Букет незабудок Андреева Юлия

Проглядев несколько страниц рукописи и найдя текст вполне разборчивым, а сюжет увлекательным, приятель передал на несколько дней заветную книгу.

«Исторически это был первый сиквел к «Аэлите», – подытожил рассказ Андрей Балабуха, – второй – «Звезды последний луч» Анатолия Андреева – увидел свет лишь в 1987 году на страницах свердловского журнала «Уральский следопыт». Это первое достижение. А второе – Александр Щербаков в столь раннем возрасте понял, что писательский труд может оказаться и прибыльным…».

Не всегда удается пристроить в издательства свои произведения, еще труднее сделать так, чтобы тебя замечали, издавали, предлагали поработать на заказ. Как сказал по похожему поводу Эрнест Хемингуэй: «Будь я проклят, если напишу роман только для того, чтобы обедать каждый день!».

Тем не менее, если хочешь продержаться подольше в писательских меньшинствах (я имею в виду тех, кто живет на гонорары), необходимо научиться подстраиваться.

Знакомая писательница-фантастка решила подзаработать на популярной литературе для женщин. Серия заказывала книжки по уходу за собой. Кто-то описывал волшебные упражнения, способные сделать из любой коровищи мисс Совершенство, кто-то предлагал, прежде чем начинать сбрасывать вес, научиться принимать себя такими, какие мы есть, третьи специализировались на безобидных и бесполезных масках и кремах, созданных в домашних условиях. В общем, кто во что горазд. Моя знакомая целых три месяца просидела над рукописью крошечной книжечки молодильных мазей, перемежая выдержки из тибетской литературы вырезками из пожелтевших от времени журналов «Работница», и, в конце концов, выдала труд со следующим названием: «Как в пятьдесят выглядеть на все сто».

В подъезде поселился бомж с большим нательным крестом и чашей для подаяния. К просьбам убраться глух, мимо милиции просачивается, угрозы и проклятия с него – как с гуся вода.

Называет себя «Бич Божий».

Во всех смыслах правильное название.

– Я тебя сегодня целый день пытался застать на домашнем. Где бродишь? – Звонит под вечер знакомый.

– Борис Останин в котельную пригласил.

– Сам Останин! Живой классик! Легенда! Что делали? О чем говорили?

– Да так, ни о чем конкретном, шампанское полусладкое пили.

– Шампанское в котельной! – Романтика!!!

– Какая еще романтика? – пытаюсь охладить не в меру раздухарившегося собеседника. – Мы же не вдвоем бутылочку уговорили. Человек пять было.

– А кто?

– Друзья Бориса.

– Он познакомил тебя со своими друзьями?! Ты вошла в элиту! Твоя литературная судьба решена!!!

Господи, какие эмоции! Представляю, что бы с ним приключилось, поведай я, что мы с Останиным еще и детей хотели перезнакомить. Ровесники они. Наверное, от избытка впечатлений крыша бы поехала.

В английском языке карта туза носит название «ace», от старофранцузского слова «as» – «единица». Изначально, так и было, туз стоял на самом незначительном месте, мелочь, как презрительно сказала бы моя дочь. Однако, туз интересен именно тем, что постепенно он из положения ниже некуда сделался главной картой колоды. Игроки в покер или блэк-джек, к примеру, рассказывают, что у них в игре сам игрок волен определять значение туза, будет ли он доминировать в колоде, или довольствоваться последним местом.

Как ни странно, на продвижение единицы – туза вверх, повлияла французская революция, когда туз стал ассоциироваться с человеком, который, родившись никем, может подняться над венценосными особами и диктовать свою волю королям. Приблизительно с того же времени слово «ас» начали применять к людям, достигшим степени мастерства в том или ином роде деятельности.

На очередной выставке на Пушкинской, 10 молодой человек, захлебываясь эмоциями, почти кричит в трубку:

«Представляешь, буквально только что видел живого Ковальского! Правда!»

Я поворачиваюсь к нему, громко шипя прямо в счастливую физиономию:

«Ковальского. Ага. Во плоти».

Очередь из приглашенных писателей-журналистов возле столика толстой администраторши на входе перед очередной книжной выставкой в «Ленэкспо».

Тетка сверяет фамилию со списком, вытаскивает из прозрачной папки мой бейдж.

– Статус?

– Писатель.

– Писатели бывают разные? Вы, например, что пишите?

– Исторические романы.

– Вот так и запишем: «исторический писатель». Следующий?

– А она еще фантастику сочиняет, – вылезая из-за моей спины, весело вступает в разговор Коля Романецкий.

– Хорошо. – Кивает администраторша и дописывает: «фантастический писатель»!

Первый раз Владимир Софиенко приехал на «Интерпресскон» в 2010 году. Заранее в интернете были вывешены списки участников, так что Владимир мог с гордостью сказать, что знает, наверное, добрую треть прибывших писателей по их произведениям. Только писатели на книжных полках – это одно дело: здесь они все чинно стоят на своих местах, гордо выпятив глянцевые корешки с именами, названиями, а то и гербом издательств. О том, как выглядят, разговаривают и вообще ведут себя писатели, выбравшиеся из своих книг на свободу, молодой автор даже не представлял, и был понятно шокирован: «Здесь все по-другому. Писатели все пьяные, какие-то ирокезы на головах, вместо костюмов и галстуков, лаковой обуви – аляповатые футболки, вытянутые на коленках треники, тапки на босу ногу… Я думал, может, не туда попал. Но должно быть, водка в итоге всех примирила».

Так что, в результате молодой писатель не рассчитал свои силы, умудрившись проспать финальный банкет с традиционной корюшкой.

Редактор Геннадий Белов решил поздравить молодого писателя Александра Мазина с первой книжкой. Как поздравить? Отметить вместе это дело.

– Тебе сколько водки взять? – по-деловому подходит к вопросу Белов.

– Я водку не пью, если хочешь меня угостить, купи коньяк, – останавливает его Мазин.

Гена покупает, потом, с сожалением оглядев с ног до головы Мазина, констатирует: «Ты писателем не станешь».

Гена очень сильно пьян, невменяем. Мазин ловит тачку, запихивает коллегу на заднее сидение, называет адрес, отсчитывает водителю требуемую сумму, инструктирует: Ты, его у самого подъезда высади, а дальше он уже на автопилоте. Не впервой.

На следующий день Мазин приходит в издательство. Белова нет. Не звонил, дома не появлялся, никто не знает, в чем дело.

Гена явился только в час дня – и сразу к Мазину.

– Знаешь, где я проснулся? В депо киришского железнодорожного узла.

Как попал, откуда – память начисто стерта. Попаданец, в общем.

В издательстве «Астрель» время от времени появляются подарки непонятного происхождения. Вдруг словно из ниоткуда нарисуется бутылка первоклассного французского коньяка с пометкой «для Мазина». Кто принес? Когда? Неизвестно. Коньяк не отравлен. Коллектив опробовал, все живы остались. Никаких последствий. А дальше как в Алисе в переводе Щербакова: «все страньше и страньше…». Ждали, думали, даритель как-то объявится, позвонит, о подарке полюбопытствует, пришелся ли ко двору?

Раз смотрит Александр Мазин, а на столе чашка приметная образовалась. Редкая такая, явно ручной работы и подпись на ней «Мазину с наилучшими пожеланиями». Но что самое удивительное, в чашке той, уже неведомым доброжелателем чай заварен и сахарок размешен. Кто пил из моей чашки? – А в ответ тишина… эхо…

Потом уже Катя Матюшкина призналась, мол, не обратив внимание на именную надпись, налила себе чая, да только это ведь вопроса не снимает, кто принес? Кого благодарить?

Телефонный звонок. Главный редактор издательства «Симпозиум» Александр Кононов берет трубку.

– Алло, это издательство?

– Издательство.

– Вы рукописи принимаете?

– М-м, бывает, что принимаем.

– Тогда мы идем к вам.

Через полчаса приносят рукопись ХVIII века. Какая-то бюрократическая переписка прусского короля. Не сама рукопись – ксерокс с нее.

Как на грех, означенный эпизод случился через неделю после известной кражи в Публичной библиотеке, так что Кононов немедленно набрал номер знакомой, работающей в Публичке, уведомив о происшествии.

«Слава богу, это оказалась не та рукопись. Просто люди нуждались в деньгах и искали, кому бы продать хранящиеся в домашнем архиве старинные бумаги, – опережает мой вопрос Александр Клавдиевич. – Но после этого случая на вопрос: «Принимаем ли мы посуду?», я решил, что буду отвечать «да», потому что могут принести мейсенский фарфор».

В издательстве «Астрель» вечный ремонт, то есть где-то наверху, ныне и присно идут строительные работы, отчего потолок над местом, где сидит Александр Мазин весь в трещинах, даже штукатурка осыпаться чуть-чуть стала. Но пока что на голову ни крошки не свалилось, словно снизу побелку какая-то сила поддерживает.

Впрочем, Мазин о силе этой не распространяется.

Когда из Белокаменной приезжают высокие руководители, их словно магнитом тянет непременно занять Мазинское кресло. Тогда сам Александр скромно устраивается поодаль и, нежно улыбаясь очередному захватчику, начинает выжидающе смотреть на держащийся на честном слове потолок…

– Переходить улицу в недозволенном месте, разводить костры в центральном парке отдыха, жить, не платя налогов, без прописки, при этом являясь крупным издателем? Для русского человека не существует законов, которые он не сумел бы обойти, – рассказывает неведомо для чего подкравшийся к включенному диктофону во время интервью Бич Божий. – Кроме одного! – Он поднимает вверх грязный палец в перчатке с обрезанными пальцами. – Пустую бутылку вон со стола!!!

Однажды встретились по своим издательским делам Таня Громова и Андрей Андреевич Морозов. Были какие-то совместные неотложные дела, но Андрей Андреевич тут же извинился перед Татьяной: мол, нужно еще по дороге к одному хорошему человеку забежать – к Марии Федоровне Берггольц, сестре легендарной Ольги Берггольц. Буквально на пару минут – тортик передать; он-де над старушкой добровольное шефство взял и обязан время от времени внимание оказывать. Андрей Андреевич галантно распахнул перед своей спутницей тяжелую дверь подъезда, приглашая подняться.

О Марии Федоровне, Татьяна, разумеется, слышала и была рада возможности познакомиться с актрисой и литератором, хотя бы опосредованно прикоснуться через нее к Ольге, но Андрей Андреевич так же вежливо, как и пригласил зайти в дом, попросил спутницу подождать на лестнице, около окошечка поскучать минуту, две, максимум пять. Надо же понимать – пожилой человек, живет одна, а тут вдруг нежданно-негаданно гости, да еще и совершенно незнакомые люди. Неудобно. Вот в другой раз, когда он заведомо упредит о визите… тогда и…

Говоря это, Андрей Андреевич поднимался все выше и выше по ступенькам, как бы возносясь над не подозревавшей подвоха Татьяной, пока не оказался возле двери в квартиру. Бросив на Громову ободряющий взгляд, он позвонил и немедленно исчез за дверью.

Присела Таня на каменный широкий подоконник и ждет. В окно посмотрела, от скуки ступеньки посчитала. Нет Морозова. Десять минут прошло, пятнадцать, двадцать. На улице начался и закончился дождик.

Татьяна злится, рабочий день на несколько встреч разбит, одна за другой, как остановки в метро. На первую опоздала, значит, и на все последующие. Мобильников еще не было. Отойти, поискать телефонные будки? А где их здесь искать?!

Час прошел. Соседи на незнакомую женщину неодобрительно таращатся, только что не гонят и милицию покуда не вызывают. Пока не вызывают. В квартиру звонить неудобно – к чему пожилого человека беспокоить? И не уйти… И главное, так вдруг себя любимую жалко стало. Ведь и людей подвела, и дома дел выше головы, и устала.

Прошло полтора часа. Танечка уже в голос рыдает, крупные слезы сами собой по щекам катятся, только что в жемчужины почему-то не обращаются. Обидно!

А он – коварный Морозов – сидит у Марии Федоровны ест тортик, запивает черным, отменно заваренным чаем, болтает, соловьем разливается. То ли забыл Татьяну, то ли говорить ему неудобно пожилой женщине, что, мол, кто-то еще напрашивается в гости.

Но все на этой земле не вечно, минутка за минуткой, как бусинки на нитку, сложились в два часа, распахнулась заветная дверка, и Мария Федоровна вышла провожать своего гостя на лестницу. Тут-то она и обнаружила зареванную Татьяну, а узнав, что все это время Андрей Андреевич продержал несчастную на лестнице, осерчала, отругав склерозного кавалера.

Больше уже никуда не нужно было спешить, в теплой кухне, они доедали тортик все вместе, радуясь знакомству, которое вскоре переросло в настоящую дружбу.

– Она показывала Ольгины дневники, составляла книги, собирала отклики от разных людей, – вспоминает Татьяна. – Она полностью посвящала себя увековечиванию памяти Ольги Берггольц. – Если бы не Мария Федоровна, то и Ольги не было бы не только как поэтессы, но и как человека. Потому что Мария Федоровна реально два раза спасала Ольге жизнь. В тридцать девятом году вытащила сестру из тюрьмы (поэтесса сидела по доносу). И во второй раз в сорок втором, когда организовала машину с продуктами для радиокомитета и сама ее сопровождала по Дороге жизни.

Судьбу Ольги Берггольц ни за что нельзя было назвать легкой. Ее первеница умерла в возрасте шести лет – осложнение на сердце после ангины, вторая дочка не дожила до года, а в тюрьме на допросах у нее выбили третьего ребенка. После чего она многократно пыталась завести детей, но ничего не получалось.

Если бы не Мария Федоровна, Ольгу забили бы тогда в тюрьме до смерти. Но в молодости Мария Берггольц была настоящей красавицей! Вот она и пошла на поклон к следователю Гаглидзе, я даже фамилию запомнила, – говорит Татьяна. – Уж я не знаю, о чем они разговаривали, и чем она откупилась, но Ольгу выпустили.

После смерти Ольги Берггольц, Мария Федоровна весь остаток своей жизни издавала Ольгины книги, бесконечно составляя сборники и подготавливая предисловия к ним, много выступала на радио, писала. О себе ничего. Ольга, Ольга, Ольга…

Сама жила в нищенских условиях, в не ремонтированной десятилетиями квартире, в которой даже горячая вода была проблемой. В свои восемьдесят девять лет спала на плохеньком матрасике на полу. Правда, лежа на своем утлом ложе, она на зависть гостям демонстрировала, как в молодости делала мостик.

Позвонил Саше Смиру знакомый:

«На складе лежит новый трехтомник Ольги Берггольц. Ленинградское отделение издательства “Художественная литература”, полное собрание сочинений, твердый переплет, классическое оформление, никогда не попадет в продажу – сестра заявила протест, и весь тираж 50 000 экз, а если на три тома помножить то и все 150 000, идет на уничтожение. В общем, расклад такой – с тебя ящик пива, и три-четыре комплекта, ну, в общем, сколько унесешь – твои.

Смир выгреб из карманов все что было, денег хватило, и, затарившись пивом, помчался по указанному адресу.

Несколько экземпляров книги были спасены!

А ночью на склад созвали студентов, которые отрывали великолепные переплеты, упаковывая раздетые, точно золушки в полночь, книги и отправляя их не читанными, не листанными в макулатуру.

Однажды Мария Федоровна зазвала Татьяну пойти вместе с ней в Дом книги. Нужно было купить пару Ольгиных книг, вышедших незадолго до того. Она уже плохо видела, жаловалась на самочувствие и откуда-то взявшуюся последние недели слабость. Тоненькая, белая, точно одуванчик. Она поднялась на третий этаж Дома книги, нужно было пообщаться с менеджерами. Потом, когда они с Громовой спустились на первый этаж, Мария Федоровна вдруг сначала присела, а потом легла на мраморный пол, вытянувшись и застыв.

Татьяна побежала к продавцам, вызвали скорую. Оказывающий Марии Федоровне первую помощь врач, вместо лекарств попросил дать ей стакан сладкого чая. Диагноз – голодный обморок.

«Это мы так книги покупали», – пронеслось в голове Татьяны Громовой, когда они с Марией Федоровной выходили на Невский. «А пока, а пока, будем кушать облака»[10].

Военно-морской врач, кавторанг, на склоне лет подался в молодые поэты. Что же, бывает, особенно в морском городе. Говоря образно, морской волк превратился в литературного ягненка. Походил на литературные вечера, посидел на поэтических секциях, словом – набрался кой-какого опыта и вознамерился создать дебютную книжку стихов. Только военные люди – порода своеобразная, со своими понятиями о крутости и твердым знанием табелей о рангах.

Словом, понимал кавторанг, что молодой поэт шестидесяти пяти лет от роду, может, конечно, издать первую книгу своих стихов, – имеет право, тем более, что на свои кровные, но только предисловие к оному труду обязательно должен написать кто-то из мэтров. Выбор пал на Марию Федоровну Берггольц, которую по своей военной привычке кавторанг причислил, по меньшей мере, к вице-адмиралам.

С Марией Федоровной и договориться казалось проще, нежели с такими светилами, как Кривулин или Уфлянд; молодой поэт частенько заходил к старушке чайку попить, да о высокой поэзии потрындеть.

Там же на кухоньке за рюмкой чая и сговорились. Таня Громова обещала вычитать и по необходимости отредактировать сборник, а Мария Федоровна написать предисловие на страничку.

Сказано-сделано – поэт пошел готовить подборку и вскоре действительно предоставил ее Громовой вместе с предисловием. Приняла заветную папочку с завязками Таня, малость подправила вирши кавторанга, немного удивившись предисловию. Вот уж не ожидала, что Мария Федоровна такой странный стиль изберет: для морского человека и пишет по-морскому. Вот ведь артистка какая!

Посмеялась Таня, да и отправила готовую рукопись на макет, а затем и в типографию. И о том не знала, не ведала, что надул ее молодой поэт, сам предисловие к своей книге накарябал и именем Марии Федоровны для солидности прикрылся. При этом проделал сие из самых светлых побуждений, полагая, что трудно будет пожилой женщине (Марии Федоровне в то время уже восемьдесят пять стукнуло) весь сборник прочитать, да еще и над открывающим книгу славословием трудиться. Кроме того опасался, вдруг старушка не напишет, как ему того желается, а то и обругает во первых же строках. С нее станется.

Долго ли, коротко ли печатали книгу в типографии, про то нам не ведомо. Перед великим праздником Девятое мая созвонилась Громова с поэтом и договорились забрать пачки из типографии, да и отметить это дело у Марии Федоровны. Радостное событие решили совместить с Днем Победы, тем более что сам кавторанг принимал участие в ежегодном шествии ветеранов по Невскому. После парада молодой поэт нашел Таню. Веселые и радостные, они направились через Дворцовый и Биржевой мосты в гости к Марии Федоровне. Ярко светило весеннее солнышко, на груди морского волка дивно позвякивали медали, трепетали на ветру флаги. Настроение было самое замечательное.

Пришли, сели, налили, выпили, после чего молодой поэт извлек из сумки книжку и преподнес подарок своей духовной патронессе.

Что тут началось!

Посуда дрожала и билась, взбешенная Мария Федоровна с видом разбуженной фурии летала по крохотной кухоньке, сокрушая преграды и безжалостно громя собственное жилище. Испуганная Таня забилась в углу, не смея ни заступиться за своего знакомого, ни возразить. Если бы Мария Федоровна обучала какого-нибудь боцмана Балтийского флота, так он за месяц стал бы лучшим боцманом мира. Танино знание родного языка с головокружительной скоростью обогащалось новыми словами и оборотами речи, кавторанг сидел по стойке смирно, стоял по стойке смирно, еще немного, возможно просто лег бы по той же стойке, вытянулся и помер, не меняя позу.

В конце концов, отбушевав, Мария Федоровна приняла истинно офицерский выход из положения:

– Так и быть, трибунал на сей раз отменяется, – устало изрекла Берггольц, после чего дотошно посчитала количество строчек в предисловии, коих оказалось ровно сорок семь, и велела молодому поэту нести сорокасемидневную вахту в ее личном туалете. А чтобы не терять времени, первая же вахта начинается немедленно. Так что, скинув мундир с орденами и медалями, старый морской волк отправился на пост и после являлся к Марии Федоровне все установленное высоким судом время, пока после 47 дней ударной работы она его милостиво не простила.

Когда началась Вторая Мировая война, Марине Цветаевой пришлось отправиться в эвакуацию в город Елабуга в Татарстане. Собирал ее в дорогу и упаковывал вещи поэт Борис Пастернак. С собой разрешалось взять только самые необходимые вещи, кто бы стал возиться со множеством коробок и чемоданов? Поэтому чемодан Марине Ивановне подобрали огромный, чтобы все вошло. А для верности Пастернак еще и перевязал его сверху специально принесенной для этого дела веревкой.

«Веревка все выдержит, хоть вешайся», – нескладно пошутил он, провожая Марину. Впоследствии ему сообщили, что именно на этой веревке Цветаева и повесилась.

Питер, вечер, сумерки. Одинокий рыбак с удочкой на Дворцовой набережной.

– Что ловите?

– А?

С таким лицом стихи писать, картины.

– Я говорю, какая тут может быть рыба? Экология, мегаполис, машины повсюду, вредные отходы. Что вы тут ловите?

– Вы хотите спросить, что я ловлю здесь? Что я ловлю в Питере? В Питере?!!

Задумалась. А ведь, правда, что все ловят в Питере? Ловят, обманываясь ускользающими призраками и тенями прошлого, ловят сквозь золотистый туман хрупкую мечту, надежду на что-то нереально прекрасное, на связь с потусторонним, на мечту хотя бы одним глазом… Чего только не ловят в Питере?

Написал Юрий Пейсахович книгу о Чернобыле «Испытание Чернобылем». Тридцать страничек всего, но материала самого что ни на есть правдивого. Он ведь сам там был с января по апрель 1987 года, насмотрелся, а позже еще разобраться пытался, материал собирал. Только в то время издать такое было невозможно, вот рукопись и пролежала до 1996 года, когда появилось множество частных издательств, и стало можно опубликоваться за свой счет или с привлечением спонсоров. Книжка вышла тиражом 135000 экземпляров и полностью ушла на запад, так что автору пришлось спешно дозаказывать себе еще штук пятьдесят, дабы вообще с пустыми руками не оказаться. В Чернобыль послал, друзьям отправил, порадовался да и успокоился. Не тут-то было. Вдруг нежданно-негаданно вызывают его в Кремль к самому Борису Николаевичу.

Пейсахович – человек военный, приказали – прибыл. Заходит в кабинет, на столе его брошюрка. Много тогда хорошего услышал он в свой адрес, а после наградил его президент медалью Маршала Жукова. Подивился Юрий Иосифович: не бывает такого – чтобы боевую награду за книжку давали. Но, начальству виднее.

Меж тем, о награде прослышал президент Украины Леонид Данилович Кучма. Что такое, за книжку о Чернобыле Ельцин медали выдает?! Непорядок. Вызывает к себе Пейсаховича и тоже награждает его, и опять медалью Жукова. Вот так, говорят, снаряд два раза в одну лунку не попадает. А тут боевая награда два раза за одну и ту же книгу в промежутке полгода!

Весна, праздник Победы. Пейсахович идет на парад, повесив рядом две медали Маршала Жукова.

Его тут же останавливает знакомый. «Что такое? Нельзя сразу две медали Жукова иметь, не говоря уже о том, чтобы носить! Откуда такое?!». Пейсахович документы на награды предъявил и историю эту рассказал.

Как-то раз один издатель украл у Александра Лидина список переводчиков и сам начал их обзванивать, так что Александр вроде как не при делах оказался. Лидин это дело не одобрил и обиду затаил.

Прошло сколько-то времени. И вот однажды, поехал Лидин с друзьями за город, и так получилось, что путь их пролегал аккурат мимо добротного деревянного дома его обидчика.

Подъехали, на душе сразу же погано сделалось. Захотелось повеселиться. А рядом, точно специально рабочие асфальт кладут. Заехали в местный лабаз, купили две бутылки водки «Черная смерть» и вручили их рабочим.

А через полчаса к недруговому дому важно подъехал каток, сминая грядки. И тут же рабочие в оранжевых безрукавках и касках принялись асфальт лопатами раскидывать, да флажки в клумбы втыкать, территорию, стало быть, огораживая.

Выскочила жена издателя, вылетел он сам.

– Что такое? Кто позволил?

А бригадир им спокойно так и отвечает: здесь, дескать, пройдет государственная трасса, вас переселят в муниципальное жилье. Так что не извольте беспокоиться, все по плану.

Издатель потом с неделю бегал по Смольному выясняя, какая-такая трасса прёт через его личный огород.

Будучи еще студентами Военмеха, Лидин & К° раздобыли бланки журнала «Нева». Решили разыграть нынешнего директора издательства «Северо-Запад», а тогда еще молодого писателя Петрушкина, прислав ему письмо следующего содержания:

«Дорогой Игорь Евгеньевич!

Ваши рассказы гениальны, приходите, мы готовы подписать с Вами договор».

А потом сидели в садике у издательства и ждали, когда злой Петрушкин выкатится оттуда, оглашая окрестности отборнейшей бранью.

«Я троечник, – рассказывает Евгений Константинов, – написал два приличных рассказа “Живцы” и “Рыбаки ловили рыбу”. Тем не менее, Владимир Викторович Орлов – автор книги «Альтист Данилов» и руководитель нашего ЛИТО – отобрал меня кандидатом для поступления в Литературный институт им Горького».

А что, Орлов дело знает, послал – иди. Вот Женя и пошел, подал заявление и начал сдавать экзамены. Почти все на четверки сдал, то есть, сделал невозможное. Но для поступления все равно мало – пятерки нужны. А где их взять? Но Константинов не отступает: кто заранее скажет, как дело повернется? Кого кривая этой жизни только ни выносила, глядишь, и ему повезет. Хотя вряд ли, школьная программа давно и надежно забыта, он уже и в армии отслужить успел, и жениться, и детей двое, и на гражданке пятнадцать лет не учебники штудировал.

Литературу принимал профессор Евгений Николаевич Лебедев. Вальяжно откинувшись на спинку стула, мэтр курил, свысока взирая на держащих экзамен абитуриентов. В билете Константинова первым вопросом значился образ Татьяны в поэме «Евгений Онегин» и вторым – лирика Маяковского.

В голове абитуриента Константинова туман, плотный, густой – хоть ложкой ешь. Как-то раз на рыбалке попал он в туман-туманище: проснулся, глядь-поглядь, а кругом серое нечто и запах – то ли из самого сладкого детского сна, то ли искусственного льда, что возили в незапамятные времена в своих холодильниках мороженщики. И не видно ничегошеньки. Вода вроде вокруг тихо плещется, да только не видно воды. Рукой борт лодки прощупывается, а самой лодки почти не видно. Караул! Не иначе, пока дрых пьяный, в бессознательном состоянии из вчера в сегодня сквозь время пропутешествовал.

И вот сейчас, «Онегин» вспоминается как-то неотчетливо: вроде дуэль была, дядя самых честных правил, а зачем их править, честных-то? Татьяна с ее несвоевременными признаниями. Затупка.

– Ладно, нетерпеливо отмахивается профессор, по первому вопросу скажите только, была права Татьяна или нет?

Константинов набирает в легкие воздуха. И – пальцем в небо:

– Права. Татьяна была права!

– Черт с ним, давайте второй вопрос. Лирика Маяковского.

У Евгения новый туман, только если «Онегин» был в густом, плотном киселе, тут уже не туман, а клочки облаков, сквозь которые навязчивым мотивом:

«По морям, играя, носится

с миноносцем миноносица».

А дальше хоть плачь.

– Ну же, – торопит Лебедев.

И вдруг Женя вспоминает, единственное стихотворение Маяковского, которое он действительно заучил наизусть и одно время, что ни случай, с удовольствием читал. Хоть ты его ночью разбуди, хоть днем:

– «Вошел к парикмахеру, сказал – спокойный:

“Будьте добры, причешите мне уши”.

Гладкий парикмахер сразу стал хвойный,

лицо вытянулось, как у груши».

– «Приглаженный», – морщится Евгений Николаевич.

– «Гладкий», – не моргнув глазом, отвергает замечание Константинов.

– «Приглаженный!»

Абитуриент пыхтит и продолжает:

– «Сумасшедший!

Рыжий! —

запрыгали слова.

Ругань металась от писка до писка,

и до-о-о-о-лго

хихикала чья-то голова,

выдергиваясь из толпы, как старая редиска».

Лебедев: «Спелая»!

Константинов: «Старая!»

Лебедев: Говорю же: «Спелая!»

Константинов: Точно помню – «Старая»!

Лебедев: Ну, давай поспорим, что «Спелая».

Константинов: Давай.

Лебедев: Хорошо, на бутылку.

Константинов: Без проблем.

Кто-то из готовящихся тут же ребят разбивает руки спорящих. Лебедев берет зачетку, ставит четыре.

Лебедев: Иди в библиотеку, бери Маяковского и возвращайся, а заодно по дороге и бутылку купи. Следующий!

Выходит Константинов, а у дверей его уже ребята встречают: Что? Да как? Сдал? Не сдал?

Константинов (ошарашенно): Да вот, с Лебедевым на бутылку поспорил.

– С Лебедевым! Ну ты крут.

Константинов: и что теперь делать?

– Беги в библиотеку, хватай Маяковского, просто ради прикола.

Побежал, взял, открывает – его правда! Два раза прав!

Снова к ребятам: что делать?

– Иди к Лебедеву.

Пошел, постучался, правой рукой ручку повернул, а левой открытую в нужном месте книгу держит, голову просунул, с Лебедевым взглядом встретился.

– Можно?

– А, спорщик, – лицо профессора расплылось в довольной улыбке. – Принес?

Константинов молча раскрывает книгу.

На несколько секунд Лебедев склоняется над Маяковским, а потом вдруг резко хлопает себя по коленке: «Бутылку проспорил!»

Всем своим гостям писатель Джек Лондон предлагал сыграть в карты. Ставка 25 центов. В случае проигрыша гостя, чтобы тот не обижался, писатель проставлялся из собственного бара. Когда же проигрывал он сам, Джек выплачивал проигрыш, после чего удалялся в свой кабинет, где некоторое время работал.

Штука в том, что Джеку Лондону платили построчно, и, дописывая несколько строк, он твердо знал, что компенсировал проигрыш.

А я тут вот что подумала. А не буду я в эту книгу вставлять каких-либо сквозных персонажей. Придумывай, не придумывай, а реальных персонажей все равно не расставишь по ранжиру, не причешешь, не объяснишь: сиди, мол, уважаемый в своем разделе. То есть, ты, возможно, и объяснишь, и даже несколько раз. А он, персонаж – прыг со страницы, и в гости к другим персонажам. А там уже накрытая поляна, крики, шум, веселье. Персонажи-то у меня себе на уме. И пока я их пишу, они пишут кого-то другого, других и те, тоже волею пославших их, оказываются в моем произведении, где устанавливают собственные законы.

Написала знакомую писательницу в красном, а она это дело перечеркнула с комментарием: мол, красный ей не идет. Хозяин – барин, переодела ее в зеленое платье под цвет глаз. Хорошо? – спрашиваю.

– Да! – радуется она, и смайлики только что из аськи да на мой рабочий стол не перескакивают. А через неделю: Юль, верни красное, плиз, зеленое не в моде!

Ну что ты с ними будешь делать!

Другая в ответ на просьбу прислать свою фотографию, шлет альбом, где она то со знаменитым сценаристом, то с режиссером, то в компании сразу двух соавторов-писателей. Я обрадовалась, только как помещать в книгу людей, к ней не относящихся? Нашла контакты, списалась, сделала интервью. В общем, кучу времени потратила. А писательница все новые фотки шлет: то она с Шекспиром, то с Индирой Ганди, а то и с Че Геварой. Фотошоп, зараза, осваивала, а я и купилась.

Пришлось все сомнительные фотки выбрасывать и просить своих мастеров, чтобы извлекли даму из объятий очередного Кинг Конга. Так что будет она у меня теперь в гордом одиночестве на фотографической вставке присутствовать. Страшная-страшная месть.

В этом мире все непросто, ничего нельзя понимать буквально. Вот синоптики, например, вчерась обещали: завтра будет ясно. А на деле – все еще более запутано.

Вышел сборник «Пиастры». Договариваюсь с местными авторами, встречаемся, передаю заранее оговоренные экземпляры, брат на почту бандерольки носит. Нормально.

Звонит авторесса, назначает встречу на моей станции метро на остановке автобуса, который из магазина «Икеа» идет. Мы друг друга не знаем, уговорились: у меня в руках книга, у нее лыжи.

Июнь! По такой примете ее не только я, а любой психиатр в два счета вычислит.

Пришла, жду, останавливается яркий автобус, а оттуда – толпа с лыжами…

Это что, я как то из финской однодневки возвращалась – почти полный автобус теток бальзаковского возраста и у каждой по розовой гламурной метле. То ли знаменитая гора Блоксберг[11] в тот день переползла в Питер, то ли погода нелетная.

Вот так истории одна за другую цепляются, друг из дружки выскакивают, прорастают, покрываясь зелеными листочками. Легкие, живучие…

Пойдут посолонь и противосолонь, гуськом, рядком, вприпрыжку, в темпе вальса, одна за другой перебивая, суетясь, поддерживая тему. Так и структура этой непростой для меня книжки складывается, не отделенными друг от друга рассказиками, а единым потоком, так как эти самые байки друг другу рассказывают в вагоне поезда, за общим столом, в кулуарах; одну за другой, а иногда на два, три голоса разом.

Еще с одной начинающейся писательницей встречаюсь, как обычно около метро. Я ее не знаю, первая публикация у человека, откуда знать, зато она обещалась меня по юзерпику в ЖЖ опознать. И на том спасибо!

Встретились, я ей авторский экземпляр, она мне спасибо-спасибо… и шоколадку сует. Приятно.

Смотрю на нее, человек без возраста (хотя, нет, есть у тебя возраст, заранее анкету проглядела, с 72-го года она, как мой брат), кожа, словно старая сухая-пресухая бумага желтая, местами серая, платок на голове, ни волосинки наружу, руки, тело все ходуном ходит – больная.

– Спасибо! Надо же, всю жизнь мечтала и вот под конец в одном сборнике с такими людьми! Олди! Я же все их книги прочла. Павел Молитвин – еще со времен продолжения их с Семеновой «Волкодава». Вячеслав Бутусов…

А напоследок…

– Какой напоследок?! – И тут я тоже заговорила и не в очередь, а одновременно, о том, какие презентации и где планируются, и как мне необходимо, чтобы именно она участвовала (вот еще необходима!!!), что на радио надо сборник представить и на телевидение неплохо было бы. Она мне про «напоследок», а я ей про новые проекты. И вот что странно, ведь вижу, что человек надрывается, мне свое объяснить пытаясь, а я, не слушая, ей поперек свое твержу. При этом ни она, ни я остановиться не можем. И по нарастающей, все громче и громче, так что народ на нас оглядываться стал. Потом словно щелкнуло что-то. Она первая замолчала, тяжело выдохнула, показалось даже, будто еле заметный румянец на серых щеках промелькнул.

Распрощались. Взглядом проводила, чувствую, устала смертельно. Ну буквально, шага ступить не могу. Тут же на скамеечку села, отдышалась да и такси себе вызвала. Хорошенького понемножку.

Проходит неделя – первая презентация, появляется наша героиня. В зал вошла, на сидение тяжело опустилась, видно, тяжело ей дорога далась, но выдержала как-то, выступать отказалась, ну и бог с ней. Вторая презентация: сама попросилась на сцену пару стихов прочитать. На новый проект тексты заслала, потом еще на каком-то вечере случайно пересеклись. Уже без платка, вроде как даже волосики кое-какие отрастать начали. Да и вид посвежее.

Я после той встречи в метро в журнале ее подруги прочла: мол, для того, чтобы получить свои авторский экземпляр, наша авторица чуть ли не из хосписа ко мне на встречу пожаловала.

Ну, не из хосписа, это она, конечно, загнула, но после химии точно.