Не стреляйте в рекламиста Гольман Иосиф
Псих был расстроен тем, что теперь ему придется убрать Атамана. Но оставлять такого свидетеля на месте убийства он никак не мог.
Его истязатель-командир приказал во что бы то ни стало убрать семью Орлова или, по крайней мере, его жену. Псих с большим трудом подавил желание придушить своего работодателя. Тем более что в таком состоянии он видел того впервые.
Беланов принимал его в новом помещении, которое по неуловимым, но заметным признакам не было похоже на конспиративную квартиру. Обычная «однушка», но — ухоженная. Пусть даже и не женскими руками. Еще более поражал внешний вид заказчика. Плачевный, прямо скажем, вид. Обычно бодрый и подтянутый, шеф сейчас полулежал в кресле. Лицо бледное, глаза красные. Но дело даже не в этом. И не в перевязанной правой руке, подвешенной на полотенце к шее. Дело в том, что из начальника Психа как будто выпустили воздух. Он потерял стержень.
Первой мыслью Психа было удавить своего занемогшего «друга». Он даже машинально сделал к нему шаг. И наткнулся на обнаженный ствол. Большой пистолет, направленный умелой рукой, глядел прямо в лоб Психа. Может, это и не остановило бы его, если бы не прежний, твердый и ироничный голос:
— Ты что, разлюбил дочку?
Псих не разлюбил дочку и, тяжело дыша, остановился. Значит, он по-прежнему на крючке, а свобода ему только пригрезилась.
Далее — как всегда. Шеф аккуратно и точно изложил задание. Передал фотографии. Посоветовал в дом не лезть, а искать на работе или ловить, когда жертва пойдет в магазин. Наверняка наружная охрана снята, а лезть в квартиру — всегда риск.
Самое важное — он обещал Психу свободу после этого дела. Сказал, что сам увольняется, а потому не будет и его, Психа, больше мучить.
У Психа мелькнуло предположение, что его работодатель уже уволился. Если это так, тогда его можно убрать. Даже пистолет не поможет, если развернувшись от двери быстро и точно метнуть нож. Но где гарантия, что его девочка не пострадает? Ведь если шеф еще в команде, Психа просто так не отпустят.
Псих с сожалением отказался от своей идеи и решил еще разок сплавать по течению. Ясно, ему не хотелось убивать незнакомую женщину. Но, если говорить откровенно: выбирая между жизнью своего и чужого ребенка, что бы выбрала его сегодняшняя мишень? Так что муки совести Психу не грозили. Он имел в этой жизни обязательство только перед одним человеком. За его жизнь и шло сражение.
По той же причине сейчас предстояло умереть Атаману, с которым проведены не лучшие, но уж наверняка запомнившиеся обоим годы. Псих не хотел, чтобы Атаман насторожился раньше времени, поэтому взял все четыре бутылки в обе руки, самим своим видом демонстрируя безоружность. Он не опасался инвалида. Просто, помня Атамана по лагерю, не хотел усложнять обстановку.
Сейчас они зайдут в дворницкую. Там Атаман тихо умрет (это важно, чтобы тихо). Причем не сразу, примерно через полчаса, чтобы поменьше оставалось ждать доктора Орлову. Удар ножом в коридоре диспансера — и быстрый отход. К сожалению, больные-свидетели в «уголовке» могут вспомнить про встречу двух старых приятелей. Ведь Атаман записан на прием. Могут даже составить его фоторобот, особенно если свяжут смерть докторши со смертью Атамана. Но здесь очень много факторов, которые помешают ментам докопаться до него: неизвестно, когда обнаружат труп Атамана, объединят ли дела по двум убийствам, найдут ли свидетелей их встречи, которые, строго говоря, свидетелями убийства уже не будут, так как наверняка покинут диспансер раньше.
Короче, на взгляд Психа, все складывалось не слишком удачно, но уж точно не провально. Штатный расклад.
Болтая о том, о сем, они дошли до дворницкой. Псих поспрашивал об общих кентах, обитавших в столице. Атаман ответил, что больше не поддерживает с ними никаких отношений. Не та у него болезнь, чтобы думать о делах. Это тоже понравилось Психу. Одно дело — убрать никому не ведомую врачиху, другое — достаточно авторитетного блатного. Подойдя к парадному, оба с облегчением обнаружили, что во дворе никого нет. В подъезде, когда они спускались в подвал, тоже было пусто.
Псих, почуяв ароматы подвала, недовольно повел носом:
— Что-то у тебя здесь не очень…
— Меня устраивает, — ответил Атаман, ловко ковыряясь в навесном замке.
— А что, ключа нет? — удивился гость. Не то чтобы насторожился, просто странно.
— А зачем? — засмеялся Атаман.
— И в самом деле, — улыбнулся Псих, вспомнив одну из главных специальностей своего кента.
Атаман распахнул дверь и единственной рукой широким жестом пригласил гостя в комнату. В дворницкой было темно, но Псих, нагруженный бутылками, шагнул вперед.
Он понял свою ошибку сразу, даже в полутьме (два грязных окошка в приямках давали очень мало света): в комнате не было ни стола, ни стульев. Зато на полу, кроме тех мест, где густо валялись тряпки, был слой пыли, в котором частично впечатались утренние шаги Атамана. На то, чтобы оценить обстановку, ему и полсекунды не понадобилось. Еще полсекунды ушло на то, чтобы освободить руки: человек, даже тренированный, так устроен, что ему жалко просто так бросить на пол четыре бутылки пива.
В итоге получилось, что Псих перехитрил сам себя. Потому что, когда он, выхватив нож, повернулся к Атаману, в его спину, справа, под ребро, была уже вогнана по рукоятку большая отвертка.
Псих сразу понял, что умрет. Особой боли не было. Крови тоже было немного. Зато была слабость. Та, что называют предсмертной и которую не дай Бог никому почувствовать. В его руке был зажат нож. До инвалида, который и не думал бежать, оставалось полшага. Но ноги словно приросли к полу. А потом подогнулись, и Псих, поддерживаемый Атаманом, мягко завалился на бок.
— Ловко ты меня, — прошептал он.
— Прости, — сказал Атаман. — Ты бы убил докторшу.
— А ты что, на службе?
— Вроде того.
— Ты ведь кента завалил, Атаман. Я умру скоро.
— Ты сам знаешь, Псих. Или я, или ты.
— Знаю. Но убил ты, а не я. — Слова давались раненому все с большим трудом. — Тебе перед Богом отвечать.
— Отвечу, — спокойно сказал Атаман. Ему было жалко Психа. Жизнь сволочная!
— Выполни мою просьбу последнюю, Атаман. Я тебя прощу. Еще молиться за тебя стану.
— Что ты хочешь?
— Дочка у меня, Лариса. Из-за нее меня в петле держали. Она в школе частной, под охраной. Адрес в записной книжке, в кармане.
Атаман полез к нему в карман, но Псих остановил.
— Потом успеешь. Слушай, пока я говорить могу.
— Говори. — Атаман сел на пыльный пол, чтобы лучше слышать шепот.
— Один гад меня за горло держал. Дочкой. Забери дочку. Меня нет, значит, ей ничего не грозит. Но одной сейчас плохо, ты же знаешь. Помоги ей. Деньги у меня есть. В кармане карточки на предъявителя. И адрес запиши, там еще кой-чего лежит. — Он с трудом продиктовал адрес. Даже в полутьме подвала было видно, как бледнеет его лицо. — Ты обещаешь мне, Атаман? — с тоской спросил Псих. — Дай умереть спокойно!
— Куда мне за человека отвечать? — размышлял Атаман. Просьба застала его врасплох. У него и своих-то детей никогда не было, а тут чужие. Но и ситуация тоже не типовая.
— Я тебя прокляну, если не поможешь! — Силы совсем покидали раненого. — Кроме нее, у меня никого больше нет! Помоги, Атаман! Это ж ты меня убил… — Псих заплакал.
Атаман принял решение:
— Ладно. Не брошу твою девчонку.
— Спасибо. Спасибо тебе, — пожалуй, никому в жизни Михаил Федорович Федотов не был так благодарен, как человеку, пять минут назад засадившему ему под ребро отвертку.
«Чудны дела твои, Господи», — подумал Атаман. Они оба понимали, что давший обещание при таких обстоятельствах будет выполнять его по гроб жизни.
Псих в изнеможении прикрыл глаза. В своем нынешнем положении он получил от жизни по максимуму.
— Один вопрос, — приблизился к его лицу Атаман. — Кто тебя держал за глотку?
— Не надо, — прошептал раненый.
— Скажи. Он свое получит.
— Нет. Ты его не знаешь. Он убьет тебя, и Лариса будет одна, — говорить ему становилось все труднее.
— Не убьет. Подскажи, где его искать.
— Нет. Прошу тебя, не надо. Ты обещал мне…
— Скажи, кто это? — не отставал Атаман. — Он же за нами охотится!
Но Псих уже не внимал никаким доводам. То ли потерял сознание, то ли умер.
Атаман достал из карманов Психа все бумаги. Деньги — оставил. Потом, помогая себе единственной рукой, встал. В скудном свете, насколько мог, осмотрел себя. На одежде крови не обнаружил.
Потом протер дверную ручку, обтер пустые, упавшие на тряпки и не разбившиеся бутылки. Затем, с особой тщательностью — рукоятку отвертки, которую так и не вынул из тела жертвы, и те места, где мог оставить «пальцы». Еще раз осмотрел «поле боя», перекрестился и вышел из дворницкой. Там прислушался: в подъезде никого не было. Он закрыл замок и тяжело поднялся к выходу, так никем и не замеченный.
С Леной Атаман встретился у подъезда их дома. Та с неудовольствием посмотрела на навязанного ей квартиранта и, ничего не сказав, прошла в подъезд. Атаман — за ней. Его ничуть не огорчало поведение спасенной им женщины. Гораздо больше его огорчило бы, если б докторша узнала о случившемся.
И еще одно не давало покоя. Девочка. Не было забот… Он и своих-то, может быть, разбросанных по стране детей не воспитывал. А тут — дочь убитого им человека.
Однако он был обязан выполнить предсмертную просьбу Психа. Ведь, может, тот, кто там, наверху, специально это делает? Может, таким образом, Атаман исполняет главное свое предназначение в этой жизни?
Он вздохнул. Такие моральные напряжения напрягали его больше, чем происшедшая смертельная дуэль.
ГЛАВА 25
Когда Ефим с Ивлиевым выехали за пределы кольцевой дороги, уже стемнело.
— Ты не против, если я немного вздремну? — поинтересовался Василий Федорович.
Ефим только плечами повел: против, не против — старик все равно ляжет спать. Он называет это «процессом подзарядки». И подзаряжается в любых удобных случаях. Даже сидя.
В молодости, говорит, и стоя мог. Правда, надо отдать ему должное: когда жизнь заставляет, Василий Федорович резко мобилизуется и способен довольно долго жить на накопленных запасах. Так что, пусть спит.
Мотор, несмотря на всю его мощь, поет ровно и негромко. Янтарные циферблаты приборов светят легким и теплым, но не убаюкивающим светом.
Настроение Ефима начало подниматься. Он вообще любил дорогу, особенно дальнюю. Если б не убийцы за спиной, да не Сашка в тюрьме — ехал бы и радовался. Одно утешает: не исключено, что этот рывок — последний. Найти бы и выдернуть эту занозу! Нельзя же весь остаток жизни трястись в страхе.
Километров сто от столицы дорога была с отличной разметкой. В ночной езде — это главное. Хорошая разметка даже важнее освещения. Встал себе на курс, отметил краем глаза белую, подсвеченную фарами, границу — и шуруешь. Без разметки же — плохо, опасно.
Недавно под Казанью Ефим ехал по широченной неразмеченной дороге. И на полном скаку, километров под сто пятьдесят, влетел на ничем не огороженную разделительную полосу. Ее, видно, только начали делать. Хорошо хоть она еще была без бордюра, лишь земля насыпана.
Бедная «Ауди» прыгала по ней, как коза, во время каждого приземления оглушительно стуча брюхом о поверхность планеты.
Погасив скорость, Ефим остановился и тщательно, насколько позволяла ночь и его живот, осмотрел днище машины. Никаких видимых повреждений не было. Он тогда даже подумал написать немцам благодарственное письмо, да забыл за делами.
В общем, хорошая машина «Ауди». Но ночью лучше ездить по размеченной трассе.
Машина шла ходко. Дважды их останавливали ДПС с радарами. Ефим ненавидел эту тактику. Спрячутся за кустами и собирают деньги. Он был уверен, что безопасность движения это не увеличивает. Лучше бы «пробки» растаскивали, да наказывали автошпану, которая норовила на переездах, объехав всех, выскочить первыми.
С милиционерами разбирался Ивлиев. Он, кряхтя, вылезал из машины и быстро возвращался. Видимо, обладал какими-то аргументами. И сразу вновь засыпал.
Очень быстро миновали Серпухов, незаметно добежали до Тулы. Днем здесь во множестве стояли палаточки, торгующие знаменитыми тульскими пряниками. Ночью лишь светили огнями недавно отстроенные придорожные ресторанчики.
Стрелка бензиномера подползала к нулю. Надо бы заправиться. Сегодня это было несложно. Чуть не через километр стояли заправки, а еще больше — строились.
Впереди показалась АЗС, и Береславский сбавил скорость. Ночью на пустынном шоссе современная, сверкающая металлом, ярко освещенная заправка казалась космической станцией пришельцев, опустившихся на темную земную равнину. Мертвенный свет был ярок, но не весел.
Ефим подкатил к суперколонке, из которой торчало сразу четыре шланга: с топливом на любой вкус. Не успел он открыть дверь, как лицом к лицу столкнулся… с веселой черной физиономией в светло-коричневой шляпе с короткими полями.
— Надо заправить? — осклабился негр. Белые зубы сверкнули в российской ночи, подсвеченной огнями заправки.
— Надо, — ошарашенно подтвердил Ефим.
— Сколько?
— Сколько войдет.
— Без проблем. У нас отсекатель, — снова осклабился негр и свистнул. Из-за колонки высочил еще один чернокожий парень. «У них здесь гнездо», — понял Береславский.
Ребята все делали бегом. Один побежал к окошку, второй орудовал шлангом. Через пару минут бак был полон. Ефиму принесли сдачу. Всю. До копейки. Ефим отделил 10 рублей и отдал первому негру.
— Спасибо, — поблагодарил негр.
— Вам спасибо, — ответил Береславский. Он отъехал от заправки, еще улыбаясь. Хижина дяди Тома! Чего только не встретишь в ночной российской глубинке!
Ближе к Курску Ефиму надоело ехать. Он начал посматривать на спидометр, полагая, что километры на счетчике сменяются слишком медленно. И мысли потянулись монотонные, как километры.
За Береславским внимательно наблюдал Ивлиев. Сочтя, что ему нужно вмешаться, старик задушевно задал вопрос:
— Ефим, а вот ответь мне, пожалуйста, если сможешь.
— Спрашивай — отвечу, — проворчал Береславский, довольный тем, что старый наконец проснулся.
— Что ты думаешь о всемирном еврейском заговоре?
— Твоя девичья фамилия — не Макашов, случайно? — лениво поинтересовался Ефим.
— Нет. Ну, серьезно. Почему в России большинство олигархов — евреи?
— Откуда я знаю? — ответил Ефим. Подумав, добавил: — Видно, когда нацию прессуют, она становится крепче.
— Это как?
— Ну ты ж историю учил? Николай запретил высовывать нос евреям из местечек и жить в городах. Исключения: купцам первой гильдии и дипломированным специалистам. А в вуз принимали еврея только с золотой медалью. Вот и представь: живет пацан в нищете и безысходности, да еще в постоянной опасности погрома. Единственный выход — золотая медаль. Будет он хорошо учиться или нет?
— Будет. Но только многие, выучившись, шли митинговать.
— Революция — это второй выход. Тебя давят — ты сопротивляешься! Вон Сашку придавили — как он взбунтовался? Постоянное давление вызывает постоянное противодействие. Знаешь, что меня удивило в Израиле?
— Что?
— Глупые евреи, самодовольные евреи, ленивые евреи, евреи-пьяницы, евреи-хулиганы и еврейки-проститутки.
— Чего, поголовно, что ли?
— Упаси Бог! Ровно столько, сколько в любой нормальной стране. Там на нас не давят, и мы становимся обычной нацией.
— Ну, не совсем обычной. Народ по улицам с автоматами шастает. Девчонки срочную служат.
— Это да. Но стоит им с арабами замириться, и нация станет такой же, как все остальные. С точки зрения отдельного человека, снять дискриминацию — хорошо. А вот с точки зрения нации — не знаю. Не было бы пресса — не было бы стольких талантов.
— По-твоему, выходит, Макашову надо медаль дать.
— Безусловно. Он поднимает в евреях чувство национального достоинства. И увеличивает их отток в Израиль, то есть выполняет главную задачу сионизма. Я думаю, сионисты его еще наградят. Он для них сделал больше, чем все еврейские активисты, вместе взятые.
— А зачем вы арабов обижаете? — продолжил допрос дед.
Ефим, уже понявший маневр Ивлиева, рассмеялся:
— Во-первых, Василий Федорович, я расхотел спать. Во-вторых, сложно одному человеку обидеть сотню. И, в-третьих, ты хоть в курсе, что арабы и евреи — братья?
— Это как?
— У них был один папа и разные мамы. Какие-никакие, а родственники. Я сначала в Израиле удивлялся. В газетах так и пишут: «Вчера наши двоюродные братья обстреляли нашу заставу на Голанских высотах». А когда на меня злится тамошний родственник, он говорит, что я такой бестолковый, потому что наполовину араб.
— Я ж говорю, вы их не любите.
— Ну, если смотреть из окопа на окоп, то да. А белые красных любили? Или красные белых? Тут даже не двоюродные, а родные.
А так я там отличий не чувствовал. Даже внешне не отличишь, если он идет без накидки-"арафатки". Ты, кстати, знаешь, что наш лучший заказчик — араб? Помнишь, мы разрабатывали рекламную кампанию для медицинского оборудования? Еще дипломов нахватали? Их шеф — чистокровный араб. Нам это никак не мешало.
А что касается всемирного заговора, то я бы не прочь. Мама — еврейка, папа — еврей. Но чего-то никакой поддержки от «мировой закулисы» не ощущаю.
— Наверное, ты — плохой еврей, — оставил за собой последнее слово старик.
Ефим, взбодренный перепалкой, снова зорко наблюдал за дорогой, а Ивлиев вспоминал собственные отношения с арабами.
25 лет назад
Это была его первая заграничная командировка. Группа спецназовцев жила при российском посольстве в Ливане. Город, раздираемый многолетней гражданской войной, уже не был прежней жемчужиной Средиземноморья. Целые кварталы Бейрута стояли в руинах, напоминая Ивлиеву кинофильмы про Сталинград.
Христиане, мусульмане, палестинцы, друзы, армяне, евреи. Все веками жили в Ливане, под сенью знаменитых кедров, рядом со словно нарисованным, синим-пресиним морем. И никто никому не мешал. Даже в нынешних условиях, извлеченные из окопов, эти люди оказывались вполне добродушными и гостеприимными.
Ивлиева, например, поражало местное дорожное движение. В городе не было ни одного светофора. И ни одной небитой и нержавой машины.
Они шли плотными разномастными колоннами, причем правил дорожного движения не было и в помине. Скажем, веселый белозубый араб-водитель легко может развернуться на запруженном шоссе из правого ряда. Делал он это своеобразно: включал поворотник, прикладывал правую руку к сердцу и благодарно кивал всем, волей-неволей уступившим дорогу. Стекол в местных автобусах не было (это позволяло на ходу обходиться без кондиционеров), так что мимика водителей была хорошо видна.
Если же кто зазевался — ну, что ж: вмятиной больше, вмятиной меньше — для этих машин разницы не было.
Ивлиев все прочувствал на собственном опыте. Развлечений у военных в Бейруте было не густо: им не разрешалось особо разгуливать по городу. Но однажды целую группу офицеров вот на такой «хламиде» на колесах повезли на экскурсию в Библос — древний город, в котором, по преданию, земляне получили Библию. Там, кстати, Василий Федорович первый и единственный раз искупался в ярко-голубом и очень ласковом Средиземном море.
Экскурсия была прекрасной. Ивлиеву чуть меньше понравился древний город: не брало за душу. Зато очень понравились девчонки-европейки: туристок было мало, но, в отличие от Бейрута, здесь они все-таки были. Спецназ глазел на симпатичных девиц в купальниках и ел местное, необычное, но вкусное мороженое.
Потом на том же автобусе без стекол поехали обратно. Сломались буквально через пять километров. И убедились, что здесь, в Ливане, к машине, стоящей на обочине с поднятым капотом, каждые две минуты подкатывали с предложениями помощи.
Короче, Ивлиев не сомневался, что местный народ — добрый и приветливый. Порой ему казалось, что если б сверхдержавы перестали демонстрировать друг другу мускулы, а хитрые местные правители — играть на их противоречиях, решая собственные проблемы и набивая опять же собственные карманы, то местные жители всех национальностей и вероисповеданий быстро бы нашли общий язык и замирились.
А между тем бои в Бейруте становились все ожесточеннее. Мусульмане и христиане, прежде веками жившие вместе, теперь иначе, чем через прицел, друг на друга не смотрели. Ситуация усугублялась палестинцами, нападавшими с территории Ливана на израильские поселки и вызывавшими ответный огонь на приютившую их страну.
Василию, после трех месяцев командировки, казалось, что воюющие стороны уже давно забыли, кто и за что воюет. Просто дети начали рождаться с автоматами в руках.
А попал он в эту командировку не случайно. Ивлиев даже немножко знал язык: опыт работы с арабами был у него и раньше, еще в Союзе. Он обучал стрельбе несколько человек из палестинской организации с мудреным названием. Политика тогда не слишком интересовала Ивлиева. Тем более, ближневосточная. В ней сам черт ногу сломит. Он резонно считал, что в политике пусть разбираются дипломаты, а его дело — учить ребят стрелять.
Ребята, правда, учились не очень. Но с одним курсантом, уже не юношей, Ивлиев почти подружился.
Халли был сириец. Коммунист (хотя в СССР они все называли себя коммунистами), он уже успел побывать в переделках: вся голова была в шрамах, и перед тем как попасть в тренировочный лагерь, Халли долго лечился в советском военном госпитале.
Как-то после выпивки Халли рассказал, что били его сапогами и прикладами вовсе не израильские живодеры, а политическая полиция египетского лидера Абделя Насера, лучшего друга Советского Союза. Кстати, политическую полицию в Египте дрессировали бывшие гестаповцы, нашедшие приют в этой солнечной стране. А бывшие гитлеровские ракетчики создавали для египетской армии ракеты класса «земля-земля». Сменивший Насера Анвар Садат тоже некоторое время был лучшим другом СССР, пока в одночасье не выгнал всех советских специалистов с территории страны. Забыв заплатить за поставленное оружие.
Но все эти вопросы Ивлиева не касались. Ему был лично приятен Халли, и они много времени провели вместе.
Халли, добрый и открытый мужик с печальными карими глазами, так и не научился толком стрелять. Он обладал поэтической натурой, писал стихи и чудесно безо всякого музыкального сопровождения пел «Арабское танго». Нежные арабские мелодии буквально обволакивали его «фанатов» из числа курсантов и преподавателей.
В тренировочном лагере, вечером, под большими южными звездами, слушать пение Халли было большим удовольствием.
Однако следующая встреча Ивлиева с приятелем-арабом произошла при гораздо менее приятных обстоятельствах.
Дело в том, что, будучи в полной боевой готовности, наши в Ливане практически ни с кем не воевали. Оружием палестинцев снабжали, но в их боевые вылазки не совались.
К американцам, имевшим в Бейруте мощную военную базу, тоже относились без зла. И чего злиться? Ни они нас, ни мы их, к счастью, не трогали. Когда пятнадцатилетняя девушка-палестинка проехала на их базу в грузовичке, набитом взрывчаткой, и подорвала вместе с собой сотню солдат, никто из наших не радовался.
А Ивлиев даже подумал, что если б какая-то жирная сволочь (почему-то ему так виделся главарь-подстрекатель) подговорила его, Ивлиева, дочь сесть за руль грузовика с тротилом, он бы этой жирной сволочи много бы чего оторвал.
Война для лидеров партизан, или «террористов», как их называл весь прочий мир, давно стала баснословно прибыльным бизнесом. Попутно они подторговывали наркотиками, крадеными машинами, контрабандными сигаретами и алкоголем. Ясно, что такая выгодная война не могла остановиться быстро.
Но военные люди — люди приказа. И, откровенно говоря, Ивлиев не сильно ломал голову над вопросами советской ближневосточной политики. Он честно выполнял свой долг, так же как и парни, его окружавшие. Он смело мог положиться на любого из них, а они — на него.
Так было до злополучного дня, когда на улицах Бейрута украли четырех наших: одного дипломата и троих сопровождавших его спецназовцев. Они поехали на встречу к нашим союзникам из организации «Хезболлах», а местный ее лидер решил сделать на мужиках бизнес. Торговля людьми и тогда приносила террористам большой доход, но для россиян была в диковинку. К тому же, арабские бойцы сопротивления были вроде как свои. Никто от них такой подлянки не ожидал.
Инцидент начали «разруливать» по военно-дипломатическим каналам. Однако вскоре оказалось, что похитители, выставившие конкретные денежные требования, были настроены более чем серьезно. На третий день с грузовичка, пронесшегося мимо советского посольства, сбросили средних размеров картонную коробку.
Сапер с собакой, осмотрев предмет, высказал мнение, что в ней нет взрывчатки. Но собака вела себя странно и на коробку рычала.
В ней оказалась голова одного из офицеров, сопровождавшего дипломата.
Военные провели свое совещание и решили действовать. Политика политикой, но отрезанная голова брата по оружию не могла оставаться безнаказанной.
Ивлиев был в группе, которая захватила из лагеря организации четырех ее членов. Среди них оказался Халли, ученик Василия Федоровича. Он узнал своего учителя, но желания спеть «Арабское танго» у него не возникло.
Ивлиев весь вечер мучился: сказать или не сказать командиру? Он понимал, что узнавший его Халли, наверняка к тому же непричастный к острой акции, станет первым кандидатом на ответные меры. Парня было очень жалко, тот страдал ни за что. Но долг для Ивлиева никогда не был пустым словом. И голова его бывшего ученика уехала обратно в такой же коробке.
К жестокому ответу добавили жесткую беседу с шейхом, «курирующим» террористов. Ему прямым текстом объяснили, что произойдет с ним, с его мечетью, с его родственниками и единомышленниками, если трое оставшихся в живых наших не вернутся в посольство. Поскольку шейх уже знал о содержимом посылки, он счел за лучшее «способствовать» возвращению похищенных…
Василий Федорович уезжал из Ливана со сложными чувствами. Он успел полюбить эту страну и ее жителей. И именно там он начал сомневаться, что деятельность советских руководителей этой стране полезна. И только ли этой…
Под Белгородом перекусили и, объехав его по окружной дороге, подошли к российско-украинской границе. Василий Федорович пошушукался и с теми, и с этими погранцами, в результате чего границу проскочили, как по маслу. И без прошлогодних поборов.
За Харьковом начиналась шикарная дорога, на которой в прошлом году Ефим испугал Теофилло.
Перед самым съездом на трассу на хвосте их «Ауди» повис преследователь: темно-синяя или черная мощная иномарка, в темноте было не разобрать.
Береславский встревожился, справедливо предположив, что за ним гонятся. Он разбудил деда и сообщил о своем открытии. Ефим шел около 140 километров в час. Иномарка его догоняла.
— Это наши, — сначала сказал Ивлиев. Но потом, оценив довольно резкие маневры преследователя, а главное — разглядев в свой хитрый инфракрасный бинокль экипаж, Василий Федорович коротко приказал: — Гони.
Ефим погнал. Выехав на трассу, широкую и гладкую (правда, уже менее гладкую, чем год назад), Береславский дал по газам. Здесь это было можно. Редкие встречные машины, идущие по удаленной метров на сорок встречной полосе, не слепили глаза. А знаки, постоянно ограничивающие скорость 80 километрами в час, никогда особо его не останавливали.
Преследователи сразу «провалились» в темноту. Скоро и свет фар исчез.
— Порядок, — констатировал Ивлиев. Но Ефим чувствовал, что его старший товарищ чем-то расстроен: видно, что-то пошло не по его планам.
…Береславский летел по скоростной трассе довольно долго. Он прикинул, что за каждые полчаса такого «полета» уходил от предполагаемого противника не менее чем на пятьдесят километров.
Старик снова закемарил, слегка даже прихрапывая.
Ефим не очень испугался погони. В лице Ивлиева он видел официальную поддержку своего рискованного, в общем-то, предприятия. А значит, преследователи — пусть и из мощной, но неофициальной организации. В чужой стране им должно быть сложнее ловить их.
Дорога описала большой вираж, и внезапно впереди, слева показался край восходящего светила. Поскольку солнце, как правило, восходит на востоке, а не на западе, сюжет с уходящей вдаль «бетонкой», освещаемый первыми лучами солнца, мог и не повториться.
Береславский тормознул, достал фотокамеру и вышел ловить мгновение.
Проснувшийся Ивлиев некоторое время не мог понять, в чем дело. Сообразив, наконец, что это беснуется творческая натура Береславского, старик пришел в ярость.
— У нас на хвосте непонятно кто, а ты тут с фотоаппаратом.
— Ты говорил, это твои друзья, — невозмутимо парировал Ефим, выбирая лучшую точку съемки.
— Они догонят и сделают из нас котлету, — пугал дед.
— Значит, у тебя скверные друзья, — по подсчетам Ефима, машина преследователей никак не могла быть ближе, чем в полусотне километров.
Ивлиев, поняв, что все его попытки образумить полоумного фотографа, тщетны, сел в машину и, набычившись, ждал.
Вдали показался отблеск фар (машины по трассе шли чрезвычайно редко). Хотя Береславский и понимал, что это не может быть погоня, — рано еще, — но на психику подействовало, и он, щелкнув затвором камеры последний раз, уселся за руль.
— Нажарют задницу, будешь знать, — пробурчал старик.
— Может, эти снимки станут единственным полезным делом в этой поездке, — предположил Ефим.
— Типун тебе на язык, — пожелал ему старик и отвернулся.
…До Запорожья доехали без приключений и на очень высокой скорости, хотя, сойдя с широкой трассы, про 250 км/час можно было не вспоминать. Странное дело, однако Ефим не только не устал, но даже в сон его не тянуло. Перевозбудился, наверное. Он понимал, что если в его руках окажется искомая всеми информация, то убивать его станет и глупо, и даже опасно. А шанс получить эту информацию был реальный.
У Запорожья попали в небольшую рукотворную пробку: украинская ДАИ пропускала машины сквозь «фильтр». К «Ауди» подскочила целая компания великовозрастных мойщиков окон. Их было четверо, и они были профессионально экипированы: «брызгалки» для воды, «брызгалки» для шампуня, тряпки для мойки и отдельно салфетки для протирки.
Береславский не любил навязчивый сервис, а кроме того, еще не имел украинских гривен. Поэтому, открыв окно, предупредил ребят:
— Мне — не надо!
Те, не слушая, бросились надраивать стекла и фары.
— Не надо мыть! — жестче сказал Ефим. — Я не заплачу!
— Заплатишь, — улыбнулся их предводитель. — Куда ж ты денешься-то? С разбитым лобовым… — и отогнул полу куртки, продемонстрировав «финку».
Вот на угрозы Береславский всегда «велся» легко. Пусть их и четверо, пусть лбы здоровые. Он уже набрал воздух для грубого ответа, как его тронул за локоть старик:
— Я заплачу.
— Вот и ладушки, — усмехнулся главарь, сверкнув «фиксой». Он в трудовом процессе не участвовал, осуществляя, похоже, другие функции.
Когда помывка закончилась, Фиксатый подошел к правому окну. Старик нажал кнопку: стекло ушло вниз.
— Давай деньги, дед!
— Какие деньги? — удивился Ивлиев.
— Ты, что, шутишь, что ли? — нагнулся к окну Фиксатый. — Так до могилы не доживешь, — и сам захохотал своей шутке.
Смеялся он недолго. Ефим даже заметить не успел, как рука Ивлиева взлетела вверх. Держа тремя пальцами вымогателя за нос, как крокодил — слоненка, дед втянул его голову в салон.
Тот даже закричать не мог, лишь кривился от боли. Но старику этого было мало. Он прикрыл стекло, слегка придушив бандюка. После этого отпустил его нос.
— Проехай чуток, — скомандовал дед.
Ефим с удовольствием выполнил указание, благо «пробка» немного проползла вперед.
— Пустите меня, — хрипел еще совсем недавно грозный мужчинка.
— А волшебное слово? — намекнул Ивлиев.
— Пожалуйста, пустите, — простенал тот. И для убедительности добавил давно забытое, вытащенное из самых глубин подсознания, — я больше не буду.
— Другое дело, — сказал подполковник запаса, вновь взял гражданина за нос и освободил его шею. Потом, не отпуская, левой рукой отогнул полу куртки и дал полюбоваться на своего «Стечкина».
— Ты понял? — строго спросил он.
— Да, — ответил командир мойщиков.
— Больше не балуй.
— Нет-нет!
Читать бесплатно другие книги:
