Букет незабудок Андреева Юлия

Любимов сначала велел петь настоящую песню Окуджавы, а потом, обвыкшись и перетерпев, все же взял текст Кедрова.

«Вы не обращайте внимания, – говорил Любимов. – Я всегда сначала говорю “нет”».

После спектакля «Сократ-оракул» Юрия Петровича окружили журналисты:

Журналист: А слова песни чьи?

Любимов: Окуджавы.

Сидящий тут же Кедров: Юрий Петрович, слова мои.

Любимов: То-то вы все и выбрасывали!

Есть у Любимова слабости. Актер по фамилии Высоцкий, но не имеющий никакого отношения к Владимиру Семеновичу, играя Репетилова в «Горе от ума», сорвал аплодисменты.

Любимов очень оскорбился и тут же высказал свое «фи».

«Вы на себя отвлекаете внимание. Кем вы себя возомнили? Спектакль должен восприниматься в целом».

Еще бы сказал: «Вы мне хор заслоняете».

Для проведения первого «Дня поэзии» понадобились деньги на аренду зала, свет, оплату гардеробщиков – три тысячи долларов. Откуда взять?

Кедров пошел в банк.

Кедров: Дайте, пожалуйста, денег на проведения «Дня поэзии».

Банкир: Сколько нужно?

Кедров (с замиранием сердца, еле-еле): Три тысячи долларов. (Страх: а вдруг это много? А вдруг ничего не дадут, взашей погонят?)

Банкир (заинтересованно): Вам перечислить на счет или в конверте принести?

Первый «День поэзии», у Андрея Вознесенского начал пропадать голос. То есть, буквально неделю назад нормально читал со сцены, а тут еле шепчет. Из зала недовольный ропот: громче!

Вознесенский, прерывая начатый было текст: «Голос теряю, теряю голос…». Зал слушал как завороженный.

1983 год, зима. Идет по улице печальный Иннокентий Смоктуновский, навстречу ему Константин Кедров.

Смоктуновский: 1984 год последний – будет конец света!

Кедров: да?! (И мысль: издевается?)

Смоктуновский: Я вам докажу.

Подводит его к зданию, на котором красуются цифры 1984, при этом 198 закрашены синей краской, а 4 – белой. Эта белая четверка заставила чуткого Смоктуновского воспринять увиденное как знак, подумав о конце света.

– Дело было в июне 2009 года. В Михайловском театре исполнялся «Реквием» Джузеппе Верди. Не традиционное концертное исполнение, а самая настоящая театрализованная постановка, – вспоминает Татьяна Лестева. – Хористы в белых балахонах со свечами в руках и венками, цветы на которых не вплетены по известному обычаю, а стоят на тонких ножках, прикрепленные к золотистому ободку. Окончив петь, хористы снимают венки и кладут их на сцену, которая сразу преображается в цветущую поляну.

На подиум поднимаются две солистки – колоратурное и меццо-сопрано, чтобы исполнить дивный по красоте дуэт “Agnes deus”[13]. В это время легкий ветерок из-за кулис шевелит лепестки цветов. Льются божественные звуки дуэта. И тут из правой кулисы, как представитель света, медленно и торжественно выходит большой серый полосатый кот. Не выказывая ни малейшего страха, красавец меланхолично проходит по сцене и укладывается на середине, у края рампы, спиной к зрителям, ровно напротив подиума с солистками. Замирает, точно статуэтка, внимательно наблюдая за ними, и лишь роскошный хвост слабо подрагивает в такт мелодии.

Ветерок шевелит цветы, в зале раздаются смешки и перешептывания, кот недовольно подергивает ухом, солистки поют, кот слегка дирижирует хвостом. На последнем аккорде, котище встает и, потянувшись и со значением подняв пушистый, похожий на плюмаж хвост, торжественно покидает сцену. Зал разражается аплодисментами. На крики «браво» на сцену возвращаются обе солистки. И только таинственный дирижер так и не вышел на поклон.

На выставке в Эрмитаже, молодой человек, должно быть петербуржец, проводит экскурсию с ребятами школьного возраста. Остановившись перед изящным сервизом в стиле рококо, застыл на мгновение, нахмурив лоб и почесывая подбородок.

– Даже не знаю, это либо Франция, либо… Париж.

– Владимир Михальчук виртуозно проводит экскурсии по Львову, – рассказывает Владимир Софиенко. – Сложилось ощущение, что он очень долго изучал историю своего города, так что и сам полностью сжился с ним.

«Вот это брусчатка такого-то года. Вот здесь паны жили, там казачество, тут была масонская ложа. Вот, обратите внимание, прямо в этом доме, мы с друзьями работали по металлу. – Мечтательно закатывая глаза: – Бывали такие красивые откаты!

Обратите внимание на Олеський замок: здесь снимались «Три мушкетера», вот прямо по этой улице проскакал д’Артаньян. Направо когда-то возвышался монастырь. Посмотрите налево, в этой общаге я… сами понимаете, общежитие женское. В окно приходилось забираться по простыням. Упал».

В замке за плату можно было облачиться в старинные наряды. Оделись, пофотографировались, но никто не торопил гостей переодеваться в свое и они какое-то время гуляли коронованные и отчего-то невероятно счастливые, пока Владимир Михальчук не повел их в ресторан при замке.

Прежде в этом помещении размещалась людская, а сейчас сделан элитный ресторан.

«Здесь крутые сидят», – шепнул Михальчук, подвигая Лене, жене Владимира, рюмку местной наливки.

В золотой короне Владимир Софиенко тоже чувствовал себя вполне себе крутым. А в голове уже складывалась история «Тайны Олеського замка».

Две дамы у римской колонны в термах Антонина:

– Венчик как у нас на сталинских домах.

– Естественно. Там империя. Здесь империя. Этот стиль так и называется – эмпирическим.

Оказывается, когда Казимир Малевич создавал свой знаменитый авангардный «Черный квадрат», публика уже четверть века как знала эту картину, написанную французским писателем-юмористом Альфонсом Алле в 1893 году под грациозным названием «Битва негров в пещере глубокой ночью». Кроме того, Алле раньше на семьдесят лет создал свой «Траурный марш для похорон великого глухого», который после него повторит, не сбившись ни на одну ноту, Джон Кейдж. Его произведение получит название – музыкальная пьеса из одной тишины «4’33"».

В начале девяностых Григорий Панченко работал при группе уличных художников, совмещая должности зазывалы и вышибалы в одном лице. Дело оказалось нехлопотным: если заявлялся какой-нибудь агрессивный тип, рэкетир или буйный псих, его следовало осадить и выпроводить подобру-поздорову. В остальное же время, он сидел на складном стульчике, перед входом в павильон и писал фантастику.

Однажды приходит незнакомец и спрашивает старшего. Панченко оглянулся. Все художники были заняты своими делами, кто-то увещевал покупателя, кто-то прикреплял объявление.

– Я старший. Что вам угодно? – вежливо поинтересовался Григорий, поднимаясь навстречу гостю и заранее готовый пересказать заученную информацию.

– Я экстрасенс, – отрывисто кивнул незнакомец, задиристо глядя на Панченко, – я известный экстрасенс, маг в третьем поколении и, если вы мне не заплатите дань, я немедленно нашлю на вас порчу. Лично на вас, порчу на глаз.

– На какой глаз, на левый и на правый? – вежливо поинтересовался Панченко.

– На правый, – немного подумав, уточнил колдун.

– Поскольку я правша и мы стоим лицом друг к другу, – доверительным тоном сообщил Григорий, – мне вам удобнее наслать на левый.

В следующую секунду агрессор обнаружил себя на земле, сбитый с ног таким мощным аргументом, как кулак профессионального бойца.

– Это вам с рук не сойдет! – заорал он, сидя на земле и держась за подбитый глаз. – Я не какой-нибудь, я дипломированный специалист. – Он вскочил, гневно выхватил из кармана зеленоватые корочки. – Я экстрасенс международного класса! Ясно вам?!

Полюбоваться на драку подтянулись зеваки. Побросав свои дела, за спиной Панченко выстроились бледные, напуганные художники. Желая немедленно заткнуть скандалиста, прекратив тем самым отвратительную сцену, Григорий поспешил наслать тому порчу на правый глаз, но промахнулся, залепив посреди лба. Третий глаз не открылся, но зато теперь агрессор покидал поле боя, унося свежеприобретенные трофеи: синяк и быстро растущую шишку.

– Лучше бы мы ему заплатили? – с ужасом перешептывались между собой художники.

После происшествия они еще несколько дней наблюдали за лицом своего защитника, пытаясь определить, не проявится ли на нем порча. А Григорий корил себя за то, что не отобрал корочки, ведь, имея на руках подобное «оружие», мошенник по-любому продолжит осуществлять свой астральный рэкет, а виноват будет он, Панченко. Не сообразил.

И действительно, через недельку, по дороге на работу Григорий приметил старого знакомого, который на этот раз приставал к газетчикам. Поняв, что это его шанс исправить положение, вернув, таким образом, в свою душу мир и гармонию, Панченко неспешно побрел в сторону мага-рэкетира, нежно улыбаясь последнему. В голове тут же сложился нехитрый план – затеять вежливый разговор, в результате которого новоявленный Калиостро вытащит свой охранный амулет и тогда…

Заметив его, экстрасенс сделал большие глаза, и… исчез.

Песочные замки на берегу.

За ночь сточил дождь.

– Древние руины, – вздохнул ребенок. —

А ведь еще вчера донжон, сторожевые башни,

Крепостные стены.

Решило издательство «Феникс», что в городе Ростов-на-Дону, вместе с питерским «Северо-Западом» сделать книжку какой-нибудь великой лечуньи. Такая литература хорошо продавалась, многие конторы на этом жили. Не побрезговала и команда Александра Лидина. Придумали целительницу Рындину, внятно прописали биографию – не подкопаешься, сделали от ее имени книжку, другую, третью… пошло-поехало.

Год прошел или два, издательство давно уже о придуманной лечунье позабыло, и вдруг выясняется, что во Всемирной Паутине самостийно образовалось общество последователей целительницы Рындиной. Причем они не просто книжки читали, а реально начали доставать издательство звонками да письмами, умоляя дать координаты придуманной дамы. А потом вроде как и она сама объявилась…

В рассказе «Только там, где движутся светила…», написанном в 1980 году, у Алана Кубатиева есть оригинальная идея: в космос отправляют людей, полностью беззащитных перед нашим миром, тех, у которых нет иммунитета. То есть, в космосе им хорошо, а на земле – смерть. А года через два, Алан читает в «Комсомолке» статью, в которой американский папаша своего чуть ли не новорожденного сынулю реально обрек на вечные мытарства в стерильной детской и на прогулки в скафандре с полным жизнеобеспечением и обеззараженным фильтрованным воздухом. Решил, должно быть, что его идеальный ребенок не должен жить в этом гнусном мире, дыша смогом и отравляя свой неокрепший организм. Там даже фотография в половину полосы наличествовала: по дорожке в парке вышагивает крошечный космонавтик с совочком для песка в бронированной перчатке. В скафандрике, понятное дело, никаких бактерий, а, стало быть, организм не получает навык борьбы и сопротивления окружающей среде, в результате у ребенка вообще не развивается иммунитет. А дальше самое страшное: мальчик подхватил простенькую инфекцию, что-то типа банального ОРЗ, с которой нормальный ребенок неделю пошмыгал бы носом и был бы выписан в школу или садик, возможно, даже без освобождения от физкультуры, а этот заработал отек легких и скончался.

Вот те раз, получается – предсказал!

10 ноября 1982 года проходит первый в истории литературный семинар «Малеевка». В группе Дмитрия Александровича Биленкина разбирают рассказ Алана Кубатиева «Портрет с коляской». Главный герой – мальчик-живописец, кого ни нарисует – жди беды. И вот пишет юный художник какую-то страшную страну и генерала-президента в орденах, которые он сам на себя навешал за семнадцать лет правления. Народ обсуждал, критиковал, ругал, хвалил, Алан отбивался – всё как обычно. Вдруг открывается дверь, входит бледная и взволнованная Нина Матвеевна Беркова: «Товарищи, в жизни нашей страны произошло важное и трагическое событие – скончался Леонид Ильич Брежнев».

Все ошарашенно молчат, а Алан только что сквозь пол не проваливается: семнадцать лет правления… все слышали, отбрехаться не получится. И главное, никогда политикой не интересовался, напротив – показательно держался в стороне. Что теперь, сухари сушить?

Меж тем, народ кое-как в себя приходить начал, кто-то в курилку побрел, другие вполголоса новость обсуждают, на Алана косятся, стороной обходят. Все всё поняли, предсказание оценили, но кому какое дело, что человек буквально пальцем в небо угодил, что вроде как ни при чем. Недоказуемо. Но все равно страшно.

Проходя мимо Алана, Самвел Диланян склоняется на секунду и оглушительным шепотом на всю аудиторию: «Твой малчик все-таки убил президента!»

Новость разлетелась по зимнему скучающему писательскому дому. И вскоре в номер к Кубатиеву является делегация мистически настроенных писательских жен: «Будьте пожалуйста осторожны. У вас установилась связь с тем местом, где формируются явления». Алан вежливо выслушал все предостереженья и советы и клятвенно пообещал впредь быть осторожнее с тем самым местом и по возможности генералов-президентов не убивать даже в мыслях. Слово сдержал.

Кто не верит в предсказания? Вот, родившийся в 1835 году, когда на небе была видна комета Галлея, Марк Твен верил в то, что, придя на эту землю с кометой, с ней же и уйдет. Так и получилось. Писателя не стало 21 апреля 1910 года, на следующий день после очередного прохождения кометой Галлея точки перигелия[14].

– Учитель моей жены, профессор Валерий Владимирович Соложенкин, – Алан Кубатиев делает паузу, пытаясь распознать, знакома ли мне фамилия, и, поняв, что нет, уточняет: – Она очень хороший детский психиатр… Так вот, Валерий Владимирович пригласил своего товарища, одного из лучших советских, а ныне американских психиатров Виктора Ефимовича Кагана, чтобы тот провел семинар для врачей. Неделя прошла на ура, и под занавес лектор предложил задавать любые вопросы.

Марина попросила рассказать, не происходило ли в практике знаменитого врача чего-нибудь, объяснения чему он не смог найти.

– Да, – ответил Каган, и рассказал, что как-то раз его попросили посмотреть женщину, заранее не объясняя, в чем ее проблемы. Дело во врачебной среде вполне обычное; лечащий врач может годы биться о выстроенную болезнью стену, а новый человек раз взглянет свежим взглядом – и вот она, заветная дверца и ключ к ней.

– Хорошо, приму, но только пусть она сначала позвонит мне домой.

Женщина дала о себе знать буквально на следующий день.

– Ко мне являются инопланетяне, – сходу начала она.

«О, привет, наш человек», – пронеслась невеселая мысль. Психиатр попросил описать, как происходят встречи.

– Я их не вижу, но они приходят во сне и начинают мне что-то говорить, а я не могу понять, чего они от меня требуют. А наутро просыпаюсь совершенно разбитая.

– Понял. Вот что мы с вами сделаем, если они еще раз заявятся: скажите, чтобы зашли ко мне.

Каган пошутил, но женщина сказала спасибо, должно быть, кивнув невидимому собеседнику и повесила трубку.

Проходит месяца два. Утром Виктор Ефимович просыпается в состоянии тяжелейшей интоксикации, хотя не пил, вроде, не болен, но голова раскалывается, руки-ноги трясутся, во рту мерзко. На работе его тут же развернули домой – лечиться.

Только добрался, залег на диван, раздается звонок, он берет трубку и сразу узнает даму.

– Вы знаете, они опять появились, и я им сказала, чтобы они с вами связались. И они ушли! Мне теперь так хорошо! Так легко! Спасибо вам!!!

– Когда это было? – борясь с головной болью, уточняет психиатр.

– Вчера вечером, и я чувствую, что они не вернутся.

Трудно делать два дела одновременно, тем более, если эти дела однотипные. Можно красить забор и одновременно слушать в наушниках лекцию или обдумывать следующую главу романа. Но писать сразу две книги…

Впрочем, однажды у меня это почти что получилось. Оговорка: я работала над «Ближним морем», одновременно собирая материал для исторического романа «Карл Брюллов». Обе книжки, по задумке, заканчивались глоссариями, которые я в свободное от писанины время заполняла. Дело нудное, но несложное – ищешь информацию об упомянутом в тексте лице, копируешь, а затем переписываешь своими словами. В «Ближнем море» современные персонажи: художники, поэты, писатели, в «Карле Брюллове» то же самое, только девятнадцатый век.

В «Ближнем море», в основном, писатели-фантасты: Святослав Логинов, Г.Л.Олди (это Дмитрий Громов и Олег Ладыженский), Елена Хаецкая, Анджей Сапковский. В «Карле Брюллове» – скульптор Клод с семейством, все Брюлловы, Брюлло и даже Брыло, Пушкин, Волконский, Кукольник, Гоголь…

И вот добралась я до писателя-историка Ивана Лажечникова, автора «Последнего новика» и «Ледяного дома».

Глядь в интернет – нет. Яндекс пытаю – нетути, гуглю – тот же результат. Время – три часа ночи, устала, глаза почти ничего не видят. Сейчас бы биографическую справку на Лажечникова получить и баиньки.

Что за ерунда?! Нет ничего в Инете, хоть тресни! Википедия, Яндекс-словарь, словарь Ушакова, энциклопедия…

Но этого просто не может быть?!

Пригляделась, а у меня в поиске вместо «Лажечников» написано «Ладыженский «Ледяной дом»! А Олди пока ничего подобного не писали.

Как-то раз на Бастконе, году эдак в 2009-ом отловили Симона Вилар и Елизавета Дворецкая историка Сергея Алексеева, усадили на диванчик в холле и ну его пытать об исторических процессах Древней Руси. Благо обе этой темой занимаются, романы пишут. Так отчего же не поучиться, новенького не узнать у признанного в этом деле специалиста и отличного рассказчика? Сергей, разумеется, тоже польщен вниманием, да и тема писательниц интересует достойная – о походе Бравлина[15].

Сидят, разговоры разговаривают, вопросы задают, а в это время в холл входит Александр Золотько. Подошел, остановился, окинул благородное собрание взглядом и изрек, словно подпись к картине поставил: «Молодой раввин обучает женщин Торе».

«И мне это страшно понравилось, – рассказывает Елизавета, – потому как мы и правда Сергея рассматриваем как светоч в полумраке наших литературно-научных исканий».

Однажды, зайдя в Летний сад, Ольга Виор столкнулась там нос к носу с Александром Сергеевичем Пушкиным.

– Не с Пушкиным, а с костюмированным актером, в тот день в Летнем саду проходил праздник вот и… – непременно уточнит кто-нибудь из внимательных читателей. Ольга же не задумывалась, «откель здесь Пушкину взяться?», а просто подошла к «Нашему всему»:

– Здравствуйте, Александр Сергеевич!

– Здравствуйте, – поэт снял шляпу.

– А давайте я сфотографирую вас вместе: современный поэт с поэтом-классиком?! – обрадовалась собственной сообразительности подошедшая к Виор поэтесса Марина Скородумова. Сфотографировались, когда еще случай представиться?

– А вы тоже стихи пишете? – поинтересовался Пушкин. – Почитайте.

Виор послушно начала читать. Вокруг собралась небольшая толпа. Интересно же – Александр Сергеевич слушает стихи, улыбается.

– А можете подарить мне книжечку?

– Да пожалуйста, – у Ольги в сумке завсегда припасена пара-тройка экземпляров, на случай встречи с Пушкиным. Так и подписала: «Пушкину от Виор».

Никогда не имея под руками блокнота, Анатоль Франс записывал пришедшие на ум строки на любой бумаге, оказавшейся у него под рукой. На листе чужих стихов, данных ему на прочтение, на салфетках, на конвертах, на самих письмах и даже на важных документах.

Не успевший проснуться чайник, закипая, ворчит: «Опять она поздно вернулась домой».

Странное место интернет. Захожу «ВКонтакт». «У меня беда, – пишет знакомый. – Сын пропал». А рядом с сообщением с десяток лайков. То есть, я, конечно, понимаю, что люди пытаются информацию распространить, но ведь если вещи своими именами называть, получается, что у одного беда, а другим: «нравится», «нравится», «нравится»…

Интернет – место социального неравенства, телефон, к примеру, никогда не оборет в Инете компьютер. Проверено.

Кароши – японское слово, означающее внезапную смерть на рабочем месте, вызванную усталостью и переутомлением. Иногда мне кажется, что так и будет.

Выдвинули в 1990 году Льва Николаевича Гумилева кандидатом в члены Академии наук СССР. Сначала на открытом заседании Секции синергетики географических систем РГО[16], посвященном 25-летию пассионарной теории этногенеза Л.Н.Гумилева.

Леонид Григорьевич Колотило – ученый секретарь секции – сделал доклад на тему: «Этногенез – явление космическое» и предложил выдвинуть Л.Н.Гумилева кандидатом в действительные члены АН СССР. Предложение было поддержано Секцией. И в тот же день на круглом столе, устроенном Ленинградским телевидением в программе «Зеркало», где участвовали Л. Н. Гумилев, А.М. Панченко, К. П. Иванов, Л.Г, Колотило – это решение было радостно поддержано.

Прошло еще немного времени, и на IX съезде Географического общества СССР в Казани, нашего героя снова выдвигают в академики. Но теперь уже по секции истории, на что участники съезда не имели формального права. Но ведь от чистого же сердца!

Казалось бы – дело в шляпе. Но в результате в академики был избран не Гумилев, а член-корреспондент В.М. Котляков, выдвинутый по секции наук о Земле.

– Что касается уважаемого В.М.Котлякова, – делится собственным мнением рассказавший эту историю писатель Андрей Буровский, – то нет никаких сомнений что это известный и по заслугам уважаемый ученый. И в Академию Наук он попал правильно. Что же до Льва Николаевича, то с бюрократической точки зрения он тоже не попал по вполне объективным причинам – документы поданы были не так, как положено. В общем, нашли, к чему прицепиться, и не пустили.

Лев Николаевич Гумилев не доверял правильности радиоуглеродной шкалы применительно к культурам бронзового века Минусинской котловины. И в разговоре с дотошным Андреем Буровским, привел несколько примеров, когда в результате этого анализа были допущены существенные ошибки. А ведь это очень важно для датировки!

Желая проверить это утверждение учителя, Андрей Буровский провел собственный эксперимент: взял три образца углей из кострища собственного лагеря и послал в лабораторию, указав на трех разных баночках: «палеолит», «лесной неолит», «карасукское время»[17].

Эффект получился потрясающим – все три радиоуглеродные даты подтверждали «предварительную датировку» Буровского на сто процентов! Кто знает, возможно, что после такого казуса Андрей Михайлович и начал писать фантастику?..

– Лев Николаевич был, учитывая его судьбу, совершенно не озлобившимся человеком. Он вовсе не считал, что ему «сломали жизнь» и что он имеет право свести счеты с кем-то или с чем-то. Он ухитрялся извлекать что-то хорошее даже из самого страшного, что ему довелось пережить.

«Когда был на поселении в Туруханском крае, долго жил один… представляете Андрюша!? Сотни верст и ни одного опера! Ни одного!!!»

На одной из лекций сидящая в зале молодая студентка поинтересовалась, не начал ли он после тюрем и лагерей ненавидеть сотрудников наших «доблестных органов».

– Нет. Не они же меня сажали, – удивился вопросу Лев Николаевич.

– А кто?! – не поняла девушка.

– Коллеги, разумеется, – не раздумывая ответил Гумилев.

Студентка в буквальном смысле слова лишилась дара речи. Она стояла с широко открытыми глазами, отрывала и закрывала рот, – рассказывает Андрей Михайлович. – Сама мысль, что ученого могли сажать не злобные тупые энкаведешники, а собратья по научному цеху, была для нее настоящим шоком.

Лев Николаевич закуривает новую «беломорину», подходит к окну и вдруг радостно:

– Опять дождь! – Он любил жизнь во всех ее проявлениях.

Минут через тридцать увлекательной беседы встает, снова подходит к окну и с удвоенной радостью:

– Андрей! Дождь закончился!!!

Зимой 1990 года идут Гумилев и Буровский в Институт археологии. И тут дорогу им преграждает очередной митинг. Им бы обойти его сторонкой, ан нет, Лев Николаевич лезет вперед, вслушивается в то, что кричит очередной оратор, старается вникнуть в разговоры собравшихся. Между тем время поджимает. Буровский безуспешно тянет Гумилева к институту, тот сопротивляется. Ощущение такое, что он только этого митинга и ждал всю жизнь, и каждое слово здесь для него архиважно. Ну просто, кусок ему в горло не полезет, пока он свою порцию околополитического бреда не схавает.

Минут двадцать так проторчали, Буровский уже устал учителя уговаривать. Встал в сторонке, закурил. Наконец, должно быть, Гумилев услышал все, что желал услышать, и довольный выбрался из толпы:

– Андрюша, это просто поразительно! – с горящими глазами поделился он свежим открытием. – На свете есть множество людей, которым совершенно нечем заняться!

Была у Гумилева сотрудница-монголка, переводчик и этнограф Оолун (Луноликая). Говорят, у них был бурный роман… А потом она уехала домой в Монголию, где сделала карьеру: стала известной переводчицей в Академии наук. И вот, в какой-то момент, вспоминает она своего русского возлюбленного и делает ему вызов в Монголию. Не официальный (для этого нужно было, чтобы он какую-нибудь официальную должность занимал). Просто в гости, частная поездка.

Гумилев очень обрадовался, сразу же пошел заполнять официальные бумаги и… получил категорический отказ.

В то время, никто не понял, почему отказали? Теперь же эти бумаги подняли из архива и прочитали… Оказывается, в графе «Социальное происхождение» Гумилев честно написал: «дворянин», а в графе «Цель поездки»: «Провести отпуск с приятностью».

Вот его и не выпустили. Луноликая сама еще раз посетила Ленинград. Но произошло это в конце восьмидесятых, когда Лев Николаевич был уже много лет прочно женат и к тому же совсем стар… Его жена не желала этой встречи, вот она и не состоялась.

– Был он терпим и добр, открыт для общения, – рассказывает Андрей Михайлович, – со мной, совсем молодым человеком, готов был встречаться, читать и критиковать мои статьи, поил у себя на кухне чаем, советовал, те или иные книги.

Как-то раз договорились, что Андрей переделает или заново перепишет спорную статью и принесет ее Льву Николаевичу.

– Будете еще раз читать? – с сомнением уточняет Буровский.

– Буду, если не помру, – пожимает плечами Гумилев.

– Вы уж не помирайте, а?

– Я постараюсь! – Лев Николаевич энергично кивает головой: – Прочитаю, если не помру.

Ох уж эти «если». Не прочитал, потому что помер.

Как-то шел Андрей Балабуха мимо Ботанического института. Идет, о своем думает и вдруг у ворот цепляет взглядом объявление: «Срочно требуется столяр-белогвардеец».

Возникают закономерные вопросы:

а) Где они его возьмут?

б) Если они его возьмут, то не возьмут ли его другие тоже?

в) А вообще, какая разница, если столяр хороший?

Перечитал. Так точно. Еще раз. Совсем вплотную подошел и, как первоклассник, тыча пальцем и по слогам… В общем, где-то с пятого раза наваждение прошло: «столяр-белодеревец».

Держа в руках пакетик с краской для волос, прочла следующее: «Равномерно наносите краску на заоблачную часть головы». Имелось в виду «затылочную».

В повести братьев Стругацких «Полдень, XXII век» упоминается система «Каспаро-Карпова» – метод, помогающий снять «копии» мозга, дабы в дальнейшем построить его математическую модель. Произведение было опубликовано в 1962 году, когда Анатолию Карпову было всего-то одиннадцать лет, а Гарри Каспаров еще не родился.

Предисловие к первому изданию книги Бориса Вишневского «Стругацкие: двойная звезда» писал Михаил Амосов. В его тексте была такая фраза: «Когда мне было двенадцать-тринадцать лет, моя старшая сестра принесла мне «Понедельник начинается в субботу»…».

Книга вышла, и Борис Вишневский сразу же отправил экземпляр своему отцу в Израиль. Получив подарок, отец начал читать, очень удивился и перезвонил в Питер сыну: «Что-то я не понял, – начал он, едва только Борис снял трубку. – У тебя же нет старшей сестры».

Первый раз на семинар Стругацких писатель Святослав Логинов (тогда Витман) попал в 1974 году, в один день с Вячеславом Рыбаковым. Пришел, спросил:

«А фантасты когда собираются?»

Выяснилось, что ближайшее заседание семинара состоится через два часа. Так что Святослав, не заходя домой, все это время бегал по улицам, так и не сумев заставить себя хотя бы зайти в местный буфет, в котором можно было уютно устроиться до часа Икс.

«Там же писатели – страшно!»

В самом начале на семинар Стругацких принимали всех, – рассказывает один из старейших членов семинара Святослав Логинов. – Кандидата спрашивали:

– Пишешь?

– Нет.

– Пусть лучше на семинар ходит, чем пиво в парадняках жрет, – отмахивался Борис Натанович, и человека принимали.

Таким образом, на семинаре оказалось слишком много народа, из которого, в лучшем случае, писала треть. Произвели чистку, отсеяли лишних. Протокол приема сделался более жестким:

– Пишешь?

– Да.

– Рукопись.

– Нету.

– Ладно, в следующий раз принесешь.

Для многих следующий раз так и не наставал. И вскоре праздношатающийся люд снова собирался в изобилии. И Борис Натанович был вынужден объявлять новую генеральную уборку.

– О знаменитом на весь Ленинград семинаре Стругацких ходили странные слухи. В частности, рассказывали, будто бы на этом семинаре можно говорить все, что хочешь, о советской власти, и ничего тебе за это не будет. Поэтому время от времени на заседания забредали не любители фантастики, а дорвавшиеся до трибуны крикуны. При виде «пришельцев» Борис Натанович делал несчастное лицо, – рассказывает Святослав Логинов и тут же добавляет: – Не любил он дураков, а с нами – пишущими фантастику дураками – возился.

Лет пять подряд все первые заседания на семинаре открывались разбором новых произведений Логинова. Почему? А у него рассказики короткие, автор читал их, и народ тут же обсуждал. С повестью или романом такой штуки бы не получилось.

– Знаменитые заседания семинара проходили в форме суда, – делится воспоминаниями Александр Щеголев. – Сам Борис Натанович был судьей, выбирались адвокат и прокурор. Голосовать за автора полагалось деньгами – высший балл 13 копеек. Ровно столько стоила чашка кофе в Доме писателя.

Когда все, кто хотел, уже выступили, да так, что подсудимый был готов провалиться сквозь пол, раз и навсегда покинуть семинар, а то и вовсе оставить это неблагодарное дело, слово брал сам Стругацкий. И тут выяснялось, что он все понял – все, что на самом деле хотел сказать автор. И даже знал, что ему помешало это сделать.

Когда в 2012 году вручали первую АБС-премию Евгению Лукину за роман «Зона справедливости», особо нелюбимый коллегами писатель N. пробормотал:

– И почему я не в этой зоне?

Услышавший его слова Романецкий шепнул стоявшему рядом Арно:

– Слава Богу, что он не в этой зоне. А то бы Лукин отказался от премии!

90-е годы, «Интерпресскон», вечер, встречаются Борис Стругацкий и Борис Штерн. Штерн то ли еще пьяный, то ли уже похмельный. В общем, мутный, тяжело ему.

– Как вам конвент? – интересуется Борис Натанович.

– Замечательный конвент, – держась за больную голову, ответствует Борис Гедальевич. – Все очень хорошо, только пить нужно меньше.

– Вы совершенно правильно понимаете ситуацию, – с готовностью кивает Стругацкий. – Большое спасибо.

На следующий день на закрытии конвента Борис Натанович произносит речь на тему «как здорово, что все мы здесь сегодня собрались, но только, как правильно заметил один наш коллега, пить надо меньше». В этот момент откуда-то с галерки раздается веселый голос уже поправившего свое здоровье Бориса Штерна:

– Как, еще меньше?

В военном пансионате «Тарховка» после ремонта сделали огромный номер люкс, там можно было разместить компьютеры и принтеры, столы для переговоров и возлияний; там была сауна и удобные диванчики, на которые в случае чего можно было уложить не успевших разжиться собственным номером гостей. В общем, устроитель «Интерпресскона» Александр Сидорович решил сделать там штабной номер. О чем и сообщил руководству гостиницы.

Но человек предполагает, а бог располагает. Приехал Сидорович в день заезда, смотрит список заказанных номеров, а огромного номера под оргкомитетские нужды в нем нет. Что за ерунда?

Оказалось, что приехавший раньше Василий Головачев уже занял его. Обидно, ну да не ссориться же с хорошим человеком. Сидорович, понятное дело, обиделся, но вида не подал, решил, что уж на следующий год заберет лучший номер себе. И пусть Головачев хоть в лепешку расшибется – не отдаст.

Так и сделал: явился на следующий год раньше положенного. Смотрит список и глазам не верит: номер уже занят, и, как и в прошлом году, Головачевым.

Осерчал тогда Сидорович, да и перенес весь конвент в другой пансионат, так что Головачеву и его гостям пришлось ездить на мероприятия на такси.

Александр Сидорович и Борис Стругацкий начали проводить «Интерпресскон» в 1991 году. А в 1995 произошла беда: Сидорович не только потерял издательство «Интерпрессервис», но и остался должен огромную сумму денег. Дошло до бандитских разборок. В результате большинство долгов с него были сняты, зато оставшиеся нужно было платить срочно. Директор издательства «Редан» Николай Орехов, которое сделало себе имя на издании переводов Чейза, первым пришел на помощь, сначала прислав тысячу долларов, а потом дав заказ – переводы Гарднера, на чем также можно было заработать. 500 долларов из своего кармана выдал Борис Натанович. По тем временам это были очень большие деньги. За шесть тысяч можно было купить комнату.

Заплатив по счетам, Сидорович пошел работать простым грузчиком. Тем не менее, его положение никоим образом не повлияло на «Интерпресскон». Конференция продолжала жить.

Прошло несколько лет, и Сидорович сумел собрать деньги, которые был должен Борису Натановичу.

– Саша, я эти деньги не возьму, – сразу же остановил его Стругацкий. – Считайте это моим вкладом в «Интерпресскон».

Художник Сергей Шикин изготовил дипломы для АБС-премии, а склерозный оргкомитет забыл пригласить его на церемонию. Бывает.

– Зато история его не забудет! – отвечал на недоуменные вопросы гостей писатель Романецкий.

– Да, – громко заметил поэт Геннадий Григорьев. – Оргкомитету не мешало бы поучиться у истории!

Учредивший серию «Книгомания» Борис Руфеев в конце семидесятых годов изобрел метод копирования книг: берется книга, перекладывается чистыми листами бумаги, пропитывается специальным раствором, далее под пресс и текст отпечатывается на этих листах в зеркальном виде. То есть, такую книгу можно прочитать при помощи самого обыкновенного зеркала. Переплети – и чем не книга?

Одну из повестей Стругацких Александр Сидорович читал именно в таком виде. Ехал в метро, ловко перекладывая зеркало. Увлекся, зачитался, а когда очнулся, видит, что напротив сидит бабушка и глаза у нее как два пятака. Пытается понять, что происходит, в чем подвох, да не выходит.

Эту книгу Сидорович потом подарил Борису Натановичу. Мэтр такого чуда прежде не видел!

– После долгого перерыва приезжает на конвент из Испании Лев Вершинин, – рассказывает Евгений Лукин. – Вышли писатели на берег Финского залива шашлыки пожарить, да пива попить. Вершинин, как человек демократичный, – в первых рядах. Не к пиву, как это можно было бы вообразить – к мангалу. Стоит, сочное мясцо на шампуры нанизывает, все чин-чинарем. Вот уж и вкусный дух над поляной поднялся, постоял, уважительно внимая кулинарному искусству мастера, да и полетел на север и юг, на запад да восток гостей звать. Отменная закусь!

А рядом молодой человек из сознательных фэнов помогает. Мирно трудится, да все на Вершинина и его бейдж с надписью «Испания» поглядывает. Наконец, не выдержал, спросил:

– Вы из самой Испании?

– Из Испании.