что экономическую эффективность его главного дела, аграрной реформы, тогда оценить было еще трудно. Но уже стало очевидно, что она ни в коей мере не сняла социальную напряженность, прежде всего – претензии крестьян на помещичьи земли.

45 В данном случае термин «фашизм» я употребляю без какой-либо моральной оценки.

Новый «наезд» правых

В 1910 году зыбкий союз Столыпина и правых рухнул. Последние перешли в новое массированное наступление.

О. М. Меньшиков писал:

«…Слишком очевидна неуспешность нашей государственной работы… Новый режим – прекрасная вещь, но дайте же его! Ведь его нет… Может быть, это отчасти вина неопытного возницы в лице молодого нашего премьер-министра?.. Правительство наше, несомненно, видит расстройство государственных дел, видит его и Г. дума. Но и кабинет, и парламент одинаково слабы, чтобы как-нибудь выбраться из прискорбного положения.

…

Когда дождевая туча нависла над полем, нечего служить молебны о дожде: он сам хлынет. Именно то, что полный парламентаризм не дан, доказывает, что для него нет условий».

Более умеренные правые тоже не отставали.

Главная газета октябристов, «Голос Москвы»:

«И в Думе и вне Думы представители Союза 17 октября, отдавая должное личным качествам П. А. Столыпина, неуклонно указывали на многие ошибки правительственного курса, страдающего раньше всего недостаточной определенностью».

«Золотое перо» октябристов, А. В. Бобрищев – Пушкин, выступавший под псевдоним Громобой, высказывался в статье «Мертвый штиль»:

«Правительственная “полнота власти” сильно страдает от их (реакционеров) интриг, и, имея дело с ответственным, хотя и не в парламентском смысле, правительством, Дума не может все же твердо знать даже завтрашнего правительственного курса».

Он же в другой статье:

«Сама по себе думская работа, какова бы она ни была, не дает и не может дать никаких практических результатов, и, защищая работоспособность и деловую энергию большинства третьей Думы, мы должны, конечно, признать, что общий итог законодательной работы за истекшие 2,5 года крайне ничтожен. Но в этом виновата уже не Дума. Ее работа встречает систематическое противодействие в Г. совете, на деятельность которого реакционная группа оказывает почти решающее влияние. Система организации нашей верхней палаты дает широкий простор для реакционной интриги».

Напомню, что Столыпин был назначен премьером во многом для того, чтобы взаимодействовать с Думой.

«В этой связи главным вопросом для тех, кто принимал решения, а это были “верхи” и правые, стал вопрос: что делать с Думой? Здесь могло быть только два выхода: либо полная ликвидация, либо превращение ее (частичное или полное) в законосовещательную, осуществление нового 3 июня. Первый вариант отбрасывался сразу: мысль о невозможности жить без Думы после революции 1905–1907 гг. прочно укоренилась в сознании правящего лагеря. Оставался, следовательно, только второй путь. Но идея превращения Думы в законосовещательную также практически не имела сторонников, за исключением жалкой кучки черносотенцев, группировавшихся вокруг “Союза русского народа”, возглавляемого А. И. Дубровиным, и его газеты “Русское знамя”. Все остальные черносотенцы, включая Пуришкевича, Маркова 2–го и др., не говоря уже о националистах, были за законодательную Думу. В такой Думе они прежде всего видели орудие контроля над правящей бюрократией, доверие к дееспособности которой было сильно подорвано во время революции 1905–1907 гг. Законосовещательная Дума такую роль играть не могла.

Следовательно, оставался только один путь – дальнейшее изменение избирательного закона. По этой линии и шли многочисленные проекты, излагавшиеся не только в конфиденциальных записках, но и на страницах таких правых газет и журналов, как “Новое время”, “Московские ведомости”, “Гражданин”. Все проекты были очень похожи друг на друга, так что достаточно сослаться на один, который предлагал Меньшиков. Поскольку Россия является господством одного народа, то осуществлять его волю должны царь и единодушный “совет” при нем. Как только он раскололся на партии, надо как можно скорее убрать “смутьянов”, чтобы устранить враждебную мысль и враждебную критику».

(А. Аврех)

И тут правые нанесли решительный удар. Он заключался в уже упоминаемом провале законопроекта Столыпина о выборах в Государственный совет от западных земств. Для «премьера» дело было даже не в данном законе, а в принципе. Причем Столыпин совершенно не ожидал такого исхода. Коковцов свидетельствовал:

«Он был настолько уверен в успехе, что еще за несколько дней до слушания дела… не поднимал вопроса о необходимости присутствия в Государственном совете тех из министров, которые носили звание членов Совета, для усиления своими голосами общего подсчета голосов».

Тем не менее, законопроект был провален.

Газета «Новое время»:

«Удар, нанесенный ими (правыми. – А. Щ.) законопроекту рассчитан на неожиданность его для противника… Провал законопроекта – это удар тем более тяжелый, что он является вместе с тем и неожиданным».

Петр Аркадьевич воспринял это как «наезд». И был прав. Мало кто сомневался, что дело было не только в законопроекте, но и в стремлении поставить на место Столыпина. Честно говоря, как отмечают многие современники, его характер к этому времени изменился не в лучшую сторону. Столыпин стал слишком самоуверенным и никого уже не слушал. Вот и доигрался.

«’’Речь” писала, что, когда Столыпину, находившемуся в здании Государственного совета, сообщили о результатах голосования по вопросу о куриях, он от полной неожиданности густо покраснел и растерялся. В той же статье она сообщала ставшие известными подробности того, как был подготовлен удар по Столыпину. За полторы недели до начала обсуждения председатель Государственного совета М. Г. Акимов сообщил лидеру правых в Совете П. Н. Дурново, что высшие сферы высказались за принятие законопроекта. В ответ Дурново собрал свою фракцию, чтобы обсудить полученное известие. Было принято письмо на имя Акимова, в котором перечислялись сомнения относительно законопроекта, с просьбой передать это письмо царю. Акимов письма не передал. Тогда это сделал В. Ф. Трепов. По свидетельству Витте, “Трепов был очень близок к государю и пользовался особой милостью его величества, поэтому и имел право просить у его величества аудиенции для передачи различных своих государственных впечатлений и мнений”. Миссия Трепова увенчалась полным успехом: он привез своим товарищам по фракции радостное известие, что царь разрешил голосовать им “по совести”, т. е. против законопроекта, причем Столыпин об этом ровным счетом ничего не знал вплоть до голосования статьи о куриях».

(А. Аврех)

В общем, получилась классическая политическая «подстава». Впрочем, правые этого и не особенно скрывали. «Акела промахнулся!» И по Столыпину стали топтаться все кому не лень.

О. М. Меньшиков:

«Было бы неправдой утверждать, что П. А. Столыпин непопулярен. Напротив, он пользуется общим уважением, но в этом уважении чувствуются как бы ноты некоторого разочарования… Мы все ждем появления больших людей, очень больших, великих. Если данная знаменитость получила величие в аванс и вовремя не погасила его, общество этого не прощает… Годы идут, но большого дела что-то не видно».

Про карьеру Столыпина Меньшиков пишет, что это «первый случай после эпохи временщиков… Удача преследовала г. Столыпина и дальше. Трагедия нашей революции прошла над самой его головой, но он вышел благополучно из катастрофы. Он унаследовал, правда, уже разгромленный бунт, но имел счастье дождаться заметного “успокоения”. Но увы, маятник остановился лишь на одну секунду, и, кажется, мы снова… начинаем катиться влево. Вот тут-то удача как будто и оставляет своего любимца…

Кризис не в том, что Гос. совет разошелся с П. А. Столыпиным, а в том, что последний не в состоянии стать хозяином положения… В составе правительства невольно ищешь появления действительно большого человека, того главного артиста власти, на котором обыкновенно держится вся труппа. П. А. Столыпин при всех достоинствах – не премьер в этом сценическом смысле».

Смысл понятен – Столыпин не оправдал возложенных на него надежд. Понятен и вывод – раз не оправдал, он должен уйти.

А ведь Меньшиков был не из тех журналистов, кто «лезет с гранатой под танк». Он очень хорошо понимал, когда и что писать. И если уж он завел подобные песни – значит, тому была причина.

А кто стоял за всем этим? Да как раз те, кто рвался во временщики, те, кто, говоря об интересах России, имели в виду исключительно собственное благополучие. Именно такие персонажи были готовы подлизываться к Распутину и вообще к кому угодно, дабы занять теплые места.

5 марта 1911 года Петр Аркадьевич подал императору прошение об отставке. Причем чуть ли не все были убеждены, что отставка будет принята.

Газета «Речь»:

«По полученным 7 марта ночью сведениям, отставка Столыпина принята. Его преемником на посту председателя Совета министров считают В. Н. Коковцова, а на посту министра внутренних дел – государственного секретаря А. А. Макарова».

И в другой статье:

«Отставка П. А. Столыпина и назначение В. Н. Коковцова временным председателем Совета министров суть совершившиеся факты».

Кстати, Макаров являлся приятелем Распутина, который его очень хвалил императрице.

Однако дело повернулось совсем не так. В ход событий вмешалась старая покровительница Столыпина – императрица Мария Федоровна.

Прибыв в Царское Село из Аничкова дворца, она долго и очень эмоционально убеждала сына, что Столыпин на своем посту необходим России, что он является «последней опорой трона». В чем, как увидим дальше, была полностью права. Кроме того, Столыпина горячо отстаивали великие князья Александр и Николай Михайловичи. Они опасались, что после отставки премьера все пойдет вразнос. И ведь тоже как в воду глядели…

В результате император отставку не принял. Он сказал Столыпину:

«Я не могу согласиться на Ваше увольнение, и я надеюсь, что Вы не станете на этом настаивать, отдавая себе отчет, каким образом могу я не только лишиться Вас, но допустить подобный исход под влиянием частичного несогласия Совета. Во что обратится правительство, зависящее от меня, если из-за конфликта с Советом, а завтра с Думою, будут сменяться министры».

Мало того – премьер выдвинул условия: Дурново и Трепова отправить в отпуск, а Думу и Государственный Совет распустить на три дня, дабы за это время Столыпин пропихнул бы тот самый проваленный законопроект на основании 87–й статьи Основных законов. Данная статья давала возможность провести закон в обход как Думы, так и Госсовета.

Николай требования Столыпина удовлетворил. Дума и Совет были распущены, Дурново и Трепову император приказал сказаться больными – и уволил их в отпуск до 1 января 1912 года.

Столыпин вроде бы победил. Однако большинство представителей политической и околополитической среды полагали, что это пиррова победа. Утвердилось мнение: Столыпина вскоре уберут.

«Старцы верхней палаты тонко расценивают удельный вес предержащих мира сего. И если вес этот убавился в их глазах, если всю тяжесть своего мнения они положили на противоположную чашу весов, то, значит, в воздухе запахло чем-то другим, чем прежде. Возрастающая непрочность кабинета П. А. Столыпина ни для кого не была секретом в последнее время. И вот вчера мы получили наглядное и объективное доказательство, что слухи и толки последнего времени были не напрасны… Несомненно… что вчерашний вотум не как причина, а как симптом заслуживает особенного внимания.

…

От возможного крушения наш премьер ускользал до сих пор, передвигаясь вправо и подхватывая тот лозунг, которым пробовали воспользоваться против него. Но эта игра, как ни была она искусна, не могла продолжаться бесконечно… Вправо поворачивать дальше некуда… “убежденных националистов” можно найти сколько угодно в их собственной среде. Для этой политики услуги П. А. Столыпина больше не нужны… И справа, и слева слишком хорошо понимают, что на одной отрицательной программе “успокоения” нельзя же оставаться навек. А ни на что другое присяжные “успокоители” не показали себя способными. Мало того, слишком ясно становится теперь, что и самый момент “успокоения”, хотя бы и достигнутого их трудами, они не сумели использовать, принявши средство за цель».

(Газета «Речь»)

Эта же газета перепечатывает выдержку из немецкого издания «Vossische Zeitung»:

«Столыпин подавил революцию, но сам же предвидит новую. Он сделал все для подавления минувшей революции, но очень мало для предотвращения революции будущей».

«Кризис кончен! Кризис продолжается! Вот отзывы о положении в данную минуту. Они раздаются повсюду, и как это ни странно, но создавшееся положение отражается в них совершенно правильно».

(«Новое время»)

Витте злорадствовал: «Столыпин и его прихвостни торжествовали, но для мало-мальски дальновидного человека было ясно, что это торжество накануне его политической гибели».

Столыпин это и сам понимал, потому что прекрасно знал – Николай II не простит того, что он диктовал ему условия.

Он говорил Коковцову:

«Вы правы в одном, что Государь не простит мне, если ему придется исполнить мою просьбу, но мне это безразлично, так как и без того я отлично знаю, что до меня добираются со всех сторон и я здесь ненадолго».

Коковцов также отмечал:

«Что-то в нем оборвалось, былая уверенность в себе куда-то ушла, и сам он, видимо, чувствовал, что все кругом него молчаливо или открыто, но настроено враждебно».

Ему вторит Гучков, беседовавший со Столыпиным незадолго до смерти:

«Он был в очень сумрачном настроении духа. У меня создалось впечатление, что он все больше и больше сознает свое бессилие в борьбе с безответственными придворными влияниями… По всему было видно, что в нем созрело решение уйти от власти».

А вот что писал А. Н. Хвостов, один из последующих министров МВД (они менялись часто):

«В 1911 г., дней за десять до убийства Столыпина, в Нижний Новгород, где я в то время был губернатором, неожиданно приехал бывший издатель “России”, знакомый еще моего отца, Георгий Петрович Сазонов и вместе с ним Распутин, которого я ранее никогда не видал. Во время беседы со мной стал говорить… что он прислан царем “посмотреть мою душу”, и, наконец, предложил мне место министра внутренних дел. На мое замечание, что это место занято, Распутин ответил, что это все равно, что Столыпин все равно уйдет».

Впрочем, далеко не все факты вписываются в эту теорию. Тот же Хостов разным людям об упомянутом визите рассказывал по-разному. Так Гучкову он говорил, что визитеры прибыли к нему раньше – весной. Что соответствует показаниям Вырубовой, которая утверждала, что привезла Распутина в Киев из Покровского. А может, никакого визита вообще не было? Хвостов был человеком очень сомнительной честности.

А более всего версии, что Столыпин стал никому не нужен, противоречит его убийство. Если человек уже стал политическим трупом – какой смысл его убивать?

Анархист и стукач

Убийство Столыпина выделяется даже на фоне других странных убийств высших российских политических деятелей.

Для начала поглядим – а кем являлся его убийца, Дмитрий Богров?

Он был сыном крупного еврейского предпринимателя. В юности учился в Мюнхене, где познакомился с анархистскими идеями. В частности – с учением Макса Штирнера. На это стоит обратить особое внимание. Дело в том, что Штирнера, в отличие от большинства других анархистских идеологов, совершенно не волновало светлое будущее человечества. Его интересовала только идея абсолютной свободы личности. И если этой свободе мешают закон и мораль – то к черту их. Кстати, именно идеями Штирнера вдохновлялся герой романа Достоевского «Преступление и наказание» Родион Раскольников[75].

Доучиваться Богров вернулся в родной Киев, где поступил на юридический факультет университета. Одновременно он вступил в местную группу анархистов.

Надо сказать, что к этому времени анархисты ничего из себя уже не представляли. Наибольшего подъема данное течение достигло в 1906 году. Это было реакцией наиболее радикально настроенных людей на то, что манифест 17 октября простому народу ничего не дал, а восстания провалились. Так что тогда анархисты вдоволь постреляли, покидали бомб и пограбили. Именно в 1906 году попался на ограблении с убийством молодой Нестор Махно и прославился «агарным террором» (грабежами поместий) другой герой Гражданской войны – Григорий Котовский, тоже считавший тогда себя анархистом. Но эту волну довольно быстро сбили. Анархисты, являвшиеся апологетами свободы, в принципе не были способны к конспирации. Их очень быстро переловили – кого повесили, кого надолго отправили на каторгу. Так что в 1911 году немногочисленные анархистские группы являлись кучками болтунов. Хотя, разумеется, охранка за ними присматривала.

Вот и Богров довольно быстро добровольно предложил свои услуги местному Охранному отделению. Причины называют разные. Но наиболее простая – деньги. Отец Богрова, хоть и являлся богатым предпринимателем, сына не слишком баловал. Он выделял ему содержание 50 рублей в месяц. Оно, конечно, не так уж и плохо, если учесть, что Богров жил в родительском доме и, следовательно, не должен был платить за крышу и питание, но ему было маловато. Дело в том, что Богров имел весьма затратные привычки. Он любил посещать бега и играть в карты. А на это не хватило бы всего папиного состояния. Но как бы то ни было, Богров поступил в охранку с жалованием 150 рублей в месяц и получил кличку Аленский.

Хотя, возможно, роль тут сыграло и разочарование Богрова в анархистском движении, которое в Киеве хорошо помнили. Анархисты поначалу были крутыми и неслабыми ребятами, внушающими всем страх. То есть принадлежность к ним давала ощущение своей значительности. А потом они превратились в кучку тусовщиков, которые только и делали, что болтали.

В феврале 1910 года Богров окончил университет и в качестве помощника присяжного поверенного «приписался» к известному адвокату С. Г. Крупнову. Это было неплохое начало карьеры. Для того, чтобы стать практикующим адвокатом, требовалось некоторое время проработать помощником такового. Набравшись опыта, можно было попытаться вступить в Коллегию адвокатов. Но в Киеве Богров не засиделся.

Он писал другу: «Я не могу тебе описать всех неприятностей, которые меня доводили одно время до бешенства: да и вообще, что за охота жить со связанными руками, для меня это не жизнь».

В июне 1910 года Богров перебрался в Санкт – Петербург. Причины были опять же простые и житейские – желание побыстрее сделать карьеру. Дело в том, что Киев в те времена являлся всего лишь губернским городом[76]. То есть захолустьем. И Богров отправился в столицу, где было больше возможностей. Знакомый отца устроил его на службу в «Общество для борьбы с фальсификацией пищевых продуктов». Это была негосударственная структура при очень серьезной организации – Вольном экономическом обществе. Здесь тоже имелись карьерные перспективы – впоследствии можно было пойти как на государственную службу так и в частные фирмы. Корпоративные юристы были тогда очень востребованы.

Одновременно Богров явился к начальнику местного охранного отделения барону фон Коттену и устроился на службу – за те же 150 рублей. Из документов охранки следует, что свой переезд Богров объяснял тем, что в Киеве его положение «несколько пошатнулось, ввиду чего он временно отошел от работы. Последнее время ему удалось рассеять все возникшие против него подозрения, и он находит вполне возможным возобновить свою работу».

Но с работой по обоим направлениям не сложилось. Юридическая карьера как-то не задалась. Что касается службы в охранке, то Богров «работал по анархистам». А анархистов в тот период в Санкт – Петербурге просто не имелось. По крайней мере, тех, кем имело смысл заниматься охранке. Богров обещал переключиться на эсеров, но и их не нашел. Впоследствии, как установило расследование, «при дальнейших свиданиях с Богровым он никаких существенных сведений не дал».

«Вообще на досугах Богров проводил время в игре в карты, посещал театры, скачки и увеселительные места и т. п., любил проводить время в обществе женщин. Временами он проигрывался настолько, что ему приходилось иногда прибегать к кредитным операциям… Всем, кто интересовался причиной его отречения от политики, он давал ответы, что она перестала его интересовать».

(Б. Ю. Майский)

Богров снова все бросил и отправился за границу, во Францию. При этом охранка сохранила ему жалование. Зачем? А на всякий случай. Как было сказано в одном из документов, «имея в виду трудность приобретения интеллигентной агентуры». Сотрудникам охранки тоже надо было отчитываться о проделанной работе.

За границей Богров отличился только тем, что проиграл в карты четыре тысячи франков. В общем, жизнь не складывалась.

Богров писал одному из друзей:

«Я стал отчаянным неврастеником… В общем же все мне порядочно надоело и хочется выкинуть что-нибудь экстравагантное, хотя и не цыганское это дело.

…

Нет никакого интереса к жизни. Ничего, кроме бесконечного ряда котлет, которые мне предстоит скушать в жизни. И то, если моя практика позволит. Тоскливо, скучно, а главное, одиноко».

Как правило, такие люди ограничиваются нытьем. Иногда – кончают жизнь самоубийством. Видный анархист, член Реввоенсовета Повстанческой армии Махно, а впоследствии один самых известных литературных критиков двадцатых годов, И. С. Гроссман – Рощин, хорошо знавший Богрова, писал о нем:

«В его душе была осень, мгла… Был ли Дмитрий Богров романтиком? Нет. В нем жило что-то трезвенное, деляческое, запыленно-будничное, как вывеска бакалейной лавочки… Я очень легко представляю Богрова подрядчиком по починке больничных крыш, неплохим коммивояжером шпагатной фабрики… И он бы серо и нудно делал нудное дело. Но точно так же представляю себе и такой финал: в местной газете, в отделе происшествий появляется петитом набранная заметка: “В гостинице «Мадрид» покончил самоубийством коммивояжер шпагатной фабрики Д. Богров. Причины самоубийства не выяснены”».

Но порой таких вот сереньких людей переклинивает…

Еще один анархист, П. Лятковский:

«Я помню еще его выражение, что мы, мол (в том числе и он), “мелкие сошки”, что мы, мол, “больше играем в революцию”, а главного не делаем. Спросил его, что он подразумевает под “главным”. Он ответил: это то, что люди оценили бы; о чем все знали бы… Он не хотел быть чернорабочим в революции, не хотел быть “мелкой сошкой”; ему нужно было “главное”. Поэтому-то он и вступил в охранку, чтобы сделать это “главное”, потому-то он и стрелял, чтобы его оценили, чтобы его знали. Ему нужна была слава, известность. Пусть слава провокатора, Герострата, лишь бы слава, а не реабилитация… Для него те, о ком он упоминал в своем показании, были “мелкими сошками”, а его смерть со славой для него важнее, чем страдание других».

А вот пример из новейшей российской истории. 7 ноября 2012 года Дмитрий Виноградов убил в Москве пятерых человек. За день перед этим он выложил в Сеть свой «манифест». Там, в частности, сказано:

«Я ненавижу человеческое общество и мне противно быть его частью! Я ненавижу бессмысленность человеческой жизни! Я ненавижу саму эту жизнь! Я вижу только один способ ее оправдать: уничтожить как можно больше частиц человеческого компоста. Это единственно правильное и стоящее из всего того, что каждый из нас может сделать в своей жизни, это единственный способ ее оправдать, это единственный способ сделать мир лучше».

И кто попадется на пути людей такого типа – случайные люди или председатель Государственного Совета – это уж как выйдет…

Такого человека очень легко подтолкнуть в нужную сторону…

Только факты

В конце августа 1911 года император, двор и министры находились в Киеве по случаю торжеств, посвященных открытию памятника Александру II. Присутствовал и начальник секретной охраны императора генерал А. Спиридович. Последнее стоит запомнить – дело в том, что генерал много лет возглавлял именно киевскую охранку – этот город был для него не чужим.

И вот тут-то началось самое интересное. Для начала изложим факты.

26 января Богров явился к начальнику киевского охранного отделения Н. Н. Кулябко и подал ему «записку», точнее, довольно обширное донесение.

«В записке излагалась длинная и сложная история о том, как в 1910 г. на Троицу из Парижа в Петербург приехала “дама”, которая привезла с собой письма ЦК партии эсеров. Два письма и деньги она должна была передать уже известному нам Егору Егоровичу Лазареву и одно – члену Государственной думы трудовику А. А. Булату. В конце концов письма попали к Богрову, который передал их фон Коттену. После этого между Лазаревым и Богровым установилась постоянная связь. Через некоторое время к Богрову явился незнакомец, отрекомендовавшись другом Лазарева. Незнакомец также спросил, у кого он может собрать справки о его, Богрова, прежней деятельности. Потом к Богрову прибыл еще один господин. В конце июня 1911 г. Богров получил письмо с целым рядом вопросов, в том числе такими: не изменились ли его убеждения, каково настроение и т. д.? Был указан и адрес для ответа (“Вестник знания”. Невский, 40, для Н. Я. Рудакова.) Ответ ушел немедленно. До конца июня никаких дальнейших известий не было, как вдруг “Николай Яковлевич” явился к Богрову в Потоки около Кременчуга, где у его родителей была дача, и рассказал, что был в Киеве, узнал дачный адрес Богрова и разыскал его. Главное, что интересовало “Николая Яковлевича”, – это вопрос, можно ли получить в Киеве квартиру для трех человек. Богров дал утвердительный ответ. Далее прибывший расспрашивал о способах сообщения с Киевом. Богров предложил план переезда на моторной лодке, который “Николай Яковлевич” одобрил. В тот же день он уехал обратно в Кременчуг и обещал в скором времени дать о себе знать.

Свидание Богрова с Кулябко состоялось на квартире последнего, когда у него обедали Спиридович и Веригин. В их присутствии Богров рассказал содержание своей записки с некоторыми дополнительными подробностями. Выслушав его, Спиридович отверг план с моторной лодкой и предложил “ввести террористов в Киев с одной из ближайших железнодорожных станций”. Устройство конспиративной квартиры было предоставлено Богрову. К этому Кулябко прибавил, что ввиду той роли, которую Богрову придется сыграть в “ликвидации”, он всегда может предоставить ему доступ во все места, связанные с торжествами, и тут же предложил билеты в Купеческий сад и городской театр на 31 августа и 1 сентября, где должны были быть царь, министры, сановники».

(А. Аврех)

Но тут началось что-то непонятное.

Для начала стоит сказать о положении Столыпина. Он на этом празднике жизни оказался, так сказать, вне игры. Настолько, что ему даже не предоставили коляску в императорском кортеже, он вынужден был ездить на наемном экипаже. Кроме того, Столыпину же не нашлось места и на пароходе, на котором Николай II отправился в Чернигов.

Такое положение, казалось бы, объясняется очень просто – это известный с древних времен типичный признак монаршей немилости. Тем более что о грядущей отставке Столыпина говорили все. Но. Подобная демонстрация отношения к своему сотруднику совершенно не характерна для Николая II. Император прославился как раз обратным. Перед отставкой какого-либо чиновника он говорил ему разные хорошие слова и вообще обращался исключительно милостиво. Одни такую особенность объясняют лицемерием Николая Александровича, другие – какой-то извращенной деликатностью… Но это и неважно. Главное – вот так откровенно демонстрировать свою немилость было совсем не в стиле императора. Может, шла какая-то политическая игра, смысла которой мы уже не узнаем?

Но вернемся к Богрову.

«31 августа Богров попросил Кулябко дать ему билет в Купеческий сад. При этом он сообщил, что “Николай Яковлевич” уже прибыл в Киев, причем не один, а с некой девицей по имени “Нина Александровна”. “Николай Яковлевич” предложил ему принять непосредственное участие в покушении, но он отказался. Из разговоров с “Николаем Яковлевичем” Богров понял, что дело серьезное, ибо тот потребовал сообщить приметы Столыпина и JI. А. Кассо. Поэтому ему необходимо быть в Купеческом саду, так как, возможно, за ним будет установлено перекрестное наблюдение сообщниками “Николая Яковлевича” и его отсутствие в саду приведет к провалу. Билет был выдан, однако Богрову не удалось близко подойти к Столыпину. Поздно ночью он сообщил Кулябко, что у “Николая Яковлевича” имеется два браунинга, а его свидание с “Ниной Александровной”, поселившейся на неизвестной Богрову квартире, должно состояться завтра между 12 и 1 часом дня. Поскольку террористы по-прежнему требуют от него выполнения поручения, ему необходим билет в городской театр на торжественный спектакль. “Николаю Яковлевичу”, чтобы отвести подозрение, он уже сказал, что билет достанет через знакомую кафешантанную певицу Регину. Кулябко согласился выдать билет».

(А. Аврех)

Все это время таинственный «Николай Яковлевич» со спутницей скрывались на квартире Богрова, которая располагалась в доме его отца.

«Решающие события 1 сентября развернулись следующим образом. В 6 часов утра Кулябко впервые доложил о готовящемся покушении киевскому генерал-губернатору Ф. Ф. Трепову. В 7 часов утра тот сообщил об этом Столыпину с просьбой не ходить по городу. В середине дня Богров сказал Кулябко, что свидание “Николая Яковлевича” и “Нины Александровны” перенесено на 8 часов вечера. Когда Богров явился в театр, Кулябко предложил ему вернуться на квартиру, чтобы убедиться, что “Николай Яковлевич” все еще там. Богров ушел и вернулся через несколько минут, сказав, что “Николай Яковлевич” ужинает, после чего занял свое место в 18–м ряду партера. Во время антракта Кулябко повторил приказание, и Богров снова повторил свой нехитрый маневр. Однако дежуривший у входа офицер отказался впустить его обратно в театр, поскольку билет уже был надорван. Только вмешательство Кулябко, проходившего в это время мимо, позволило Богрову снова оказаться в театре».

(А. Аврех)

В итоге после окончания второго акта спектакля Богров приблизился к Столыпину и всадил в него две пули. Одна попала в руку, другая в живот. Богрова чуть не убили прямо в зале, его с большим трудом удалось отбить.

Что же касается Столыпина, то ранение в живот оказалось роковым. При отсутствии антибиотиков такие раны не лечились. Через три дня он скончался.

Бездарный детектив

Таковы факты. Но они выглядят так, будто написаны детективщиком-графоманом в состоянии жестокого похмелья.

Начнем с начала. Некий революционер, знакомый Богрову только по переписке, предлагает осуществить теракт. Конечно, анархисты были отмороженными ребятами, но тех, кто пренебрегал конспирацией, к тому времени уже повесили. Представьте ситуацию в переводе на сегодняшние реалии. Некий человек, связавшись со своим знакомым по анархистскому интернет-форуму, предлагает ему совершить убийство высокопоставленного лица. Вы можете поверить в серьезность таких намерений?

«Смешно становится только подумать, что таких “орлов” охраны, как Курлов, Спиридович, Кулябко, Веригин, можно было провести на такой очевидной наивности, как то, что этот злополучный “Николай Яковлевич” – надо бы думать, по серьезности затевавшегося предприятия опытный революционер – мог, познакомившись с политическими взглядами Богрова главным образом через письма, сразу же, с места в карьер, предложить такое дело, как участие в террористическом акте».

(А. Мушин)

Тем более что серьезные революционеры относились к анархистам очень настороженно. Среди сторонников безвластия было очень много болтунов, психов, наркоманов[77], алкоголиков и просто идиотов. Так что дела с ними предпочитали не иметь.

Далее. Богров убеждал сотрудников охранки, что «Николай Яковлевич» требовал от него приметы Столыпина. Это вообще полный бред. Никакой тайны они не составляли. Фотографии премьера печатались в газетах и журналах, к тому же тогда была широко распространена торговля фотокарточками любых сколько-нибудь известных людей. Это то же самое, что в 70–х годах XX века спрашивать приметы, допустим, А. Н. Косыгина[78]. Да его портреты продавались в любом крупном книжном магазине! Вот и тогда. Зачем террористу были нужны приметы Столыпина, если он мог зайти в любую книжную лавку и купить «карточку» Петра Аркадьевича?

С последующими событиями начинается полный цирк. Почему за Богровым не установили наблюдение? Напомним, дело-то было очень серьезное, террористы могли передумать и стрелять в императора – тем более что после дела Азефа агентам откровенно не доверяли. А уж Богрову доверять не было вообще никаких оснований. Ведь как агент он себя ничем не проявил. Фактически его держали на службе «на всякий случай».

Но сообщениям Богрова по непонятным причинам свято верили, не подвергая его слова сомнениям.

Почему-то сотрудники охранки не проверили дом Богрова, где, по его словам, остановился «Николай Александрович». Там имелись горничные, швейцар, которые видели всех входящих. Их можно было расспросить?

«Оказывается, там была прислуга, к которой один из филеров ходил в гости (выделено мной. – А. Щ.), и самое пребывание этого Николая можно было проверить 20 раз. И было бы обнаружено, что это была сплошная ложь со стороны Богрова».

(А. Мушин)

Это уж вообще запредельно. Филеру ничего не стоило спросить свою подружку: «А к хозяйскому сынку гости не приезжали?»

Это ведь азы сыскной работы, о которых знают не только профессионалы, но и любители детективов. Принцип действия любой спецслужбы – «доверяй, но проверяй». А охранка, даже после всех реорганизаций, оставалась очень неплохой спецслужбой.

Вообще, убийство Столыпина являет какую-то совершенно детскую беспомощность киевской охранки. Учитывая то, что раньше местное охранное отделение неплохо гоняло революционеров, в ее непрофессионализм поверить трудно. Напомню, что в городе присутствовал генерал Спиридович, который как раз с успехом громил киевское революционное подполье. Поверить в то, что подобные матерые волкодавы допустили множество чудовищных промахов, – невозможно.

Но и это не все. Агентов охранки строжайше запрещалось допускать туда, где были высокопоставленные люди, – поскольку после истории с Азефом особого доверия к ним не было. А если уж и допустили – то за ними должна была топать пара филеров и дышать Богрову в затылок. И ведь убийца был не каким-нибудь навороченным суперменом из голливудского боевика. Выйти на позицию для стрельбы из «браунинга» (то есть почти в упор), выхватить пистолет… Тогдашние работники охранки были, конечно, не сегодняшними спецами, но совсем не дураками. И опыт террористических актов был огромный.

Террориста, если он не профессионал, выдает поведение. А Богров профессиональным убийцей не был. Да и выхватить из кармана пиджака пистолет и начать стрелять не так просто. Это в кино все такие крутые. Вот те, кто служил в армии, а значит умеет обращаться с оружием – возьмите игрушечный пистолет, положите в карман пиджака и попробуйте быстро выхватить… То-то и оно. Тут нужна долгая тренировка. Богров же даже не служил.

Да, такие теракты осуществлялись в начале XX века. Боевики использовали принцип неожиданности. Это были смертники. Тогдашние правоохранители такое не предусмотрели. Хотя пора бы было сделать выводы.

Получается – Богрова пустили в «свободное плавание», позволив ему резвиться так, как он хочет.

Впоследствии жандармы оправдывались тем, что Богров якобы им заявил: за ним будут следить революционеры. Дескать, поэтому к нему и не приставили агентов.

Это тоже чепуха.

«Сообщение Богрова о том, что за ним, по предупреждению “Ник. Як”., может быть надзор в театре для проверки посещения спектакля, до очевидности было невероятно, так как нельзя же допустить, чтобы “Ник. Яков.” осведомлял Богрова о такой направленной против него же меры и, посвящая Богрова во все свои сокровенные тайны вплоть до указания некоторых из участников заговора, в то же время не верил его обещанию быть в театре и даже прямо обнаружил свое недоверие».

(А. Мушин)

И в самом деле. У жандармов должен был возникнуть вопрос: а зачем было «Николаю Яковлевичу» открывать свои карты? К тому же попасть в тот вечер в театр было очень непросто. За билеты киевляне буквально воевали – ведь присутствие в театре расценивалось как принадлежность к элите. И всех получивших билеты проверяли. Если гипотетический террорист обладал возможностями пропихнуть в театр своих людей, то зачем ему был нужен никчемный Богров?

То есть картинка никак не складывается.

И завершая тему. Следствие над Богровым произошло как-то очень быстро. Его казнили через две недели. Серьезных попыток обнаружить поделыциков террориста не предпринималось. Возникает вопрос – а не заметали ли наверху следы?

Сенатор М. И. Трусевич, производивший расследование обстоятельств убийства Столыпина, на допросе в Чрезвычайной следственной комиссии докладывал:

«Он, Курлов, в нарушение возложенных на него служебных обязанностей не только не воспретил выдачи Богрову билетов для пропуска на торжества, но и не распорядился об учреждении за Богровым в случае выдачи ему означенных билетов бдительного надзора и принятии необходимых мер».

Оправдания компании жандармов выглядели детским лепетом.

«В ответ на обвинения Курлов в своей записке дал совершенно смехотворное объяснение. Доклад Кулябко, отвечал он на первый вопрос, был сделан в “такой форме”, что не возбудило в нем “никакого сомнения, что наблюдение было установлено и за самим Аленским”. На второй, главный вопрос Курлов дал такой ответ: когда Кулябко доложил ему (в театре) последние сведения о “Николае Яковлевиче”, которые сообщил Богров, “только что опять приезжавший к нему в театр”, то, “где именно сообщил Аленский указанные сведения Кулябку, последний мне не объяснил, и об этом я его не спрашивал, так как понял, что Кулябко мог с ним иметь разговор на подъезде, в вестибюле или ином помещении театра, но не в зрительном зале”. В показаниях, данных Чрезвычайной следственной комиссии, Трусевич решительно заявил: “Относительно Курлова было установлено, что Курлов был осведомлен о том, что агент был допущен в театр”. Курлов на допросе сначала категорически отрицал это, но, когда ему сказали, что Кулябко подтвердил этот факт, он мог только пролепетать в ответ: “Да, по словам Кулябки, выходило так”».

(А. Аврех)

Кстати, если этим оправданиям поверить, то остается только удивляться, на какой стадии деградации находились российские правоохранительные органы, и как власть все-таки продержалась до 1917 года. Но поверить этим «отмазкам» невозможно.