Золотой Демон Бушков Александр

— А ты уверен, что Айланат не достанет нас раньше? — поморщился пожилой. — Ты уверен хотя бы, что она об этом укреплении не знает? Что они нас не перехватят по дороге в Гашун? Опять молчишь? Твои надежды плетью по ветру писаны…

— Бирлей… — тихонько произнес сидевший поодаль старик, — что тебе нужно, чтобы восстановить силы? Можешь хоть сейчас не вилять?

— Мне она нужна, — неохотно бросил Бирлей.

— Айланат?

— Да.

— Кровь? Душа? — спросил старик с какой-то омерзительной деловитостью. — Пепел от сожженной? Что-то еще?

— Ну, зачем же все усложнять… — усмехнулся Бирлей. — Мне достаточно тела. Достаточно ее взять, овладеть, насытиться…

Старик рассмеялся тихим дребезжащим хохотком:

— Бирлей, ты меня уморишь… Всерьез полагаешь, что теперь можешь вызвать ее любовь?

— Да при чем тут любовь, ты, поросший мохом чурбан? — заорал Бирлей так, что старик отшатнулся, а пожилой подскочил на стуле. — Какая такая любовь? Мне достаточно ее взять… или ты такой дряхлый, тарбаган старый, что забыл, о чем идет речь? Давненько тебе не приходилось…

— Давненько, — кивнул старик. — Но я прекрасно помню, что это означает. Значит, вот так, Бирлей…

Чтобы восстановить прежнее могущество, необходим сущий пустячок, всего-то-навсего поймать девчонку, привести ее к тебе, а уж подол, чтобы не утруждать помощников, ты как-нибудь задерешь и сам… Мелочь, пустячок, сущая безделица. Всего-то-навсего силком взять Айланат… которая сейчас скачет во главе отряда в две тысячи сабель… В то время как наше войско рассеяно, с нами сейчас горсточка людей, а до Гашуна еще нужно добраться… У тебя невероятно скромные требования, Бирлей, я-то думал, ты захочешь чего-то гораздо более трудного…

— Ты хотел правды, и ты ее узнал… — с прежним спокойствием обронил Бирлей.

Пожилой и старик переглянулись. Пожилой, которому явно стоило больших усилий держаться спокойно, произнес:

— Если подумать, от тебя сплошные несчастья, Бирлей. Ты меня убедил, подтолкнул к действиям, поначалу все шло просто прекрасно, но потом… Мы не просто проиграли. Сдается мне, я в безвыходном положении.

— Ага… — сказал Бирлей. — Получается, я один во всем и виноват? Ты был добрым, благородным и кротким, ты мухи не обидел, мечтал стать то ли отшельником-звездочетом, то ли пастухом в глуши, а потом объявился коварный гнусный Бирлей и совратил тебя с благородного пути? Это я тебя надоумил попробовать завладеть Золотым Дворцом, это я тебе внушил, что всех, кто окажется на пути, можно и убить… Да? А ты, конечно, невинен, как младенец… Самому тебе ничего и в голову бы не пришло…

Пожилой тяжко вздохнул:

— Ну почему же… Мои грехи — это мои грехи. Видишь ли, дело даже не в том, что без тебя я бы наверняка не решился… Главное — все твои обещания оказались пустышками… Ты меня подвел, как в жизни никто не подводил.

Бирлей быстро оглянулся на дверь. Пожилой угрюмо засмеялся:

— Да нет там никого, что ты забеспокоился? Сказать по правде, я бы охотно тебя скрутил и выдал Айланат… если бы этим мог спасти себя. Но ведь не поможет, в любом случае ей теперь нужна и моя голова. Уж это-то я понимаю… Ты мне больше не нужен, Бирлей, от тебя никакого толку. Мне бы самому выкрутиться…

Бирлей гордо задрал голову:

— За чем же дело стало? Я не навязываюсь.

— Видишь ли… — вкрадчиво сказал пожилой, — сейчас от тебя никакого толку… а вдруг потом может получиться и вред? Еще больший вред? Для пущего спокойствия нужно от тебя избавиться совсем…

Бирлей расхохотался. Он смеялся долго, весело, кажется, совершенно искренне. Потом протянул с нескрываемым превосходством:

— Вот уж это тебе не по силам. И этому ветхому пеньку тоже. Не забывай, с кем имеешь дело.

— Я помню, — сказал старик. — Прекрасно помню. А вот ты, кажется, забыл, что самонадеянность губила не только людей…

Бирлей схватился за рукоять сабли, это он еще успел — но через миг во вскинутой ладони старика ослепительными, колючими лучиками сверкнул красный камень:

— Батаадай хор! Батаадай лог! Борохшиборбосхо… Раздался пронзительный, надрывающий слух визг — похоже, его издал Бирлей… Перед глазами у поручика все поплыло, пожилой вождь в кольчуге, дряхлый старик, скудно обставленный зальчик — все расплылось, помутилось, словно видимое сквозь толстое стекло со свилями, краски потускнели, предметы и люди утратили четкие очертания…

Навалился неописуемый ужас, которому не было обозначения в человеческом языке. Незнакомые слова теперь грохотали, как гром, парализуя, едва ли не раздавливая. Вокруг смыкалась темнота, образовалось нечто вроде бесконечной черной трубы с далеким радужным пятнышком в конце, и он летел туда, во мрак, задыхаясь в бессильном ужасе…

Поручик и проснулся от этого ужаса, заполонившего все его существо. Пробуждение получилось отнюдь не мирным: дернувшись, он крепенько шарахнулся затылком о чемодан, да так, что искры из глаз посыпались, в панике, путая еще сон и явь, полагая явь продолжением кошмара, взметнулся, ушибая бока о те же чемоданы…

И пробудился окончательно: утро, рассвет, достаточно светло… Вздохнув с невыразимым облегчением, промаргиваясь и поглаживая ушибленный затылок, посмотрел на Лизу.

На сей раз ее лицо вовсе не выглядело спокойным и умиротворенным, наоборот — она легонько подергивалась всем телом, губы плотно сжаты, брови нахмурены, что бы ей ни снилось, это определенно не имело ничего общего с прошлым идиллическим сном, в котором были только цветущая степь и идущий неспешным шагом конь… Это была она и не она — незнакомая, чужая, другая. Пожалуй что, не прежняя любимая жена, знакомая с детских лет, лежала перед ним сейчас, а та дикая, неукротимая, прелестная амазонка, прорубавшая себе путь сквозь орду загадочных всадников, и кровь брызгала с ее сверкающей сабли, а лицо озарилось нездешней яростью…

Сквозь ее стиснутые зубы рвались бессвязные слова — непонятные, опять-таки чужие, звучавшие не то чтобы жутко — удивительно… Неожиданно для самого себя поручик склонился и тихонечко позвал:

— Айланат…

— Что? — почти сразу же откликнулась она, не открывая глаз.

И тут же начались перемены — образ жестокой и решительной амазонки исчезал, словно бы таял, невозможно описать словами происходившие с Лизиным личиком изменения, но они безусловно происходили…

Длинные ресницы взметнулись, она открыла глаза, поначалу затуманенные, потом все более осмысленные. И неожиданно розовые губы улыбнулись, улыбка озарила лицо, ставшее не только невероятно красивым, но и полным некоего хищного довольства. Прошло немало времени, прежде чем это выражение исчезло с ее лица. Она улыбнулась уже насквозь знакомо:

— Аркаша… Ничего не случилось?

— Бог миловал, — сказал он хрипло. — Что тебе снилось?

Лиза словно прислушалась к каким-то далеким звукам. Все еще улыбаясь, сказала:

— Я все-таки сожгла крепость…

— Небольшая такая крепость, да? — спросил он растерянно. — В горном ущелье? Четыре башни и одна над воротами?

— Вот именно… Сон был такой сумбурный и ничуть уже не приятный. Всадники, сражение, скачка… Вот не ожидала, что мне такое может присниться…

Поручик смятенно молчал. Он уже был абсолютно уверен, что это не простой сон, не совсем сон… вовсе даже не сон. Перед глазами вновь встало лицо девушки в кольчуге и золоченом шлеме, прекрасной дикой амазонки — и он подумал удовлетворенно: очень похоже на то, что в незапамятные, неизвестные, загадочные времена пожилой интриган и мерзавец, то ли вождь, то ли князь, кто его там ведает, получил сполна за все, что причинил другим, и то, что он отделался от проштрафившегося демона, нисколечко не помогло… Такую вот Айланат просто невозможно остановить, когда она решит мстить… Но когда же все это происходило, в какие забытые столетия? Может быть, фон Вейде знает, что это за всадники, ничуть не похожие на раскосоглазых и черноволосых шантарских татар, когда-то сшибались в яростной сече и строили такие вот крепости? Но даже если и знает, чем это им поможет сейчас?

«Как все просто, оказывается, — подумал он. — Совсем нетрудно оказалось победить Ивана Матвеича, именовавшегося в старые времена Бирлеем — всего-навсего таинственный красный камень и заклинания. Надо полагать, именно тогда его и запечатали в некий предмет, погрузили в сон тысячи на полторы лет. Остановка за малым; раздобыть где-нибудь этот самый камень и произнести заклинание целиком… Проще уж луну с неба достать…»

Деликатный, но настойчивый стук в дверцу возка нарушил его мысли. Поначалу он решил, что это вновь заявился Самолетов, но, распахнув дверцу, увидел безмятежно улыбавшегося Ивана Матвеича, все в той же безукоризненной визитке и накрахмаленном воротничке. Перехватив дверцу, Иван Матвеич распахнул ее на всю ширину, оглядел внутренность возка, раскланялся с видом записного кавалера:

— Мое почтение, Елизавета Дмитриевна! Не будет нетактично, думаю, упомянуть, сколь вы очаровательны, воспрянув от безмятежного сна? Приятными, надеюсь, были сновидения?

Лиза смотрела на него хмуро и неприязненно, но не похоже, чтобы это смутило нежданного визитера. Сверкая белоснежными зубами, ухмыляясь, он непринужденно продолжал:

— Ах, Лизавета Дмитриевна, прелестница… Завидую черной завистью вашему супругу. Это какое же, должно быть, блаженство — на законных основаниях губки ваши алые нацеловывать, грудки белые наглаживать, ножки стройные раздвигать…

Лиза вспыхнула:

— Убирайтесь!

Иван Матвеич вздохнул в наигранной печали:

— Слов нет, как вы со мной суровы, Лизавета Дмитриевна… Очень грустно… Пошел бы, право, и повесился на первом попавшемся суку, да где ж тут дерево найдешь посреди равнины…

Поручик смотрел на него, сжав кулаки в бессильной ярости. Сабля в ножнах располагалась в соблазнительной близости, но нельзя было рисковать, вспоминая происшедшее с беднягой Позиным. За себя не было бы страшно, офицер должен быть привычен к смертельному риску, но, если что, Лиза останется без всякой защиты — а ясно уже, что иные побуждения этого чертова сокомпанейца слишком человеческие…

— Рубануть меня хотите от всей души, Аркадий Петрович? — понятливо подхватил Иван Матвеич. — Не советую, ничего не выйдет, а кончиться может плохо, так что и не пытайтесь… Вы уж не сверкайте так на меня глазами, молодые люди. Прошу прощения, ежели сказал что обидное и неприличное, — но все исключительно из восхищения вашей красой, дражайшая Лизавета Дмитриевна… Голову я потерял форменным образом…

Лиза ойкнула и шарахнулась к противоположной стенке возка. Поручик тоже отшатнулся, насколько мог, — Иван Матвеич вдруг одним энергичным движением ухватил себя правой рукой за волосы и снял собственную голову с плеч. Кровь не брызнула, без головы туловище твердо стояло на ногах в прежней позе, подняв голову на уровень ключиц. Голова непринужденно улыбалась и даже чуточку гримасничала. Потом произнесла:

— Теперь верите, Лизанька, что я от вас голову потерял?

Вслед за тем рука водрузила голову на прежнее место. Иван Матвеич ухмыльнулся:

— Не поверите столь наглядным доказательствам?

— Неплохой ярмарочный фокус, — сухо сказал поручик, пытаясь сохранить самообладание.

— Принижаете вы меня, да-с… — грустно сказал Иван Матвеич. Я буду малость повыше ярмарочного фигляра… Аркадий Петрович, — произнес он уже серьезно, — не прогуляетесь ли со мной по свежему воздуху? Есть у меня к вам серьезный разговор, крайне для обоих важный… Не беспокойтесь, Лизавета Дмитриевна, ни малейшего вреда вашему муженьку не случится, на том мое честное и благородное слово… Или боитесь, господин поручик?

Поручик сердито подхватил шубу. Иван Матвеич посторонился, давая ему вылезти из возка. Показал на кибитку Позина:

— Пройдемте туда, пожалуй. Я уж себе позволил сей экипаж занять, поскольку он теперь совершенно ничей и бесхозный… Не путешествовать же мне в задке или на крыше, словно чемодан или собачка какая…

Он по-хозяйски порылся в мешочках и укладках, поставил на импровизированный стол памятные чарочки серебряные в бусурманских узорах, наклонил к ним горлышко полуштофа:

— Выпить со мной, полагаю, не откажетесь? Офицер во все время суток, я так понимаю, к этому готов…

— Вы и водочку употребляете? — язвительно осведомился поручик, машинально берясь за стопку.

— А как же! — безмятежно сказал Иван Матвеич. — И водочку употребляю, и сальца с огурчиком отведать не прочь, и еще всякое считающееся исключительно привилегией человеческого рода… Я ведь не бесплотный дух, не привидение какое — вполне материальное создание, очень даже плотское. Неужели вы этого до сих пор не осознали?

— Предположим, осознал! — сказал поручик. — И что же дальше?

— А дальше — выпьем. Во благовремении, как у вас говорится. Ваше здоровье!

Он лихо выплеснул водку в рот, самым натуральным образом поморщился, мотнул головой, потянулся за крепеньким огурчиком и с довольным видом им захрустел. Сказал доверительно:

— Я ведь объяснял уже: все прежние личины происходили оттого, что я, как бы это понятнее, просыпался, возвращался к нормальной жизни, устройчивость этакую обретал, плоть, так сказать, и кровь… И вот теперь, к великой своей радости, прочно привязан к материальному миру, словно гвоздями прибит… Пора и дальнейшую жизнь обдумывать. Жить я намерен среди вашего человеческого племени…

— А получится? — едко усмехнулся поручик. — Я так прикидываю, вы, любезный, тыщи полторы лет продремал и…

— Пожалуй что, даже поболее, — серьезно сказал Иван Матвеич. — И что с того? Языком, как видите, не хуже вашего владею, обращение понимаю, а необходимые знания, буде потребуется, из ваших же умишко в извлечь нетрудно… Ну конечно, времена новые, незнакомые, да это ж не препятствие. Понимаете ли, Аркадий Петрович, людишки те же самые, что и были. Пусть одеваются по-другому, пусть дома другие строят, пусть даже развели всякую цивилизацию и прогресс в виде этих ваших чугунок, пироскафов и прочих телеграфов… Нутро у них прежнее и побуждения старыми остались, новых нисколечко не прибавилось. И благородных побуждений мало, гораздо больше злобы да зависти, лжи да подлости. А они во все времена совершенно одинаковы, не находите? Скряга — он во все времена скряга, ибо золото, коим он сундуки набивает, и есть золото, разве что чекан на монетах другой. Так и со всем прочим, чего ни коснись. Не станете оспаривать?

— Не стану, — сказал поручик, — поскольку из этого вытекает, что и добро с благородством ничуть не меняются с бегом столетий.

— Да что вам в том добре и благородстве… — махнул рукой Иван Матвеич. — В жизни его вот столько… — Он показал большим пальцем своей руки на кончике ногтя. — Человечество ваше погрязло в гораздо более нелицеприятных помыслах и побуждениях. Я вас за это нисколечко не осуждаю, не подумайте, с чего бы вдруг, коли я и сам таков? Реалист я, Аркадий Петрович, как и большинство человеческих индивидуумов. Подобно им, стремлюсь наслаждаться жизненными благами, не поддаваясь всевозможным утопическим идеалам…

— Это к чему вы клоните?

— Озабочиваюсь своим будущим, ясное дело, — сказал Иван Матвеич серьезно. — Поскольку я, как уже говорилось, к человеческим благам неравнодушен и намерен жить среди вас долго и счастливо, следует заблаговременно подготовиться. Не думаете же вы, что я удовольствуюсь убогой участью мелкого обывателя? Берите выше, мне подняться хочется…

— Понятно, — сказал поручик. — Из грязи в князи…

— Вы не иронизируйте, Аркадий Петрович, слушайте со вниманием, разговор у нас серьезный и касается не одной моей будущности. В князи, говорите? А почему и нет? Князья, они ведь сплошь и рядом из самого что ни на есть подлого народца приподнялись. И в давние времена так обстояло, и у вас, смею полагать, точно так же обстоит. Верно ведь?

— Пожалуй, — сказал поручик, вспомнив курс отечественной истории. — Частенько…

— Вот видите… Я не настолько самонадеян, чтобы, скажем, стремиться в императоры. Это, понимаю, сложно. Даже с моими нешуточными возможностями было бы крайне затруднительно. Жизнь нынешняя гораздо сложнее, чем встарь, когда все проще было. Не сидеть мне на троне. А вот возле оказаться… Вполне даже реально. И вот тут-то, дражайший Аркадий Петрович, начинается обсуждение нашего совместного блестящего будущего…

— Совместного?

— Ага, — безмятежно улыбнулся Иван Матвеич. — Что вы так удивились? Ваша же поговорка гласит, что толпою и батьку бить легче. А уж тем более наверх пробиваться… Давайте совсем серьезно. Я, друг мой, сугубый реалист. Можно, конечно, и в одиночку карьеру делать, но гораздо лучше — с верными сподвижниками. Очень уж хлопотно одному: нынче не старые времена, человеческое общество ваше многолюдно, сложно устроено, к чему мне одному надрываться, когда есть возможность приобрести себе, выразимся так, свиту или, скажем благороднее, дружину. В детали пока вдаваться и не стоит, к чему они… Главное вы, я думаю, осознаете: сложилось так, что мне необходима группа сподвижников — чтобы, цепляясь друг за друга и друг другу помогая изо всех сил, наверх карабкаться. В этом рассмотрении многие из вас весьма даже многообещающи. Вот бывший хозяин сего экипажа был человек совершенно для меня бесполезный, его и не жалко нисколечко — отставник, в годах, этакая изработавшаяся, надорвавшаяся лошадушка. Вы — другое дело, вы, сударь мой, молоды, энергичны, честолюбивы наверняка. Всякий офицер втихомолку мечтает и об эполетах погуще, и о чинах повыше, и о звездах на грудь… Верно?

— Не буду скрывать. Это во многих областях жизни присутствует: стремиться выше. Однако ж — честно…

— Ох… — досадливо оживился Иван Матвеич. — А я вам что, предлагаю нечто насквозь бесчестное? Отечеству изменить, государя убить или, боже упаси, воевать супротив своей родины? Да ничего подобного! Будете мне помощником в некоторых делах, только и всего. Сразу скажу: если договоримся и ударим по рукам, я вас кой-чему обучу. Со мной вы, понятно, никогда не сравняетесь, но вот соплеменников ваших превосходить будете нешуточно… И пули будете отводить, и людишек своей воле подчинять, и красоток в постельку укладывать, и много чего еще, почитаемого большинством людей за сказку… Благодарить будете, ей-же-ей!

— И что, я один такой уникум среди…

— Вы уж простите, да ничего подобного, — усмехнулся Иван Матвеич. — Вас тут несколько, интересных. Николай Флегонтыч Самолетов молод, умен, предприимчив, далеко пойдет, если принять в дружину. Целых два чиновника, не из последних — тоже могут оказаться весьма полезны. Ротмистр столичной жандармерии — на хорошем счету у начальства, далеко пойдет… Батюшка наш служить едет не в захолустье — в Исаакиевский собор. Профессор фон Вейде обладает обширнейшими связями в ученом мире и пост в Академии занимает немаленький. Даже Гурий Фомич, вроде бы купчишка ничтожный, полезен связями и жизненным опытом… Вы, может, и улыбнетесь, но даже избавители мои нечаянные, Кузьма с Федотом, могут быть приставлены к делу: прекрасно знают, как копать курганы, а в курганах этих, вы и не представляете, еще сто-олько интересного и полезного таится, что дух захватывает…

— И что же, хотите сказать, вы всех успели переманить?

— Ну зачем же я вам врать буду? Нам с вами, при удаче, долго совместно действовать, тут вранье неуместно… Говорил с многими, со всеми почти. Кто-то согласился сразу, а кто-то и колеблется — но именно что колеблется, привыкает к столь неожиданному предложению, к столь ослепительным перспективам. Но поверьте старому знатоку человеческой природы: согласие ждать себя не заставит. Рыба ищет, где глубже, а человек, хе-хе… Но давайте уж в первую голову о вас, Аркадий Петрович. Я вам, понятное дело, не обещаю генеральские эполеты на следующий год, а звезды — этой же весною. Сами понимаете, такие дела даже с моими способностями в одночасье не делаются. Но все блага, которых вы можете ожидать, не в отдаленном будущем ждут, а в очень даже близком. Особенно, если повезет и удастся найти своих…

— А что, они есть?

— Да куда же им деться? — чуть отрешенно произнес Иван Матвеич. — Мы, надобно вам знать, существа долгоживущие. И хотя, что скрывать, становилось нас все меньше и меньше по сравнению с человеческим родом, вряд ли племя наше вымерло окончательно и я остался этаким реликтовым казусом. Будем искать. Я вам пока ничего не буду объяснять, но следы можно обнаружить и в ваших человеческих архивах — о чем вы, конечно, и не подозреваете, но если знать, как искать и что… Вот тут-то мне жандарм с чиновниками будут очень кстати, да и вам занятие найдется… Ну, что скажете? Или боитесь за душу вашу бессмертную? Так ведь я не черт, душами не интересуюсь и никаких негоции с ними не произвожу… — он разлил по стопочкам, глянул цепко, внимательно, его взгляд был холодным. — Вот только Аркадий Петрович, даром на этом свете ничего не дается. Не стану скрывать, есть некоторые условия…

— Вот с этого и начинали бы, — сказал поручик. — А то предстали этаким благодетелем…

— Я — благодетелем? Да что вы! Ни про какую благотворительность и речи не заходило. Один только взаимовыгодный союз двух неглупых и честолюбивых индивидуумов… А условьице не сложное. Душа, как уже говорилось, мне без надобности, и потребности мои более материальны. Охотно допускаю, что вас покоробит, разозлиться можете, да что ж поделать, коли таков расклад… Мне Елизавета Дмитриевна нужна.

— Как это?

— Ну, что вы мальцом-то прикидываетесь… Сами понимаете. Елизавету Дмитриевну вы мне отдадите. Единственное условие, единственная плата…

Самое примечательное, что поручик даже не рассердился и не удивился всерьез. Холодно, отстранение подумал: а ведь к тому все и шло… Следовало ожидать.

— Умный вы человек, — одобрительно кивнул Иван Матвеич. — Проклятиями не сыплете, зубами не скрежещете, даже не пытаетесь меня приложить чем-нибудь тяжелым — поскольку предприятие заведомо безнадежное…

— Я догадываюсь, — сухо бросил поручик.

— Вот и прекрасно, вот и ладненько… Такое ваше рассудочное поведение внушает надежду, что мы договоримся ладком… Это не каприз, Аркадий Петрович, это мое настоятельное условие. Вы мне ее отдадите.

— Она не вещь. Не статуэтка какая, которую можно с рук на руки передать…

— А вот такие подробности вас беспокоить не должны, — вкрадчиво сказал Иван Матвеич. — Вы мне ее отдадите, а дальше уж моя забота…

Он встряхнул рукой, подняв ее высоко вверх, — и за ней потянулась выхваченная из воздуха полоса материи, красноватая с золотистым отливом. Иван Матвеич расправил ее, выложил на импровизированный стол — и поручик рассмотрел, что это платье с длинными рукавами, изготовленное из незнакомой поблескивающей ткани наподобие тончайшей парчи.

— Вот, возьмите, — деловито сказал Иван Матвеич. — Нужно мне, чтобы на красавице не осталось ни единой прежней ниточки, ни единого прежнего украшения. Пусть останется, как есть, наденет этот наряд и пожалует ко мне в возок. Где и продолжит путешествие в холе и заботе… Уяснили?

— Вы не с ума ли сошли? — спросил поручик. — Как я ей буду этакое предлагать?

— А вот возьмите и предложите, — безмятежно сказал Иван Матвеич. — Она у вас женщина разумная, с соображением. Вот и постарайтесь ей втолковать: либо она послушается, либо… — он жестко усмехнулся. — Либо не только она, но и все до одного навсегда на тракте останутся. В виде косточек, волками дочиста обгрызенных. Помните волков, что вам дорогу преграждали? Их вокруг тьма-тьмущая, позвать нетрудно, а наставления дать еще проще. Я, Аркадий Петрович, не шучу. Или так, или этак… Не настолько ж она эгоистка, чтобы этакую прорву людей, в том числе и вас, и себя обрекать на бесславную и скоропостижную кончину на зубах бессмысленного зверья… Ну не смотрите вы на меня так, мне это, можно сказать, жизненно необходимо, вот и вынужден проявить твердость… не могу я иначе, ясно вам?

У поручика едва не вырвались ядовитые фразы, основанные на увиденном во сне, но он вовремя прикусил язык. Не следовало показывать, что ему это известно, — были нешуточные подозрения, что последние сны не Иваном Матвеичем насланы, а явились по каким-то другим причинам. Не стал бы этот субъект сам рассказывать о крайне неприятных для него событиях прошлого, тут что-то другое…

— Да не переживайте вы так, — чуть ли не панибратски похлопал его по плечу Иван Матвеич. — Будьте выше этаких пошлостей. Будущее я вам обещаю грандиозное. У вас еще такие придворные красотки будут, что и сравнить нельзя. За все надо платить, любезный. Сами рассудите, что вам дороже: сказочное для вас нынешнего будущее или…

Кажется, он догадался, какую линию поведения следует избрать. Быть может, если затянуть дело, все и обойдется — не так уж далеко до Челябинска и осталось, а там еще неизвестно, как и обернется…

— Очень заманчивые у вас обещания, Иван Матвеич, — сказал он совершенно естественным тоном опытного купца, обсуждающего серьезную сделку. — Что греха таить, заманчивые… Однако, простите великодушно, пока что наблюдаются одни обещания. И не более того. Как оно повернется в будущем и осуществятся ли щедрые обещания, еще вилами на воде писано — а Лизу вам следует отдать уже сейчас…

— Опасаетесь — обману?

— Опасаюсь, — кивнул поручик, усилием воли изобразив самую циничную ухмылку.

Иван Матвеич развел руками:

— Так уж сложилось, что не могу я вам сейчас представить никаких убедительных доказательств. Откуда им взяться, если мы с вами не в Петербурге блистаем, а сидим в заснеженной глухомани… Не расписку же прикажете писать? Смех один… Так что, дорогой Аркадий Петрович, придется уж вам рискнуть и поверить мне на слово. Риск, как у вас говорят, благородное дело, — его взгляд был колючим и холодным. — Либо вы мне верите на слово, как благородный человек благородному человеку, либо… Волчишков вокруг немерено. Либо окажется ваша Лизанька под надежным покровительством и защитой, либо лежать ее косточкам на этом самом тракте. Что вас, откровенно говоря, уже не сможет огорчить, потому что и ваши собственные окажутся недалече… Вот вам и весь сказ. А вы уж думайте…

Поручик поднялся на ноги, едва не задевая макушкой крыши. Потянулся к дверце.

— Платье заберите, — вкрадчиво посоветовал Иван Матвеич. — Ах, не хотите… Дело ваше. Подумайте на досуге, взвесьте все, охолонувши. Только, я вас умоляю, не задерживайте с решением, потому что много времени я вам не дам…

Поручик выбрался из возка и от души грохнул дверцей. Заметил краем глаза, как крупная фигура проворно, не производя шума, отпрянула за возок. Обошел его. Там стоял Самолетов, прижав палец к губам, мотал головой в сторону. На цыпочках двинулся прочь, и поручик сердито направился следом.

— Подслушивали? — спросил он, когда они оказались на значительном отдалении.

— Был грех, — безмятежно ухмыльнулся Самолетов. — Мы ж не дворяне какие, нам не унизительно, да еще в такой вот ситуации… Вот что ему, значит, вынь да положь…

— Послушайте…

— Вы уж на меня-то не скальтесь, — сказал Самолетов веско. — Я-то тут при чем? Вообще, на мой непросвещенный взгляд не стоит сейчас эмоциям поддаваться. Нужно думать, как выкрутиться… Ситуация, грубо говоря, поганая. И в угрозы его я, знаете ли, верю…

— Я тоже, — тихо признался поручик.

— Что же ему так приспичило насчет Елизаветы Дмитриевны…

Поручик заговорил. Он пересказывал свой сон, стараясь отсечь ненужные подробности и оставить главное. Непохоже, что от собеседника можно ожидать помощи или дельного совета — но и держать это в себе он более не мог.

— Интересно… — тихо сказал Самолетов, — ах, как интересно… Вот, значит, как его повязали…

— Думаете, это было не наваждение?

— Может, и не наваждение, — сказал Самолетов, — а доподлинное прошлое. Уверенно судить не берусь, чересчур уж тонкая материя, диковинная донельзя… но почему бы и нет?

— Но Лиза… вернее, о н а на Лизу похожа как две капли…

— А вот это как раз, пожалуй что, и неудивительно, — сказал Самолетов. — Мы все не с неба упали, у каждого из нас вереница предков длиннющая… Рассуждая логически, и полторы тысячи назад, и две, и даже десять предки наши должны были обитать на этой земле… И чем там они занимались, с кем враждовали и как, мы и знать не можем… Обратили внимание, что наш чертов попутчик, получается, не так уж и всемогущ? Определенно не может, простите за прямоту, взять вашу супругу за шиворот и силком к себе увести. Иначе не заводил бы разговора… Уж не знаю почему, но не может…

— Зато волков свистнуть, у меня такое предчувствие, вполне может…

— Пожалуй, — серьезно сказал Самолетов. — Вот только угадать бы, что для него важнее: заполучить все же Лизавету Дмитриевну или, получив окончательный отпор, воскликнуть, как в пьесе: «Так не доставайся ж ты никому!» А угадать-то и не получается, поди тут угадай… Пойдемте к профессору. Расскажем о новостях…

— Не вижу я в этом никакого толку, — безнадежно махнул рукой поручик. — Сидит день-деньской, чертит свои стрелочки и закорючки…

— Пойдемте, — сказал Самолетов. — Я в глубине души тоже настроен скептически, но, пожалуй, это и есть наша единственная зыбкая надежда. Вы офицер, а я купец, у нас головы другими заботами заняты и к другим сложностям приучены. А господин профессор, что о нем ни думай, привык голову ломать именно что над научными загадками. Способен усмотреть то, что мы с вами и не приметим.

— Это вы себя обнадеживаете…

— Обнадеживаю, — согласился Самолетов. — А вы что же, надежду всякую оставили? Вот видите… Хоть надежда да осталась. Да, кстати… Этот стервец вам, часом, не делал ли заманчивых предложений? Быть его сообщником, верным адъютантом? Золотые горы не сулил?

— Было дело, — сказал поручик. — А вам?

— Мелким бесом расстилался. И звучало это все крайне убедительно. Уж не знаю почему, но верю, что у него, и в самом деле, имеются этакие вот планы… и своих сообщников он, и в самом деле, может благами осыпать…

— И что ж вы? — настороженно спросил поручик.

— Я? — Самолетов покосился на него, ухмыльнулся. — Хоть я и уверен, что перед нами не нечистая сила, однако все равно не намерен в этакие игры играть. Не буду врать, будто переполнен до макушки высокими принципами, отменной моралью и нравственным благородством, — однако ж, как купеческий опыт показывает, далеко не с каждым следует дела вести и не на всякую сделку поддаваться. Я уж лучше по старинке, по-прежнему, своим умом и способностями, без таких вот покровителей. А то и не заметишь, как испачкаешься по самые уши и не отмоешься вовек… Что встали?

— А если он… К Лизе…

— Не думаю, — серьезно сказал Самолетов. — Непохоже. Говорю вам, полное впечатление, что сам он отчего-то не может ничего предпринять. Иначе давно бы уж предпринял. Или думаете, его высокие принципы останавливают и нежелание задевать ваши чувства? Держит его что-то в отдалении, держит… Вот только что?! Ребус…

…Поручик по прошествии получаса чувствовал себя вымотанным до предела: профессор фон Вейде впился в него как клещ, заставляя вспомнить малейшие подробности сна — какие уздечки были на лошадях, как выглядели шлемы и кольчуги, какой вид имели сабли, штандарты, крепостные стены. Савельев в глубине души не верил, что из этого выйдет хоть какой-нибудь прок, но отвечал подробно и обстоятельно. Ему просто не оставалось ничего другого — лучше беседовать вот так, лелея надежды, чем возвращаться к себе в возок, сидеть напротив Лизы и знать, что он бессилен ее защитить…

Молитвы, крестные знамения и все такое прочее не помогли, оставалась наука — если происходящее имело хотя бы отдаленное отношение к науке…

Профессор чертил непонятные закорючки, это продолжалось так долго, что перестало поручика раздражать.

— Ну, и что скажете, Иван Людвигович? — жадно спросил Самолетов.

— Что вам сказать… Вот вы, Аркадий Петрович, говорите, что археологией никогда не интересовались, литературы соответствующей не читали, рисунков не видели…

— Именно, — кивнул поручик. — Курс древней истории я вообще-то прошел, но касался он исключительно классических древностей — Эллада, Рим, Восток… Я даже и не припомню, чтобы попадалось что-то касаемо древней истории наших мест…

Профессор покивал с непроницаемым видом.

— А меж тем очень похоже, что ваши сновидения основаны не на одной фантазии, — сказал он задумчиво. — Доспехи, подобные вами описанным, в Шантарской губернии при раскопках находили не единожды. И шлемы вызывают у меня определенные ассоциации. Правда, в жизни не слыхивал о ипандартах в виде чеканного диска с конскими хвостами — но знания наши обрывочны и поверхностны…

— Но эти люди нисколько не походили на шантарских татар, обликом не отличались от нас с вами…

— В древние времена, голубчик, здесь как раз и обитали народы вполне европейского облика… Вот только я не знаю, какую практическую пользу нам из всего этого извлечь… Кстати, Николай Флегонтович, кажется, вы очень точно подметили. Создание, которое простоты ради следует и далее именовать Иваном Матвеичем, и в самом деле, отнюдь не всемогуще. Убивать людей оно в состоянии, насылать наваждение, как в Пронском, способно, а вот в данном конкретном случае взять и принудить отчего-то явно не может… — он взглянул на кипу исчерканных листов, лежащую на коленях. — Догадаться бы, где здесь ключик… Что там?

— Обоз трогается, похоже, — сказал Самолетов, наклонившись к окошечку.

— А… Ну это нам не мешает. Молодые люди, давайте-ка еще раз вспомним все с самого начала. Вдруг да упустили что-то? Вдруг да и не заметили ключик?

— Ох ты, господи… — тоскливо вздохнул Самолетов. — В который раз пережевывать…

У профессора стало такое лицо, словно он собирался рявкнуть на купца со всей мочи. Сдержался нешуточным усилием, сказал сухо:

— А вы, Николай Флегонтович, другую возможность видите? Вот и я не вижу. Авось да небось, вдруг за что-нибудь да зацепимся…

Глава XII

НАЙТИ ЧЕРЕПАХУ

Возок остановился резко — так что не ожидавшего этого поручика швырнуло вперед, на переднюю стенку, и он едва успел подхватить Лизу, чтобы не ударилась головой о чемодан. Послышалось испуганное ржание лошадей, слышно было, как Кызлас кричит на них, как они шумно топчутся.

Поручик распахнул дверцу и выпрыгнул на снег. Хватило одного взгляда, чтобы понять: там, впереди, что-то произошло. Два передних возка стояли, разомкнувшись к обочинам тракта, — вернее, дергались, елозили: это впряженные в них лошади то пятились, то рвались в разные стороны. Туда, в самую голову обоза, уже шли люди, поручика обогнал ротмистр Косаргин, несколько ямщиков. Все, кто туда спешил, останавливались, достигнув некой незримой границы.

Поручик и сам не сообразил, как оказался в первом ряду зрителей. Стоявший справа Мохов меленько крестился и что-то неразборчиво бормотал.

— Да-а… — протянул ротмистр севшим голосом. Впереди, не так уж и далеко, поперек тракта лежал на боку опрокинутый возок, выглядевший нелепо. Одна оглобля торчала вверх, с дуги косо свешивался колокольчик — значит, возок спешил по казенной надобности, быть может с фельдъегерем… А вокруг, по всему тракту…

А вокруг, на покрытом красными пятнами снегу валялись полуобглоданные лошадиные костяки, растасканные по частям, — только один из них сохранился почти что в целости… И тут же скалился лежавший на боку человеческий череп с остатками волос. Кисть руки, клочья материи, большая серая шапка из собачьего меха. И повсюду — кровь, кровь…

Подальше, саженях в десяти от перевернутого возка, тракт был перекрыт напрочь. Невероятное множество волков — стоявших, лежавших, сидевших, расположившихся так, словно они не собирались пересекать некий невидимый рубеж. Злобно пялились, прижав уши, скалили клыки, но с места не двигались.

Стояло оцепенелое молчание, только лошади за спиной храпели и бились в оглоблях, оставаясь, впрочем, на месте из-за того, что мешали друг другу.

— Пакость какая, — бесцветным голосом произнес ротмистр Косаргин. — Надо ж так…

Он без всякой спешки отстегнул клапан кобуры, достал вороненый «смит-вессон» и поднял его на уровень глаз. Рука нисколечко не дрожала. Ротмистр целился, прищурив левый глаз, с хищно-застывшим лицом. Грохнул выстрел, выметнулась сизая лента густого дыма. Поручик видел, как один из волков в передней шеренге, как стоял, так и рухнул с пробитой башкой, дернул пару раз лапами и застыл недвижимо. Остальные ни на шажок не попятились, что было никак не похоже на обычную волчью повадку — только оскалились шире…

— Вы уж извините, друзья мои, но получается привал! — раздался откуда-то сверху звонкий, веселый голос. — Вот покончим с одним маленьким дельцем — и скатертью дорожка до самого что ни на есть Челябинска…

На крыше возка стоял Иван Матвеич — улыбавшийся весело и беззаботно, скрестивший руки на груди словно бы в подражание Наполеону.

— Те, кого это дельце касается, и так знают о чем речь, — продолжал он как ни в чем не бывало. — Заинтересованных лиц попрошу поторапливаться. Недосуг мне с вами время терять. Быстрей закончим, быстрей собачки разбегутся, а то они, бедняжки, изголодались… Где меня найти, все знают. Просьба заглядывать запросто, без чинов, у меня ни швейцаров, ни лакеев нет… — Он высмотрел поручика: — Аркадий Петрович, дорогой, вы уж не тяните… Жду в нетерпении.

Он шутовски раскланялся, отвернулся и с тем же невероятным проворством запрыгал по крышам возков, пока не добрался до осиротевшего позинского, в котором и скрылся.

Поручик не испытывал никаких особенных эмоций — просто-напросто он отчаянно пытался проснуться, но прекрасно понимал, что никакой это не сон…

К нему неожиданно приблизился Панкрашин, брюзгливо пожевав губами, взял за локоть и повел в сторонку:

— Милейший, позвольте вас на пару слов… Да? — сказал поручик настороженно…

— Я бы вам посоветовал не сердить его высокопревосходительство…

— Какое еще превосходительство?

— Ну, не будьте ребенком. Вы же прекрасно понимаете, что я имею в виду Ивана Матвеича…

— Ага, — горько усмехнулся поручик, — он для вас, стало быть, уже высокопревосходительство…

— В некотором смысле, — сказал Панкрашин. — Почему бы и нет? С большими планами человек, можно даже сказать, с грандиозными. Заслуживает уважения и, я не побоюсь этого слова, почтения… Перспективы прямо-таки феерические…

— Человек?

— Ох, да не цепляйтесь вы к словам! Какая, собственно, разница? Если он, я уверен, способен эти планы претворить в жизнь — а следовательно, и принести немалую выгоду тем, кто будет ему полезным сподвижником… Аркадий Петрович, я понимаю, что вы человек молодой, горячий, в голове у вас всякие романтические идеалы и тому подобная мишура — только ею сыт не будешь. Тем более что ситуация крайне усугубилась, и всем нам, как видите, может быть очень плохо… Короче говоря, бросьте вы байронического героя изображать. Вам ведь Иван Матвеич объяснил, как надлежит поступить? Извольте уж выполнять. Женщины, в итоге, — материя легковесная и несерьезная. У вас их еще будет столько, таких, что и сравнивать смешно…

Поручик смотрел на него, задыхаясь от ярости. Самое страшное, что говорилось все это бесстрастным, спокойным тоном, и лицо у Панкрашина было обыденным, ничуть не напоминавшим физиономию мелодраматического злодея. А глаза были совершенно пустые, как две дырочки в какой-то иной мир, где человеческие чувства не в ходу. «Он ведь не обморочен, — в некоторой даже панике подумал поручик, он в собственной воле и разуме пребывает и нисколько не противоречит его натуре то, что он говорит…»

— Ах, вот он вас на что уловил… — проговорил поручик зло. — Золотишко, звезды, карьера…

— Человеку свойственно устраиваться поудобнее. И…

— А позвольте-ка, Аркадий Петрович, — сказал Самолетов, бесцеремонно его отстраняя. — Тут надо не по-дворянски, а попроще… Какое, к свиньям благородство…

Не особенно широко и размахнувшись, он сшиб Панкрашина в снег могучим ударом кулака. Потряс ушибленной рукой, сказал с нехорошей расстановкой:

— Разинешь пасть — пришибу паскуду… Панкрашин лежал в снегу, не пытаясь подняться, зажимая рукой разбитые в кровь губы.

— Па-апрашу расступиться!

Ямщики торопливо разомкнулись. Показался есаул Цыкунов, о котором в последние дни даже как-то стали забывать, потому что он безвылазно сидел в возке. Он шагал решительно и как-то церемонно, словно вел роту на парадном плацу, — и на сгибе левой руки у него висело то самое длинное платье из неизвестного красноватого материала, поблескивавшего золотистым отливом. Следом с винтовками в руках шагали три его казака — со смурным и недовольными лицами. «Ах, вот оно что, — подумал поручик, нашаривая кобуру. — Вот в чем он увидел свое единственное спасение после пропажи казенного золота…»

— Руку уберите! — рявкнул есаул, целя поручику в голову из своего «смит-вессона». — Вот так оно лучше будет… — он полуобернулся к казакам: — Взять его, живо!

В тяжелом молчании, нарушавшемся только храпением лошадей, мелькнул приклад армейской винтовки Бердана номер два — и опустился на руку есаула с револьвером. Не ожидавший этого есаул скрючился, зашипел от боли, схватившись левой рукой за ушибленное запястье правой. Ударивший его казак, самый старший из троицы, сказал без выражения:

— Неправильно получается, ваше благородие…

И отбросил носком подшитого валенка револьвер подальше в снег. Мотнул головой — и двое его сослуживцев бросились к согнувшемуся есаулу, выкрутили руки, принялись спутывать тонким ремнем. Шагнув вперед, казак сказал звенящим от возбуждения голосом:

— Господа офицеры, подтвердите, ежели что, господин есаул вошел в совершеннейшее помрачение ума от водки.

— Уж это непременно, — кивнул опомнившийся первым ротмистр Косаргин. — Спасибо, братец…

— Да чего там, — ответил казак, как-то болезненно морщась. — Нешто ж мы некрещеные люди?

Диковинное платье ярким пятном посверкивало на утоптанном снегу, и скручивавшие отчаянно отбивавшегося есаула казаки старались на него не наступать. Поручик облегченно перевел дух. Панкрашин наконец поднялся на ноги и, косясь на грозно нахмурившегося Самолетова, зачем-то пригибаясь, побежал трусцой к позинскому возку.

— Началось, а? — тихо сказал Самолетов. — Смотрите в оба, Аркадий Петрович, кадриль, чует мое сердце, разворачивается на полную… Эй! Ноги, ноги ему тоже свяжите, а то хлопот с ним будет…

— Господи ты боже мой! — вдруг взвыл Мохов. — Ну за какие грехи мне все это? Чем я Бога-то прогневил?

Самолетов ощерился:

— Ты-то, может, и не прогневил, а вот твой батька, столько лет на тракте озорничавший…

Страницы: «« « 23456789 » »»