Магия и тайна Тибета Давид-Неэль Александра
С изумлением внимала я, как он перечисляет все эти несчастья.
– Как случилось, что произошла эта череда бедствий? – спросила я помощника.
– Ничего этого на самом деле нет, – отвечал он ухмыляясь. – Хозяйство и скот в целости, а вдова тихо сидит дома с сыновьями. Мы придумали эту историю, чтобы Пагдзин не вздумал возвратиться домой.
Такая стратегия кажется наивной тем, кто наделяет «духа» способностью видеть, что происходит в нашем мире. Во время богослужения лама куда более торжественно, чем эти сельские жители, советует ушедшему в мир иной следовать своей дорогой и не оглядываться. Но совет этот дается ради него самого, тогда как простые люди думают только о том, как бы избежать присутствия призраков в своем доме, что считается опасным.
Во время исполнения всех этих церемоний «дух» путешествует по бардо. Созерцает в свою очередь прекрасных светящихся существ и ужасных монстров. Видит причудливые, красочные дороги и толпы странных видений. Эти призраки пугают его, и он озадаченно бродит среди них, не зная, куда идти.
Если он способен услышать советы ламы во время службы и последовать им, он выбирает дорогу, которая приведет его к новому рождению – среди богов или в других благоприятных условиях; точно так же поступает посвященный, намеренно вошедший в бардо после тщательного изучения его «карты».
Но люди, ничего не знающие о бардо или вошедшие туда с сожалениями, что покидают материальный мир, вряд ли получат пользу от советов, которые им при этом даются. Так они упускают возможность избежать математически строго выверенных последствий своих действий. Дороги, ведущие к божественному счастью, остаются у них за спиной. Лона людей и животных предстают перед ними, и под воздействием ложных видений они представляются им приятными, прохладными гротами или дворцами. Думая, что найдут там отдых, они входят в один или другой и тем самым определяют себе условия нового рождения. Кто-то становится собакой, кто-то – сыном известных людей.
В соответствии с другими поверьями громадная масса людей, не получающих послесмертного духовного просветления, сразу после смерти охвачены непонятными для них видениями, идут через эти фантасмагорические видения по бардо как стадо овец, пока не приходят к Шинье, судье мертвых.
Шинье рассматривает их прошлые деяния в зеркале или взвешивает с помощью белых и черных камешков. В зависимости от того, что преобладает, добро или зло, он отбирает пары, у которых должен снова родиться тот или иной «дух», а также условия, которые сопровождают это рождение: физическая красота или безобразие, интеллектуальные дары, социальное положение родителей и так далее. Здесь нет и речи о «ловкости» в деле спасения самого себя, настолько беспристрастен и непреклонен судья.
Хотя на самом деле и здесь «ловкость» оказывается полезной, если действовать в рамках, очерченных прошлыми деяниями. Об этих ограничениях уже упоминалось, и теперь пришла пора привести удивительный пример, иллюстрирующий их и к тому же дающий представление о тибетском юморе.
Один великий лама провел всю жизнь в праздности. В юности он имел прекрасных наставников, унаследовал у своего предшественника превосходную библиотеку и, что еще более важно, всегда был в окружении ученых людей, но едва научился читать. И вот этот лама умер.
В те времена жил странный человек – чудодей и грубоватый философ, – чья эксцентричность, иногда грубая, часто преувеличивалась его биографами и породила множество историй в стиле Рабле, которые очень любят в Тибете.
Дугпа Кунлегз, так его звали, путешествовал под видом бродяги. Придя на берег ручья, он увидел девушку, которая пришла туда набрать воды. Неожиданно напал на нее и, не говоря ни слова, хотел овладеть ею. Девушка оказалась крепкой, а Дугпа Кунлегз уже приближался к старости. Отбивалась она так яростно, что ей удалось убежать от него; вернувшись в деревню, рассказала все матери.
Добрая женщина поразилась. Все мужчины в деревне отличались пристойным поведением, никого не заподозришь в содеянном. Негодяй, должно быть, чужак, и она велела дочери описать греховодника. Слушая девушку, мать не переставала удивляться. Судя по всему, это Дугпа Кунлегз, эксцентричный святой лама, которого она встречала во время паломничества. Никаких сомнений – сам Дугпа Кунлегз хотел обесчестить ее дочь.
И она принялась размышлять над странным поведением святого человека. Общепринятые принципы морали, которыми руководствуются простые люди, нельзя применять к человеку, обладающему величайшей мудростью, думала она. Дубтхаб[17] не обязан следовать никаким законам; действия его продиктованы высшими соображениями, недоступными простому наблюдателю. Вот и говорит она своей дочери:
– Человек, которого ты видела, – великий Дугпа Кунлегз. Все, что он делает, – хорошо. Потому иди к ручью, поклонись ему в ноги и соглашайся на все, что он пожелает.
Девушка вернулась обратно, нашла дубтхаба, который сидел на камне, погрузившись в размышления; поклонилась ему, просила простить, что сопротивлялась, – не знала, кто он, – и объявила, что она полностью к его услугам.
Святой пожал плечами.
– Дитя мое, – сказал он, – женщина не возбуждает во мне никаких желаний. Однако великий лама из соседнего монастыря умер в невежестве, так и не воспользовавшись ни одной возможностью поучиться чему-нибудь. Я видел его «дух», бродящий по бардо и направившийся в сторону плохого рождения, и из сострадания хотел обеспечить ему человеческое тело. Но его дурными поступками перевешены хорошие. Ты убежала, и, пока была в деревне, произошло совокупление ослов на том поле. Великий лама скоро родится осленком.
Большинство умерших внимают пожеланиям своих семей, высказанным во время похорон, и не возвращаются к ним. Покойные решают, что их судьба в следующем мире предопределена, и, вероятно, это приносит им удовлетворение.
Однако иные мертвые не столь благоразумны – часто появляются в сновидениях родственников или друзей, и в их бывших домах происходят странные вещи. Тибетцы верят, что эти события свидетельствуют: «дух» несчастлив и взывает о помощи.
В таких случаях обращаются за консультацией к ламе-предсказателю. Поручают подготовить необходимую в данном случае церемонию, преподносят священнослужителю подарки или обращаются к более древним практикам религии бон. Считается, что сам умерший услышит их; покойный говорит голосом медиума – мужчины или женщины (паво или памо[18]).
Спиритические сеансы в Тибете отличаются от подобных сеансов в западных странах. Здесь не требуется ни темноты, ни тишины, иногда их даже проводят на открытом воздухе. Паво начинает монотонную песню, аккомпанируя себе на небольшом бубне и колокольчиках. Он танцует – сначала медленно, затем все быстрее, пока не задергается в конвульсиях. Существо из другого мира, бог, демон или дух умершего человека, овладевает им.
В припадке некого безумия он произносит отрывочные фразы, – как предполагается, они передают желания невидимого существа, которые он хочет передать помощникам. Первостепенно важно узнать, кто именно говорит через медиума и что он говорит, поэтому послушать его зовут самых умных людей селения.
Случается, что разные божества или духи завладевают медиумом по очереди. Иногда он, подталкиваемый одним из этих существ, вдруг нападает на зрителей и немилосердно их избивает. Такой оборот дел всегда воспринимается без всякого сопротивления. Тибетцы представляют себе в этом случае, что из человека выходит демон, поселившийся в теле без его ведома. Незваного гостя выводит на чистую воду «дух», вошедший в медиума.
Покойный, страдающий в следующем мире, обычно ограничивается тем, что описывает свои злоключения. Во время сеанса, свидетельницей которого была сама, я слышала, как кто-то сказал:
– Я встретил на пути демона, и он затащил меня к себе домой. Он сделал из меня раба: заставляет работать без остановки, плохо со мной обращается. Пожалейте меня! Освободите, чтобы я добрался до «Рая Великого Блаженства».
Мать человека, который, как предполагалось, рассказывал это, горько заплакала, а вместе с ней и его жена и дети. Семьи, получающие такие сообщения, думают только о том, как бы освободить несчастного пленника. Но это очень сложно; во-первых, кто-то должен вступить с демоном в переговоры об освобождении пленника. Чаще всего посредником выбирают колдуна религии бон. Он сообщает родственникам несчастного «духа», что демон-хозяин требует в жертву поросенка или корову и только после этого его отпустит.
Принося жертву, колдун бон впадает в транс. Его «двойник», как считается, идет в жилище демона. Он путешествует: путь далек и опасен, полон препятствий – об этом говорят конвульсии колдуна. Но в отличие от паво он остается сидеть и только поворачивает голову и торс; при этом скороговоркой рассказывает о различных случаях во время своего путешествия. Понять его еще труднее, чем паво. Самые искушенные слушатели с трудом разбирают смысл его слов.
Колдун бон выполнил свою задачу; теперь он хватает «духа» и готовится забрать его с собой. Демон получил требуемый выкуп, но обычно нарушает договор и пытается удержать своего раба. Колдун сражается с ним, – можно увидеть, как он борется и тяжело дышит, слышать его возгласы. Семья и друзья умершего следят за всеми этапами драмы с величайшей заинтересованностью. Радость переполняет их, когда колдун объявляет, что добился успеха и вывел «духа» в безопасное место.
Но не всегда этого можно достигнуть с первой попытки. Мне пришлось присутствовать на нескольких спектаклях, во время которых колдун, изобразив неимоверные старания, объявлял, что демон отнял у него «духа». В таком случае все ритуалы, жертвы, как и плата колдуну бон, возобновляются. Когда для того, чтобы освободить «дух» из рабства, приглашают ламу, никаких жертв в качестве выкупа не приносят, а ритуалы не связаны ни с какими переговорами. Лама, знающий магический ритуал, считает себя достаточно сильным, чтобы заставить демона освободить жертву.
Под влиянием буддизма жители Тибета отказались от жертвоприношения животных. Но это не относится к тибетцам, живущим в Гималаях, – те едва знакомы с ламаизмом и остаются в основном шаманистами.
Что касается судьбы «духа» в потустороннем мире, тут существует большая разница между верованиями просвещенных лам и созерцательных мистиков и всех остальных. Начнем с того, что все случаи, связанные с путешествием в бардо, ламы считают чисто субъективными видениями. Природа этих видений зависит от мыслей человека, которые были у него при жизни. Различные варианты рая, ада и судии мертвых являются тем, кто в них верит.
Один гомчен из Восточного Тибета рассказал мне такую вот историю. Художник, работавший в основном по росписям храмов, часто изображал фантастических существ с человеческими телами и головами животных; он полагал, что эти существа – слуги Шинье. Сын его, маленький мальчик, стоял рядом с отцом, когда тот работал, и с удовольствием рассматривал ужасные создания, которые появлялись на фресках. Так случилось, что мальчик умер и, попав в бардо, встретился там с этими созданиями, чьи образы были знакомы ему. Нимало не испугавшись, он стал смеяться.
– О, я вас всех знаю! – заявил он. – Мой отец рисовал вас на стене! – И приготовился поиграть с ними.
Однажды я задала вопрос ламе из Энча: какие посмертные видения предстанут материалисту, который верит, что смерть – полное исчезновение?
– Вероятно, – отозвался лама, – такой человек увидит призраков в соответствии с теми религиозными представлениями, какие имел в детстве, или с какими познакомился через окружавших его при жизни людей. В зависимости от того, насколько он умен и насколько ясно его сознание после смерти, он, вероятно, станет изучать и анализировать эти видения и вспомнит причины, по которым при жизни отрицал реальность того, что появилось перед ним сейчас. И так он может прийти к выводу, что встретился с миражом.
Человек менее развитой, чья вера в полное исчезновение после смерти – результат равнодушия или глупости, а не размышлений, скорее всего, совсем ничего не увидит. Однако это не помешает энергии, возникшей в результате его прошлых деяний, выделиться из его трупа и проявить себя в новом качестве. Другими словами, это не помешает новому рождению этого материалиста.
Многочисленные мои тетради полны записей, – много работала с тех пор, как приехала в Сикким; пожалуй, могу позволить себе отдых. Приближалось лето с его неизбежной жарой, и все чаще возникали мысли о поездке на север страны.
Дорога, выбранная мною, – отличная ослиная тропа, что ведет из Гангтока в Кампа-Дзног и далее в Шигадзе в Тибете. Постепенно она поднимается вверх от спрятанных в джунглях бунгало туристов в Дикчу к берегу реки Тисты и потом вдоль притока этой реки ведет, среди пленительных пейзажей, к ее истокам.
Примерно в пятидесяти милях от Гангтока, на высоте 8 тысяч футов дорога эта проходит по деревне под названием Лачен, которая занимает важное место в моих исследованиях ламаистского мистицизма.
Эта небольшая группа коттеджей на самом севере Сиккима – последнее, что видят путешественники на пути к перевалу на границе с Тибетом. Там живут выносливые горцы; занимаются они земледелием в долине и пасут яков на тибетских высокогорьях – там и проводят часть года, а живут в шалашах. Над деревенскими строениями возвышается прилепившийся к склону горы скромный монастырь.
На следующий день по приезде я посетила его и, не найдя там ничего интересного, собиралась уже уходить, когда в ярко освещенном солнцем проеме открытой двери появилась тень – на пороге стоял лама. Я сказала «лама», но на человеке этом не было обычной монастырской одежды, – впрочем, не походила она и на то, что носят миряне. Костюм его состоял из белой юбки, доходившей до пят, цветного жилета китайского покроя, из широких пройм пенились пышные рукава желтой рубашки; на шее ожерелье из какого-то серого вещества и коралловых бус; проколотые уши украшены крупными золотыми кольцами с бирюзой; длинные волосы заплетены в длинную, до самых каблуков косу[19].
Этот странный человек рассматривал меня и не произносил ни звука; сама я, мало еще знакомая с тибетским языком, не посмела начать разговор, только приветствовала его и вышла. Юный тибетец, прислуживавший мне, ждал на террасе монастыря. Увидев ламу, спускавшегося по ступенькам внутреннего дворика вслед за мной, он трижды поклонился ему в ноги и попросил благословения. Это меня удивило – обычно он скупо проявлял знаки уважения и никого не удостаивал такой чести, кроме принца тулку и Бермиага Кушога.
– Кто этот лама? – спросила я его, когда мы вернулись в бунгало для путешественников.
– Это великий гомчен, – отвечал он. – Один монах рассказал мне, когда вы были в храме, что он провел много лет один в пещере высоко в горах. Ему подчиняются демоны, и он умеет творить чудеса. Говорят, может убить человека на расстоянии и летать по воздуху.
«Что за удивительное создание!» – подумала я.
Любопытство мое было сильно подогрето тем, что приходилось читать о гомченах с Давасандупом. Много слышала о них и от принца тулку, и от разных лам: ведут они жизнь тибетских отшельников, исповедуют невиданные учения и способны на неслыханные деяния. И вот совершенно неожиданная встреча с одним из таких. Но как поговорить с этим ламой? Мой слуга далек от знакомства с тибетскими философскими понятиями и терминами и бессилен перевести мои вопросы.
Глубоко взволнованная, я не находила себе места; плохо спала, меня мучили бессвязные сны. Видела я себя в окружении слонов: они указывают на меня хоботами, издавая при этом глубокие звуки, похожие на те, что исходят из длинных тибетских труб. Этот странный концерт и разбудил меня… В комнате темно, слонов я больше не вижу, но продолжаю слышать музыку. Внимательно прислушиваюсь – и узнаю мелодию: трапа играли ее на террасе монастыря. Кому исполняли они эту ночную серенаду?..
Решившись поговорить с гомченом во что бы то ни стало, я послала ему просьбу принять меня и на следующий день в сопровождении моего мальчика вернулась в монастырь.
Примитивная лестница вела в комнату ламы над залом для собраний; перед входной дверью небольшая лоджия, украшенная фресками. Ожидая приглашения войти, я рассматривала их не без изумления. Художник, наделенный скорее даром воображения, чем мастерством, изобразил на стенах мучения в чистилищах, населенных сонмом демонов и их жертв – эти скалили зубы и корчились от боли в самых комичных позах.
В центре панно развернута картина наказания похоти. Обнаженный мужчина, ненормально худой, стоит лицом к раздетой женщине. Непропорционально огромный живот придавал «красотке» вид пасхального яйца, установленного на две ноги и снабженного кукольной головой. Виновный в грехе распутства, неисправимый раб своих страстей, забыв, где находится и как туда попал, обнимает адское создание руками, а пламя, выходящее у женщины изо рта и из потайных ниш, опаляет его.
На небольшом расстоянии от этой парочки наказывают какую-то грешницу. Привязанная задом наперед к перевернутому вершиной вниз треугольнику, она вынуждена принимать ласки зеленого демона с зубами наподобие пилы и обезьяньим хвостом. На заднем плане бегут другие демоны, разных цветов, видно, чтобы не пропустить своей очереди.
Гомчен жил в своеобразной темной часовне, освещаемой светом одного-единственного окошка; потолок поддерживали массивные балки, выкрашенные в красный цвет; по тибетскому обычаю, алтарь служил книжным шкафом.
В нише, среди книг, стояла скульптурка Падмасамбхавы с ритуальными подношениями перед ней: семью чашами, наполненными чистой водой, зерном и лампой.
На небольшом столике горели ароматные палочки, их мистический аромат смешивался с запахом чая и растаявшего сливочного масла. Кресла и коврики, предназначенные для хозяина, потертые и выцветшие, а крошечная золотая звезда на алтарной лампе, сиявшей в глубине комнаты, только подчеркивала ее запыленность и пустоту.
С помощью моего мальчика, исполнявшего роль переводчика, я попыталась задать несколько вопросов о предметах, затронутых мною в разговорах с ламами, встреченными в Гангтоке, но все напрасно. Видел бы меня Давасандуп. Ошеломленный мальчик никак не мог подобрать слов, чтобы выразить идеи, значения которых не понимал. Пришлось мне отказаться от своего намерения, и долгое время лама и я сидели друг перед другом в молчании.
На следующий день я уехала из Лачена и продолжила путешествие на север. Пейзажи, на протяжении всего пути очаровательные, стали просто великолепными. Заросли азалий и рододендронов еще одеты в яркий весенний наряд; мерцающий поток цветов заполнил всю долину, – ее словно заливали спускавшиеся с соседних склонов нескончаемые потоки фиолетовых, желтых, красных и чисто-белых волн. Издали казалось, что мои проводники плывут в море цветов, – высовывались одни головы. Несколькими милями дальше тянулись сказочные сады, становившиеся все гуще; потом они превратились в возникавшие то здесь, то там розовые пятна из карликовых кустов азалий, упрямо сражавшихся за жизнь на головокружительной высоте.
Дорога теперь проходила по фантастическому приграничному краю[20]. В потрясающей тишине этих диких величественных гор раздавалось только нежное журчание ледяных, прозрачных ручьев. С берегов меланхоличных озер золотоголовые птицы важно наблюдали за проходившим мимо караваном.
Мы поднимались все выше, пересекая гигантские ледники, неожиданно открывавшиеся нашему взору долины, наполненные огромными облаками. И вдруг без всякого перехода вышли из тумана и перед нами открылось огромное, просторное, блистающее под ярким среднеазиатским небом Тибетское плоскогорье.
С этого началось мое путешествие по стране, лежащей за далекими грядами гор, которые в то мгновение закрывали от меня горизонт. Побывала я в Лхасе, Шигадзе; в северных пустынных степях, с их солеными озерами, больше похожими на моря; в Кхаме, стране благородных разбойников и магов; в неисследованных лесах По и удивительных долинах Тцаронга, где зреют гранаты; но ничто не затмило в моей памяти первую встречу с Тибетом.
Несколько недель спустя погода испортилась, снова пошел снег. У меня почти кончилась провизия, среди носильщиков и слуг росло недовольство и разгорались ссоры. Однажды мне пришлось воспользоваться хлыстом, чтобы разнять двух дерущихся с ножами мужчин, не поделивших место у костра. После нескольких коротких экскурсий на тибетскую территорию я покинула границу. К длительной поездке готова не была; более того, земля, которая простиралась передо мной, считалась запретной.
Снова я проезжала Лачен, повидалась с гомченом и поговорила с ним о жилище отшельника, находившемся в одном дне пути от деревни, высоко в горах, где он жил семнадцать лет. Мой мальчик-переводчик легко справлялся с такими простыми деталями, да и мне самой удавалось улавливать многое из его речи. Не рисковала я, однако, упоминать демонов, следуя убеждению слуг. Знала, что мой юный переводчик слишком суеверен, чтобы осмелиться подступить к этому, и сам лама, вероятно, не ответил бы на такие расспросы.
В Гангток я вернулась, опечаленная упущенной возможностью изучить действительно интересные вещи, связанные с мистическим миром тибетских отшельников, с которыми случайно столкнулась. Предвидеть последствия своей поездки я совершенно не могла.
Вскоре после этого далай-лама покинул Калимпонг; армия его разбила китайцев, и он с триумфом вернулся в Лхасу. Я поехала попрощаться с ним в деревушку, расположенную под Джелапом.
Добравшись до бунгало, где он предполагал остановиться, раньше его, встретила там большую группу аристократов сиккимского двора, пребывающих в великом горе: им поручено обеспечить все необходимое для краткого пребывания царя-ламы, но, как всегда на Востоке, приготовления оставили на последний момент. Нет ни мебели, ни ковров, ни занавесей, а высокий гость появится с минуту на минуту. В небольшом доме все вверх дном, слуги и хозяева беспорядочно суетились – дикая спешка. С радостью предложила я свою помощь – надо приготовить далай-ламе ложе для сна. Помощники заверили – это принесет мне удачу как сейчас, так и в дальнейшей жизни.
Так у меня появилась еще одна возможность поговорить с тибетским правителем. Ум его, как мне показалось, целиком занят политическими делами. Как обычно, он благословил верующих палкой с разноцветными ленточками; чувствовалось, однако, что мысленно он уже пересек гору, служившую границей, и обдумывает те прибыли, которые принесла ему победа.
На следующую осень я уехала из Сиккима в Непал, а позднее провела около года в Бенаресе. В юности долго жила там и вернулась туда с удовольствием. С благодарностью приняла предложение членов Теософического общества сдать мне небольшую квартиру в их прекрасном саду. Аскетическая простота этого жилища гармонировала с духом святого города Шивы и полностью отвечала моим вкусам. В таком подходящем окружении я прилежно подводила итоги изучения ведической философии, некоторым образом предшествовавшей ламаизму, – с ним, как оказалось, я знакома не намного лучше, чем раньше.
У меня и в мыслях не было покидать Бенарес, когда неожиданно возникшие обстоятельства заставили меня сесть на поезд и поехать в Гималаи.
Глава 2
В гостях у ламы
В Гангтоке я снова встретилась с Бермиагом Ку– шогом. Лама Энча уехал в Шигадзе, в Тибете, и вернулся только несколько месяцев спустя. Давасандупа вызвал Сино в качестве переводчика на тибетскую политическую конференцию, созванную в Индии. Махараджа умер, сын его Сидкеонг тулку унаследовал его титул, и, значит, у него стало меньше времени на изучение религии. Неожиданные препятствия помешали мне осуществить запланированную поездку. Все шло наперекор моим желаниям.
Казалось, вокруг меня постепенно сгущаются враждебные силы. Невидимые существа словно захватили меня, пытаясь выдворить из страны и намекая, что я не продвинусь дальше ни в исследованиях ламаизма, ни в путешествиях по земле Тибета. Эти незнакомые враги являлись мне в каком-то ясновидении, – вот они празднуют свою победу после моего отъезда и радуются, что им удалось меня отпугнуть.
Приписывала я эти явления лихорадке или неврастении, развившейся в результате переутомления и волнений из-за того, что мои планы не выполняются. Кто-то, возможно, увидел бы тут действия оккультных сил. Как бы там ни было, мне никак не удавалось преодолеть это болезненное состояние, граничащее с галлюцинациями.
Пока я мучительно размышляла, где бы обосноваться не покидая Гималаев, новый махараджа, лама тулку, не догадываясь, что более чем реализует мои желания, предложил мне жилье в монастыре Поданг, примерно в миле от Гангтока, среди туманных лесов. Состояло оно из огромной комнаты на первом этаже храма и громадной кухни, по тибетскому обычаю предназначенной, чтобы там спали мои слуги. Два широченных окна впускали весь свет, шедший с небес, но с тем же успехом принимали и ветер, и дождь, и град, проникавшие сквозь широкие щели по обеим сторонам, а неровная рама едва держалась на верхних креплениях.
В углу этого зала я поместила на широкой деревянной стойке свои книги. Раскладывающиеся стол и стулья стали мне «кабинетом». В другом углу прикрепила на потолочные балки палатку и установила свою походную кровать – это спальня. Середина помещения, продуваемая всеми ветрами, служила чем-то вроде гостиной для посетителей, но только в хорошую погоду.
Религиозная музыка, которую я слышала в Поданге дважды в день, перед рассветом и после заката, завораживала меня. Небольшой оркестр состоял из двух гьялингов (своеобразных флейтистов), двух рагдонгов (длинных тибетских труб) и двух барабанщиков, имитирующих громовые раскаты вдали.
Мелодия лилась медленно, словно течение спокойных вод глубокой реки, – без перерывов, акцентов и взлетов. Она производила странное, острое впечатление дистресса, будто все страдания людей, идущие из мира в мир с начала времен, выплескивались в томной, отчаянной жалобе.
Кто тот музыкант, который, сам того не зная, создал этот лейтмотив вселенской грусти? И как без оркестра из множества разных инструментов человек, лишенный какого-либо артистического чувства, передал такой душераздирающий жар? Это так и осталось таинством, и его не смогли мне объяснить музыканты-монахи. Пришлось довольствоваться тем, что я слушала их, наблюдая, как за горами зарождается рассвет, или любуясь темнеющим закатным небом.
Кроме посещений ежедневных служб, во время пребывания в Поданге мне довелось стать свидетельницей ежегодной Церемонии демонов. В Тибете, позже, я наблюдала отправление нескольких ритуалов с гораздо более сильным духовным наполнением, но в моем восприятии они сильно теряли в красочности без тех усиливающих впечатление теней, что сопровождали действо в гималайских лесах. Колдуны теряют существенную долю своего авторитета, когда их видят при полном дневном освещении и в толпе.
Прежде всего трапа выносили Махакалу из кабинета, где он был заперт целый год, с жертвоприношениями и колдовством. В каждом ламаистском монастыре есть храм или комната, занятая под жилище божеств – местных древних или пришедших из Индии. Последние почти потеряли свой статус тут, в Стране снегов. Не зная об их важности, тибетцы превратили их в демонов и часто обращаются с ними довольно сурово.
Махакала – самый известный среди ссыльных индуистских божеств. Его оригинальная личность считается воплощением Шивы в роли Разрушителя Мира. Поскольку он превратился в опасного духа, ламы держат его в рабстве, заставляют выполнять разного рода работы и не стесняясь наказывают за нерадивость.
Народное верование гласит: известный лама, глава секты кармапа, назначил Махакалу своим слугой. Будучи при дворе в Китае, лама этот оскорбил императора, и тот приказал привязать его к хвосту лошади. На краю гибели великий Кармапа призвал Махакалу на помощь, но он не явился вовремя. С помощью магических слов развязав веревки на запястьях, лама освободился сам и увидел приближающегося Махакалу, когда в нем уже нет нужды. В гневе он отвесил демону такую оплеуху, что тот до сих пор, через несколько веков, ходит с опухшей щекой.
Конечно, трапа Поданга не столь могущественны, чтобы позволять себе такие вольности, и Махакала вызывает у них истинный ужас.
Здесь, как и во многих других монастырях, происходят, как говорят, зловещие чудеса. То из комнаты, где закрыт Махакала, сочится кровь, то, когда ее открывают, находят там человеческое сердце или мозг. Эти знаки, по мнению трапа, свидетельствуют об оккультных занятиях ужасного божества.
Когда маску, воплощающую собой Махакалу (в которой, как считается, он живет), выносят из хранилища, ее помещают в темную часовню, отведенную для других, родственных ему злобных божеств. Два послушника следят за ним, повторяя без остановки магические слова, препятствующие его побегу. Долгими ночами, укачиваемые своим монотонным бормотанием, мальчики изо всех сил борются со сном, убежденные: перестанут хоть на мгновение повторять магические формулы – их жуткий пленник воспользуется этим, чтобы освободиться, и они станут его первыми жертвами. В соседних деревнях крестьяне приходят в смятение при малейшем намеке, что Махакала освободится: с раннего вечера закрывают двери, а матери запрещают детям гулять на закате.
Считается, что менее важные демоны, которые бродят по стране, выискивая, как бы навредить людям, приходят на звук пения лам и попадают в клетки, сплетенные из прутьев и цветных ниток. Затем эти хорошенькие домики торжественно выносят из монастыря и выбрасывают вместе в пленниками в горящую жаровню. Но демоны бессмертны – к счастью для колдунов, которые зависят от них. На следующий год обряд необходимо исполнить снова.
Просвещенный лама, принадлежащий к богатой семье из Сиккима, только что вернулся из Тибета и стал главой монастыря Рхумтек вместо недавно умершего брата. Согласно обычаю, он должен в Поданге, главном монастыре секты в Сиккиме, выполнить несколько ритуалов, чтобы обеспечить покойному благополучие в мире ином.
Почивший главный лама – мой старый знакомый; познакомилась я с ним в Калимпонге, куда он приезжал в свите наследного принца, чтобы отдать визит далай-ламе. Веселый был парень, настоящий бонвиван; философские проблемы его не заботили; две жены в доме, и он до такой степени обожал выдержанное виски, что выпивал несколько бутылок в день. Имея большие доходы, мог позволить себе купить все, что хотел, хотя не всегда знал, как обращаться с той или иной покупкой. Именно поэтому однажды лама, крупный, с крепко посаженной головой, пришел навестить меня в предназначенной для трехлетних девочек шляпе, украшенной розовыми лентами.
Новый настоятель, называемый в народе Джентльмен из Тибета (Ред Кушог), потому что он обычно жил там, совершенно отличался от своего брата. Юность провел учась в разных тибетских монастырях, и даже в Лхасе, среди лам-эрудитов, снискал себе репутацию выдающегося филолога. Удостоен высших степеней и остался знаменитостью, что редко среди гималайских священнослужителей.
Похоронная церемония, которую он возглавил, продолжалась целую неделю. Счастливые дни для трапа Поданга, которые праздновали и получали дары!
Но церемония кончилась, и в первый месяц года[21]Ред Кушог занялся ежегодным благословением в монастыре. В сопровождении хора из трапа, поющих литанию с добрыми пожеланиями, он прошел вокруг здания и по коридорам, разбрасывая освященное зерно, – бросал в каждую комнату, мимо которой проходил.
Несколько пригоршней ячменя рассыпал с грациозной улыбкой и литургическим пожеланием таши шог («будьте благословенны!») у входа в мою «палаточную спальню», на стол и книги в моем «кабинете».
Процветание! Процветание! Благодаря изгнанию духов и благословению монастырь должен стать частью Рая Великого Блаженства (Наб Девачен). Но монахи не чувствовали себя в полной безопасности. Втайне сомневаясь в своем оккультном могуществе, даже те, кто слыл просвещенными книжниками, опасались, что некоторым демонам удалось избежать истребления и они ждут в укрытии, чтобы снова творить свои бесчинства. И монахи просят помощи у того, кому доверяют больше всех.
Однажды вечером гомчен из Лачена появился в полном облачении мага: пятисторонней короне, в ожерелье из ста восьми круглых бусин, вырезанных из множества черепов, фартуке из человеческих костей и резных камней и с ритуальным кинжалом (пхурба) на поясе. Стоя на поляне у пылающего костра, он сделал магические знаки в воздухе с помощью скипетра дордже и тихим голосом читал заклинания, рассекая воздух. Не знаю, с какими невидимыми демонами он сражался, но в фантастическом свете пляшущего пламени сам походил на демона.
Мое лечение прошло успешно: то ли перемена места убила микробы, вызывавшие лихорадку, то ли новые впечатления вытеснили из мозга усталость, а может быть, моя слабая воля сумела победить существ оккультного мира, – так или иначе, я освободилась от навязчивых мыслей, что мучили меня.
Но во время моего пребывания в Поданге происходили странные вещи. Сидкеонг тулку, став махараджей, пожелал провозгласить, что отказывается от суеверий в пользу ортодоксального буддизма. Для достижения этой цели он пригласил из Индии монаха, принадлежавшего к тхеравадинской философской школе, чтобы он начал проповедовать в его стране. Миссионеру пришлось сражаться против антибуддийских обычаев колдунов, преодолевать культы духов и привычку пить ферментированные напитки. Этот монах, по имени Кали Кумар, уже начал свою работу.
Махараджа-лама, как настоятель Поданга, имел в монастыре квартиру, где останавливался, когда выполнял обязанности главы монахов. Приезжал на два дня во время моего пребывания в этом гомпа. В конце дня мы вместе пили чай и говорили о миссии Кали Кумара и о способе, с помощью которого надеялся освободить горцев от закоренелого суеверия.
– Невозможно, – говорила я, – точно знать, каким был исторический Падмасамбхава, проповедовавший в Тибете много веков назад. Но неоспоримо, что последователи сделали его героем легенд, оправдывающих пьянство и абсурдные, пагубные практики. Под его именем они молятся злым духам, точно так же, как и вы, – добавила я со смехом, указывая на образ великого мага, стоящий в дальнем конце комнаты, с горящей алтарной лампой у ног. – Так вот, необходимо… – продолжала я, как вдруг поняла, что не могу произнести ни слова: невидимое присутствие кого-то третьего перебило мои мысли.
Никто ничего не произнес, и в комнате стояла тишина, но я явно чувствовала воздействие каких-то тайных сил.
– У вас ничего не выйдет, – услышала я. – Люди этой страны – мои… Я могущественнее вас…
В изумлении вслушиваясь в эти немые слова, я уже решила, что это порождение моих собственных сомнений относительно успеха предложенных реформ, но тут махараджа ответил. Ответил на то, чего я не произносила вслух, – он возражал невидимому противнику своих планов:
– Почему это «не выйдет»? Вероятно, понадобится определенное время, чтобы изменить представления крестьян и низшего духовенства. Демоны, которых они кормят, не согласятся умирать от голода, но, тем не менее, я сделаю все возможное. – Он насмешливо намекал на жертвоприношения животных злым демонам, совершаемые колдунами.
– Но я не сказала… – начала я, но сразу замолчала – подумала, что, несмотря на смелое объявление войны демонам, принц сам не вполне освободился от суеверий и, следовательно, лучше не сообщать ему о том, что произошло.
Не хотелось бы, однако, чтобы у читателя возникло ложное представление о Сидкеонге тулку, – вероятно, он более свободен от суеверий, чем я предполагала.
По его гороскопу, а в них тибетцы верят безоговорочно, год его смерти отмечен опасностями для него. Чтобы противостоять враждебным влияниям, несколько лам, среди них и гомчен из Лачена, предложили ему отслужить соответствующий случаю молебен. Он поблагодарил и отказался: чувствует себя вполне способным перейти в мир иной без их помощи.
Думаю, махараджа-лама снискал репутацию нечестивца. Как только он умер, все нововведения и религиозную реформу, им начатую, отменили. Проповеди прекратились, в храмах снова появилось пиво. Лама сообщил священникам страны, что им следует вернуться к прежнему укладу. Невидимый противник праздновал победу, как и предсказывал.
Хотя моя штаб-квартира в Поданге, я не совсем отказалась от поездок в Сикким. Так случилось, что я встретила двух гомченов из Восточного Тибета, которые недавно переехали жить в Гималаи. Один поселился в Сакионге, и по этой причине я назову его гомченом из Сакионга. В Тибете обращение по имени считается невежливым: ко всем, кто занимает положение чуть выше самого низкого, обращаются с прибавлением какого-нибудь титула.
Сакионг-гомчен по-своему очень колоритный и открытый человек. Часто посещал кладбища и месяцами сидел дома, практикуясь в совершении магических ритуалов. Как и его коллега из Лачена, не носил обязательной для монахов одежды и волосы не подстригал коротко, а носил обернутыми вокруг головы, на манер индийских йогов. На Тибете всех, кроме мирян, кто носит длинные волосы, относят к аскетам или отшельникам, называемым налъорпа; считается, что они ищут спасения с помощью мистического «Краткого Пути»[22].
По их мнению, мои беседы с ламами относились главным образом к философской доктрине махаистского буддизма, из которого родился ламаизм. Сакионг-гомчен почти не оказывал им уважения и, более того, мало что знал о них; он любил парадоксы.
– Учение, – говорил он, – бесполезно для обретения истинного знания, в этом случае оно только мешает. Все, что мы учим таким образом, – напрасный труд. На самом деле каждый может знать только свои собственные мысли и обладать своими собственными взглядами. А что касается настоящих причин, которые вызывают эти мысли, они остаются непостижимыми для нас. Когда мы пытаемся постичь их, то только хватаемся за идеи, которые сами выработали на основе этих причин.
Понимал ли он до конца, что сказал, или просто повторял то, что прочитал или услышал от кого-то?
По просьбе принца тулку Сакионг-гомчен продолжил цикл проповедей. Я имела возможность наблюдать за ним во время проповеди, – именно «наблюдать», а не «слушать», потому что тогда была еще очень далека от понимания всего того, что он говорил на тибетском языке. В роли апостола он поистине великолепен: страстность речи, жесты, мимика свидетельствовали о врожденных ораторских способностях, а испуганные лица слушателей, заливавшихся слезами, позволяли судить о воздействии, им оказываемом.
Гомчен из Сакионга – единственный буддист, проповедовавший с такой страстью, из всех, кого я когда-либо слышала, так как у ортодоксальных буддистов исключаются жесты и голосовые приемы как не приличествующие для того, чтобы излагать учение, которое адресуется к спокойному разуму. Однажды я спросила его:
– Что такое Высшее Освобождение (тхарпа)?
Он ответил:
– Это отсутствие всех видов зрения и воображения, прекращение той умственной деятельности, которая создает иллюзии[23].
На другой день он сказал:
– Вам нужно поехать в Тибет и получить посвящение от мастера «Краткого Пути». Вы слишком сильно привязаны к учению нъентос (буддизм тхеравадинской школы). Мне кажется, вы способны постигнуть тайное учение[24].
– А как я попаду в Тибет, раз туда не пускают иностранцев? – поинтересовалась я.
– Уф! В Тибет ведет множество дорог, – ответил он. – Не все просвещенные ламы живут в У или Цанге. – Это две центральные провинции со столицами в Лхасе и Шигадзе. – Можно найти и других, тоже просвещенных лам и учителей в моей стране[25].
Идея попасть в Тибет со стороны Китая никогда не приходила мне в голову, и даже намек гомчена в тот день не пробудил никакого отклика в моей голове, – вероятно, мой час еще не пробил.
Второй гомчен, с которым я познакомилась, обладал необщительным характером и довольно высокомерными манерами. Даже обычные формулы вежливости, которые ему приходилось произносить, он выговаривал с особой, ледяной сухостью. Как и гомчена из Сакионга, его звали по месту его жительства – Да– линг-гомчен. Он всегда носил полный монастырский наряд и тогу и добавлял ко всему прочему круглые серьги из слоновой кости и серебряный дордже, усеянный бирюзой, в волосах. Каждый год проводил целое лето в шалаше, построенном для него на вершине поросшей лесом горы.
За несколько дней до его приезда ученики и жители близлежащих деревень приносили в жилище отшельника провизию на три-четыре месяца. После этого им запрещалось приближаться к дому гомчена, и для ламы не составляло труда заставить их уважать свое одиночество. Деревенские люди не сомневались, что он совершает ужасные обряды, чтобы подчинить себе демонов и заставить их отказаться от зловредных замыслов против тех людей (или их имущества), кто поклонялся ему. Его защита сильно их воодушевляла, но они боялись, что, если подойдут близко к его хижине, встретятся с кем-то из тех злобных существ, которые с неохотой подчинялись приказаниям гомчена, и потому пребывали не в самом хорошем настроении. Более того, мистика, обычно окружавшая поведение, а также и характер нальорпа, настраивала их на осторожный лад.
Этот лама по желанию принца, которому был обязан назначением на должность настоятеля монастыря в Да– линге, прервал свое пребывание в одиночестве, чтобы ответить (хотя и с большой неохотой) на мои вопросы. Среди затронутых мной в беседе с ним тем – какую пищу подобает вкушать буддисту.
– Должны ли мы понимать запрет на убийство философски и продолжать есть мясо и рыбу? – спросила я.
Гомчен, как и большинство тибетцев не вегетарианец, развил на эту тему целую теорию, не лишенную оригинальности, – я слышала ее потом в других частях Тибета.
– Большинство людей, – ответил он, – едят как звери, чтобы удовлетворить свой голод, не задумываясь ни над своими действиями, ни над их последствиями. И хорошо поступают несведущие люди, когда воздерживаются от употребления мяса и рыбы.
Но другие считают, что, поедая животных, потребляют материальные элементы, из которых те состоят. Они знают, что усвоение этих элементов влечет за собой усвоение и элементов психических, в них заложенных. Все, кто знаком с такими доводами, могут на свой страх и риск отбросить эти ассоциации и попытаться получить результаты, оправдывающие принесенные жертвы.
Вопрос в том, усиливает ли потребление животных элементов животные качества в человеке или он способен переработать эти элементы в умственные и духовные силы, так чтобы животная субстанция, попадающая в человека, возродилась в форме человеческой деятельности.
Затем я спросила его, объясняется ли этим обычное среди тибетцев эзотерическое ощущение, что ламы могут посылать духи забитых животных в Рай Великого Блаженства.
– Не думайте, что мне удастся ответить на ваш вопрос в нескольких словах. Эта тема очень запутанна. У животных есть несколько «сознаний», как и у нас самих, и, так же как в нашем случае, эти «сознания» следуют после смерти разными дорогами. Живое существо состоит из множества элементов, а не едино по своей природе. Но хороший мастер может направить существо по правильному пути, до того как оно осознает эти доктрины.
Ламы часто прерывают свои объяснения такими декларациями. Однажды вечером, когда принц, лама из Далинга и я собрались в бунгало в Кевзинге, завязалась беседа об аскетах мистиках. Со сдержанным воодушевлением (что производило еще большее впечатление) гомчен рассказывал о своем учителе – о его мудрости и сверхъестественных способностях. Сидке– онга тулку тронуло, как глубоко уважает лама своего духовного учителя.
В то время принц был занят подсчетом расходов – ему предстояло жениться на бирманской принцессе.
– Весьма сожалею, что не смогу встретиться с этим великим нальорпа, – признался он мне по-английски. – Потому что он конечно же дал бы мне хороший совет, – и, обращаясь к гомчену, повторил по-тибетски: – Мне очень жаль, что вашего учителя здесь нет. Мне очень нужен совет такого сильного ясновидящего.
Но ничего не сказал ни о вопросе, который хотел бы задать ему, ни о природе своего беспокойства. Лама с обычной холодностью осведомился:
– Насколько серьезен вопрос?
– Предельно важен, – ответил принц.
– Вы, вероятно, получите желаемый ответ, – сообщил гомчен из Далинга.
Хочет послать нарочного с письмом, решила я, собираясь уже напомнить ему о расстоянии, которое посыльному придется преодолеть, и тут меня поразил его вид. Глаза закрыты, мгновенная бледность покрыла лицо, все тело напряжено. Подойти к нему, ведь ему плохо?.. Однако принц – от него тоже не укрылось, как внезапно изменился лама, – удержал меня, прошептав:
– Не двигайтесь! Гомчены иногда неожиданно впадают в транс. Нельзя принуждать его очнуться – это опасно и может даже убить его.
Сидя на месте, я наблюдала за ламой: он оставался неподвижным; черты лица постепенно менялись, оно сморщилось, приобретя выражение, которое я никогда не видела у него раньше. Наконец он открыл глаза. Принц вздрогнул: этот человек, на которого он смотрит, не гомчен из Далинга, а кто-то другой, совершенно незнакомый нам; с трудом шевелит губами и говорит голосом, непохожим на голос гомчена:
– Не беспокойся, тебе никогда не придется искать ответа на этот вопрос.
Затем медленно закрыл глаза, черты его снова изменились и стали чертами ламы из Далинга, – постепенно он приходил в себя. От наших вопросов уклонился и вышел молча, покачиваясь и едва держась на ногах от утомления.
– В его ответе нет никакого смысла, – пришел к выводу принц.
Случайно или намеренно, но, к несчастью, оказалось, что смысл в ответе все же был. Дело, вызывавшее беспокойство махараджи, касалось его невесты и девушки, которая родила ему сына и с которой он не хотел порывать и после женитьбы. Но случилось так, что ему не пришлось размышлять о своих отношениях с этими двумя женщинами – он умер перед самой свадьбой.
Пришлось мне также увидеть двух отшельников особого типа – больше таких не встречала в Тибете, где в целом местное население более цивилизованное, чем в Гималаях. С принцем тулку я возвращалась из путешествия к границе с Непалом. Слуги его, осведомленные, что ему нравится демонстрировать мне «религиозные редкости» своей страны, указали на двух отшельников – обитали они в горах, вблизи селения, где мы останавливались на ночь. Крестьяне рассказали: люди эти так хорошо спрятались, что никто их не видел уже несколько лет. Время от времени им приносят в условленное место, у подножия горы, пищу, и отшельники забирают ее ночью. А что касается хижины, которую они построили сами, никто не знает, где она, да никто и не пытался искать. Если отшельники не хотят, чтобы их беспокоили, суеверные селяне будут обходить их еще тщательнее и не станут заглядывать в лес, где они поселились.
Сидкеонг тулку освободился от страха перед колдовством; он приказал слугам вместе с крестьянами обыскать лес и привести отшельников к нему. Вести себя с ними уважительно, обещать подарки, но принять все меры предосторожности, чтобы они не убежали.
Поиски оказались напряженными. Отшельники, удивленные, что их тихое одиночество нарушили, попытались убежать, но на пути их выставили двадцать человек и в конце концов поймали и силой заставили войти в небольшой храм; там мы с несколькими ламами, среди них и гомчен из Сакионга, ждали их появления.
В жизни я не видела более странных человеческих существ. Оба страшно грязные, едва прикрыты несколькими лоскутами материи; длинные волосы, густые, как щетина на щетках, падают на лица, а глаза мечут искры, как из печи.
Пока они осматривались, словно дикие животные, только что посаженные в клетку, принц приказал принести две большие плетеные корзины, наполненные чаем, мясом, ячменной мукой, рисом и другой снедью. Он сказал отшельникам, что намерен все это им отдать. Но, несмотря на эту заманчивую перспективу, они продолжали хранить молчание.
Один крестьянин выразил свое мнение: ему кажется, что, когда отшельники пришли жить на гору, они дали обет молчания. Его высочество – он страдал внезапными приступами настоящего восточного деспотизма – заявил: могли бы хоть поклониться ему, как следует по обычаю, и принять более почтительную позу.
Явно видя, что гнев его растет и надо отвести опасность от диких «святых», я попросила отпустить их. Сначала он отказался исполнить мою просьбу, но я настаивала. Тем временем велела одному из моих слуг принести из моего багажа два пакета с кристаллизованным сахаром (тибетцы очень любят его) и положила по пакету в каждую корзину.
– Откройте дверь и выведите этих животных вон! – приказал наконец принц.
Как только у отшельников появился шанс убежать, они прыгнули к корзинам. Один из них быстро вытащил что-то из-под накидки, костлявой рукой сунул мне в волосы, и оба убежали, как зайцы.
В волосах я обнаружила небольшой амулет; показала его своим друзьям, а потом нескольким ламам, хорошо знакомым с наукой творить чудеса. Все единодушно твердили мне: тут никакого вреда – амулет защищает меня, призывая компанию демонов прогонять с моего пути все опасности и служить мне. Мне оставалось только принять это. Возможно, отшельник, подаривший мне амулет, понял, что я просила освободить его и товарища и этот необычный дар служил выражением благодарности.
Последнее путешествие с ламой-принцем снова привело меня на север страны. Еще раз я посетила Лачен и увиделась с его гомченом. Теперь я смогла побеседовать с ним, но времени на долгие разговоры не было – мы остановились там только на один день, по дороге к подножию горы Кинчинджинга[26].
По пути мы разбили лагерь на берегу удивительного озера в безлюдной долине Лонак, рядом с самым высокогорным перевалом в мире – перевалом Джонгсон (на высоте около 24 тысяч футов), где проходит граница между Тибетом, Непалом и Сиккимом. Мы провели несколько дней около гигантских маронов, над которыми возвышался покрытый снегом пик Кинчинджинга. Затем Сидкеонг тулку покинул меня, чтобы отправиться со своей свитой в Гангток.
Мою любовь к этим высоким уединенным местам, по которым мне предстояло продолжить путешествие с молодым Йонгденом и несколькими слугами, он высмеивал. Даже сейчас вижу его перед глазами: в тот раз он был одет не как волшебники из арабских сказок, а как настоящий западный альпинист. Перед тем как исчезнуть за выступом скалы, повернулся, помахал мне шляпой и прокричал:
– Скорее возвращайтесь! Не оставайтесь здесь надолго!
Больше я его не видела – он таинственно погиб через несколько месяцев, когда я была в Лачене.
Долина Лонак так близко к Тибету, что я не могла удержаться и не пройти через один из перевалов, ведущих в эту страну. Перевал Наго (около 18 тысяч футов) самый доступный. Погода стояла хорошая, хотя и облачная, и, когда мы отправились в путь, начался небольшой снег.
Пейзаж, открывавшийся сверху, с перевала, совершенно не походил на тот, что я видела двумя годами ранее, – тогда все сияло великолепием. Теперь сумерки набрасывали серо-фиолетовую тень на огромное плато, простирающее свою величественную пустоту от подножия горы к другим скалам, неясно вырисовывающимся вдали. Но в мягком покрывале первых вечерних теней недоступное одиночество выглядело еще более волшебным и неотразимо привлекательным. Просто бесцельно бродить по этим чудесным местам для меня само по себе радость, но я имела цель. До того как я уехала из Гангтока, местные чиновники обратили мое внимание на монастырь Чёртен-Ньима.
– Монастыри, которые вы видели в Сиккиме, сильно отличаются от тибетских, – говорили мне они. – Поскольку вы не можете свободно передвигаться по Тибету, съездите, по крайней мере, в Чёртен-Ньима. Этот гомпа очень мал, но даст вам представление о том, каковы настоящие тибетские монастыри.
Итак, я направилась в Чёртен-Ньима. Монастырские обители в тех местах полностью оправдывают название гомпа (то есть «житье в одиночестве»), как по-тибетски называют монастыри. Невозможно себе представить более изолированное место. Район, где монахи построили свои дома, не только малонаселенный, а пустынный – из-за высоты. Скалы из песчаника, причудливо изъеденные эрозией, широкая равнина, спускающаяся к горному озеру, высокие снежные пики, прозрачный ручей с дном из синеватых, сероватых, зеленых и розовых камешков образуют вокруг гомпа непроходимый каменистый пейзаж, излучающий невероятный покой.
Легенды и сказания оживают в этой оправе. Не обошелся без них и Чёртен-Ньима. Само это название означает Алтарь солнца и пришло из сказки. Когда-то в Чёртен-Ньима хранились драгоценные реликвии, чудесным образом попавшие сюда из Индии – спустились с неба на луче солнца.
В древних сказаниях говорится, что Падмасамбхава, этот тибетский апостол, спрятал в окрестностях Чёртен-Ньима большое количество рукописных текстов, содержащих мистическое учение, – он считал преждевременным открывать его людям, так как в VIII веке, когда он посещал Тибет, тибетцы еще не обладали интеллектуальной культурой. Великий учитель предвидел, что через много лет после того, как он покинет этот мир, ламы, удостоенные чести за свои бывшие жизни, снова найдут эти тексты. Несколько трудов, как говорят, найдены в этом районе, и есть ламы, которые все еще пытаются разыскать остальные.
По убеждению тибетцев, вокруг Чёртен-Ньима существует сто восемь чёртенов и сто восемь родников. Все они невидимые; многие из них способны увидеть только те, чей ум особенно чист. Загаданные около этих родников желания, если их произнести в воду точно в том месте, где она бьет из земли, обязательно сбудутся.
Чод до (каменные жертвенники) либо устанавливаются в виде приподнятого камня, либо выкладываются в форме пирамиды, также возвышающейся над округой. Если их возводили молящиеся паломники в честь Падмасамбхавы, эти примитивные монументы считались нерушимыми.
Монастыри, игравшие когда-то важную роль, сейчас лежат в руинах. Как и в других местах в Тибете, это результат разрушения древних сект, которые не последовали реформам Цонг Кхапа, чьи последователи и сейчас образуют государственное духовенство.
В Чёртен-Ньима я нашла только четырех монахов, принадлежащих к секте Ньинма («древняя секта», самая старая среди «Красных шапок»). Они дали обет безбрачия, но не получили полного посвящения и не носили монастырских одежд.
Многочисленные примеры странных контрастов можно увидеть в Тибете, но больше всего меня поразило спокойное мужество женского населения. Мало кто среди западных женщин набрался бы храбрости жить в такой пустыне группами по четыре или пять человек, а иногда и совсем в одиночестве. А кто отважился бы в таких условиях совершить путешествие длиной в несколько месяцев или даже лет по малонаселенным горным районам, кишащим дикими животными и разбойниками?
Тут проявляется уникальный характер тибетских женщин. Они не игнорируют эти реально существующие опасности, более того, добавляют к ним воображаемые легионы злобных духов, принимающих тысячи необычных форм, – например, демоническое растение, которое встречается только на краю пропасти, оно хватает путешественниц своими колючими ветвями и уносит в бездну.
Несмотря на множество причин, заставляющих людей сидеть в своих родных деревнях в безопасности, то тут, то там встречаешь в Тибете сообщества менее десятка монахинь, живущих в уединенных обителях, расположенных на большой высоте, – подходы к некоторым из них закрыты снегами в течение полугода.
Другие женщины живут затворницами в пещерах; еще больше женщин-паломниц: они путешествуют в одиночку, со скудным скарбом за спиной, – пересекают огромные территории Тибета.
Посещая лхакханги (дома богов, где хранятся их изображения) – они все еще существуют среди разрушенных зданий монастырей, – я нашла комнату, содержащую коллекцию небольших фигурок из цветной глины: это изображения фантастических существ, которые окружают «духов» мертвых, когда они пересекают бардо[27]. Над ними на той высоте, где Будда медитирует, сидит обнаженный Дордже Цанг, – его синее тело символизирует космос, или, согласно мистической символике, Пустоту.
Одна монахиня удивила меня своими объяснениями их значения:
– Ни один из них не существует на самом деле, – и указала на пугающие скульптуры фантомов из бардо. – Мозг извлекает их из небытия и может так же отправить обратно.
– Откуда вам об этом известно? – Я сомневалась, что добрая женщина сама разработала эту теорию.
– Мне рассказал об этом наш лама, – ответила она.
– А кто же ваш лама?
– Гомчен, живущий у озера Моте-Тонг.
– Он иногда заходит сюда?
– Нет, никогда. Лама из Чёртен-Ньима живет в Транглунге.
– Он тоже гомчен?
– Нет, он нгаспа[28] и домовладелец; он очень богат и делает много разных чудес.
– Например?
– Он умеет исцелять людей и животных или, наоборот, сделать так, что они заболеют, даже на расстоянии. Остановить или вызвать дождь и град по своему желанию. Послушайте, что он сделал в прошлом году.
Во время жатвы лама приказал селянам убрать и сложить его зерно. Некоторые ответили, что, конечно, соберут его ячмень, но после того, как управятся со своим зерном.
Погода никак не устанавливалась, и крестьяне боялись града, частого в это время года. Вот многие из них и старались убрать сначала свой ячмень, вместо того чтобы просить ламу защитить их поля, пока они будут работать на него.
И тут лама воспользовался своими магическими способностями: исполнил обряд дубтхаб, вызвав охраняющих божеств и оживив некоторых торма[29]. Не успел он произнести заклинание, торма, как птицы стали носиться в воздухе, облетая дома тех, кто отказался повиноваться немедленно, и нанося полям большой ущерб. Но пропускали дома тех, кто сначала убрал ячмень ламы, и не причинили там никакого вреда. С тех пор никто не смеет ослушаться приказов ламы.
О, вот бы поговорить с этим ламой, который запускает в воздух мстящие пироги! Просто умирала я от желания встретиться с ним.
Транглунг недалеко от Чёртен-Ньима – так сказали монахини; за день пути я доберусь туда. Но маршрут проходил по запретной территории. Перейдя через границу, чтобы посетить Чёртен-Ньима, я и так рисковала, – стоит ли усугублять ситуацию и показываться в селении? А если о моем визите узнают? Вполне могут выслать меня из Сиккима; тогда и думать нечего о длительном путешествии по Тибету. Нет, к этому я совершенно не готова, да и все дело ограничивается кратким посещением колдуна, – не стану рисковать возможностью продолжить изучение Тибета в Гималаях. Итак, я решила вернуться; оставила монахиням подарок, а ламе отослала в Транглунг. Позже я пожалела об этом категоричном решении; два года спустя познакомилась с тем колдуном и несколько раз гостила у него в Транглунге.
Наступила осень, перевалы завалило снегом; ночевать в палатке стало трудно. Снова я перешла через границу, – теперь можно наслаждаться пребыванием в настоящем доме, у пылающего огня.
Дом этот – одно из тех бунгало, что построены британской администрацией для иностранных путешественников вдоль дорог Индии и соседних стран, находившихся под контролем Британии. Благодаря этому можно совершать путешествия, а в противном случае приходилось бы организовывать трудные экспедиции. Бунгало Тангу, расположенное на высоте 12 тысяч футов и в 14 милях от границы с Тибетом, стояло в прелестном уединенном месте, в окружении леса. Мне там очень понравилось, и я осталась там, нисколько не торопясь возвращаться в Гангток или Поданг: больше ничего не узнаю у лам, с которыми там общалась. В другое время я, вероятно, покинула бы страну и отправилась в Китай или Японию; но война вспыхнула в Европе, как раз когда я покинула Чёртен-Ньима, – путешествовать по морю опасно из– за подводных лодок.
Раздумывая, где провести зиму, через несколько дней после приезда в Тангу я узнала, что гомчен из Лачена находится в своем жилище отшельника – это всего в дне пути от моего бунгало. Немедленно решила – нанесу ему визит, это обещает быть интересным. Какова его «пещера из ясного света», как он сам ее называл, какой образ жизни он там ведет?
Выехав из Чёртен-Ньима, я отослала назад свою лошадь и продолжала путешествие на яке. В Лачене я надеялась нанять животное для возвращения в Гангток. Увидев меня без лошади, владелец бунгало предложил мне свою. Животное, сказал он, очень устойчивое и может взбираться по неровным, отвесным тропам, которые ведут в пещеру гомчена. Предложение я приняла и на следующий день села на небольшое, не слишком отвратительное животное с рыжей шкурой.
Лошадей запрягают, а яков – нет, и, когда взбираешься на яка, одна рука остается свободной. Помня об этом, но думая о других вещах, я натягивала перчатки, забыв держать поводья, как это следовало делать, особенно если иметь в виду, что я не знала характера лошади. Пока я так мечтала, животное поднялось на передних ногах и взбрыкнуло задними. Пролетев по воздуху, я упала на землю, к счастью, у тропы, поросшей травой, и от сильного удара потеряла сознание. А когда очнулась, сильная боль в спине не дала мне встать.
Между тем рыжий конь, взбрыкнув, стоял спокойно, тихий, как овца, повернув голову ко мне и с интересом наблюдая, что происходит: ко мне спешили люди и вскоре отнесли в мою комнату. Больше всего о моем позоре горевал смотритель бунгало.
– Конь никогда до этого не вел себя так, уверяю вас, он не норовистый! Никогда не предложил бы его вам, не будь я в этом уверен. Сам много лет езжу на нем. Посмотрите – вот проедусь немного.
Читать бесплатно другие книги:
