Похищение Европы Гольман Иосиф

Пролог

Четыре недели до отхода теплохода «Океанская звезда»

Курорт Бенидорм, провинция Валенсия, Испания

Раннее утро

…Море в такие минуты не синее и не зеленое – серебряное. Малые волны с легким шипением облизывали только что вычищенный мини-трактором песок небольшого пляжа. Для Коктебеля он бы и за средний сошел, но на Коста-Бланке любой пляж протяженностью менее километра – маленький.

А здесь его дуга, засыпанная мельчайшим серым песком и окаймленная с обоих краев огромными, обросшими зелеными водорослями валунами, вряд ли была длиннее двухсот метров. Ширина пляжика тоже не впечатляла: от воды до скального подъема, сквозь который к дороге номер 332 вела единственная круто уходящая вверх грунтовка, метров двадцать пять.

Короче – типичное место для водных процедур владельцев бесчисленных вилл, виллочек и виллищ, оккупировавших все окрестные невысокие желто-коричневые вершины. Конечно, сюда могли прийти искупаться любые желающие – испанские законы запрещают приобретать в частную собственность линию берега. Но посторонним уж больно неудобно добираться: от трассы – целый километр почти российской дорожки. Да и трасса-то по нынешним меркам – не очень: сплошные серпантины над плещущимся где-то внизу морем. Плюс сквозной проезд через россыпь прибрежных городишек, некстати увешанных гирляндами вечно красных светофоров.

Именно из-за них два нескромных джипа – новый «рейнджровер» и «БМВ Икс-5», угнездившиеся у правого края пляжа, прямо под здоровенным утесом, – добирались сюда от шикарного бенидормского отеля-небоскреба более сорока минут, несмотря на абсолютно плевое расстояние.

– Девять утра, а ни одной живой души, – в очередной раз поразился Семен Евсеевич Мильштейн местному менталитету. – У нас в Крыму уже в семь лежаки захватывают.

– Вот потому и торопятся, – усмехнулся Болховитинов, – что боятся опоздать. А здесь – всем хватит.

«Это точно», – подумал Мильштейн. Дальше по берегу, за вдававшимися далеко в море скалами, начинался пляж Сан-Хуан-дель-Аликанте – километров восемь чистого песка, в основном свободного от людей. Попозже они, разумеется, выползают, хоть и в малом – не сочинском – количестве. Но в девять часов утра там либо местные йоги медитируют, либо русские купаются.

Лично ему, Семену, отвечающему за безопасность господина Болховитинова, тот пляж гораздо больше нравится. По крайней мере незамеченным потенциальный противник не подкрадется. Здесь же – как в ловушке: со всех сторон нависают скалы, а это вызывает у Мильштейна самые неприятные ощущения еще с кандагарских времен. Въелось на всю оставшуюся жизнь – чем выше угнездишься, тем дольше проживешь.

Семен еще раз недовольно обозрел не радующую глаз диспозицию. Это не осталось незамеченным.

– Все воюешь, Мойша? – ухмыльнулся бывший командир разведотделения, вспомнив старую кликуху своего подчиненного.

– Так точно, Блоха, – тем же ответил всерьез разозлившийся Мильштейн. Еще и издевается! Если ему наплевать на собственную безопасность, пусть уволит. А если не увольняет – пусть прислушивается. Тем более что сегодня Мойша по профессионализму даст своему бывшему и нынешнему командиру сто очков форы.

– Командир! – окликнул Мильштейна Алеха, сидевший на корточках у левого крыла «БМВ». – Вон на той горе чтой-то сверкало. Сбегать? За двадцать минут слетаю, одна нога здесь, другая – там.

Лицо Болховитинова посерьезнело:

– Семен, отойдем на чуток.

Они вышли к середине пляжа, сделав свою беседу недосягаемой для ушей Алехи и Мусы, второго охранника.

– Семен, мне кажется, ты перестраховываешься, – неожиданно мягко начал начальник. – Мы не в Чикаго. И даже не в Санкт-Петербурге. У нас устоявшийся, относительно небольшой бизнес. Последний грубый наезд был… дай Бог памяти… Короче, еще до кризиса. Ты, кстати, – отвесил комплимент шеф, – тогда был супер, ничего не скажешь. Даже меня удивил, хотя я тебя знаю. Но сегодня у нас врагов нет, понимаешь?

– А «Глобал»?

– Это не враги, – вразумляюще, как малому дитю, объяснил Болховитинов. – Да, они не прочь нас купить. Да, они готовы это сделать даже без нашего согласия. Но у них работа такая! Называется – недружественное слияние. И заметь – купить! А не убить. Убив, как раз ничего и не получат.

– На первых порах, – проворчал Мильштейн. – Знаем, как эти дела делаются. А мэйл этот странный?

– Ну что мэйл? – начал раздражаться Болховитинов. – Идиотская шутка.

– Чья? – жестко спросил Семен. – Леркина? Мэйл ушел с ее компьютера.

– Не знаю чья, – вынужден был согласиться шеф. – Но ты-то сам можешь предположить, что наша Лерка начала собственную игру?

– Лерка – вряд ли, – задумчиво сказал Мильштейн. – У нее башка не так заточена.

– Не могут же все места в одной женщине быть одинаково хорошо заточены, – подколол Мойшу Болховитинов. Мильштейн неожиданно покраснел: именно санинструктор Валерия Ивановна Сергеева много лет назад лишила нескладного недавнего «чмо» так осточертевшей ему невинности. Правда, тогда санинструкторшу Валерией Ивановной никто не звал. А к хорошо заточенным – и на настоящей войне просто святым – местам охотно припадала вся троица: и Агуреев, и Болховитинов, и примкнувший к ним боец Мильштейн, уродливое пятно на теле гвардейской десантной роты, как его в свое время охарактеризовал светлой памяти капитан Барсуков.

– У Лерки ветер в заднице. Политика до добра не доведет. Может, деньги понадобились партии? – предположил Мильштейн. – Этой партии всегда нужны были деньги…

– Не думаю. Она в партии для блезиру. Герой Афгана, вписавшийся в капитализм.

– Но кто послал мэйл? И зачем?

– Не знаю, – жестко закончил Болховитинов. – Приедем домой – разберемся. Я склонен думать, что здесь нет ничего серьезного. И не злись. Я же все твои маразмы принимаю: вон приехал летать в обществе трех охранников.

– Невооруженных… – уточнил Мильштейн.

– А ты хотел в Испанию со своей волыной? – откровенно заржал шеф. – Представляю их рожи в аэропорту! Семен Евсеич с личным гранатометом…

– Но ты хотя бы можешь не летать на своем сраном парашюте? – разозлился Мильштейн.

– Не могу, – резко оборвав смех, ответил шеф. – И знаешь почему?

Мильштейн промолчал.

– Потому что мне нравится летать на моем сраном парашюте, – объяснил Болховитинов. – Понимаешь? Нра-вит-ся! Я сорок лет делал то, что надо. Причем не столько мне, сколько другим: Родине, жене, начальнику, командиру роты, руководителю службы безопасности. А теперь я хочу делать то, что нравится мне! Не злись, Мойша, – добавил он, видя хмурую рожу друга. – Слушай, а хочешь, мы тебя сегодня тоже подымем? – оживился он от новой идеи. Над высотобоязнью Мильштейна не шутили разве что ленивые: он даже в самолете, как правило, напивался вусмерть, чтобы не трястись весь полет от страха. А уж когда «отпрыгивал» обязательные прыжки… Правда, после тех оставшихся в далекой истории прыжков Болховитинов и зауважал всерьез своего щуплого подчиненного.

– Пошел ты в ж… – конструктивно ответил боссу руководитель его службы безопасности. – Можешь без парашюта. – Семен развернулся и направился к Алехе, по-прежнему пристально наблюдавшему в бинокль за окрестными горами.

Новых проблесков тот больше не видел, и Мильштейн с подозрением стал осматривать парашют, который уже тащили Муса и опоздавший всего на десять минут загорелый до черноты испанец.

Он приплыл к пляжу на мощном водометном катере, в котором у руля остался его напарник. Катер удерживался плавучим якорем, а от кормы к берегу через натягивающее устройство тянулся тридцатиметровый нейлоновый фал со специальным карабином.

Болховитинов уже переоделся в ярко-желтый – с автоматической поддувкой в случае неудачного приводнения – гидрокостюм и примерялся руками к перекладине, к которой были прикреплены стропы парашюта. Высокая стройная фигура и ниспадавшие на лоб и плечи длинные белокурые волосы делали его похожим на древнего викинга. Стоявший рядом с ним маленький и кривоногий, словно только что сошедший с антисемитского плаката, Мильштейн лишь подчеркивал мужественную красоту Болховитинова.

Семен подозрительно-враждебно осматривал красно-желтый дайкрон парашюта, а его шеф уже готовился взмыть в небо. Даже взгляд стал немного отрешенный, как это и должно, наверное, быть у человека, вознамерившегося через несколько минут вознестись ввысь без каких-либо крыльев и других неэстетичных приспособлений.

Испанец на берегу что-то крикнул испанцу в катере. Тот выбрал якорь и поддал газку. Алеха и Муса, держа парашютную ткань на вытянутых руках, встали строго за Болховитиновым. Шеф пристегнул ремни и, крепко держась за перекладину, по-гагарински крикнул:

– Поехали!

Уже разбегаясь и стараясь как можно сильнее натянуть фал, подмигнул расстроенному Мильштейну.

– Не ссы, Мойша! Парашют патентованный!

И, под вой взревевшего двигателя, взлетел, даже не коснувшись ногами набегавших волн.

Мильштейну не нравилось, когда дорогие ему люди летали как птицы.

Поэтому он, по старой российской привычке, сорвал зло на подчиненных.

– Какого х… расселись? – заорал он на Леху с Мусой, хотя те и не думали садиться. – Наблюдайте за скалами!

Алеха снова схватился за бинокль, Муса тоже стал делать вид, что наблюдает.

Катер тем временем повернул на девяносто градусов и пошел вдоль берега, в сторону Бенидорма. Над ним, на высоте десятиэтажного дома, летел счастливый Болховитинов.

Через четверть часа катер развернется и пойдет обратно. Самое сложное – посадка: можно о песок ободраться, а можно и ноги сломать. «Ничего, парашют патентованный», – повторял ободряющую фразу Мильштейн, как вдруг его внимание привлек световой блик на скале метрах в семистах от пляжа.

– Бинокль! – заорал он Алехе, но тот уже и сам все видел.

– Там снайпер! – сдавленно выдохнул Алеха. – Он целится!

Мильштейн схватился за рацию.

– Блоха, прыгай! Прыгай! – перекошенным ртом орал Семен. – В тебя стреляют!

Рация не отзывалась: несмотря на все просьбы Мильштейна, в небе Болховитинов постоянно ее отключал. Чтобы не мешала.

– Прыгай, Блоха! – теперь уже беззвучно молил Мойша, не в силах что-либо изменить в происходящем. – Прыгай, пожалуйста! – В воде был бы шанс спастись: у стрелка ограничен угол обзора.

Но – не судьба. Три хлопка почти слились: работа высокого профессионала. А с неба полетели – видимые даже без бинокля – вырванные крупнокалиберными пулями куски ткани гидрокостюма и человеческой плоти.

Побелевший Мильштейн пару секунд стоял молча. Потом почти спокойно приказал ошарашенным подчиненным и перепуганному испанцу вытащить тело, а сам неспешной походкой направился к «рейнджроверу», не забыв изъять у Алехи бинокль. Вообще-то его машиной был «бимер», но сейчас ему нужен был «рейндж».

В одно касание машина преодолела первый подъем, но крутиться по серпантину, выезжая на 322-ю дорогу, Мойша не стал. На первом же правом повороте – точнее, намеке на поворот: может, от строителей трассы осталась дорожка, а может, от древних римлян – свернул по направлению к стрелку. Подобие дороги кончилось через двести метров, но этого оказалось достаточно: Мильштейн внимательно разглядел и одежду человека, и марку машины, в которую тот торопливо залез, – темно-синий «джимни», небольшой джипчик, явно взятый в прокате.

– О’кей, – улыбнувшись, сказал Мойша. И каким бы ни был профессионалом удачливый стрелок, если бы он видел эту улыбку, то вряд ли остался бы равнодушным.

«Ровер» сдал назад и полез по серпантину вверх. Пару раз Семену удалось спрямить дорожные петли, пользуясь автоматом курсовой устойчивости «рейнджа».

Очень скоро он был на абсолютно пустынном шоссе, причем в полной уверенности, что сделал это раньше киллера. Теперь все зависит от того, в какую сторону направится стрелок.

«Джимни» вылетел навстречу за четвертым поворотом. Мильштейн еле справился с желанием устроить лобовую, но вовремя остановился. Даже, пожалуй, очень вовремя, потому что этот «джимни» был не синим, а светло-зеленым. И за рулем сидела средних лет дама.

Мойша выругался со всем умением, приобретенным за годы напряженной работы: от афганских будней до «стрелок» с разного рода бандюками, названия группировок которых повторяли едва ли не все наименования московских и подмосковных районов.

Он втопил в пол акселератор, со свистом разъехался с не тем «джимни» и помчался в гору, в погоню за убийцей. Еще два виража на пустынной дороге, и синий «джимни» – тот самый! – в прицеле.

«…Если бы», – вздохнул про себя Мильштейн. Из оружия в машине только ружье для подводной охоты. Впрочем, и киллер вряд ли потащил с собой огнестрельные улики. Да хоть бы и потащил – Семена это не остановит.

Водитель «джимни» заметил «рейндж» и сразу все понял: он наверняка разглядел в свою мощную оптику машины, стоявшие на пляже. Скорость погони резко возросла, ограниченная лишь радиусами виражей серпантина. Желто-серые скалы мелькали слева. Справа не было ничего. Встречных, к счастью, тоже пока не было.

Дистанция резко сократилась, и пару раз Семен видел бешеные глаза оборачивавшегося водителя «джимни», что принесло Мильштейну мрачное удовлетворение. Семен не хотел, чтобы убийца его друга просто умер, это было бы нечестно. Он должен был умереть, предварительно обгадившись от страха…

Вот и последний вираж – что-то вроде перевала, – дальше дорога пойдет вниз. Впереди левый поворот, между машинами – метров пятнадцать. Мойша вдавил клаксон – пусть враг знает – и нажал на газ.

Дистанция резко сокращалась, киллер в «джимни» был обречен. И он, понимая это, использовал свой последний шанс, выжав из двигателя все. Удержись «джимни» на трассе – впереди относительно ровный кусок, вплоть до поселка Эль-Парадиз. Что в переводе означает «рай». Там – люди. Там – полиция. А ведь даже тюрьма лучше смерти, когда есть выбор.

«Рейндж» и «джимни» разделяли каких-нибудь пара метров, когда правое колесо джипчика ушло с асфальта на камешки обочины. Его даже не пришлось бить «кенгурятником». Машина, влекомая мощной центробежной силой, пролетела, подняв сухую пыль, по узкой обочине, сбила предупреждающие столбики и на всей скорости сорвалась с крутого откоса.

Падала она долго, цепляясь за выступы и редкие кусты, сминаясь от ударов о скальный грунт. Так долго, что Мойша, остановив с помощью автоматики и собственных навыков свой «рейндж», еще мог наблюдать за растянутой гибелью своего врага.

Но ему это было уже неинтересно. Он положил свою начавшую лысеть голову на руль и обхватил ее обеими руками.

Он плакал.

1. Первый день плавания теплохода «Океанская звезда»

Морской вокзал, Санкт-Петербург

Утро

…Господи, как же трещит голова!

Игорь покосился на Катю. Длинноногая красотка облокотилась на полированный кормовой поручень, с нетерпением ожидая волнующего момента отплытия. Или, точнее, отхода, что по-сухопутному звучит гораздо менее привлекательно.

Девушку тоже наверняка задел абстинентный синдром – пусть и не столь сильно, как несчастного Никифорова, – но отказаться от лишней возможности показать себя она не могла.

И делала это, надо сказать, красиво. Гордо откинутая голова, роскошная, картинно растрепанная легким бризом каштановая грива, длинные тонкие пальцы на красного дерева корабельном поручне. Вся поза – легкая, летящая. Еще б чуть-чуть – и вышел бы балет. Но – умеет остановиться на краешке. Получается романтично и сексуально.

Никифоров вздохнул. Если б, дурак, не пожадничал на СВ, имел бы вчера ночью двухместное купе и полный полет души. Контакт завязался уж больно хороший. Мгновенно законнектились в аэропорту, в очереди на регистрацию. Можно было прямо из Шереметьева рвануть на Ленинградский – и в полный улет. Вряд ли бы она отказала. Хотя кто ее знает, уж больно восторженна. Может, так же быстро гаснет, как и воспламеняется?

Ну да ладно. Что есть, то есть. Полетели «Пулковскими авиалиниями». Если б сам не пережил, никогда бы не поверил, что за час полета можно так нажраться. Этот чертов Агуреев пронес с собой в салон две здоровенные сумки фирменного виски! Упустить такую халяву было просто невозможно…

В голове у Никифорова опять завозился кто-то неуемный и безжалостный. Заелозил, зажужжал в оба уха сразу, застучал маленькими злобными молоточками прямо по мозжечку. «Це два аш пять о аш», – к месту вспомнилось давно и, казалось бы, навсегда забытое.

Он подышал носом и потер виски. Стало чуть легче.

Если бы не Катька, хрен бы он стоял на палубе. Что он, Питера не видел? Лежал бы себе тихонечко в каюте. Глядишь, и обманул бы алкогольное возмездие. «Хотя его не обманешь», – усмехнулся про себя Игорь. Вот уж в самом деле «Черная метка». Нет, с Агуреевым он больше тягаться не будет!

А вот и Николай собственной персоной! Вышел из палубного коридора, такой же толстый и веселый, как двенадцать часов назад. Если бы Никифоров своими глазами не видел, сколько вошло в этого человека, ни за что бы не поверил, что после этого можно так выглядеть. Да что там выглядеть! Что после этого еще можно жить!

Но Агуреев был живой. Живее всех живых, как сказал один небесталанный поэт.

– Поправимся? – сказал он Никифорову вместо «здрасте» и достал из кармана маленькую бутылку.

– «Blake Lable», – с тоской прочитал на этикетке Игорь. – Уберите ее, – выдохнул он. – Меня от одного вида тошнит!

– А ты пей не глядя! – заржал Агуреев, сделав изрядный глоток из горлышка. И протянул бутылку Никифорову.

Тот секунды полторы подумал, взял емкость и, стараясь не вдыхать запах, влил в себя некоторую дозу. Как и ожидал, стало еще поганее.

Однако уже через пару минут полегчало.

Игорь вытер выступившую испарину, а Агуреев, от внимательного взгляда которого не ускользнула произошедшая метаморфоза, снова радостно заржал. Аж живот, огурцом торчащий над старыми джинсами, затрясся.

продекламировал он.

– Мальчики, тихо вы! – повернулась к ним Катя. – Волнующий момент! Вот-вот отойдем!

– Ну, это ты не торопись, – снова засмеялся Николай. – Отойти мы всегда успеем!

– Да ну вас! – отвернулась девушка.

Игорь с вновь пробудившимся интересом осмотрел ее замечательные формы. Хорошо все-таки, что он попал в этот круиз.

Хорошо, что встретил Катьку. И вообще, как только голова перестала раскалываться на части, все сразу изменилось к лучшему. Вот что значит вовремя протянутая рука помощи!

Интересно, а если б купе вчера все-таки было, состоялось бы или нет? С ними, которые в юбках, никогда ничего до конца не ясно. Впрочем, у Игоря будет время проверить. Без малого четыре недели. Еще и надоест.

Пароход протяжно загудел, корма мелко затряслась от начавших свой долгий бег винтов. С берега замахали руками немногочисленные провожающие. Их не пустили в «заграничную» зону, и они демонстрировали свои чувства из-за проволоки.

– Прощай, несчастная страна! – без тени грусти произнес Агуреев. Его красный с прожилочками нос радостно вдыхал то ли сладкий запах моря, то ли острый аромат «Blake Lable». – Век бы тебя не видеть!

– Ну, вы патриот! – засмеялся Никифоров. – А кто в порту финну лез морду бить?

– И надо было набить, – благодушно ответствовал Агуреев. – Мне Россию обложить можно. Я в ней живу. А всякая ихняя сволочь пусть помалкивает. Чухонец сраный!

– Вы это в Хельсинки не скажите.

– А мы в Хельсинки и не зайдем.

– Как это?

– Так. Одну страну сократили. Что-то у них там не вытанцовывается. Времени не хватает. Или денег.

– Не понял! – разволновался Никифоров. – Мы-то заплатили.

– Ты-то заплатил? – снова заржал Агуреев.

Игорь смущенно замолчал. Сам же рассказывал про свою халяву. Ну надо же: казалось, толстяк пьян вусмерть, а такие мелочи запомнил! Надо с ним держать ухо востро.

В круиз Никифоров и в самом деле попал случайно. Не то чтобы три тонны баксов были для него фантастической суммой – проскакивали деньги и поболее! – но истратить столько на путевку, да плюс еще полстолько на сопутствующие развлечения, сейчас было бы нецелесообразно. А если открытым текстом, то Игорь Петрович Никифоров второй месяц сидел на страшной мели. После того как он уволился (а точнее – его выперли) из журнала «Буржуин», никаких серьезных заработков еще ни разу не попалось. Игорь утешал себя, что все его потенциальные заказчики отдыхают: лето как-никак.

Выперли Игоря Петровича почти за дело. Он уже давно баловался скрытой рекламой, гордо именуя ее «черным пиаром». Суть фокуса предельно проста. Стоимость рекламной полосы их издания – четыре тысячи условных единиц, коими в России стыдливо обозначают американские доллары. Но рекламодатель ведь умный: зачем платить четыре тысячи журналу, если можно отдать четыреста журналисту? И пусть напишет что-нибудь хорошее и почти честное про заплатившую фирму. Эффект же от публикаций – схожий.

Схема не новая, но Игорю требовались деньги, и он зарвался. Дважды «отпиарил» фирму, которую в их издании вообще-то следовало ругать. Журнал, как и любое СМИ, по определению не может быть независимым.

(Игоря в этой связи всегда радовало название «Независимая газета». Звучит примерно так же осмысленно, как «благородный босяк» или «целомудренная путана».

Впрочем, и здесь нельзя рубить сплеча. Смешно, но журналистика, будучи составлена из далеко не лучших представителей человеческого рода – недаром все помнят про «вторую древнейшую», – реально способствует в любой стране, включая Россию, двум самым важным для думающих двуногих процессам: демократизации и соблюдению прав человека.)

Короче, никифоровский «пиар» попался на глаза крупному акционеру издательского дома, выпускавшего журнал. И тому стало обидно, что за его собственные деньги поднимают его собственного конкурента. Ну а дальше – подать сюда Тяпкина-Ляпкина!

Первый раз пронесло. Вступился редактор. Свобода прессы, он молодой, ля-ля тополя.

Но через месяц снова понадобились деньги. А из потенциальных плательщиков были все те же, отметившиеся. И здесь Игорь дал маху. Понадеявшись на жару, отпуска и летний пофигизм, снова склюнул желанную сумму. И с треском покинул насиженное место. На этот раз редактор не вмешивался.

Более того, чтобы другим было неповадно, у дома его встретили два крепких молодца. Прежде чем он сумел сообразить, что к чему, пару раз врезали по физиономии. Хорошо врезали: пришлось вставлять два передних зуба.

А может, просто совпадение. Хотя и очень странное.

Но и это было еще не все. Его последняя девушка, почти жена, с которой он прожил уже год, вдруг страшно ему надоела. Все в ней хорошо: симпатичная, папа с деньгами, не злая. Но нельзя же быть такой беспросветно бестолковой!

Игорь решил все добить до упора и предложил ей расстаться. Она согласилась и выгнала его из квартиры. Никифоров в пылу собственной решимости как-то позабыл, что проживает на ее жилплощади.

Давненько он не ощущал себя так! Он был бомжом, настоящим бомжом. С высшим образованием. Но этим как раз в мире бомжей никого не удивишь.

Где-то надо было бросить тело. Начал звонить по мобильнику. И здесь облом: та – в отпуске, эта – замужем. А Ленка, гадина, вообще ввела его аппарат в список запрещенных! И это после такой любви!

Ну, женщины…

И в этот момент мобильник отключился. Металлический голос объяснил несчастному, что ему следует немедленно пополнить запас средств на счету.

Совсем отчаявшись, поскреб в карманах мелочь, нашел завалявшийся телефонный жетон и из автомата набрал номер Дашки. Она в свое время была у них профоргом курса. Не по должности, а по душевному призванию. Пойти чего-то выбить, организовать, устроить для нее было естественно и нормально. Причем просила и выбивала не для себя: для своих ребят.

Никифоров не раз беззастенчиво пользовался ее добротой, отдыхая то на Черном море, то даже в Болгарии в студлагере. Он, конечно, понимал, что замечен Дашкой. Но она была героиней не его романа, что совершенно не мешало ему пользоваться материальными плодами ее благорасположения.

Дашка, его последний бастион, и здесь не подвела. Во-первых, дала взаймы денег. Во-вторых, предложила халяву.

Она ехала в круиз от их собственной турфирмы. И той для нового направления позарез нужны были рекламные материалы. Дашка же ехала отдыхать, да и писать-то толком в отличие от Никифорова не пробовала: на журфак попала по высшему распоряжению. Вот она-то и спроворила Игоря на место копирайтера (и фотографа по совместительству). «А пока ты плаваешь, – сказала Даша, – народ повозвращается из отпусков. Найдешь себе работу».

Вот так Игорь Петрович Никифоров, никогда прежде не покидавший Родины (Болгария не в счет!) и бывший де-факто голью и босяком, поехал в шикарный трехнедельный круиз с красивым названием «Похищение Европы».

Теплоход уже довольно далеко отошел от морвокзала и втянулся в длинный узкий канал, с обеих сторон окаймленный ржавыми пирсами и грузовыми, тоже непраздничными судами.

По серой воде то и дело проплывали подкрашенные играющими солнечными лучами разноцветные языки мазута, какие-то грязные щепки и смятые полиэтиленовые пакеты.

Катя, несмотря ни на что, восторгалась видами. Агуреев, блаженно расслабившись в шезлонге, допивал вторую «Blake Lable». Никифоров стоял здесь же, с глубоким разочарованием ощущая, как центр абстинентного дискомфорта уверенно перемещается сверху вниз. Говоря проще, Игоря Петровича мутило.

Пару раз выглядывала Даша, но, завидев Игоря и Катю, уходила обратно. Никифоров ее маневры видел, однако сильно не переживал. Он брал у нее взаймы, не обещая при этом жениться. А значит, нечего морды строить.

И вообще, когда человека тошнит, трудно быть деликатным. Практически невозможно.

Игорь, не прощаясь, повернулся и пошел в свою каюту. На самой нижней палубе. Без окон и с неработающим кондиционером. Халява, едрена вошь!

«Если на айсберг наскочим, хрен отсюда выплывешь», – мрачно подумал он, ложась на кровать животом вниз. Ботинки и брюки снимать не стал: не был уверен, что не придется быстро бежать к унитазу.

Он закрыл глаза. Мир вокруг стал покачиваться. Никифоров подумал, что сейчас тошнота усилится, но ему вдруг стало легче. Он даже не понял, что это не его заблудшая голова кружится, а просто теплоход вышел в открытое море.

Игорь Петрович Никифоров заснул.

2. Две недели до отхода теплохода «Океанская звезда»

Улица Арбат, Москва

Середина дня

Это была бы обычная комната для переговоров в преуспевающей компании – современная, но очень дорогая, из дубового массива, мебель, космических форм аудиокомбайн «Грюндиг», медиапроектор для презентаций, – если бы не странные формы главного предмета подобных помещений: стола для переговоров. Он тоже был роскошный, из полированного дуба, украшенный по бокам замысловатой резьбой. Необычность же его состояла в том, что, сделанный в Италии по спецзаказу, он был пятигранным, причем четыре одинаковые грани – большие, а пятая – значительно меньше.

Человеку, знающему структуру компании, нетрудно было догадаться, что четыре массивных, из кожи и все того же дуба, кресла были предназначены для членов правления ФПГ «Четверка». Пятое, тоже дорогое, но уже без деревянных деталей – для приглашенного на отчет топ-менеджера.

Начальник службы безопасности «Четверки» Семен Мильштейн, сидевший на гостевом месте, был более чем знающим человеком. Поэтому он даже знал, почему три кресла обиты черной кожей, а одно – сегодня пустующее – красной. На этом, «красном», месте должен был сидеть его друг Сашка Болховитинов, Блоха, один из четырех акционеров «Четверки» и ее президент.

Такое отличие было предложено, конечно, не самим Сашкой. Он был выше подобных штучек, недаром вторую свою кликуху – Князь – Сашка заработал еще в старших классах. Может, он и в самом деле был потомком древнего рода Болховитиновых, но «благородная» кличка прилипла вовсе не поэтому – в те времена еще не кичились голубой кровью прапрадедов. Просто он на самом деле был благороден, в истинном смысле этого слова.

Первым среди равных его добровольно признавали и акционеры «Четверки».

«Был… Признавали…» Мильштейн скривился от боли, вспомнив, каким стал Князь после того, как его, трижды простреленного из чудовищной, пятидесятого калибра, винтовки, вытащили на берег. Убийцы не дали Сашке ни единого шанса.

Дальнейшая суета – с никому не нужными испанскими медиками, полицией и «родными», но уже по-южному сонными, аэрофлотовскими службами, без которых нельзя было перевезти тело в Россию – запомнилась Мильштейну как безумный и натужный сон, в котором, однако, было полное понимание того, что радостного пробуждения не будет.

Впрочем, кое-что Семену удалось сделать и по своему главному служебному назначению.

– Ну, Семен Евсеич, с чего начнем? – не выдержал затянувшегося молчания Равиль Нисаметдинов, акционер номер три. Он был, как и Мильштейн, чернявый, смуглый, с быстрой мимикой умного и хитрого лица. Ростом миниатюрного Семена Вилька, конечно, перегнал, но не намного. Поэтому, чтобы не казаться ниже остальных – а Нисаметдинов очень не любил казаться ниже остальных, – он всегда предварительно регулировал кресло, благо итальянские мастера и это предусмотрели.

– С главного, – спокойно сказал Мильштейн. – На нас открыта охота.

– С чего бы? – занервничала Валерия Ивановна Сергеева, акционер номер четыре. – Разве мы кому-то мешаем? – Ее полные красные губы слегка дергались от сдерживаемого волнения. Округлые рубенсовские формы акционера номер четыре, умело драпированные подобранными личным стилистом нарядами, еще вполне могли привлечь мужское внимание.

– Не лезь, Лерка, – быстро перебил ее Равиль. – Пусть Семен договорит.

Валерия Ивановна недовольно скривила губы, но спорить с Нисаметдиновым не стала.

– А я, собственно, почти все уже сказал, – бесстрастно заявил начальник службы безопасности.

– Как – все? – взвился Нисаметдинов, отчаянно жестикулируя руками. – Сам же сказал – на нас открыта охота!

– Открыта, – вздохнул-всхлипнул Семен Евсеевич, заморгав маленькими глазками – не к месту вспомнил спокойный взгляд уже мертвого друга: пули, измочалив грудную клетку, совершенно не зацепили Сашкиного лица.

– Ну так надо что-то делать! – чуть не взвизгнул Вилька. Он был финансовым гением компании, но никогда не отличался спокойствием и бойцовскими качествами: это было уделом Князя и Агуреева – последнего многие сотрудники «Четверки» за глаза называли Папа. Ну и, конечно, Мильштейна, без которого в последние годы не обходилась ни одна острая ситуация.

– Не суетись, Вилька, – тихо сказал Агуреев, акционер номер два. Нисаметдинов сразу замолк.

Николай Максимович Агуреев внешне совсем не был похож на покойного Болховитинова. Первый – Князь, второй – типичный рязанский мужик, большой и толстый, с лукаво поблескивающими глазками на огромном и, мягко говоря, неинтеллигентном лице. Сам же Максимыч, выпив – а он это дело любил, – называл собственный лик харизмой. Схожей у акционеров номер один и номер два была разве что манера говорить: негромко и небыстро. Но и того, и другого всегда выслушивали очень внимательно.

– Хоть какая-то информация есть? – спросил он у Мильштейна.

– Есть, – согласился тот. – Мы стали объектом атаки со стороны испанской националистической организации.

– Что за чушь? – Даже Агуреев не стал скрывать эмоций. – Чем мы обидели испанских националистов?

– Не знаю, – честно ответил Мильштейн. – Но киллер был их действующим боевиком. За ним три теракта, два трупа. Плюс наш Блоха. Это все, что удалось узнать.

– И на это ушли тридцать тысяч евро? – не выдержал Нисаметдинов.

Мильштейн заметно напрягся.

– Заткнись, Вилька, – бесцеремонно оборвал его Агуреев. – Молодец, Семен. Как тебе удалось проколоть информацию?

– Их офицеры тоже нуждаются в деньгах, – бесстрастно ответил Мильштейн. – Кроме того, они были рады, что Луис Антонио Перес нашелся. И чрезвычайно рады – что в таком виде. Смертная казнь там запрещена. А этого Переса многие… – Мойша замешкался, подбирая слово, – …не любили.

– Ты уверен, что они не списали на этого ублюдка бесхозный труп? Ведь машина была разбита в дым и в конце сгорела.

– Его опознали по зубным протезам и анализу ДНК. Сто процентов – это Луис Антонио Перес.

– Молодец, Семен, – еще раз повторил Агуреев, конечно, заметивший реакцию Мильштейна на заявления Равиля о деньгах. Щепетильный и болезненно мнительный Мойша мог отреагировать неадекватно. – Ты сделал все, что мог.

– Если бы это было так, у нас бы не было пустых кресел, – вздохнул Мильштейн.

– Ладно, Семен. Не стоит себя грызть. Мы все понимаем, что управлять Блохой было невозможно. Ты забил тревогу вовремя. Давай лучше думать, как жить дальше. Если, как ты пугаешь, нас всех перебьют, то Сашкиным детям придется тяжело.

– Я не пугаю, – сказал Мильштейн. – Я информирую.

– Хорошо, – устало согласился Агуреев. Его мужицкое, с грубыми чертами лицо – огромные губы, бесформенный нос картошкой, рыхлые большие щеки – вдруг сразу как-то отвердело и перестало казаться глуповато-добродушным. – Переходи к конкретным рекомендациям.

– Перехожу, – подвел черту Мильштейн и, как по бумажке, начал перечислять: – Первое. В бизнес-среде я не нашел фигуранта, заинтересованного в смерти наших акционеров. Второе. Я имею информацию, что это угроза скорее внутренняя, чем внешняя.

– Наши менеджеры? – ужаснулась Валерия.

– Третье, – не обращая внимания на акционера номер четыре, продолжил Мильштейн. – Предлагаю оставшимся в живых акционерам, – Равиля и Валерию при этих словах просто-таки физически передернуло, – две недели провести под домашним арестом, не покидая своих квартир. Охрана наша, и я еще поднанял. Люди абсолютно надежные, результат гарантирован. Если, конечно, не будете высовывать нос.

– Ну а дальше? – улыбнулся Агуреев. – Что будет через две недели?

– Через две недели «Океанская звезда» уйдет в первое плавание. Авиарейс в Питер я скуплю целиком. Для пассажиров. Ваши места бронированы под чужие фамилии. Двадцать один день по разным странам. Какие бы ни были ресурсы у противоборствующей стороны, им будет тяжело что-нибудь сделать. К тому же мы произвольно можем менять порты заходов, в путевки внесены соответствующие дополнения, на это выделена скидка.

– Какая скидка? – вспыхнул Равиль. – Ты в курсе, сколько мы истратили на ремонт этого корыта?

– Подожди, – мягко остановил его Агуреев. – Хорошо, Семен, допустим, ты прав. Пять недель безопасности у нас есть. А что дальше?

– За пять недель я найду заказчиков, – сказал Мильштейн и в первый раз улыбнулся. В этой компании он был младший, но сейчас, похожий на рано состарившегося мальчишку, он вызывал у Агуреева жалость и страх одновременно. Ну, не страх, конечно, а скорее настойчивое чувство опасности. Только столь далекий от жизненных реалий человек, как Вилька, мог этого не понимать.

Агуреев еще раз мысленно поблагодарил покойного Князя за умение подбирать кадры: в нынешней ситуации Семен явно будет нелишним.

– Вы что, спятили все? – живо вошла в беседу Валерия. – Какие пять недель? У меня пленум в конце месяца. Я, может, членом ЦК на нем стану, – гордо сказала она, оценивая реакцию компаньонов.

– Если красные вернутся, это может пригодиться, – спокойно сказал Мильштейн.

– Типун тебе на язык, – мгновенно отреагировал Вилька.

– Но лучше быть живым акционером «Четверки», чем мертвым членом ЦК, – невозмутимо закончил фразу руководитель службы безопасности.

– Да, может, Князя вообще случайно убили! – запальчиво воскликнула будущая член ЦК. – Перепутали и убили! Мы все его любили. Но что теперь поделаешь! Надо же – испанские фашисты!

– Националисты, – поправил Мильштейн.

– Один хрен. Где мы и где они? Не надо было ездить в Испанию!

– Сейчас любая страна рядом, – сказал Семен. – Все. Я закончил.