Кодекс принца. Антихриста (сборник) Нотомб Амели

___

— Если гость, паче чаяния, умрет у вас дома, ни в коем случае не звоните в полицию. Вызовите такси и велите шоферу везти вас в больницу: мол, другу стало плохо. Смерть констатируют в отделении «Скорой помощи», и будет кому подтвердить, что больной скончался по дороге. Все чисто, вас оставят в покое.

— Лично мне и в голову бы не пришло звонить в полицию — я вызвал бы врача.

— Без разницы. Они, знаете, все заодно. Если с кем-то, кто вам не особенно дорог, случится сердечный приступ под вашим кровом, кто будет первым подозреваемым? Вы.

— Да в чем подозреваемым? В сердечном приступе?

— Пока еще докажут, что это был сердечный приступ, а до тех пор ваша квартира считается местом преступления. Притрагиваться ни к чему нельзя, ни-ни! Повсюду будете натыкаться на представителей власти, скажите спасибо, если не обрисуют положение тела мелом на полу. Короче, вы в своем доме больше не хозяин. И вопросы, вопросы, тысячу раз одни и те же, и вам тысячу раз придется на них отвечать.

— Чего мне бояться, если я невиновен?

— Не скажите. У вас дома умер человек.

— Где-то же ему надо было умереть.

— У вас — не в кино, не в банке, не в своей постели наконец. Некто выбрал именно ваше жилище, чтобы отойти в мир иной. Ничто в этом мире не случайно. Если он умер в вашем доме, вы так или иначе к этому причастны.

— Да нет же. Человек мог испытать сильное потрясение, о котором я даже не знал.

— Он имел бестактность испытать его в вашей квартире. Подите объясните это полиции. Даже если вам в конце концов поверят, пока суд да дело, труп остается у вас дома, трогать его не разрешается. Если он умер на вашем диване, вам нельзя на него сесть. Если дал дуба за столом, привыкайте делить с ним трапезы. Короче, вам придется жить под одной крышей с покойником. Вот почему повторяю вам снова: вызовите такси. Вы никогда не замечали, как часто встречается в газетах эта формулировка: «…скончался по дороге в больницу»? Удивительное дело, признайте, почему это люди имеют обыкновение умирать в пути, в неведомо кому принадлежащих средствах передвижения? Да-да, вы ведь уже поняли, что и машина не должна быть вашей.

— Послушайте, вам не кажется, что это уже паранойя?

— Еще Кафкой доказано: вы либо параноик, либо виновны.

— Если на то пошло, лучше вообще не принимать гостей.

— Я рад, что вы сами это сказали. Да, лучше вообще не принимать гостей.

— Мсье, а мы-то с вами что делаем?

— Мы не принимаем гостей, мы в гостях. Вот какие мы с вами хитрые. Высоко же нас ценят хозяева, если идут на такой риск: а вдруг мы умрем в их доме?

— Вы, мне кажется, в добром здравии.

— Поди знай. Не мне вам объяснять, как это бывает. Отмеренный срок меньше, чем мы думаем. Может быть, нам осталось жить совсем немного. Стоит ли тратить это время на светские условности?

— Тогда почему же вы здесь?

— Полагаю, по той же причине, что и вы: трудно отказаться. Это не вопрос, загадка в другом: почему хозяева нас пригласили?

— Говорите за себя.

— Речь не о том, хороши вы или плохи, равно как и прочие вокруг нас. Это тем более странно, что всем здесь присутствующим, людям неглупым и, судя по всему, связанным определенной симпатией, а то и дружбой, совершенно нечего друг другу сказать. Вы только послушайте их. Это неизбежно: после двадцати пяти лет любая встреча на жизненном пути — повторение пройденного. Некто заговаривает с вами, а вы думаете: «Так, случай номер 226-бис». Скучища. Как все это мне знакомо. Я здесь сегодня вечером, единственно чтобы не обижать хозяев. Это мои друзья, хоть их разговоры мне и неинтересны.

— А вы никогда их к себе не приглашаете?

— Никогда. Не пойму, почему они продолжают приглашать меня.

— Не потому ли, что вы служите лучшим опровержением ваших собственных слов? По крайней мере, ваши слова по поводу кончины — для меня это что-то новенькое.

___

Я шел домой, удивляясь, что вечер так удался. И то сказать, разговоры о смерти редко разочаровывают. В эту ночь я спал сном выжившего.

Наутро, около девяти, когда я пил вторую чашку кофе, в дверь позвонили. Голос в домофоне был мне незнаком.

— У меня сломалась машина. Можно воспользоваться вашим телефоном?

Растерявшись от неожиданности, я открыл и увидел перед собой мужчину средних лет.

— Извините за вторжение. У меня нет с собой мобильного, а ближайшая кабина не работает. Разумеется, я заплачу за звонок.

— Что вы, не стоит, — ответил я, протягивая ему телефон.

Он взял трубку, набрал номер. И, не дождавшись ответа, рухнул на пол.

Я ужаснулся. Кинулся к нему, услышал далекое «алло» в трубке и инстинктивно повесил ее. Потом встряхнул гостя за плечо:

— Мсье! Мсье!

Я перевернул его на спину. Рот у него был приоткрыт, лицо изумленное. Я похлопал его по щекам. Никакой реакции. Сбегав за водой, я попытался напоить его из стакана, но тщетно. Я вылил остаток ему на лицо. Он не шелохнулся.

Я пощупал пульс незнакомца и получил подтверждение тому, что и так уже знал. Как мы узнаем, что человек умер? Я не врач, но всякий раз, оказываясь, так сказать, в присутствии мертвеца, испытывал глубочайшую неловкость от ощущения чего-то невыносимо неприличного. Так и чесался язык сказать: «Побойтесь Бога, мсье, что вы себе позволяете? Разве можно так распускаться? Возьмите себя в руки!» Еще хуже, если вы знали покойного: «Что за номера? Это на тебя непохоже!» Не говоря уже о крайнем случае, потрясающем нас своей почти обсценностью, когда безвременно ушедший был нам дорог.

Правда, мой покойник мне дорог не был, и ушедшим я бы тоже его не назвал. Напротив, он выбрал именно этот исключительный момент своей жизни, чтобы войти в мою.

Однако не время было философствовать. Я потянулся к телефону, чтобы вызвать «скорую», — и замер, вспомнив вчерашний разговор.

«Вот так совпадение!» — подумалось мне.

Последовать ли совету моего давешнего собеседника? Не из тех ли он светских провокаторов, что выдают несуразности с единственной целью эпатировать публику? Мне хотелось позвонить в «Скорую» и в полицию. Я был один с трупом незнакомца — смею сказать, незнакомца в квадрате, ведь даже ваш сосед, чьи семейные сцены вы двадцать лет слышите за стеной, становится вам чужим по ту сторону Стикса. В подобных случаях хочется, чтобы рядом кто-то был, хотя бы для того, чтобы призвать его в свидетели: «Видите, что со мной приключилось?»

Слово «свидетель» повергло меня в раздумье. Свидетелей-то у меня и не имелось. Мой собеседник вчера толковал о смерти на званом ужине, но это не мой случай. Со мной не было никого, кто мог бы подтвердить, что я ни при чем. Я выходил идеальным виновным.

Думать дальше в этом направлении не хотелось. Тем более стоило позвонить: надо отмыться от этой абсурдной боязни, которой любитель парадоксов ухитрился меня заразить. Я снова протянул руку к телефону.

Кто на моей памяти делал это в последний раз? Покойник. Эта мысль не внушила мне суеверного страха, зато напомнила, что гость успел набрать номер и трубку сняли. Если я сейчас позвоню куда бы то ни было, то навсегда лишусь единственной возможности, нажав кнопку повтора, узнать, кому же он перед смертью звонил.

Ну это не бином Ньютона: наверняка своему автомеханику. Однако номер он набрал по памяти — кто же держит в голове координаты автомастерской? Впрочем, все может быть, хоть это и определенно не мой случай.

Я вновь припомнил все по порядку: мне показалось, что «алло» в трубке произнес женский голос. Женщина в автомастерской? Я тотчас попенял себе за мужской шовинизм. Ну да, женщина-автомеханик, что такого?

Вполне вероятно также, что он звонил жене, чтобы узнать телефон автомастерской. В таком случае мне достаточно нажать кнопку, чтобы сообщить некой даме, что она стала вдовой. Эта роль меня испугала. Увольте, я не возьму на себя такую ответственность.

А потом меня разобрало любопытство. Имею ли я право заглянуть в документы незнакомца? В первый момент это показалось мне некорректным. Но, возразил я сам себе, поведение моего визитера тоже корректностью не отличалось: вот так взять и умереть, ввалившись ко мне, тем самым поставив меня в затруднительное положение, — меня, без колебаний открывшего ему дверь. Отбросив сомнения, я нагнулся и вытащил из нагрудного кармана бумажник.

Из паспорта я узнал его имя: Олаф Сильдур, швед. Корпулентный брюнет, он не соответствовал моему представлению о скандинавах, а по-французски говорил без тени акцента. Родился в Стокгольме в 1967-м — в том же году, что и я. Он выглядел старше, наверно, из-за своей упитанности. Графу «род занятий» я прочесть не смог, она была заполнена по-шведски. На фотографии бедняга выглядел так же глупо, как и сейчас в посмертном изумлении: от себя не убежишь.

В графе «место жительства» был указан Стокгольм. Должно быть, во Франции он проживал временно. Мне это мало помогло — а, собственно, в чем? В бумажнике была также тысяча евро купюрами по пятьдесят. Куда, черт возьми, направлялся этот тип с такой суммой наличными в субботу утром? Банкноты были новенькие.

Уж коли на то пошло, я обшарил и карманы его брюк. Связка ключей, в том числе ключи от машины. Несколько презервативов — эта находка заставила меня призадуматься.

Мне захотелось взглянуть на его машину. Я вышел, захватив ключи. На улице было припарковано несколько автомобилей, но «ягуар» я видел здесь впервые. Я наудачу вставил ключ в замок — бинго. Сев на место водителя, я открыл бардачок; в документах на машину значилось, что Олаф Сильдур проживал в Версале. Больше ничего достойного внимания я не нашел и вернулся домой, где покойник встретил меня без помпы.

— Что же мне с тобой делать, Олаф?

Он не ответил.

Голос долга вновь призвал меня позвонить в полицию или в «Скорую». И тут я понял окончательно и бесповоротно, что не смогу этого сделать. Во-первых, потому что я больше не чувствовал себя совсем уж ни в чем не виноватым. Я сидел в его машине — это будет легко доказать. Как мне оправдать свое любопытство? Я рылся в его бумажнике — только ли ради того, чтобы взглянуть на документы? Демон бестактности овладел мною не на шутку.

Это было тем более постыдно, что Олаф не мог защититься. Но в голове у меня уже зазвучали подленькие доводы незнакомого мерзавца, который живет в каждом из нас: «Брось, этому викингу еще повезло. Ты его не раздел и даже пока не обокрал». От этого «пока» мне стало гадко.

Неужели присутствие мертвеца внушало мне столь гнусные мысли? Видеть трупы мне случалось и раньше, но я впервые оказался, если можно так выразиться, тет-а-тет с покойником. И впервые я один знал о его смерти.

Отчасти поэтому я не мог решиться позвонить: труп принадлежал мне. Единственным подлинным открытием, которое я сделал в жизни, была кончина этого типа. Я знал о нем то, что было неведомо больше никому, в том числе и самому покойнику: даже если предположить, что в какой-то момент бедолага понял, что с ним случилось, теперь он уже не знал ничего.

Поделиться такой находкой? Мне этого, честно говоря, уже не хотелось. Я совладал со страхом, который внушал мне мертвец поначалу, и его общество мне все больше нравилось теперь, когда он перестал быть незнакомцем.

Я вспомнил слова вчерашнего гостя: после двадцати пяти любая встреча — повторение пройденного. Неправда: мне, в мои почти тридцать девять, Олаф Сильдур не напоминал никакого другого человека. Я, пожалуй, слишком поспешно счел его поведение неприличным. Никогда не следует держаться за a priori. Его изумленное лицо стало мне симпатично, сам факт его вторжения и дальнейший конфуз растрогали.

Внутренний голос, ехидно усмехнувшись, сообщил мне, что рано или поздно проживание под одной крышей со скандинавом утратит свою прелесть: он начнет попахивать, потом вонять, раздуется — и это будет только начало. Жаркий июль ускорит события. Передо мной, как в детективных романах, встал вопрос вопросов: что делать с телом?

Мой мозг работал в точности как у виновного. В пиковой ситуации он стал на диво изобретательным. Метафизика подсказывала мне, что, за исключением одной мелочи — я пока жив, — разница между мной и Олафом невелика. В свой час я встречусь с ним на том свете, хлопну по плечу и назову знатным шутником: «Экий номер ты со мной выкинул!» Кроме мифологической реки, ничто по большому счету нас не разделяло.

Эти праздные мысли вдруг обернулись реальностью, да какой: если я возьму документы покойного и оставлю его на какое-то время здесь, его труп вполне сойдет за мой. Он европеец, как я уже сказал, моего возраста, брюнет. Я заглянул в паспорт: даже рост как у меня, метр восемьдесят один. Весил он, правда, больше, чем я, кило на пятнадцать, но если его найдут в виде скелета, этого никто не заметит: Олаф похудеет, как всякий мертвец после пира червей. А при моем образе жизни, надо думать, мою кончину обнаружат очень нескоро.

Я тряхнул головой, отгоняя эту безумную идею. Есть у меня тайная патология: гипотезу, пришедшую в голову в порядке бреда, я, вместо того чтобы посмеяться, рассматриваю со всей серьезностью. Мой мозг как будто не делает разницы между возможным и желаемым. Возможным — это, пожалуй, еще мягко сказано.

Чего же я жду, почему не следую совету давешнего гостя? Нет сомнений, он был послан мне судьбой. Стало быть, надо немедленно вызвать такси и мчаться в ближайшую больницу с этим незнакомцем, которому стало нехорошо в моем доме. Смерть констатируют в отделении «Скорой помощи». Даже если заведут дело и следствие обнаружит мои пальчики в его машине, ничего страшного: я скажу правду, несуразную и не очень красивую — но не наказуемую. Я все объясню, подумаешь, растерялся, это вполне естественно, когда незнакомый человек с улицы заходит к вам и падает замертво. Такой аргумент привлечет все симпатии на мою сторону. Итак, я решился. Именно в этот момент зазвонил телефон.

Мне показалось, что я в жизни не слышал ничего ужаснее. Словно этот звонок был доказательством моей вины. Такой знакомый, привычный звук, знак житейской суеты или приятной беседы, приобрел совсем иное значение: я ударился в панику. Господи, пусть смолкнет эта ввинчивающаяся в мозг сирена! С перепугу, не иначе, мне подумалось, что это, наверное, женщина, которой звонил Олаф, увидела номер на определителе и решила перезвонить.

Тем более подходить не стоит. Я порадовался, что у меня нет автоответчика. Наконец звонки прекратились. Весь дрожа, я прилег на диван. Телефон зазвонил снова. Я схватил трубку и прижал ее к виску, словно собирался застрелиться. Сдавленным голосом пробормотал дежурное «слушаю».

— Мсье Бордав? — послышалось в трубке.

— Он самый.

— Говорит мсье Брюнеш, ваш поставщик вин.

Что такое он несет? И сам себя величает «мсье», не иначе, провинциал.

— Не понимаю.

— Вспомните: Салон плодородия и вкуса.

Я ничего не ответил. Тогда он пустился в якобы наши общие воспоминания, ни следа которых почему-то не сохранила моя память. Я был, как он утверждал, хорошим клиентом. На последнем Салоне плодородия и вкуса в Порт-де-Шамперре полгода назад купил у него ящик «жерве-шамбертен» 2003 года. Он допускал, что я мог забыть его, но был уверен, что вино я помню. Все, что он говорил, было на меня непохоже. Неужели кто-то химичил с моей банковской картой?

— А как я с вами расплатился? — спросил я.

— Наличными. Вы всегда платите наличными.

Час от часу не легче: я, оказывается, покупал за наличные вина, стоившие, надо полагать, целое состояние. И делал это часто. Я заявил, что я, очевидно, не тот, а совсем другой Бордав.

— Разве вы не Батист Бордав?

— Да, меня так зовут.

— Вот видите?

— Значит, мы тезки.

— Вы сами дали мне этот номер телефона.

Мне казалось, будто меня засасывают зыбучие пески, черная, как вакса, топь. Хотелось попросить собеседника описать меня, но я не осмелился. С этим трупом под ногами я сам себе казался чересчур подозрительным, чтобы привлекать внимание столь нелепым вопросом.

— Простите, но мне пора, родные ждут в гости, — сымпровизировал я.

Он выразил понимание и извинился за беспокойство. Но, прежде чем повесить трубку, сообщил, что у него сейчас есть просто изумительное «мерсо», и посоветовал подумать.

Отделавшись от поставщика вин, я посмотрел на лежавшего на полу Олафа и понял, что его нежданное появление разделило мою жизнь на «до» и «после». «После» придет в свой час. Пока меня больше волновало «до».

Кто я такой? Никто не ответит на этот слишком общий вопрос. Даже задавая его себе в более скромной форме, посредством частностей, я не находил ответа. Например, что я планировал на это субботнее утро? Как провел бы время, не случись некоему скандинаву умереть в моей гостиной? Я не мог этого сказать и не находил в памяти никакой зацепки.

А что я обычно делал с утра по субботам? Я и этого не знал. Хуже того: мне это было неинтересно. В конце концов, я вполне мог быть и человеком, покупающим лучшие бургундские вина ящиками за чемоданы наличных банкнот. Им — или кем угодно другим!

Поставщик упомянул Порт-де-Шамперре. Это название я знал. Но не помнил, чтобы когда-либо был там. А запоминаются ли вообще такие детали? Мною снова овладела усталость.

То, что мне не интересно, — не мое. Батист Бордав меня не интересовал. Олаф Сильдур, напротив, занимал все мои мысли.

Завидно ли положение мертвеца?

Олаф мог бы дать прелюбопытный ответ на этот вопрос, но, как ни странно, я задавал его сам себе: завидно ли положение мертвеца для живого?

Наверное, да. Прежде всего я подумал о приглашениях, от которых так хочется отвертеться: любые извинения, сколько их ни измышляй, звучат фальшиво, а тут и врать больше не надо. И на работе никто не упрекнет за прогулы. Сослуживцы не будут злословить за вашей спиной, а заговорят о вас с сочувствием и умилением, возможно, даже пожалеют о вашем уходе.

Далее, у вас появился идеальный повод не платить по счетам. Ваши наследники будут рвать на себе волосы, получив кучу мерзких бумаг. Но так как у меня наследников нет, я могу не заморачиваться по этому поводу.

До меня вдруг дошло, что общество наверняка давно смекнуло, как заманчива подобная перспектива, и дает отпор. Лучший рычаг для этого, как водится, банк. Вы умерли — значит, не имеете больше доступа к вашему счету. Кредитная карта заблокирована, наличные не снять, проценты не капают. Поневоле задумаешься, прежде чем сыграть, как говорится, в ящик.

Я решил не сдаваться. Не правда ли, унизительно сознавать, что и в таких судьбоносных вопросах все решают деньги?

У моего шведа была тысяча евро в бумажнике. У меня на банковском счету было побольше, однако не настолько, чтобы считать цифры несопоставимыми. К тому же моя машина стоила раз в десять меньше его «ягуара».

И потом, есть ли у меня выбор? Мой центр тяжести уже сместился от Батиста к Олафу. Я даже не помню, что делал до сегодняшнего дня. Ценой определенного усилия мог бы, пожалуй, вспомнить, но не стану: если моя прежняя деятельность не всплыла в памяти сама собой, значит, о ней и вспоминать нечего. Наверно, это была абы какая служба, на которую ходят, чтобы платить за квартиру. Нет, я заведомо предпочту непереводимую профессию моего трупа. Какой простор для фантазии! Учить шведский ни за что не стану, а то, чего доброго, узнаю, что я бухгалтер или страховой агент.

У скандинава на полу еще не было никаких признаков трупного окоченения. Его личность легко могла покинуть обмякшее тело, чтобы перейти ко мне.

— Батист, — сказал я ему. — Ты Батист Бордав, я Олаф Сильдур.

Я проникался новообретенным законным именем. Олаф Сильдур — мне это нравилось больше, чем Батист Бордав. Определенно я выиграл от нашего обмена. Буду ли я в выигрыше и по другим позициям? Неуверенность в завтрашнем дне возбуждала меня.

Взяв самый обычный чемодан, я запихал в него кое-какую одежду и еще раз обыскал мертвеца: ничто не позволяло усомниться в личности Батиста Бордава. Ничто, если только не будет следствия, но с какой стати заводить дело о смерти жалкого типа, которого найдут через полгода в виде скелета и справедливо предположат, что он стал жертвой сердечного приступа? Я так и видел заголовки в газетах: «Драма одиночества в мегаполисе. За полгода никто не поинтересовался судьбой мсье Бордава».

Пора было решиться уйти. Последнее, что еще удерживало меня, — кнопка повтора на телефонном аппарате. Я знал, что это рискованно и глупо. Но знал также, что, если я не нажму эту кнопку, меня будет тянуть назад в эту квартиру, как убийцу на место преступления.

В последний раз я воспользовался телефоном Батиста Бордава. А последним человеком, набравшим на нем номер, был теперь уже бывший Олаф Сильдур. Я нажал кнопку повтора. Через положенное время раздался гудок. Сердце у меня колотилось так, что едва не лопались вены и артерии. А если я тоже умру? Умру так же, как человек, чью личность я только что присвоил? Нет, нельзя. Хотя бы из уважения к следователям, которые тогда уж точно ничего не поймут.

Гудок. Второй. Третий. Я с трудом дышал. Четвертый. Пятый. Я начал подозревать — или надеяться? — что трубку не снимут. Шестой. Седьмой. Может быть, включится автоответчик? Восьмой? Девятый? А что я бы предпочел? Чтобы сейчас ответил запыхавшийся голос? Десятый. Одиннадцатый. Хватит, это уже неприлично.

Я повесил трубку и выдохнул с облегчением и разочарованием. Навсегда покидая квартиру, я вдруг обнаружил, что моя память зафиксировала мелодию из десяти нот, прозвучавших после нажатия кнопки повтора. Десять нот незнакомого номера. Вряд ли я смогу восстановить по ним номер, но хоть какая-то зацепка у меня осталась.

Я сел за руль «ягуара» и выключил ноутбук Батиста Бордава. Было бы разумнее не брать его с собой. Но как знать, что готовит нам будущее? И потом, вряд ли по этому ноутбуку на меня смогут выйти в случае следствия, да и не было причин опасаться такой бурной активности, когда констатируют мою смерть, — наверняка очень нескоро.

Я включил зажигание и с удовлетворением отметил, что Олаф Сильдур в прежней ипостаси залил полный бак. Он мне положительно нравился. Я тронулся с места и уже успел порадоваться мягкому ходу машины, как вдруг резко затормозил, увидев в полусотне метров от дома телефонную кабину. Не припарковавшись, я выбежал проверить, работает ли она, — полный порядок. Я сел в машину, теряясь в догадках. Зачем покойный мне солгал?

Держа курс на запад, я размышлял. Возможно, швед просто не заметил кабину? Странно, она на самом виду. Или у него не было телефонной карты? На первом же светофоре я снова обшарил его бумажник и нашел годную, непросроченную карту. Это ничего не значило, он мог забыть, что она у него есть.

Я гнал из головы эту дурацкую тревогу. Стать другим человеком — разве это не чудесно? Всякий раз, когда удавалось прибавить скорость, я вновь убеждался в этом. Еще сегодня утром я был прозябающим в безвестности французом без будущего. Случилось чудо, и я в одночасье перевоплотился в загадочного скандинава, похоже, богатого и… я резко нажал на тормоза — машина-то слушалась великолепно! Что он там мне наплел?

Ладно, его номер с телефонной кабиной еще можно объяснить рассеянностью, но поломка — это уже наглая ложь. Я и впрямь был не в себе, иначе сообразил бы раньше!

В технике я ничего не понимаю. Возможно ли такое — чтобы машина сломалась, а через полчаса поехала как миленькая?

«Сломалась» — он именно так и сказал. Мой мозг искал ему оправданий и нашел их: швед мог преувеличить, чтобы иметь повод для вторжения ко мне. Может быть, он был из тех паникеров, что бьют тревогу, стоит мотору их драгоценного авто издать непривычный звук. Он не решился сказать правду: «Извините, в моей машине что-то странно гудит, могу я воспользоваться вашим телефоном?» Это прозвучало бы несерьезно. Вежливость заставила его сослаться на поломку. Да, наверное, так и было. Могло быть — разве этого недостаточно?

Ясно одно: мне хотелось ему верить. Я видел — чем дальше, тем больше, — что концы с концами не сходятся, и сознательно закрывал на это глаза. Мне было просто необходимо убедить себя в том, что версия покойного правдива или, по крайней мере, приемлема. Иначе напрашивался вывод о заговоре — а это уже паранойя.

Впервые в жизни я чувствовал себя свободным. Это убеждение окрепло во мне так, что воспоминания Батиста Бордава, можно сказать, выветрились — это доказывал давешний разговор с поставщиком вин. Чистый лист — какой взрослый человек не мечтал об этом?

А свободу не должны омрачать никакие подозрения. Тот, кто решил быть свободным, не имеет права на мелочность, дотошность, буквоедство, и нечего ломать голову, почему он сказал то, а не это. Я хотел дышать полной грудью и радоваться жизни. Нет ничего лучше, чем присвоить личность незнакомца, чтобы познать упоение простором.

___

Я приехал в Версаль. Выбрал я это направление, не раздумывая. Куда еще мне было ехать? А там как-никак мой дом. Скажи мне кто-нибудь, что я буду жить в Версале, — ни за что бы не поверил. Но для иностранца этот адрес выглядел не столь обязывающим. Скандинав может жить в этом городе, не имея лилии в гербе.

Я расхохотался, когда увидел виллу. Вот ведь насмешка — я виллы терпеть не могу. Вилла — это представление малых сих о роскоши. Инстинкт добавляет определение: «Вилла моей мечты». Сплошь и рядом виллы носят это название. У виллы не бывает обычных окон, только французские. Я их ненавижу. Обычное окно нужно для того, чтобы обитатели дома могли смотреть наружу, а французское, наоборот, — чтобы обитателей виллы могли снаружи видеть. Иначе для чего бы французскому окну начинаться от пола — ноги ведь смотреть не могут? Зато есть возможность показать соседям свою шикарную обувь, даже когда сидишь дома.

При вилле непременно есть сад, если только можно назвать садом это яблочно-зеленое пространство, на котором вы тщетно стали бы искать хоть одно дерево, достойное так называться. «Никаких больших деревьев, ни в коем случае, они застят свет», — говорит обуржуазившаяся хозяйка. Да, на вилле всегда таковая имеется, ибо кто, кроме буржуа, захочет там жить?

Я сразу отмел мысль, что этого мог хотеть мой предшественник. Я в жизни не встречал ни одного шведа, однако не имел оснований предполагать у них столь дурной вкус. Существует ли мадам Сильдур? И шведка ли она? Как бы то ни было, при таких ее вкусах мне рисовались в перспективе не самые радужные отношения между нами.

Я решил понаблюдать за французскими окнами. Тем, кто жил на вилле, только того и надо было: никакая изгородь не мешала видеть мини-поле для гольфа, служившее им садом. Хотят соглядатая — пусть получают. И до чего интересно пошпионить за собственной женой — узнать ее получше, пока она ни о чем не подозревает.

Я припарковал «ягуар» поодаль: пусть о возвращении мужа пока не знают. Вышел и стал прохаживаться — вроде просто гуляю тут.

Шведка? Как же ее зовут? Ингрид? Сельма?

Прошел час, другой, третий. Я успел рассмотреть все возможные гипотезы. Мадам Сильдур — престарелая богачка, на которой женились по расчету. С ней тоже случится сердечный приступ, когда я расскажу ей о печальной участи Олафа, и мне по праву наследника достанется кругленькое состояние. Мадам Сильдур зовется Латифа, это юная марокканка, чья красота пленит меня. Мадам Сильдур парализована и передвигается в инвалидном кресле. Нет вообще никакой мадам Сильдур, есть мсье Сильдур по имени Бьёрн. Мне было трудно представить, чтобы мужчина выбрал эту виллу, — может быть, просто потому, что я незнаком с Бьёрном.

Я продолжал мысленно перебирать варианты, и это занятие так увлекло меня, что запас моего терпения стал практически безграничным. Часам к семи я так никого и не увидел, но мне понадобилось в туалет. Связка ключей в кармане искушала руку. Не выдержав, я толкнул калитку, направился прямо к крыльцу и, попробовав несколько ключей, нашел нужный. Дверь отворилась. Я вошел, затаив дыхание, и оказался в беломраморном холле.

На цыпочках я обошел несколько комнат и обнаружил искомые удобства. Спуск воды произвел больше шума, чем я ожидал, — теперь в доме знали о моем присутствии. Однако никто не вышел навстречу. Похоже, я был один.

Вилла вполне подходила под те шаблоны, которых я опасался. Дверные ручки вызолочены. Пол в гостиной, как и стол, из белого мрамора. Интерьер, однако, был чем-то симпатичен, скорее всего ощущением декадентского уюта. Диваны и кресла такие глубокие, что, увязнув в них, хотелось больше никогда не вставать.

На втором этаже оказалось несколько больших спален. Я не замедлил обнаружить следы пребывания женщины: косметику в ванной, полтора десятка разных шампуней. Разбросанные платья. Гипотезу о Бьёрне пришлось отмести. Юбки, узкие и короткие, прямо-таки пахли молодостью и худобой. Слава богу, я женился не на старой бочке.

И нигде никого: уж не на невидимке ли я женат? В левом кармане у меня лежали презервативы моего предшественника: очевидно, мы были весьма свободной парой. Я еще не познакомился с моей женой, а она уже мне изменяла. И я ей, судя по всему, тоже.

Мне хотелось есть. Я спустился на первый этаж. Нет ничего приятнее, чем перекусить в чужой кухне. В американском холодильнике хватало снеди для прокорма Швеции — копченый лосось, сметана, — но были и обычные продукты. Я взял яйца, сыр и соорудил себе омлет.

В углу нашелся хлеб; я пощупал его — утренний. Я сунул несколько ломтиков в тостер, внутренне содрогнувшись при мысли, что мой предшественник ел этот хлеб на свой последний завтрак.

Уплетая за обе щеки, я услышал, как хлопнула входная дверь. О бегстве я даже не подумал. Все равно в доме наверняка пахло жареным хлебом и яичницей, какой смысл прятаться? И потом, мне следовало привыкнуть к невероятному, но законному праву: я был у себя. С присущим мне фатализмом я откусил кусок тоста и сел поудобнее, как дома.

Запах еды привлек в кухню мою, как я мог предполагать, супругу. Она ничуть не удивилась при виде меня. Я был удивлен в тысячу раз больше.

— Добрый вечер, — поздоровалась она, очаровательно улыбнувшись.

— Добрый вечер, — ответил я с полным ртом.

— Олаф не с вами?

Мне бы сказать, что это я, но рефлекс не сработал и случай был упущен.

— Нет, — ответил я, пожав плечами.

Она восприняла это как должное и, выйдя из кухни, поднялась на второй этаж.

Я в растерянности доел омлет. Мне не приходилось слышать о шведском гостеприимстве, но я был ошеломлен: эта молодая особа застала в своей кухне незнакомца, поглощающего ее припасы, и нимало не возмутилась. Более того, похоже, сочла это вполне естественным. И, что меня поразило в высшей степени, даже не поинтересовалась, кто я такой. Я на ее месте выставил бы меня за дверь.

Вилла подготовила меня к встрече с кем-то другим. Эта молодая женщина, на вид лет двадцати пяти, ничем не походила на обычное население подобного рода жилищ: она была приветлива, не шарахнулась от меня, не ощупала глазами, определяя, ее ли я круга. Я отнес эти достоинства на счет ее национальности и тут же разозлился на себя: экую сморозил банальность, приписав первой встречной шведке черты, которые сам же поспешно постановил считать типично шведскими, — как будто одна ласточка делает весну, как будто личность незнакомки была здесь ни при чем. В Швеции, как и повсюду, наверняка встречаются подозрительные и заносчивые буржуазные дамочки. Мне вспомнились строгие, чопорные жены из фильмов Бергмана.

Я не мог не оценить вкус моего предшественника. У нее была идеальная скандинавская внешность: высокая, стройная, белокурая, голубоглазая, с тонкими, под стать фигурке, чертами. А самый смак в том, что она, не ведая того, была моей женой. Доедая свой ужин, я улыбался. Какая прелесть! Я даже имени ее не знал.

Я пошел в гостиную выкурить сигарету. Вскоре молодая женщина появилась в дверях.

— Вы, конечно, ночуете здесь?

— Я не хотел вас стеснять… — пробормотал я, всерьез оробев.

— Вы меня ничуть не стесните. Олаф вам показал вашу комнату?

— Нет.

— Идемте, я вас отведу.

Я ахнул, увидев, что она несет мой чемодан, и кинулся забрать у нее ношу. На втором этаже хозяйка показала мне просторную спальню со всеми атрибутами комфорта из журнала по дизайну и интерьерам.

— Я вас оставлю, располагайтесь, — сказала она, спускаясь вниз по лестнице.

К моим апартаментам примыкала личная ванная. Я долго стоял под душем, намыливаясь гелями и шампунями, по всей вероятности, шведскими. А может быть, в этом доме и сауна есть? Нет, это финское ноу-хау. Теперь, будучи счастливым супругом скандинавской женщины, я не должен допускать подобных промахов, простительных для начинающего. По выходе из ванной меня ждал махровый халат. Я засомневался, стоит ли спускаться вниз в таком облачении, но потом решил, что это даст мне тему для разговора и послужит тестом на сближение.

Застав хозяйку в кухне, я спросил, допускает ли она вольную форму одежды или предпочтет, чтобы я переоделся в костюм с галстуком? Она посмотрела на меня с недоумением.

— Нет, что вы, так очень хорошо. Олаф не сказал вам, когда вернется?

Я ответил отрицательно, что ее, похоже, не удивило.

— Я положила шампанское на лед. Хотите?

Я округлил глаза:

— В честь чего?

— Просто хочется. Вы любите?

— Да.

Она откупорила «Вдову Клико». Меня слегка резанула мысль о ее, хоть она о том и не знала, общем статусе с этой дамой.

— Я ужасно люблю шампанское и терпеть не могу пить одна. Вы окажете мне услугу.

— Я ваш покорный слуга.

Шампанское было до того ледяное, что вышибало слезу. Именно такое я всегда любил.

— Как вас зовут?

— Олаф, — ответил я без колебаний, слегка осмелев от ударивших в голову пузырьков.

— Как моего мужа, — заметила она.

Стало быть, они действительно были женаты. И она, стало быть, действительно вдова. Если только не примет в мужья меня. Как же ей это объяснить?

Она наполнила мой фужер. Я понял, что упустил момент: надо было спросить, как ее зовут, когда она спросила об этом меня. Теперь это прозвучит уже неуместно.

— Шампанское лучше любой еды, — проронила она.

— Вы хотите сказать, что это лучший напиток к любой еде? — уточнил я на правах француза, посвящающего в тонкости языка.

— Нет. Видите ли, я не ужинаю. Шампанское — это и питье, и еда.

— Смотрите, так можно и опьянеть.

— Я этого хочу. Опьянение от шампанского — это просто клад.

Она говорила без малейшего акцента. Я был поражен. Парадоксальным образом это выдавало ее иностранное происхождение. Такого идеального выговора не могло быть у француженки.

— Простите, что не говорю с вами по-шведски… — начала она.

— И правильно делаете, — перебил я ее. — Никогда не упускайте случая попрактиковаться в языке страны, в которой живете.

Для меня это был какой-никакой выход из положения. Я привел свой довод в приказном порядке и отнюдь не гордился этим, но важен был результат. Она удивилась и не стала возражать, из чего я заключил, что допустил промах.

— Я вас оставлю, вы, наверно, устали.

— Нет-нет. Допейте эту бутылку со мной. Вы же не хотите, чтобы я прикончила ее в одиночку. Расскажите мне о себе, Олаф.

Впервые меня назвали — она назвала! — этим именем. Холодок волнения, зародившись где-то в коленных чашечках, поднялся к корням волос и еще несколько раз проделал путь туда и обратно. Только в чужих устах иные слова наполняются смыслом. Особенно имена. От восторга и смущения я не нашелся, что сказать.

— Простите мою нескромность, — извинилась она. — Вообще-то это не в моих привычках. Это все шампанское.

Она разлила остаток из бутылки в фужеры и подняла тост:

— За нашу встречу!

— За нашу встречу.

Она выпила залпом. Когда фужер опустел, мне показалось, что ее глаза увеличились вдвое.

— Шампанское такое холодное, что пузырьки замерзли, — сказала она. — Кажется, будто пьешь алмазную пыль.

___

Наступила ночь, и меня снова одолела тревога.

Положение сложилось в высшей степени ненормальное. Я мысленно восстановил ход событий: вчера я был на званом обеде, где один из гостей проинструктировал меня на предмет действий в случае, если кому-нибудь вздумается умереть в моем доме. На следующее же утро незнакомый человек явился ко мне домой и умер. Ну да, в моем подъезде есть домофон, что в Париже не так часто встречается, однако Олаф с тем же успехом мог позвонить и на другой этаж. Но он позвонил ко мне, как будто специально меня выбрал. Прежде чем умереть две минуты спустя, он успел дважды мне солгать: насчет телефонной кабины и насчет своего авто.

Была ли связь между вчерашним вечером и событиями сегодняшнего утра? Я не последовал советам доброхота. И все же, если бы не он, я немедленно и без малейших колебаний позвонил бы в «Скорую». Слова случайного собеседника послужили своеобразным тормозом, дали повод задуматься, и вот тогда-то, в эти сокровенные минуты выбора, мне пришла в голову безумная мысль о смене личности.

А что, если кто-то умышленно натолкнул меня на это? И еще звонок поставщика вин — был ли он частью мизансцены? Не исключено: Батист Бордав окончательно стал для меня посторонним, когда я выслушал рассказ о своих поступках, которых не помнил. Собеседник даже упомянул «Мерсо». Для продавца бургундских вин в этом нет ничего необычного. Однако же впору содрогнуться, задумавшись, почему он выбрал имя героя «Постороннего» Камю? И разве я не сбыл с рук Батиста Бордава при первой возможности? Почему же именно он был избранником этой тайны?

Я ворочался в постели. Все мои рассуждения спотыкались об один существенный аргумент: в основе этой истории лежал труп. Олаф Сильдур свою смерть не симулировал. Надо быть полным параноиком, чтобы вообразить, будто кто-то мог пожертвовать жизнью человека только для того, чтобы меня разыграть.

А впрочем, какие у меня доказательства, что он мертв? Я не врач. Я щупал его пульс, слушал сердце — но в наши дни наверняка существуют препараты или приборы, позволяющие на какое-то время до предела замедлить сокращения сердечной мышцы. Я ни о чем подобном не знал, но это казалось мне вполне вероятным. Будь Батист Бордав врачом, его бы так легко не провели. Мне безумно захотелось вернуться в квартиру, чтобы проверить свою догадку: ставлю тысячу против одного, что покойника там больше нет.

Но о том, чтобы явиться по старому адресу, не могло быть и речи: ведь умер-то я. Почему это необратимо? Да потому, что я больше не желаю быть Батистом Бордавом. Более того, я хочу быть Олафом Сильдуром.

Итак, к человеку, ни к чему в этом мире не привязанному, даже к самому себе, подослали его ровесника, такого же роста, с таким же цветом волос. Весовая категория и национальность иные, но эти характеристики изменить легче, чем рост и возраст. А главное, судьба подосланного куда более завидна, чем его собственная: богач, разъезжает на «ягуаре» и живет на вилле в Версале.

Last but not least^[1] женат на красавице. Кто бы не мечтал быть мужем такой женщины? Интересно, посвящена ли она в заговор? Она была со мной так радушна, приветлива, тактична… Не говоря уже о том, как мило и запросто предложила выпить шампанского с таким подходящим к случаю названием.

Эта последняя гипотеза мне не нравилась. Я готов был признать вероятность мизансцены, но что молодая женщина в ней замешана — этого я потерпеть не мог. Да и не вязалось это с тем, что я знал о ней.