Стражи Бушков Александр

Глава I

КАПИТАН ФОН ШВАРЦ НЕВЕДОМО ГДЕ

Печальный вой сирены плыл над крышами, над улицами, над батальоном — могучий, неприятный, выворачивавший душу напрочь. Повсюду грохотали подкованные сапоги — люди бежали во всех направлениях: поодиночке, группами, вереницами, но в этом не было ни тени паники: просто-напросто каждый знал свой маневр на случай такой именно тревоги и несся туда, где ему надлежало занять место по боевому расписанию.

Поручик Савельев отставал от других — как-никак два месяца в батальоне. Он привычно держал левую руку у пояса, словно придерживал саблю — хотя оказался сейчас без нее. Длинная шеренга вооруженных автоматами унтеров разворачивалась напротив главных ворот. Туда же, ревя и распространяя противную вонь выхлопных газов, целеустремленно ехали три броневика, двигаясь в тесном пространстве осторожно, чтобы кого-нибудь не раздавить. Бешено лаяли в вольерах неподалеку караульные псы, конечно же, почувствовавшие что-то скверное. Повсюду отодвигались заслонки бронеколпаков, и оттуда чернели дула разнообразного калибра. Кое-где в окнах появились не только пулеметы, но и ручные ракетные трубы.

Одним словом, самым тщательным образом выполнялась команда «осадное положение». Никто так и не объяснил Савельеву, кто, собственно, должен атаковать батальон (похоже, что и все остальные плохо себе представляли возможного супостата), но в военной жизни есть масса моментов, когда думать не следует, а следует исполнять устав. Вот как сейчас.

Комендант монументальной фигурой возвышался посреди небольшой квадратной площади, с нешуточным мастерством дирижируя всей этой хорошо отлаженной суетой. Лицо у него было злое и азартное, как перед атакой.

Завидев издали поручика, он сделал шаг вперед и выбросил руку, решительно преграждая дорогу:

— Куда следуете?

Остановившись, поручик отрапортовал, нетерпеливо топчась, захваченный общей тревожной суетой:

— Согласно боевому расписанию: в здание номер четыре.

— Отставить! — деловито рявкнул комендант. — В совещательный зал, немедленно!

В подобных ситуациях следовало беспрекословно подчиняться. Выпалив «Есть!», Савельев припустил в другую сторону, держась у самого дома, чтобы ненароком не оказаться под высокими колесами броневиков.

Самое большое здание батальона, его мозг и сердце, откуда отправлялись путешествовать по времени, где хранились архивы и наблюдали за былым и грядущим… Оно оказалось оцеплено вовсе уж густо, охрана стояла едва ли не плечом к плечу. Завидев опрометью несущегося поручика, двое унтеров предусмотрительно разомкнулись, и Савельев пробежал меж ними впритирочку, влетел в вестибюль.

И там, и на лестничных площадках стояли опять-таки усиленные караулы. Вот тут поручик враз потерял темп — пришлось предъявлять на каждом посту свою персональную бляху на цепочке: герб империи с одной стороны, наименование части и личный номер — на другой. Как обычно, ему пришло в голову, что это чуточку глупо: если опасаются двойников, то что мешает злоумышленнику подделать и бляху? Тем более, что он давно уже знал предназначение невысоких белых полуколонн, имевшихся у стены каждой лестничной площадки: они скрывали какие-то хитрые научные приборы, безошибочно отличавшие людей от других, поднявшие бы жуткий шум, окажись тут альв. А впрочем, военные установления обсуждению не подлежат. Если поступают именно так, значит, есть основания, чужаком, надо полагать, может оказаться не только альв…

Совещательный зал, давно уже решил для себя поручик, явно построен в расчете на будущие времена, когда будет гораздо больше путешественников во времени и ученых. Десять рядов по десять полукресел — и еще два ряда вдоль стен. Сейчас из них оказалось занято только два, да и то не полностью. Четверо таких же, как он, офицеров-путешественников, около дюжины ученых с инженерами, незнакомый ротмистр в жандармской форме — вероятнее всего, из Особой экспедиции, как порой по старинке называли самый секретный департамент Третьего отделения.

И еще трое прекрасно знакомых… Но наособицу. Штабс-капитан фон Шварц и поручики Черников с Ляховым сидели не со всеми вместе, а слева, на полукреслах у стены, меж двумя высокими окнами.

Откуда они тут взялись до истечения срока командировки в грядущее? Поручик, давно уже полноправный служака, как и все посвященные, утром получал сводку, в ней подробно было расписано, где находится и когда ожидается в случае, если пребывает в командировке, любой из завороженных. Штабс-капитан, отправленный в майскую Москву тысяча девятьсот тридцать восьмого года, ожидался лишь через несколько дней — как и поручики, которых доселе Савельев считал так и пребывающими в сентябрьской Германии девятьсот тридцать седьмого года, в каком-то небольшом городке в Гарце.

И почему им отведены именно эти места? Обычно, как давным-давно просветили поручика более опытные сослуживцы, там сидят провинившиеся, выставленные на всеобщее обозрение в ожидании сурового, но справедливого разноса (с примерами лично он сам пока что вживую не сталкивался). Что-то странновато получается: как ухитрились одновременно провиниться две группы, отправленные в разные годы и в разные страны?

Он присмотрелся. Троица как-то не походила на виноватых: прекрасно понимающих, что получат сейчас сполна. Однако лица у них были какие-то непонятные: то ли ошарашенные до предела, то ли исполненные смертельной тоски, застывшие, с отчаянием в глазах. Никто не шевелился, все трое застыли, уставясь в пол. Скорее уж, смахивали они на людей, с которыми произошло нечто крайне неприятное, причем не по их вине. Такие лица поручик уже видывал…

Он отметил машинально (его учили здесь подмечать всевозможные мелочи), что партикулярное платье на поручиках сидит, словно сшитое по мерке искусным батальонным портным (как оно наверняка и было), — а вот фон Шварцу, полное впечатление, достался костюм с чужого плеча: пиджак морщит на плечах, рукава самую чуточку длинноваты, да и брюки, есть такое подозрение, шились первоначально на человека повыше и пообъемистее телесами… Все трое одеты в полном соответствии с модами тех годов, куда были отправлены, — значит, им даже переодеться времени не дали, все происходило в страшной спешке.

Должно быть, он оказался последним, кого здесь недоставало: едва он присел на свободное место во втором ряду, генерал-майор Зимин (нетерпеливо ерзавший в своем кресле за столом, хотя подобное командующему отнюдь не свойственно) громко произнес:

— Итак, все в сборе… Начнем. Господа, я собрал вас, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие… — его лицо исказилось мимолетной гримасой, отчего-то казавшейся жалобной. — Вот, черт, прицепилась классика…

И вслед за этим он вдруг выругался — коротко, но чрезвычайно грязно, совершенно как извозчик или крючник. Поручик прямо-таки вылупил глаза: за эти два месяца он привык считать командира образцом корректности и вежливости, даже при разносе за серьезные упущения не повышавшего голоса и уж тем более не употреблявшего ругани. Судя по лицам других, для них это тоже оказалось совершеннейшим сюрпризом.

Зимин криво улыбнулся, уголок рта у него непроизвольно дернулся, каким-то чужим, тусклым голосом он проговорил, глядя в стол:

— Прошу прощения, господа… Нервы… Итак… Произошло то, чего мы всегда боялись больше всего. Доверяя господам ученым, которые именно это и считали самым жутким… в чем я с ними совершенно согласен, впрочем… Господа… Грядущее изменилось. И не в каких-то мелких деталях, а кардинальнейшим образом. Там, впереди — он сделал неопределенный жест, — все теперь совершенно иначе. Все другое…

И замолчал так, словно у него перехватило дыхание. Возможно, так оно и было. Над сидящими словно бомба разорвалась, по залу пронесся общий то ли вздох… ну, не хотелось называть это стоном, взрослые люди, в офицерских погонах и с учеными степенями, и все же…

Поручик сидел в совершеннейшей растерянности. Он ничего не знал и не понимал, но именно этого его учили последние два месяца бояться как самого жуткого, что только может произойти на свете, — ну, разумеется, не считая некоего вселенского катаклизма с гибелью всего человечества или почти всего, как это уже однажды на его глазах случилось…

Голос Зимина зазвучал уже по-другому, с прежней энергией и деловитостью:

— Господа, отставить эмоции! Я понимаю, я сам… Однако просьба взять себя в руки. Следует без промедления приступить к делу.

«А почему, собственно, „без малейшего промедления“? — вяло и отрешенно подумал Савельев. — Вы же сами нас учили, господин генерал, что в нашей службе попросту не нужна спешка — потому что нам доступно любое тысячелетие, любой век, год и даже час, а потому мы никогда не в состоянии опоздать.

Ну, должно быть, ситуация такова, что прохлаждаться просто жутко — вот и все…»

— Прошу вас, господин штабс-капитан, — сказал Зимин. — Можете не вставать…

Штабс-капитан фон Шварц тем не менее поднялся, он стоял, уронив руки, утратив всю офицерскую стать, какой прежде отличался. Поручику пришло в голову, что он похож сейчас на неуклюжего, нескладного деревенского парня, то ли лешего узревшего, то ли растерявшего по лесу вверенных ему коров.

— Все произошло совершенно неожиданно, господа, — глухо произнес фон Шварц, не отрывая взгляда от паркетин под ногами. — Средь бела дня, без малейших предварительностей, как гром с ясного неба…

…Фон Шварц ничем особенным не занимался — просто-напросто сидел и курил, дожидаясь часу пополудни, когда предстояло выйти из скромно обставленного гостиничного номера и отправиться по дальнейшим делам. Оставалось еще полчаса времени. Он сидел, отодвинувшись от стола, не глядя в окно, ни о чем не думая и ничего не прикидывая, — весь план действий на сегодняшний день был давным-давно продуман, вдобавок не произошло ничего, чем стоило бы обеспокоиться. Гладко все проходило, совершенно гладко.

Тут его, по его собственному выражению, и накрыло.

Расхлябанный старый стул словно растаял, и фон Шварц, ничего подобного не ждавший от привычной мебели, полетел на пол спиной. Его многому выучили, в том числе и падать грамотно, и он, несмотря на неожиданность, сумел-таки извернуться так, чтобы не треснуться затылком, но вот той частью тела, что в приличном обществе не поминается, приложился, словно тяжелым сапогом под копчик пнули. Буквально взвыл от пронзительной боли.

На миг упал совершеннейший мрак, показалось, будто сквозь тело просквозило нечто вроде ледяного вихря. Ощущения оказались почти неописуемы словами (фон Шварц честно уточнил — из-за боли и ошеломления он не в состоянии четко отделить внешние ощущения от внутренних).

Все схлынуло почти моментально — кроме боли в ушибленном месте. Фыркая и шипя сквозь зубы, фон Шварц все же достаточно быстро поднялся на ноги.

И едва не заорал благим матом.

Гостиничный номер стал другим. Абсолютно другим. Планировка и размеры остались теми же самыми, но вместо железной непритязательной койки появилась никелированная кровать с горкой подушек, вместо обшарпанного шифоньера — гораздо больший, красивый, с резьбой, вместо расшатанных стульев — мягкие полукресла. И столик с телефоном обернулся иным — на гнутых изящных ножках, и телефон другой — белый, красивее.

Неизвестно, сколько бы он еще стоял, оцепенело таращась на изменившуюся обстановку, но взгляд случайно упал за окно. Занавески, опять-таки гораздо более роскошные, распахнуты, как и прежде.

Улица сохранила примерно тот же вид, дома почти не изменились — но вот детали…

Менее минуты назад в трехэтажном доме напротив располагались, судя по вывескам, советское учреждение, ведавшее прокладкой трамвайных путей, — «Главгортрамстрой» — и еще несколько контор с подобными же, резавшими даже привычное ухо путешественника по времени названиями, напоминавшими собачий лай.

Сейчас все прежние вывески исчезли, осталась одна-единственная, протянувшаяся над первым этажом во всю длину здания: «Людвиг Карлсбауэр — ювелирные работы. Поставщик двора его императорского величества». Вывеску венчал двуглавый орел — как и полагалось носившему столь почетное звание коммерсанту…

Пешеходы выглядели иначе — этакая «чистая публика», в старые времена как раз и заполнявшая центр города. Привычно придерживая саблю, прошел офицер в белом кителе и золотых погонах, совершенно, как здесь выражались, «старорежимный». Отлично видно было из окна, как уличное движение на перекрестке искусно регулирует белым жезлом высокий, статный городовой, опять-таки прежний.

Проезжающие машины своим обликом соответствуют тридцать восьмому году, но марки незнакомые…

Ошеломление оказалось столь сильным, что в холодный пот бросило. Фон Шварц ощутил, как его понемногу начинает заливать противный липкий ужас, — и постарался взять себя в руки, насколько удалось. Не истеричная гимназистка как-никак. Возвращался холодный расчет: следовало понять, где он вдруг оказался, а потом быстренько сообразить, как из всего этого выбираться.

В отличие от некоторых других сослуживцев, не склонных особенно вникать в чисто научные дела, сопровождавшие деятельность батальона, фон Шварц как раз научными бюллетенями интересовался — конечно, только теми, которые, не имея должного образования, мог понять. Он помнил о гипотезе профессора Челышева, не исключавшей, что по Времени, подобно не пересекающимся параллельным прямым Лобачевского, простираются бок о бок с нашей временной линией иные, где все устроено иначе — то ли чуточку, то ли значительно иначе. Правда, проводившиеся батальонными физиками изыскания эту версию опровергали.

Однако то, что фон Шварц видел за окном… Можно было предположить, что его неведомым образом выбросило в некую «параллельную линию». Время здесь течет точно так же — вот он, настенный отрывной календарь, пусть и чуточку иного облика, тот же год, месяц, день… Только здесь (лихорадочно прикидывая!) либо красные проиграли в гражданской, либо никаких революций не совершилось вовсе…

И тут он увидел нечто, опровергавшее подобные догадки. В темнополированную крышку телефонного столика оказался словно бы утоплен, как муха в янтарь, его собственный серебряный портсигар с выпуклым глухарем на крышке. Только эта крышка и виднелась на поверхности.

Фон Шварц осторожно протянул руку, потрогал. Портсигар сидел на своем месте так плотно, словно его туда в качестве украшения заделал искусный краснодеревщик уже при изготовлении столика. Ага! Прежний столик был чуточку ниже, и новый, возникнув неведомо откуда, прихватил большую часть портсигара. Окажись столик повыше на вершок, поглотил бы портсигар целиком.

Фуражка штабс-капитана валялась на полу — ну да, там, где раньше была убогонькая вешалка, теперь — гладкая стена, не выбеленная, а оклеенная светло-желтыми обоями. Вешалка пропала, и фуражка свалилась на пол — уровень пола ничуть не приподнялся — вот и уцелела.

Фон Шварца передернуло: жутко и подумать, что с ним произошло бы, поднимись здешний пол повыше…

Потом он увидел торчащую прямо из боковой стены шифоньера половинку собственного портфеля, рыжего, с тусклой железной застежкой, непрезентабельного, как многое в прежнем советском тридцать восьмом году. Распахнул дверцу. Там висели фрак, несколько рубашек, пиджак в мелкую клетку, еще какая-то одежда, а на полу стоял роскошный чемодан из темно-вишневой кожи, как раз и скрывший ту половинку портфеля, что оказалась внутри. Фон Шварц, ухватив чемодан за ручку, попробовал его сдвинуть, но тот не поддавался, казался словно приколоченным боком к стенке.

Да нет, конечно, это половинка портфеля с ним слилась, став единым целым, вот чемодан теперь и не сдвинуть…

Очень похоже, не штабс-капитана перебросило в другие временные линии, а та, единственная, в которой он пребывал, вдруг изменилась напрочь. Грядущее стало иным. Случилось самое страшное, чего они боялись, похуже гипотетического нападения стаи альвов на батальон, к которому на всякий случай давно изготовились…

Нужно было как-то выбираться назад — если только это «назад» существует на своем месте, в чем, строго говоря, нельзя быть уверенным, не зная, с какого момента произошли изменения. Но все равно, ничего другого не остается. «Карета» стояла (по крайней мере, несколько минут назад) верстах в десяти отсюда, в Измайловском лесу, в подвале заброшенных и опустевших еще в гражданскую капитальных купеческих складов, но вот как обстоит дело сейчас? Лучше не думать, что и там могло произойти нечто подобное ставшим единым целым шифоньеру, чемодану и портфелю, — чтобы не лишаться последней надежды, не сорваться в вовсе уж черное отчаяние. Должна уцелеть карета — и точка! Сам-то он уцелел…

Вот только как прикажете добираться? Извозчики и таксомоторы здесь наверняка имеются во множестве — но советские деньги решительно непригодны — никто даже не поймет, что это такое. И внешний вид…

Он посмотрел на себя в зеркало, ставшее раза в три больше и обретшее резную раму. Коверкотовая гимнастерка с вышитыми золотом и цветным шелком нарукавными знаками, командирский ремень со звездочкой, по четыре шпалы на петлицах. Бравый сотрудник НКВД — еще несколько минут назад, а теперь, с точки зрения обитателей этого грядущего, и вовсе непонятно кто.

Стоп, стоп… Даже если здесь все же была гражданская, которую проиграли красные, подобная форма просто не успела появиться, никто ее попросту не опознает как «совдеповскую». А это шанс, господа, это шанс пройти незамеченным. Особенно если быстренько спороть с нарукавных нашивок серпы-молоты и красные звезды, орден Боевого Красного Знамени отвинтить и убрать в карман вместе со знаком «Отличник НКВД», а вот монгольский орден, здесь наверняка совершенно неизвестный, присобачить на околыш фуражки вместо красной звездочки. Великоват, нелепо будет смотреться, ну да что поделаешь… И будет он, скажем, военным атташе Экуадора или Уругвая — кто здесь, не считая дюжины-другой людей, способен его разоблачить? Кто из этих беззаботных прохожих знает, как должна выглядеть настоящая военная форма уругвайских господ офицеров? Ограничится все любопытными взглядами — и только. Десять верст можно прошагать и походным шагом, в конце-то концов. Заряженный наган в кобуре, а в кармане галифе маленький маузер с запасной обоймой — это придает некую уверенность… Или все же позаимствовать одежду из шифоньера? На первый взгляд, она явно великовата, но тут уж ничего не поделаешь, хорошо — не мала. Вон и штучные брюки, и две пары штиблет…

Так ничего и не решив, он на цыпочках подошел к двери, потрогал ручку, присмотрелся и выругался сквозь зубы… Дверь стала новой — гораздо роскошнее, а вот замок остался прежнего типа — отпиравшийся и запиравшийся исключительно ключом — изнутри его открыть невозможно. Ну, предположим, нас и с такими препятствиями учили справляться, нужно поискать что-то, способное сойти за отмычку, собственный перочинный ножик остался в портфеле — в той его части, что слилась с чемоданом намертво, кто ж знал…

Решаться? Так что же выбрать — чужой костюм или облик военного атташе из экзотических дальних стран?

Ситуация разрешилась сама по себе, без малейшего участия фон Шварца. Громкие шаги, послышавшиеся в коридоре, утихли рядом, и в замок стали вставлять снаружи ключ, что удалось находившемуся по ту сторону двери попытки с третьей — то ли был выпивши, то ли не привык обращаться с замками такой системы…

Ключ скрежетнул, проворачиваясь. Не раздумывая, действуя сугубо по наитию, фон Шварц кошкой прянул к одному из окон, распахнул его настежь, подхватил и нахлобучил фуражку, встал спиной к подоконнику. Большим пальцем отстегнул ремешок кобуры. Сердце колотилось.

Вошедший, ни на что вокруг не обращая внимания, неуклюже вставил ключ в замок, запер дверь на один оборот. Судя по неловким движениям, он, точно, оказался выпивши. Громко и фальшиво насвистывая, сделал пару шагов в глубь номера, поднял глаза, увидел фон Шварца…

Немая сцена в точности как в классической пьесе. Молодой человек, вряд ли достигший тридцати, на полголовы повыше фон Шварца и пошире в плечах: светлый чесучовый костюм, лихо сдвинутая набекрень шляпа, на сгибе локтя тросточка с фривольной рукоятью в виде серебряной обнаженной женщины, довольно-таки простецкая конопатая физиономия, усики, совершенно к такой физиономии не подходящие… Одет недешево, да и чемодан из дорогих — но что-то в нем неуловимо напоминает приказчика, купчишку… лабазника…

Хозяин номера таращился на «гостя» в полном изумлении. Перехватывая инициативу, фон Шварц сделал шаг вперед, прижал палец к губам и, чуточку коверкая язык, воскликнул:

— Я есть вас умолять: тише, тише! Иначе честь дамы будет очень пострадать!

— Дам-мы? — с туповатым видом переспросил вошедший и оглянулся так, словно рассчитывал узреть помянутую даму где-нибудь тут. — Фу-ты, ну-ты… Что за страсти такие? Да вы вообще откуда? Вы вообще кто?

Фон Шварц по всем правилам прищелкнул каблуками и бросил руку к козырьку:

— Тшесть имею: полковник Диего де ла Фуэнтес, военный атташе Республика Уругвай!

— Савешников Пров Палыч… — машинально представился молодой человек. — А я думал — ворюга…

— Ворюга — это есть вор?

— Ага…

— Молодой шеловьек! — с нешуточной укоризной сказал фон Шварц. — Ви всерьез брать и полагайт, что вор будет лазить вам окно в парадный уругвайский мундир?

— Да уж вряд ли, — растерянно сказал Савешников. — Вор — он завсегда понеприметнее хочет быть… А вы вон какой павлин, уж простите, ежели что не так… А зачем же вы…

Оглянувшись с видом заговорщика, приложив палец к губам, фон Шварц объяснил тихонько:

— Все ошень просто. Одна фраза. Ее муж нас выследил, — он кивнул на стену, за которой несомненно располагался соседний номер. — Я едва успель вылезать на… на… как это…

— На карниз, — подсказал молодой человек, ухмыляясь во весь рот и явно растеряв все подозрения.

— О да! — подхватил фон Шварц. — Карнисс… Прыгать биль бы високо… Я лазил через ваше окно, извиняйт…

— Да ладно! — воскликнул молодой человек, ухарски подмигивая и гримасничая. — Дело понятное, чего там, — мы хоть и из провинции, а понимаем такие тонкости… Успели, значит, вовремя испариться? Браво, браво! Вот это по-нашему! А Уругвай — это где будет? В Африке?

— В Южний Америка, — с большим достоинством ответил фон Шварц, облегченно вздохнув про себя, видя, что ситуация оборачивается пока что к его выгоде.

— Ага, ну да! Это вы, значит, дон Диего? Мы тут и книжки почитываем, и в театрах бывали… Трам-та-па-па-пап-па… — он промычал нечто крайне похожее на арию из «Кармен». — У вас там сплошные доны…

— Можно и так, — сказал фон Шварц. — А чем ви изволите заниматься, мой юный друг и спаситель?

Молодой человек приосанился:

— Мы из Нижнего — «Савешников и сыновья», не изволили слышать в Уругваях?

Фон Шварц сокрушенно развел руками:

— Боюсь, что ошень нет… Мои дела военний…

— Пароходство на Волге-матушке, — с нешуточной гордостью сообщил молодой человек. — Зерноторговля и еще разное…

— О, я понимаю, — покивал фон Шварц. — Коммерсант… Ви и есть главний хозяин?

После некоторого раздумья купчик все же признался:

— Ну, если честно говорить, то я буду «…сыновья». Трое нас у батюшки, два брата старших и я — младшенький…

Фон Шварц одобрительно покивал, но про себя подумал, что сей субъект в семейном предприятии занимает не очень-то и высокое положение — очень уж простоват, сразу видно, серьезный нижегородский купец не будет такому важные дела поручать, пусть даже и родной кровиночке, благо, как явствует из его слов, там еще двое старших имеются. «У крестьянина три сына — старший умный был детина. Средний был и так и сяк… Младший…». Да — похоже…

— А муженек-то вас видел? — со жгучим любопытством поинтересовался Савешников-самый-младший.

— О нет, нет! Я успевать на карнисс…

— Ну, тогда и горевать не о чем, — с видом знатока заявил купчик. — Отговорится ваша дама, еще и мужа виноватым обернет. Они такие… Я и жениться-то не спешу, знаючи все их коварство-притворство…

— О, ви есть большой знаток женский душа!

— Не без того, — скромно признался Савешников. — Повидали в этой жизни кой-чего, до Парижа даже добирались и там охулки на руку не клали… — он мечтательно закатил глаза, на миг предавшись самым приятным, сразу видно, воспоминаниям. — Так что такие тонкости понимаем… — его лицо прямо-таки озарилось. — А не выпить ли нам по поводу, господин полковник? Как вы насчет?..

— Ошень охотно, — дружелюбно заулыбался фон Шварц. — Нам что, нужно куда-то…

— Да зачем нам куда-то идти? — с некоторым недоумением воскликнул Савешников. — Русские люди, чай, запасец имеем. Как это у вас, у военных? Экипированы-с! Сию минуту…

Пошатываясь, он развернулся в сторону пузатого комода…

Тут фон Шварц, не колеблясь, ему и приложил. Обеими руками добавил падающему, подхватил уже бесчувственного, поволок к кровати. Его неплохо учили рукопашному бою, где многое было беззастенчиво позаимствовано из грядущего. Особого вреда организму этого недотепы не будет, разве что шея да брюхо потом поболят, — а вот очнется он не ранее чем четверть часа спустя…

И принялся пеленать потерявшего сознание купчика свернутыми в жгуты простынями, стараясь, чтобы и освободиться тот самостоятельно не смог, и чтобы кровообращение не нарушилось — в конце концов, этот простак совершенно ни в чем не виноват. Очень возможно, в настоящем грядущем его и на свете-то быть не должно, а вот, поди ж ты, существует…

Через шесть с небольшим минут он покинул номер, одетый в позаимствованное из шифоньера свешниковское. И костюм, и сорочка, и штиблеты оказались великоваты — но не настолько, чтобы это издали бросалось в глаза. Оружие он разложил по внутренним карманам пиджака, удостоверение НКВД прихватил с собой, а вот форму пришлось оставить в ванной — не увязывать же ее в простыню, не нести с собой — субъект с подобным узлом моментально привлечет внимание гостиничной прислуги, и мало ли как может кончиться. Обиднее всего было бы угодить в полицию в качестве мелкого гостиничного воришки…

Кроме одежды, он прихватил и тросточку (неплохое оружие в умелых руках — не везде ведь пустишь в ход пистолет) и, разумеется, не забыл пухлый купеческий бумажник. Время работает на него: деньги, судя по приятной толщине бумажника, имеются в достатке, погони нет… Побарахтаемся еще, черт возьми, как та лягушка в крынке со сметаной!

Он чинно шагал по коридору. Гостиница осталась гостиницей, но приобрела некоторую роскошь и шик — хотя в перворазрядных определенно не числилась. Никто не обращал на фон Шварца ни малейшего внимания, он ничем не выделялся, пусть даже штиблеты чуточку хлябали, а костюм сидел неуклюже. Ничего, в этой Москве тоже должны привыкнуть к дурно одетым провинциалам…

Как он ни спешил, следовало все же бегло ознакомиться с содержимым бумажника, чтобы знать точно, что там лежит. Увидев подходящую нишу с каким-то разлапистым зеленым кустом в кадке, фон Шварц укрылся за этим кустом на мягком диванчике, быстренько распахнул бумажник.

Пикантные фотокарточки, наподобие парижских, с дамочками, не соизволившими обременить себя хотя бы минимумом одежды, — ах, шалунишка Пров… В урну! Клочки бумаги с адресами и фамилиями… В урну! Не оставлять ничего от бывшего владельца, кроме денег, поскольку деньги — вещь безликая и уликой служить не могут, если номера кредитных билетов заранее не переписаны, а уж от Провушки трудно ожидать такой предусмотрительности.

Бумажные деньги оказались совершенно незнакомыми — сиреневые пятерки без изображений, как и рыжеватые десятирублевки, кредитки достоинством в двадцать пять рублей с портретом Суворова, в пятьдесят — с изображением Спасской башни Кремля. Двуглавый императорский орел, подписи кассира и банковского казначея. Надписи в основном знакомые — привычные, вот только ни словечка о том, что казначейские билеты обмениваются на золото… А вот и золото, пусть и в крайне малом количестве.

Он вытащил двумя пальцами из застегнутого на пуговку особого кармашка золотую монету, по размерам и весу абсолютно схожую с золотым червонцем Российской империи. Ну да, одна сторона практически такая же: двуглавый коронованный орел и надпись: «10 рублей 1936 г.». Только датой и отличается…

А вот другая сторона… Профиль незнакомого человека, определенно пожилого, без бороды с небольшими усами. Кто же это изволит быть здешним самодержцем? «Б.М.[1] Дмитрий I, император и самодержец московск.».

Интересно. Почему «московск.», а не «всеросс.», то есть — «всероссийский»? Не могла же здешняя Российская империя ужаться до одной Москвы? Ладно — сейчас этот ребус все равно не разгадать…

Переложив в брючный карман серебряную мелочь — идея замаячила! — он встал и спустился на первый этаж. Увидев в вестибюле слева аккуратный ряд высоких лакированных телефонных кабинок (телефоны внутри отлично видны через стеклянные двери), вдруг подумал… Гениальная мысль, право! Если с каретой что-то произошло, должно тут быть одно-единственное местечко, где ему в состоянии помочь. Конечно, там может быть все иначе, но суть-то… суть…

Он решительно свернул к высокой стойке, за которой выжидательно подался ему навстречу чистейше выбритый в безукоризненном фраке портье — этакий, как говорится, энглизированный:

— Слушаю вас, сударь…

Судя по мелькнувшей в глазах иронии, он отметил некую несуразность в одежде фон Шварца, но, разумеется, на лице это не отразилось. Опытная гостиничная обслуга в жизни повидала неисчислимое множество чудаков, престранных экземпляров человеческой породы, так что пренебрежем и притворимся, будто и не заметили…

— Мне нужно позвонить… — как ни в чем не бывало, без тени смущения сказал фон Шварц. — Взимается ли плата?

— Изволите проживать у нас?

— Да.

— В таком случае можете воспользоваться аппаратом бесплатно. Вы умеете пользоваться телефоном, сударь?

Лицо предупредительнейшее, но в глазах укрыта насмешка — ну да, принимает за дремучего провинциала… Ничего, так даже лучше… переживем…

— Умею, — безмятежно сказал фон Шварц. И продолжал воистину барским тоном, холодным, уверенным, вежливым до издевки: — И вот что, любезный… У вас, несомненно, сыщется телефонная книга… Не соблаговолите ли отыскать мне номер дежурного офицера Генерального штаба?

Генеральный штаб просто обязан быть, а раз так, невозможно, чтобы там не было дежурного офицера…

Тон подействовал — портье проворно вытащил откуда-то снизу пухлый том и принялся сноровисто его перелистывать — в глазах у него вместо иронии появилось любопытство и удивление. Фон Шварц молча ждал, придав себе несколько надменный вид.

Проведя пальцем по страничке сверху вниз, портье взял автоматическую ручку, проворно написал номер на прямоугольничке плотной бумаги размером с визитную карточку, почтительно протянул фон Шварцу, уже совершенно другим тоном промолвив:

— Извольте, сударь…

Небрежно кивнув, словно истый барин, фон Шварц направился к ближайшей свободной кабинке. В его времени у батальона еще не было телефонного номера, телефон был интересной новинкой и не более того, в широкое употребление еще не вошел, но в тридцать восьмом году — что здесь, что там — все должно обстоять совершенно иначе. Впрочем, он не знал, как именно обстояло в грядущем дома — даже новички моментально узнают, какой именно вопрос считается запретным — о будущем самого батальона. Только меж собой доверительно иногда говорят, понизив голос, что, по кое-каким наблюдениям и данным, после девятьсот семнадцатого года батальон куда-то пропадает из истории, но подробности никому не известны, а инженеры, обслуживающие аппараты наблюдения за Временем, имеют строгий приказ этот кусочек Времени никому не демонстрировать…

Хотя… Фон Шварц кое-что слышал о «приказе на ликвидацию». В случае каких-либо серьезных пертурбаций все до единого человека покинут расположение, после чего череда чудовищных взрывов (несчастный случай — взлетел на воздух склад боеприпасов, господа!) превращает практически в пыль все, о чем не должно знать остальное человечество: архивы, оборудование, «кареты»… — решительно все. У командующего лежит в сейфе подписанный государем указ о расформировании батальона, остается только подходящими чернилами проставить дату. И весь личный состав, имея при себе соответствующие предписания, отправится в распоряжение военного начальства за новым назначением — естественно, держа язык за зубами всю оставшуюся жизнь. Так что многие полагают, что в октябре семнадцатого (если не в марте) тогдашний командир как раз этот план и привел в действие.

Он набрал номер, трубку сняли почти тотчас же. Четкий деловитый голос:

— Подполковник Тягельский, дежурный офицер Генерального штаба, слушаю.

— Капитан Иванов, — в тон ему, что далось без всякого труда, ответил фон Шварц. — Простите, произошла несуразица… Я прибыл с пакетом, адресованным командующему Гатчинским гвардейским саперным батальоном, но имел промашку потерять номер дежурного… Не будете ли великодушны мне его сообщить?

В конце-то концов, случается и такое — мало ли растяп… Он знал совершенно точно, что номера дежурных офицеров воинских частей в более поздние времена не считались военной тайной, так что есть шанс…

— Гатчинский… гвардии саперный… — голос собеседника на том конце провода вдруг явно исполнился неприязни: — Простите, сударь, но это действительно Генеральный штаб, и я бы вам посоветовал откалывать свои шуточки где-нибудь в другом месте…

— Простите?

Дежурный отрезал с ледяной вежливостью:

— Воинской части, которую вы изволите называть, не существует в природе. Думаю, лучше будет на этом и закончить. Честь имею.

И отключился. Какое-то время фон Шварц так и стоял с трубкой в руке, потом опомнился, повесил ее на рычаг и направился к выходу. Быть может, здесь батальон засекречен настолько, что дежурному Генерального штаба о нем и знать-то не полагается, тем более иметь под рукой телефонный номер? Или все же и здесь была революция, и батальон…

Впрочем, надежда все же не угасла окончательно. Если (не дай Боже, пронеси Господи и выручи!) «кареты» уже нет, остается одно: призрак надежды — доехать поездом до Гатчины и добраться до того места, где в этом времени располагается батальон. Вот если там чистое поле или груды щебенки от взорванных строений — тогда уж последние надежды рухнут. А пока что голову выше, взгляд бодрее, надеяться на лучшее, надеяться, черт побери. Бывали в переделках и похуже, здесь условия прямо-таки райские: ни погони, ни идущих по следу ищеек, ни пальбы…

Швейцар в расшитой галунами ливрее распахнул перед ним высокую дверь, и фон Шварц помедлил самую чуточку, прежде чем окунуться в иную, незнакомую, неправильную жизнь, которая не должна существовать.

Не спеша, шагал у кромки тротуара, с радостью отмечая, что особенного внимания не привлекает: разве что парочка расфранченных хлыщей окинула насмешливыми взглядами, но этим следовало пренебречь. Большинство прохожих обоего пола его игнорировали совершенно, не задерживая взгляда.

— Полина Чебыкина бросает князя Шахворостова! — раздался поблизости звонкий мальчишеский вопль. — Война меж австрияками и англичанами неизбежна! Паника в Сербии: вампир явился вновь!

Это был мальчишка-газетчик, привычно тащивший в левой руке толстенную пачку, а правой размахивавший над головой «Биржевыми ведомостями». А ведь это может оказаться полезным…

— Пст!.. — щелкнул пальцами фон Шварц. — «Биржевку». Сколько с меня причитается?

Окинув его цепким взглядом, мальчишка (сущий сорванец на вид, этакий гамен[2]) выпалил:

— Полтинничек с вашей милости!

Извлекши из кармана брюк мелочь, фон Шварц отыскал среди нее серебряный полтинник с профилем того же неведомого Дмитрия, покрутил головой (однако цены!), протянул монету, взял еще пахнущую типографской краской газету. Мальчишка что-то слишком уж быстро припустил прочь, вопя:

— Хищная акула сожрала американского миллионера, упавшего за борт собственной яхты!

Оглянулся, ухмыляясь, и пропал за углом. Высмотрев пустую лавочку, фон Шварц на нее присел. Едва развернув газету, хмыкнул, не без уважения покрутил головой: ловко надул, шельмец, наметанным глазом в момент определил «провинциала». Сразу под заголовком четко проставлена цена: пятнадцать копеек. И ведь прекрасно понимает, плут, что мало кто из-за тридцати пяти копеек за ним погонится, да еще и догнать надо…

Нуте-с, чем они здесь живут?

Его императорское величество высочайше соизволил принять от посланника его ясновельможности короля польского верительные грамоты… Вот и нате вам. И здесь Польша — суверенная страна, правда, не республика, а монархия…

Перестрелка пограничной стражи с контрабандистами на московско-финляндской границе — двое задержаны, убитых и раненых нет. Та-ак…

Император и король Австро-Венгро-Славонии Франц-Фердинанд, выступая в парламенте, сказал… Здесь он жив — и, судя по всему, претворил в жизнь намеченные планы касаемо триединой монархии…

Просматривая газетные листы наискосок, с большой сноровкой к подобного рода скорочтению, фон Шварц не обнаружил более ничего особо интересного, гласившего бы о других отличиях. Преувеличивал, стервец, донельзя — знаменитая кинозвезда Полина Чебыкина вовсе не порвала с последним амантом князем Шахворостовым, а всего-навсего появилась на каком-то приеме в сопровождении не его, а некоего «авиации подполковника Зуева». Австрия и Британия всего-навсего обменялись не особенно и резкими нотами по поводу каких-то там завышенных таможенных пошлин, а сербский вампир, похоже, — классическая журналистская выдумка, ради увеличения тиража… Пора идти.

…Тем более что неспешно прошагавший городовой, фон Шварц подметил краешком глаза, окинул что-то уж очень цепким взглядом, наверняка отметил дурно сидящий костюм — рожа смышленая. Не остановился, прошествовал дальше, но взгляд этот чрезвычайно не понравился. Москва и Питер исстари пребывают под особым вниманием полиции и жандармерии — как, впрочем, и при большевиках сия традиция сохранилась. Запросто могут потребовать документы, а из всех документов у него прихваченное с собой удостоверение НКВД, которое здесь и показывать не стоит. Уходя из номера, он не тратил времени на поиски паспорта незадачливого нижегородского купчика: в конце тридцатых по всей Европе, включая и СССР, в его времени удостоверяющие личность документы были непременно с фотографиями, наверняка и здесь так обстоит. Ни документов, ни мало-мальски убедительной «легенды» — не зная местных реалий, ляпнешь что-нибудь такое, что провалишься моментально… Пора из пешехода, доступного пытливому взору любого городового, переходить в пассажиры авто — он еще из гостиничного окна видел в потоке светло-синие машины с красными шашечками по борту и надписью «Таксомотор». Ага!

Свернув за угол, он как раз и обнаружил сразу четыре штуки оных, вереницей стоявшие вдоль тротуара возле таблички на столбике «Стоянка таксомоторов». Не теряя времени, распахнул дверцу ближайшего, плюхнулся на сиденье рядом с шофером, примерно его ровесником.

Тот удивленно поднял брови, и фон Шварц тут же сообразил, что допустил серьезную промашку. Это в Советском Союзе, в коем довоенном штабс-капитан неплохо освоился, невысокие начальнички да и простые пассажиры такси любили ездить рядом с водителем, а здесь, похоже, другие правила и его поступок выглядит так, как если бы он в старые времена, остановив извозчика, вскарабкался к нему на облучок.

Ну, что поделать, не стоит суетиться. Провинциал — он и есть провинциал, там, откуда он прибыл, может, одно-единственное такси на весь уезд, и один аллах ведает, как в него правильно садиться.

Не моргнув и глазом, он пристроил тросточку меж колен и бодрственным голосом распорядился:

— В Измайлово, голубчик, склады купца Коныхина. Я потом покажу дорогу…

Что бы там шофер про него ни думал, он кивнул и завел мотор, правой рукой со щелчком повернул барашек на никелированном счетчике, торчавшем меж ними округлым коробом, и машина влилась в поток. Прекрасно сознавая, что поступает, быть может, и неразумно, фон Шварц тем не менее произнес:

— Только вот что… Езжай-ка так, чтобы я посмотрел Красную площадь. Давненько не бывал в Москве, — и тут же добавил предусмотрительно: — Давно не бывал… хоть и знаю ее неплохо.

Это было сказано на тот случай, чтобы ушлый водитель не думал ради лишнего заработка везти явного провинциала окружным путем. Знаем мы их, прохвостов, еще старинные извозчики этим грешили напропалую.

Шофер, судя по быстрому, пытливому взгляду, последние слова пассажира принял к сведению — и ехали они прямой дорогой.

Странные впечатления сложились у фон Шварца через четверть часика. Иные кварталы он узнавал безошибочно, иных и в глаза не видывал — многие здания абсолютно незнакомы — не было таких ни в прошлые времена, ни при Советах… Ах, ты ж!

Впереди только-только зажегся зеленый глазок светофора, и машина оказалась в хвосте целой вереницы и шла очень медленно, а потому фон Шварц не только отлично рассмотрел бело-зеленый флаг над входом в трехэтажный особняк, но и изящную бронзовую табличку, где было выгравировано с кудрявыми завитушками на чистейшем русском языке по той орфографии, что в Советском Союзе именовали «старой»: «Посольство Сибирской Республики». Час от часу не легче — не только Польша с Финляндией, но и Сибирь. До такого в его родном времени все же не дошло…

— А что, голубчик, далеко ли до посольства Украины? — осведомился фон Шварц таким тоном, чтобы это можно было моментально обернуть в шутку.

Однако шофер ответил совершенно серьезно:

— Версты четыре будет. Поедем?

— Нет, я просто так спросил, — ответил фон Шварц. — Вроде бы в прежние времена оно здесь поблизости располагалось.

— Путаете, сударь, — с некоторым превосходством сказал шофер. — Сколько я за рулем, столько оно на одном и том же месте располагалось с самого начала…

Эх, вот тут бы и спросить, что подразумевается под «началом»! Но нет, опасно, такие вещи здесь, несомненно, обязан знать и дремучий провинциал. Скверное же было это самое начало, если даже Сибирь… А еще кто? Интересно, в каких границах здешняя Украина? Вот так вот ляпнул бы городовому, что приехал из Киевской губернии — а здесь это оказывается натуральнейшая заграница…

На Красной площади, разумеется, никакого Мавзолея не имелось. И Сухарева башня красовалась на прежнем месте целехонькая. Однако по этому поводу фон Шварц не ощутил ни радости, ни умиления — это был чужой мир, неправильный, и какая разница, что здесь сохранилось? Чувство одно: как бы побыстрее отсюда вырваться, а вот о том, как жить и что делать, если с «каретой» случилось нечто непоправимое, лучше пока не думать, чтобы не пасть духом раньше времени…

«Ты же везучий, Семен Карлович, — повторял он про себя как заклинание, — ты всегда был везучим — это давным-давно признал. Как говорил… точнее, еще только скажет через много лет от дня нынешнего один знаменитый авиатор: везение, по его глубокому убеждению — чисто физическая категория, присущая человеку точно так же, как цвет глаз или форма носа. Уж если оно есть, ни за что не исчезнет в одночасье. Бывало и похуже, в двадцать девятом в Ленинграде, а уж в сорок первом под Минском… И ничего, выкарабкался…»

Измайлово. Слева показался старинный Покровский собор и вплотную к нему — огромные корпуса Николаевской богадельни. Ничего вроде бы не изменилось, и дорога ведет в том же самом направлении, вот только это уже не поросшая травой неширокая колея, а асфальтированная четырехрядка с оживленным движением, причем и навстречу, и попутно преобладают грузовики, идущие порой целыми колоннами. Налево… Направо… Вот они, здания бывшего склада…

Бывшего? Когда они подъехали вплотную, никаких недомолвок и гаданий уже не осталось. Складские громады обнесены высоким глухим забором (в «правильном» грядущем еще в гражданскую растащенным на дрова до последней досочки). Большие ворота широко распахнуты, непрерывным потоком въезжают и выезжают грузовики, ясно, что предприятие процветает, а то, что на вывеске указана новая, незнакомая фамилия «П. П. Коротков» — ничего, в общем, не меняет.

Сердце у него упало, но он старался держать себя в руках. Небрежно сказал шоферу:

— Подожди здесь, голубчик, я быстро управлюсь…

Видя, что тот с характерной физиономией сделал невольное движение, усмехнулся, положил рядом с собой на сиденье кредитный билет — не покрывавший показаний счетчика полностью, но вполне достаточный, чтобы успокоить моторизованного извозчика. Вылез и решительно направился к воротам.

Внутри рядом с ними имелась будочка, и возле нее торчал ражий молодец с овальной старорежимной бляхой на груди, гласившей, что данный персонаж — сторож. Фон Шварц прошагал мимо него столь уверенно, с непреклонно-барственным видом, что тот даже не дернулся в его сторону, ничего не спросил, так и остался стоять, привалившись плечом к будке.

На первый взгляд, все здания точно такие, какими их фон Шварц помнил там. Разве что являют собой не обшарпанные полуруины с провалившимися крышами и выбитыми окнами — вполне ухоженны, сразу видно, что принадлежат рачительному хозяину.

Держась ближе к стенам, чтобы ненароком не оказаться под колесами какого-нибудь из многочисленных грузовиков, фон Шварц повернул направо. Вот оно, то самое здание… Широко распахнутые двойные двери, из которых медленно выползает грузовик незнакомой марки…

Он вошел по-прежнему решительно, нахраписто. Так, планировка хорошо изученного на всякий случай здания нисколечко не изменилась… Штабс-капитан быстро шагал по лестницам и коридорам, игнорируя встречных небрежным мановением руки, отстранив какого-то субъекта конторского вида, сунувшегося было что-то спросить…

Сердце колотилось, как паровой молот. Вот он, тот самый коридор, упирающийся в дверь, за которой… Дверь на месте, неширокая, обитая железом — только теперь оно не ржавое, а выглядит довольно новым. И возле двери — справа на жестком венском стуле — сидел молодой городовой в белом кителе, устроив шашку меж колен, со скучающим видом человека, знающего, что его поставили сюда надолго.

Фон Шварц ощутил прилив радости. Надежда вспыхнула вновь — ну что в обычных условиях делать городовому на ничем не примечательном купеческом складе, тем более у двери, за которой… Разве что место преступления охраняет… но нет, не должно быть таких совпадений.

Завидев подходившего, городовой проворно вскочил:

— Господин, сюда запрещено…

Смерив его ледяным взглядом, фон Шварц процедил сквозь зубы — высокомернейше:

— Что бы ты понимал, ба-а-алван… Тебя что, не предупредили о жандармах в партикулярном?

— Ну… да…

— Вот и думай, — сказал фон Шварц, отстранил плечом пытавшегося посторониться служивого, потянул дверь на себя. Петли и не скрипнули.

Он оказался на небольшой площадочке из дырчатого железа, откуда вниз уходила такая же лестница с перилами из металлических прутьев. С первого взгляда оценил обстановку и едва не разразился ликующим воплем — словно какой-нибудь дикий африканец из романов Буссенара.

Везение его не покинуло. Обширное помещение, углубленное в землю, с узкими окошками под самым потолком, ярко освещено электрическими лампами. Слева в три ряда — высокий, почти до потолка штабель фанерных ящиков, обшитых по углам металлической лентой. «Карета» стоит буквально впритык к нему — между ней и крайним ящиком пустое пространство шириной всего-то в ладонь. Окажись тут четвертый ряд… А, впрочем, и в этом случае, окажись рычаг свободным, фон Шварц рванул бы его, не задумываясь, пусть даже «карета» и срослась бы с чем-то посторонним. Никто ничего подобного не делал прежде — но лучше уж погибнуть к чертовой матери при неудаче, нежели таскаться по этому миру бесприютным бродягой.

Вот только возле «кареты» толпилось человек восемь — кто в штатском, кто в вицмундирах. На головах двоих он увидел инженерные фуражки. Справа лежали синие баллоны, стоял какой-то агрегат и человек в промасленном бушлате возился со шлангами и гнутой трубкой… «Ага», догадался фон Шварц, «они решили, не мудрствуя, вскрыть бобину „кареты“, наверняка утомленные долгими и бесплодными усилиями подобрать шифр…»

Все это пронеслось у него в голове буквально в секунду. Он стал спускаться, но никто не обернулся в его сторону. Помимо воли, на лице играла широкая дурацкая ухмылка, а губы сами собой насвистывали:

Положительно — он испытывал сущее блаженство… Там — внизу мастеровой что-то сделал, и на конце трубки вспыхнуло коротко остренькое пламя. Шагнул к «карете», примеряясь…

Оглянувшись через плечо, фон Шварц увидел, что успел задвинуть внутренний засов (когда он это сделал, совершенно выпало из памяти). И рявкнул:

— Отставить! Всем отойти к стене!

Вот тут все дружненько обернулись в его сторону… Уже держа в руке наган, фон Шварц одолел последние ступеньки, прикрикнул:

— Кому говорю — к стене! Эй, малый, живо погаси свою хреновину, а то…