Фладд Мантел Хилари
— Простите, отче, но от этой мысли меня бросает в дрожь!
— Отпевания не будет, — сказал отец Ангуин. — Только погребение.
Сибирские ветра, дующие на пустошах, быстро разносили вести. На следующий день к тому времени, когда школьников выпустили на большую перемену, все в Федерхотоне знали про статуи. В дедовские времена школа при церкви Святого Фомы Аквинского представляла собой одну длинную классную комнату, но нынешние учителя были не в силах сладить с буйными внуками первопоселенцев, и от старой системы обучения пришлось отказаться. Теперь воспитанников разного возраста отделяла друг от друга тонкая перегородка. Когда-то считалось, что в двенадцать лет самое время оставить арифметику и начать взрослую жизнь среди ткацких станков. С тех пор нравы смягчились, и ныне над директрисой, матерью Перпетуей, поставленной оберегать старшеклассников от треволнений юности, возвышались пятнадцатилетние отроки и отроковицы. Впрочем, дух исканий и перемен, свойственный в те времена юным, витал где угодно, только не в Федерхотоне. Сюда долетали лишь его слабые отголоски. Местные подростки начесывали коки над прыщавыми лбами и временами, словно припадочные, перебирали пальцами по животу, изображая игру на стиральной доске. Мать Перпетуя называла это безобразие «подражанием поп-группам» и строго карала.
Старшеклассники целыми днями гоняли в футбол на пустошах, лица у них были красные и обветренные. Они были рассеянны, безрассудны и одной ногой застряли в детстве. Их затянувшееся отрочество выдавали узкие затылки, любовь к комиксам и беспричинные взрывы веселья, тем более предосудительные, что людям, обреченным в будущем влачить цепи брака и работы на ткацкой фабрике, радоваться было не с руки.
Старшеклассницы, напротив, давно простились с детством. Местные девицы носили мешковатые кофты, а на переменах сбивались в стайки и хмуро злословили. Они обхватывали себя за плечи короткими толстыми пальцами, а их плоские груди свисали, как у старух. Дешевая одежда, из которой школьницы успевали вырасти, совершенно лишала их женской привлекательности. За пределами Федерхотона девочки в их возрасте переставали расти, но при взгляде на местных девиц казалось, что они не остановятся, пока не заполнят весь мир. Стулья скрипели под тяжестью их задов. Раскачиваясь взад-вперед, девицы издавали ужасные ритмичные звуки: га-га-га, означавшие смех. Они ничему не учились, а если узнавали что-то новое, считали делом чести тут же это забыть. Школа была для них тюрьмой.
Многие плохо видели, причем с раннего детства. Фельдшерица приносила в класс карточки с буквами, государство выделяло им бесплатные очки, но они не собирались их носить. «Мужчины не смотрят на очкастых девиц». Впрочем, на них и так никто не смотрел. Едва ли очки могли бы изуродовать их еще больше. Вырастая, они спаривались и размножались незаметно для глаз — спасибо и на том.
Пока старшеклассницы подпирали стены, а старшеклассники гоняли в футбол на асфальтовом пятачке, свирепая малышня играла в пятнашки и классики или прыгала через скакалку. Нравы тут царили самые жестокие, особенно доставалось тем, кто был не силен в физических упражнениях. При игре в пятнашки хорошим тоном считалось выбрать самого замызганного, самого сопливого хлюпика, проорать, что он тебя осалил, а ты сейчас замажешь остальных.
Те, кто не участвовал в играх, развлекались прыжками со стены, остальные дрались. Уровень насилия и телесных повреждений был так высок, что матери Перпетуе пришлось отделить младших школьников от остальных и загнать их в вонючий задний дворик. Именно там, под сенью замшелой двадцатифутовой стены располагался школьный сортир. Язык не повернется назвать его туалетом, поскольку там не было унитазов и бачков для смыва. Такие роскошества здесь не признавались.
Над школой холм круто поднимался вверх, к церкви и монастырю, ниже школы спускался к городку. Мрачные поросшие лесом склоны по обе стороны от дороги федерхотонцы именовали «уступами». Со стены школьники смотрели вниз на кроны деревьев или вверх, на торчащие в воздухе узловатые кривые корни. Деревьям не хватало света, поэтому листва покрывала только верхушки, так что на милю вдоль склона тянулись черные корявые ветки, словно ведьмино рукоделие. Осень в этих местах наступала рано, и землю под деревьями во все времена года устилал толстый слой гниющей листвы.
Сегодня школьный двор выглядел особенно оживленным. Школьники сбегались и разбегались, с воплями носились взад вперед по асфальту, снова жались к низкой стене.
— Святой Гиппопотам! — орали они. — Святой Улей!
Мальчишки раскидывали руки в стороны, изображая бомбардировщики в полете, кружили и ныряли, протяжно рыча моторами, ухая, когда самолеты сталкивались, ревя, когда вспыхивало пламя.
На пороге показалась мать Перпетуя. Минуту-другую она взирала на воспитанников, потом с резким хрустом нырнула в темноту и снова возникла в дверном проеме с палкой в руке. Приподняв подол на четыре дюйма, она выбросила вперед ногу в черных зашнурованных туфлях и ступила во двор.
— А ну внутрь, кому сказала, внутрь! — гаркнула мать Перпетуя, замахиваясь и опуская палку на детские спины в линялых фуфайках. Школьники, визжа, бросились врассыпную. Прозвенел звонок. Сопя от усердия, дети построились в шеренги и разошлись по классам. Мать Перпетуя наблюдала за ними, пока двор не опустел. Сырой ветер шевелил подол ее рясы. Наконец директриса сунула палку под мышку, вышла из школьных ворот и зашагала вверх, в гости к отцу Ангуину. Проходя мимо монастыря, она зорко всмотрелась в окна в поисках признаков жизни, но ничего не увидела. Ничего, что могло бы ее разгневать.
Местные не могли правильно выговорить такое сложное имя, поэтому звали директрису матерью Перепитурой, а школьники — просто Питурой, и даже отец Ангуин в последнее время именовал ее так про себя. Коренастая, средних лет — едва ли прилично гадать о возрасте монахини. У нее была бледная бугристая кожа, мясистый нос, кокетливый смех, напоминавший лошадиное ржание, привычка рывком закидывать покрывало за левое плечо и кривые зубы.
Мисс Демпси, исполняя обязанности горничной, впустила гостью.
— Мать Перепитура, — объявила она важно, сцепив пальцы на животе.
Священник, до сей поры не выражавший желания почитать, испуганно схватил со стола требник. Агнесса отступила в сторону и встала у двери, скорбно сжав губы и беспокойно теребя нитку искусственного жемчуга на шее.
— Подавать чай? — шепотом спросила мисс Демпси, испуганно озираясь, и, не дождавшись ответа, юркнула в дверь за спиной монахини.
Перпетуя игриво шагнула вперед, вытягивая мысок.
— Кажется, я вам помешала?
Только бы Агнесса не принесла чай, подумал отец Ангуин. Только бы не вздумала принести чай. Это только раззадорит Питуру.
— Присядете? — спросил священник.
Однако Перпетуя продолжала приплясывать на месте.
— Верить ли мне своим ушам? — спросила монахиня. — Правда ли, что епископ хочет убрать статуи?
— Правда.
— Я всегда считала, что церковь захламлена. Впрочем, не моего ума дело.
— Верно, не вашего, — пробормотал отец Ангуин.
Питура закинула покрывало за плечо.
— А правда ли, что их похоронят? Что вы решили, отче? Всем прихожанам собраться на кладбище с венками? Или вести себя так, будто статуи не закопаны, и ставить свечи у могил?
— Вы сами сказали «могилы», я говорил только про «ямы». Никакого обряда не будет. Это лишь необходимые меры.
Произнеся эти слова, отец Ангуин почувствовал слабое облегчение. «Меры» звучали достаточно отстраненно, весомо и официально.
— И когда вы собираетесь предпринять эти меры?
— Возможно, в субботу. Привлеку к работе Церковное братство.
— А я пришлю вам сестру Филомену. Крепкая девушка, умеет управляться с лопатой. Истинная дочь ирландской земли. Можно сказать, от сохи.
Все ее шуточки. У монашек своеобразное чувство юмора.
Питура хрипло гоготнула, закинула покрывало за плечо и промолвила:
— Говорят, вас застращали новым помощником.
Про себя отец Ангуин отметил выбор слов. Он поднял глаза и посмотрел на монахиню.
Между передними зубами у матери Перпетуи была щель. Подобный дефект не редкость, но отец Ангуин не мог отвести от нее глаз. Он представлял мать Перпетую каннибалом, через эту щель она всасывает лакомые кусочки жертв…
— Что толку загадывать, — сказала монахиня. — Все одно свежая кровь.
Для погребения отец Ангуин выбрал следующую субботу. Точнее, вечер субботы, дабы набросить покров приличия на предстоящее непотребство.
После обеда распогодилось, закатное солнце позолотило зубцы, ласточки кружились во влажном, пахнущем мхом воздухе над домом священника. Члены Церковного братства в старых зеленовато-черных костюмах стояли, напустив на себя скорбный вид.
— Вам не кажется, что рабочие штаны были бы уместнее? — спросил отец Ангуин.
За годы, проведенные здесь, он так и не смог смириться со странным и противоречивым духом этого места. Священник знал, что они конторские служащие и ткачи и у них нет ни вельветовых штанов, ни клетчатых шерстяных рубашек, ни грубой обуви. Женатые сторонились братства. Они захаживали в церковь только на Пасху, оставляя заботу о душе на попечение жен. Однако в приходе хватало холостяков, как правило, средних лет, иссушенных воздержанием и пожелтевших от молитв. Несостоявшиеся священники, которым не хватило ума или храбрости принять сан. Запах плесени шел от их посеченных молью пиджаков, увешанных образками, которые бренчали при ходьбе. Из исповедей отец Ангуин знал, что некоторые из них не чужды аскетизма: постятся, отказываются от табака, но подозревал, что этим дело не ограничивается и в ход идут власяницы и плетки. Только религиозный экстаз мог зажечь их тусклые глаза. Члены Церковного братства жили ради того, чтобы перевести через дорогу престарелую монашку или заслужить одобрительный кивок монсеньора.
Предварительно землю подготовили — отец Ангуин не переоценивал свою команду. Федерхотонцы не могли похвастать собственным погостом, и с кладбища, которое городок делил с соседним приходом, вызвали двух могильщиков. После жаркой дискуссии во дворе церкви, когда деньги перешли наконец из рук в руки, могильщики согласились с доводами священника. Да, рыть ямы не их профиль, и, как заметил старший, тут больше подошел бы садовник. Однако, учитывая, что ямы будут иметь форму могил, приглашение представителя другой профессии могло быть расценено как покушение на их интересы. К тому же работа легкая, рыть придется неглубоко. Взвесив все за и против, могильщики вскопали землю за гаражом.
Увидев ямы, отец Ангуин поежился и обхватил себя руками, удерживая внутри неясное беспокойство, которому не знал имени — как будто могилы приготовлены для кровавой бойни, для какого-то ужасного преступления. И тогда он сказал себе, как говорят все умные детки: если Господу ведомы наши злые помыслы, почему Он позволил им совершиться? Почему этот мир полон зла и жестокости, зачем Господь сотворил его таким и дал нам свободную волю, если знал, что некоторые из нас обратят ее к саморазрушению? Затем отец Ангуин вспомнил, что не верит в Бога, и зашагал в церковь проследить за тем, как статуи будут снимать с постаментов. Он хорошо разбирался в рычагах и блоках, но не он, а сестра Филомена вдохновляла членов Церковного братства. К тому времени как статуи оказались за порогом церкви и работники принялись сворачивать веревки и доставать лопаты, ее запах успел просочиться сквозь тяжелую черную рясу, и мужчины отошли в сторонку. Их не знавшие женщин тела были потрясены тем, чего не понимали.
Сестра Филомена была девушкой крупной, кровь с молоком, а под рясой носила черные шерстяные чулки. Запах мыла исходил от ее кожи, бровей, ног и прочих частей тела, о наличии которых у монахинь не принято задумываться. Возможно, у сестры Филомены были даже колени. Приподняв подол рясы, она опустилась ими на сырую землю, провожая глазами статуи, которые укладывали в ямы. В последнее мгновение монашка наклонилась и провела натруженной рукой по львиной гриве, затем переместилась на корточки и тыльной стороной ладони вытерла глаза.
— Он мне так нравился, отче, — сказала она, посмотрев на отца Ангуина.
Священник подал ей руку, монашка плавным движением распрямилась и осталась стоять рядом с ним, тряся запрокинутой назад головой, чтобы покрывало легло ровными складками. Ее рука была крепкой и теплой, пульс ровно бился под кожей.
— Ты хорошая девочка, — сказал отец Ангуин. — Один я бы не справился. Мне очень жаль.
Сестра Филомена возвысила голос, обращаясь к членам братства, которые раскачивались на одной ноге, словно черные фламинго, сбивая с подошв налипшую землю.
— А вы, джентльмены, ступайте в барак. Сестра Антония заварила вам чай и спекла коврижку.
При этих словах мужчины впали в уныние. Кругленькую и веселую сестру Антонию в белом от муки фартуке в приходе побаивались.
— Бедняжка, — сказал отец Ангуин. — Намерения у нее самые добрые. Вспомните о сестрах, которым приходится выдерживать подобное испытание три раза в день: на завтрак, в обед и полдник. Окажите мне последнюю услугу, братцы, а если станет невмоготу, посвятите свои страдания Богу — пусть это будет ваша жертва.
— Камней там всего горсть, — сказала сестра Филомена, — хотя и больше, чем изюма. Вы можете поступить, как советует святой отец, дабы снискать себе Божью благодать. Скажите: «Святейшее сердце Иисуса, помоги мне съесть эту коврижку».
— Вы так и говорите? — полюбопытствовал отец Ангуин. — Или mutatis mutandis[9], например, когда у нее пригорает овсянка?
— «Пресвятая Дева, Матерь Божья, помоги мне проглотить эту овсянку». Сестра Поликарпа думает, нам следует прочитать новену[10] святому Михаилу, покровителю бакалейщиков, попросить, чтобы он наставил ее в вопросе закупки провизии. Мы спросили, существует ли святой покровитель поваров, но сестра Поликарпа сказала, что ее проблема лежит глубже: один Господь ведает, что сестра Антония способна положить в кастрюлю.
— И у вас заготовлены присказки на все случаи жизни?
— Конечно, но мы проговариваем их про себя, чтобы не обижать ее. За исключением матери Перпетуи. Она отчитывает сестру Антонию вслух.
— Не сомневаюсь.
— Однако сестра Антония очень смиренная, она никогда не дает ей отпора.
— Ей это ни к чему. У нее есть другие способы отомстить.
Взошла луна, тонкий ломтик света над уступами. Джадд Макэвой, одинокая фигура в вязаном жилете, ровнял землю над святой Агатой.
— Это вы, Джадд? — спросил отец Ангуин. — Я вас не заметил.
— Я трудился в поте лица, — ответил Джадд Макэвой. — Скромно и не привлекая внимания. У вас не было причин заметить меня в числе прочих.
— Обычно я вас замечаю.
Отец Ангуин отвернулся. Сестре Филомене показалось, что он смущен.
— Я предпочитаю знать, где вы находитесь, Джадд, — произнес священник себе под нос, затем сказал громче: — Разве вы не собираетесь отведать коврижки вместе с остальными?
— Я немедленно ухожу, — сказал Джадд, — дабы ни в чем не отрываться от собратьев.
Он стряхнул землю с лопаты и выпрямился.
— Вы должны признать, отче, что статуи зарыты надежно. Я мог бы начертить план, чтобы знать, где какая лежит. Вдруг епископ передумает, и некоторые придется выкопать.
— Незачем, — ответил священник, переминаясь с ноги на ногу. — Я и так запомню. Я не перепутаю.
— Как будет угодно. — Макэвой холодно улыбнулся и надел кепку. — Тогда я пошел к остальным.
Члены братства чинно попрощались и гуськом побрели к школе. В благоуханном вечернем воздухе разносилось их бормотание: «Святейшее сердце Иисуса, помоги мне съесть эту коврижку». Отец Ангуин смотрел им вслед. Макэвой, оглядываясь, шел вместе со всеми. Когда он скрылся за поворотом, сестра Филомена услышала, как отец Ангуин выдохнул. Лицо священника разгладилось.
— Зайдем в церковь на минуту, — сказал он.
Кивнув, сестра Филомена последовала за ним.
На паперти залегли вечерние тени. Каменные плиты холодили ступни, комья земли валялись в проходах.
— Утром я тут приберу, — глухо промолвила сестра Филомена.
Они огляделись. Без статуй церковь казалась маленькой и убогой, углы бесстыдно обнажились.
— Казалось бы, тут должно стать просторнее, — промолвила сестра Филомена, читая мысли священника. — Хотя церковь и так немаленькая. В детстве, когда умерла моя тетя Димфна, мы вытащили во двор ее кровать и шкаф, а когда вернулись в комнату, она показалась нам размером с курятник. И моя мать сказала: «Ах ты Господи, как же Димфна вместе со всеми ее красивыми платьями умудрялась здесь жить?»
— Отчего она умерла?
— Димфна? От легких. Там, где она жила, было сыро. На ферме.
Они говорили шепотом, как говорят об умерших.
Филомена опустила голову, и перед глазами отца Ангуина возникла картина: гнилая солома, цыплята, наслаждаясь свободой, роют священную ирландскую землю под свинцовым небом. Священник видел день похорон Димфны, видел, как ее гроб грузят на телегу.
— Я верю, что она покоится с миром, — сказал священник.
— Сомневаюсь. В свое время о ней много судачили. Димфна шлялась по ярмаркам, заводила шашни с мужчинами, упокой Господь ее душу.
— Ты необычная девушка, — заметил отец Ангуин, посмотрев на монашку. — Я тебя слушаю, и все представляется, как живое.
— Надеюсь, все еще будет по-старому, — сказала сестра Филомена. — Мне так грустно, отче. Словно что-то давит. Я любила маленького льва. Правду говорят, что у нас будет новый младший священник?
— Так мне сказал епископ. Думаю, скоро он появится.
— И отметит, что вы сделали, как было велено. Мало что осталось.
Филомена подошла к алтарю, задумчиво преклонила колена.
— Можно зажечь свечу, отче?
— Если найдешь спички. Больше зажигать не от чего.
Монашка — смутный силуэт в центральном проходе — порылась в глубоком кармане рясы, вынула коробок, зажгла спичку, достала новую свечу из деревянного ящика у ног Девы Марии. Когда фитилек занялся, она прикрыла пламя ладонью и подняла свечу над головой. Пятно света качнулось, выросло и омыло лицо статуи.
— У нее нос отколот.
— Да, — сказал из темноты отец Ангуин. — Не подскажешь, что с этим делать? Я не силен в художествах.
— Залепить пластилином, — ответила сестра Филомена. — Возьму у детей, а потом покрасим.
— Пора идти, — сказал отец Ангуин. — Агнесса приготовила на ужин вырезку, к тому же это зрелище навевает тоску.
— Нет ничего тоскливее ужина, который ожидает меня. Наверняка снова коврижка.
— Я бы с радостью пригласил тебя как товарища по вечерним трудам разделить со мной трапезу, — сказал отец Ангуин, — но боюсь, придется звонить епископу, просить особого разрешения, а тому обращаться в Рим.
— Я готова к встрече с коврижкой, — невозмутимо ответила сестра Филомена.
Когда они выходили из церкви, священнику показалось, будто его руки коснулась чья-то рука. Пьяный смех Димфны разнесся над уступами, отдающее «Гиннессом» дыхание, одиннадцать лет запертое в земле, наполнило летнюю ночь.
Глава третья
Вскоре школьников распустили на каникулы. Фабрики по традиции закрылись на неделю[11], федерхотонцы побогаче укатили в Блэкпул[12].
То скудное лето забрало немало жизней. Ураган двадцать седьмого июля вернулся два дня спустя, ветер срывал крыши, вырывал с корнем деревья. Пятого августа реки вышли из берегов, пятнадцатого на станции Блэкберн столкнулись два поезда, пятьдесят человек погибли. Мощная гроза двадцать шестого августа унесла еще несколько жертв.
В начале сентября юное пополнение прибыло в школу, подпирать замшелую стену, ища в ее тени защиты от вороньих крыл матери Перпетуи.
Одним особенно дождливым вечером мисс Демпси услыхала стук в парадную дверь. Это было возмутительно: прихожане, которым требовался священник, обычно стучались в заднюю, да и монахини знали свое место. А ведь мисс Демпси еще не успела накормить ужином отца Ангуина. Сегодня было собрание «Дщерей Марии», на котором священник традиционно выступал с напутственным словом.
Собрание прошло по накатанной: молитвы, речь отца Ангуина, еще более бессвязная, чем обычно, совместное пение гимна святой Агнессе[13], покровительнице ордена. Таких льстивых до смешного гимнов было несколько, и мисс Демпси приходилось сносить подчеркнутое безразличие и насмешливые взгляды сестер по ордену, которых возмущало, что ее так восхваляют.
- Мы гимн поем Агнессе,
- Чьей славой полон Рим;
- Спасителя невесте
- Хваленья повторим.
Во время собраний мисс Демпси пыталась — хотелось верить, что не только во время собраний, — держаться скромно и незаметно, не кичась своим положением в приходе. Впрочем, судя по яростным взглядам сестер, ее усилия были тщетны.
- Сподоби нас, Агнесса,
- Воспеть в веселье песнь;
- Пусть грянут наши трубы
- Тебе, святая, в честь.
Разве сам отец Ангуин не упоминал, что особенно любит этот гимн? Он сказал, что ему нравится идея заставить «Дщерей Марии» грянуть в трубы, правда, при этом вздыхал.
После молитвы «Дщери Марии» были вольны предаваться радостям светской жизни: угощаться крепким чаем, играть в шарады, зло судачить о ближних. Однако у мисс Демпси, не забывавшей о долге, были дела поважнее. Сдав пелерину главе сестринства и освободившись в углу церкви от медальона и ленты, она заспешила на кухню. Мисс Демпси не сомневалась, что сестры воспользуются случаем позлословить на ее счет, но выбора не было — в такой вечер отец Ангуин нуждался в чем-нибудь посытнее сандвича.
Интересно, кто там? Мисс Демпси сняла передник. Может быть, какой-нибудь старый прихожанин вот-вот отдаст Богу душу и родственники прибежали за священником? Или даже кто-нибудь из «Дщерей Марии» насмерть обварился горячим чаем? Подобную вероятность никогда нельзя исключать. А что, если несчастный грешник с обагренными кровью руками алчет отпущения грехов? Посмотрев на часы, мисс Демпси отвергла эту возможность: последний автобус из Глоссопа прошел через Федерхотон двадцать минут назад.
Она приоткрыла дверь.
Снаружи было темно хоть глаз коли, дождь хлестал в щель. Перед ней возвышался смутный силуэт: мужчина в темном плаще, дыры на месте глаз и рта, шляпа надвинута на брови. Когда глаза привыкли к темноте, мисс Демпси заметила, что посетитель молод и держит в левой руке предмет, напоминающий докторский саквояж.
— Хлад, — промолвило видение.
— И не говорите. Такой хлад, до костей пробирает.
— Да нет же, Ф-л-а-д-д.
Порыв ветра качнул деревья за его спиной, тени веток, освещенные грозой над Недерхотоном, протянулись поперек острых скул, словно сплетенные пальцы или кружево.
— Слышу-слышу, — сказала мисс Демпси.
Молодой доктор шагнул внутрь. Вода ручьем лилась с его одежды, на полу натекли лужи. Не сводя глаз с мисс Демпси, гость стащил плащ, под которым оказался черный костюм и пасторский воротник.
— Меня зовут Фладд. Ф-л-а-д-д.
Так вот он, новый младший священник. Неожиданно мисс Демпси захотелось ответить: «А меня — мор да глад, отче».
Затем его глаза остановились на лице мисс Демпси. Слова замерли у нее на губах. С улицы несло холодом. Мисс Демпси шагнула к двери, и ее пробила дрожь. Ей пришлось сжать челюсти, чтобы зубы не стучали так громко. Стучать зубами вульгарно, а мисс Демпси не хотелось, чтобы ее сочли невоспитанной.
— Простите, — сказала она, — но я должна запереть дверь. Уже поздно. Вы ведь не собираетесь сегодня выходить.
Мисс Демпси задвинула засов. Поворачивая ключ в замке, она спиной ощущала взгляд гостя.
— Не собираюсь, — отвечал тот. — Я остаюсь.
Глубоко внутри, под кофтой, блузкой, комбинацией с жестким нейлоновым кружевом по краю, глубоко под веснушчатой кожей мисс Демпси ощутила толчок, мимолетное движение. Словно раскручивалась спираль. В то мгновение, когда священник заговорил, что-то изменилось. Изменение это не поддавалось описанию, но, словно рябь на воде, оно покатилось дальше, в вечность.
Годы спустя, пытаясь описать свои чувства, мисс Демпси спрашивала: «Приходилось ли вам видеть, как падает стопка монет, как рушится карточный домик?» Слушатели смотрели на нее с сомнением, а она не могла найти слов, чтобы передать то ощущение скольжения, или сползания, которое пронзило в тот миг ее тело. Внезапно мисс Демпси ощутила, что смертна и в то же время бессмертна.
Из гостиной выглянул отец Ангуин. По тому, с каким хозяйским видом гость снял промокшую шляпу, а теперь освобождался от плаща, безошибочно угадывалось, кто он. По лицу отца Ангуина пробежало тревожное, недовольное выражение, которое сменилось более сильными чувствами. Как уверяла мисс Демпси слушателей на следующий день: «Я думала, он разразится бранью».
Священник стоял на пороге, его худое тело дрожало, глаза горели опасным золотистым огнем. Неожиданно в голове мисс Демпси зазвучала мелодия, однако не гимн. Помимо воли она начала бубнить, а спустя мгновение, к собственному ужасу, затянула в полный голос:
- Джон Пил отличный был стрелок.
- Его охотничий рожок
- Поднять из гроба мертвых мог,
- Не то что бедную лису…[14]
— Это мисс Демпси, моя экономка, — сказал отец Ангуин. — Она полоумная.
Не успела мисс Демпси извиниться, а отец Фладд уже начал шарить в кармане черного костюма. Она в тревоге прижала пальцы к губам. Сейчас он вытащит бумагу, возможно, свиток с папской печатью. Бумагу, отлучающую отца Ангуина от церкви за пьянство и поведение, несовместимое с его саном, бумагу, назначающую гостя его преемником! Однако в руке младшего священника лежала всего-навсего плоская жестяная коробка. Он протянул ее отцу Ангуину и спросил:
— Сигару?
Остаток вечера мисс Демпси бегала по лестнице вверх и вниз, устраивая гостя. Он изъявил желание принять ванну, странное для буднего дня. В ванной комнате, в те времена одной из немногих в городке, стоял могильный холод, а струйка ржавой воды из крана не внушала доверия. Мисс Демпси носилась по стылому первому этажу то со старым полотенцем в руке, то с льняными простынями, тонкими, жесткими, ледяными на ощупь.
Раздобыв грелку, она поднялась в гостевую спальню, где раздвинула шторы, стерла пыль с тумбочки и перевернула матрац. Как говорят, бывали такие, которые, не зная, оказали гостеприимство ангелам[15], но мисс Демпси предпочитала, чтобы ее извещали заранее. Она прибирала здесь каждую неделю, но спальня нуждалась в проветривании. Ей никак не удавалось придать комнате жилой вид. Спасти положение мог бы горящий камин, но мисс Демпси отродясь не слыхала, чтобы на втором этаже топили, и не собиралась поощрять гостя к подобным излишествам. Из мимолетного разговора в прихожей и того, как тактично гость не расслышал ее пения, мисс Демпси заключила, что он джентльмен, хоть и священник. В своем суждении она руководствовалась единственно его манерами, отнюдь не внешним видом. В прихожей было темно, и мисс Демпси не могла составить впечатление о том, как он выглядит.
Стены первого этажа, равно как кухни и прихожей, были выкрашены в казенный тускло-зеленый цвет, двери обработаны морилкой. Голая лампочка в спальне младшего священника отбрасывала на стены резкие тени. Скрипнула половица, и мисс Демпси замерла на месте, пробуя пол ногой.
Внизу пол был каменный. В каждой комнате висело по распятию; Христос был запечатлен на той или иной стадии мучительных страданий: обнаженное тело было искажено болью под разными углами, мышцы скрючены слабее или сильнее. Дом священника походил на мавзолей, тюрьму для умирающих сынов Божьих.
Когда мисс Демпси думала о епископском доме, она представляла себе шелковые абажуры, обеденные столы на помостах и сияние электричества. Подхалимы валялись на подушках, хрустя бразильскими орешками. Она воображала, что еду там подают с изысканными соусами, запивая ее портвейном даже в будние дни, а пальцы ополаскивают в мраморных чашах со святой водой. А в епископских садах, украшенных фонтанами, статуями и голубятнями, гуляют подхалимы, беседуя по латыни и замышляя недоброе.
Под дверью гостиной она замедлила шаг. Беседа была в полном разгаре. Должно быть, отец Ангуин перебрал виски.
— А если говорить о земной жизни Спасителя, то меня всегда занимало, получил ли владелец гадаринских свиней компенсацию?[16] — бодро спросил новый младший священник.
Мисс Демпси на цыпочках удалилась от двери.
Гость, не касаясь скатерти, провел рукой над столом, меняя тему. Его бескровные заостренные пальцы парили над белым льном, словно лебеди над молочным озером.
— А я было решил, что вы из реформаторов, — сказал отец Ангуин. — Из этих недоучек. Меня от них тошнит.
Отец Фладд скромно опустил глаза, застенчивой улыбкой отвергая комплимент. Он пил наравне с хозяином, пил, но не пьянел. Спустя час — пробило одиннадцать — гость оставался таким же любезным и разговорчивым, словно не брал в рот ничего крепче чая. Когда бы отец Ангуин ни посмотрел на него, отец Фладд подносил стакан ко рту, однако уровень жидкости в стакане оставался прежним. Тем не менее гость периодически подливал себе из бутылки. То же и с поздним ужином: время от времени отец Фладд ковырял свои сосиски (из магазина «Мясо») и даже порой насаживал кусочек на вилку, продолжая скромно жевать за плотно сомкнутыми губами. Однако на тарелке по-прежнему лежали все те же три сосиски, пока, довольно неожиданно, не исчезли. Только что были — и вот их не стало.
Поначалу отец Ангуин решил, что отец Фладд прячет в одежде маленькую собачонку — он читал в газете, что таким способом киноактрисы провозят своих песиков через таможню. Однако, в отличие от киноактрис, младший священник не кутался в меха, да и какая собака способна вылакать столько виски? Время от времени гость наклонялся, чтобы поворошить огонь в камине. Надо сказать, он отлично управлялся со щипцами, и благодаря его усилиям скоро в комнате стало нечем дышать. Когда Агнесса заволокла в гостиную ведро с углем, она очень удивилась.
— Да вам уголь ни к чему!
Вскоре отцу Ангуину пришлось встать и приоткрыть окно.
— Здесь не заведено проветривать, но у нас жарко, как в преисподней!
— Только вентиляция гораздо лучше, — заметил отец Фладд, потягивая виски.
Пора подавать какао, решила мисс Демпси. Иначе они свалятся под стол. Епископ прислал этого пьяницу, чтобы заманить бедного Ангуина в ловушку. Гость не пьянеет, это очевидно, и как только священник уснет, на цыпочках прокрадется к телефону и наябедничает всетолстейшему владыке. И все же мисс Демпси пребывала в сомнениях. Виной тому был взгляд, которым гость удостоил ее в прихожей. Взгляд леденил душу, но в то же время был исполнен подлинной жалости. Возможно, отец Фладд никакой не подхалим, а чистая душа, которую епископ задумал погубить? Агнесса до сих пор ощущала на себе взгляд младшего священника: на мгновение ей показалось, будто ее плоть превратилась в стекло. Войду в гостиную с песней, и пусть не думает, что, когда мне приходит охота попеть, я всегда несу ахинею. Буду бурчать себе под нос что-нибудь возвышенное.
Она накрыла поднос белоснежной салфеткой с фестонами, которую купила на июньской благотворительной ярмарке. На ткани были гладью вышиты анютины глазки. Агнессе казалось, что цветы на белом фоне горят чистейшим пламенем. На салфетку она поставила чашки с какао и два блюдца, на каждом лежало по три круглых печенья.
Ты сердце отдала Христу, с тех пор пренебрегла… Она постучалась. Никто и не думал отвечать, гость и хозяин снова углубились в ученый спор. Мирской соблазн и суету… Агнесса ногой толкнула дверь и вплыла в гостиную в подносом в руках. В камине бушевал огонь, ее обдало жаром, и от неожиданности слова гимна вылетели из головы. Младший священник посмотрел на нее и улыбнулся, в ответ она уставилась на него.
«На сей раз я не упущу свой шанс и хорошенько его разгляжу», — решила Агнесса. Задержав взгляд на лице младшего священника столько, сколько позволяли приличия, она склонилась над камином и провела по плитке маленькой позолоченной щеткой из набора каминных принадлежностей. Мисс Демпси удивлялась себе: обычно она оттирала плитку старой кухонной щеткой, и одна мысль о том, что кому-то может прийти в голову использовать щетку из парадного набора по прямому назначению, была непереносима. Она ждала, что отец Ангуин, как обычно, скажет, ну вот, снова эти сухие печенья, я люблю с кремом или с инжиром, но он был целиком поглощен разговором. Руки священника нервно перебирали по столу, голос прерывался:
— Я пытаюсь убедить себя, что всякое зло совершается permetto dei, с Божьего дозволения.
— Понимаю, — серьезно ответил младший священник.
— И пусть Августин в «Граде Божьем» убедительно доказывает, что добро без зла существовать может, а зло без добра — нет, меня не оставляет мысль, что дьявол действует сам по себе и что именно он правит миром.
Отец Фладд, опустив глаза, задумчиво рассматривал свое какао.
— Я зайду за подносом, отче, — сказала Агнесса. — Хочу прибрать до того, как лягу. Нет ничего хуже немытой посуды поутру.
— Я не знаю, где искать Господа, — промолвил отец Ангуин. — Не знаю, искать ли.
— Пейте, пока не остыло, — обратилась к нему мисс Демпси, — и не волнуйтесь так перед сном.
Однако отец Ангуин не слышал. Он смотрел сквозь нее, и на мгновение Агнессу окатило леденящей волной страха. Что, если она и впрямь стала невидимой, что, если отец Фладд заставил ее исчезнуть? Впрочем, она тут же взяла себя в руки и вышла, бубня под нос слова гимна:
- Вотще друзья молили,
- Вотще судья был груб,
- Чистейшим пламенем любви
- Твоя пылала грудь.
Неужели «грудь» приличное слово? Между тем в гимнах оно встречается сплошь и рядом. Мисс Демпси никогда не задумывалась о наименовании некоторых частей своего тела, поскольку никогда не обращала на них внимания. Как с милым в брачный терем... Она попыталась вспомнить, как выглядел отец Фладд, но черты его лица уже стерлись из памяти.
— Это случилось утром, — начал отец Ангуин. — Я проснулся. Двадцать лет назад. Ночью она меня оставила.
— Понимаю, — ответил отец Фладд.
— Вы можете это объяснить? Еще ночью она была, а утром я ее утратил. С четверть часа я надеялся, что это не навсегда, как бывает, когда запихнешь тапки под кровать или забудешь, куда положил зубную щетку.
Отец Ангуин подался вперед. К тому времени священники переместились в кресла у камина.
— Вы пробовали обратиться к святому Антонию? Обычно он помогает найти утерянные вещи.
— Но как я мог? — в отчаянии всплеснул руками отец Ангуин. — Учитывая характер моей пропажи! Как я мог обращаться к Антонию или любому другому святому?
— Вы правы, — согласился отец Фладд. — Святому Антонию не под силу вернуть, к примеру, утраченную невинность. Однако если вы оптимист, ничто не мешает вам попробовать. Впрочем, ваша потеря, на мой взгляд, куда серьезней, чем утрата невинности. И что вы предприняли дальше?
— Кажется, заглянул в шкаф. Проснулся я в пять, еще затемно, и стал искать в ризнице, среди облачений. Я понимал, что это бессмысленно, но вы же понимаете, как бывает. Я обезумел от страха за будущее.
— А дальше?
— Искал в алтаре, но тщетно. Она исчезла, пока я спал, мне оставалось только смириться. — Священник повесил голову. — Я больше не верил в Бога.
— Вы так взволнованны, — заметил отец Фладд, — словно это случилось вчера. А что было потом?
Отец Ангуин задумчиво сложил ладони, палец к пальцу.
— Тогда мне казалось, самое главное — придумать план выживания, разработать стратегию. Я спрашивал себя, есть ли в приходе тюрьмы для таких, как я? Место, где нас держали бы подальше от людских глаз? К тому же нельзя просто перестать быть священником. И не важно, утратил ты веру или совесть, священник всегда остается священником. Я не мог уклониться, не мог сбежать под покровом ночи.
— Мне кажется, план прост, — сказал отец Фладд. — Сохранять видимость, несмотря на то что утратили внутреннюю благодать.
— Так я и поступил. Стал притворщиком.
— Выходит… постойте. У вас был приход, он нуждался в попечении. Но внезапно вы осознали, что земля ушла у вас из-под ног. Вы же могли выдать себя!
— Пришлось стать шарлатаном, — сказал отец Ангуин. — Лицемером, самозванцем. Знаете, что меня больше всего тревожило? Что я перестану думать, как священник, говорить, как священник. Что однажды прихожанин придет ко мне со своей бедой: грех это или не грех, так надлежит поступать или этак, а я спрошу его, что ты сам об этом думаешь, что чувствуешь? С точки зрения здравого смысла?
— Здравый смысл не имеет ничего общего с религией, — сурово заметил отец Фладд, — а личные мнения — с концепцией греха.
— То-то и оно. Я боялся забыться и ответить, как простой человек, обратившись к мирскому, не к духовному. Приходилось все время быть начеку. Вдобавок к остальному.
— Кажется, я понимаю. И вы стали еще щепетильнее и строже в вопросах веры? — Фладд подался вперед, его глаза загорелись. — Вы позаботились о том, чтобы прослыть жестким и непримиримым консерватором? И слышать не хотели ни о каких новшествах, ни о каких послаблениях, например, в том, что касается правил Великого поста? Ни на шаг, ни на йоту?
— Вроде того, — вздохнул отец Ангуин и грустно поник в кресле.
— Посмотрим, осталось ли там что-нибудь. — Оказалось, младший священник держал бутылку рядом с креслом. Он нагнулся и щедро плеснул виски старшему.
— Превосходно, — пробормотал отец Ангуин. — Продолжайте, отец Фладд, вы на верном пути.
— Осмелюсь предположить, вы в исповедальне вы стали куда строже. Допустим, к вам пришла женщина, у которой шестеро детей. Что бы вы ей посоветовали?
— Сказал бы, что им с мужем следует воздерживаться.
— И что они ответили бы?
— Ответили бы, спасибо, отче.
— И обрадовались бы?
— Это слово не отражает всей степени их ликования. Федерхотонцы не слишком романтичны.
— А если она сказала бы: «Не могу, отче, этот мужлан все равно ко мне пристает»?
— Тогда я сказал бы: «Ничего не поделать, милая, родишь еще шестерых».
— Понимаю, — сказал отец Фладд. — Представьте, что вы, добрый католик, столкнулись с некоей нелепой частностью, сущим пустяком, который делает невыносимой жизнь бедного сына или дочери Божьей. Допустим, по-человечески вы готовы дать ему или ей поблажку, пусть даже ваше суждение идет вразрез с мнением церкви, но вера, отец Ангуин, вера подобна стене, высокой, сплошной кирпичной стене. Однажды находится болван, который берет булавку, выбирает крошечный отрезок стены и начинает ковырять, но как только полетит пыль, стена рухнет целиком.
Отец Ангуин отхлебнул виски. Он прекрасно понимал, что хочет сказать отец Фладд, и воображал епископа, извлекающего из бездны своего кармана пыльную краденую булавку.
— Я уверен, — сказал отец Ангуин, — что священник должен верить в Бога, или по крайней мере делать вид, будто верит. И тогда, кто знает, возможно, через тридцать или через сорок лет притворства его вера возродится и маска прирастет к лицу. А если уж вы признаете фантастическую идею Бога и Творца, которому есть дело до каждой малой птицы[17], зачем сомневаться в остальном? В четках, мощах, постах и воздержании? Чего ради оцеживать комара и поглощать верблюда?[18] И оказалось, что с такой моей философией можно худо-бедно протянуть, ограничиться внешними проявлениями и жить себе дальше как у Христа за пазухой. Основная посылка не работает, но так ли она важна? Вы не согласны, верно? Вам кажется, что, если вы утратите веру, то не сможете жить? Так вот что я вам скажу: сможете как миленький.
— Вы пошли на компромисс, — сказал отец Фладд. — И это естественно. Представьте, что женщина выходит замуж по большой любви. Однажды утром она просыпается и видит рядом с собой ничтожество, пустое место. Станет ли она бегать по улицам, рассказывая каждому встречному о своей ошибке? Нет, она закроется одеялом с головой и в тот день будет особенно терпелива и снисходительна с мужем.
— Пожалуй, вы правы, — сказал отец Ангуин. — Вероятно, такое сравнение допустимо, хотя я в подобных терминах стараюсь не рассуждать. Мне ближе другая аналогия. Вообразите, что ваше сердце вынули из груди. Однако вы ходите, разговариваете, поглощаете свой завтрак. Выходит, можно жить, не ощущая потери?
— Говорите, ваше сердце вынули из груди, — сказал отец Фладд, — но вы продолжаете выслушивать исповеди, служить ранние мессы, делаете все, что от вас требуется, и даже больше? Бредете привычной тропой, прикованный цепями к надоевшему жениху, Церкви. Вы же не заявляете с кафедры, что больше не верите в Бога?
Читать бесплатно другие книги:
